Текст книги "Я сделал выбор (Записки курсанта школы милиции)"

Автор книги: Евгений Березиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Эх, ты, Степка, – только и успел сказать я.

В это время из палатки вышел Мирный и, увидев меня, спросил:

– Как там Стриженов? Держится?

– Держится, товарищ подполковник, – ответил я.

– Через пятнадцать минут будет вертолет. Идите, Яхонтов, и подбодрите его.

Я побежал к Вадиму, а Мирный пригласил Степана в палатку. «Степка, Степка! Что же ты наделал?» – мучила меня мысль.

Через несколько минут из Ташкента прилетел вертолет и без всякого труда поднял к себе на борт Вадима и Гульчехру, а затем, прострекотав у нас над головами, опустился на площадку.

Мы с трудом узнали Вадима. Только глаза говорили о том, что это живой человек. Он весь был в желтей глиняной жиже. Но Вадим старался казаться бодрым, шутил, хотя все прекрасно понимали, сколько понадобилось ему нервного напряжения, чтобы выдержать все это.

Спасенная стояла тут же рядом. Она то и дело машинально смахивала грязь со своего халата и, уткнувшись лицом в плечо бабушки, тихонько всхлипывала.

Грустно было смотреть на этих, сиротливо стоящих, женщин. Я подошел к ним, и старушка, кажется, узнала меня. «Спасибо, сынок, спасибо», – еле слышно старческими губами прошептала она. Подошел Мирный и тихо приказал:

– Яхонтов, помогите им сесть в вертолет.

Взяв потихоньку женщин под руки, я повел их к машине. Вслед за нами в вертолет сел Вадим. Через некоторое время туда же прошел и Степан, он был без ремня и погон. Его отправляли на гауптвахту.

Глава восемнадцатая

Прошло больше недели с тех пор, как мы приехали в эти края в ту дождливую тревожную ночь. Селевых потоков и обвалов больше не было, и мы все это время занимались работами по эвакуации кишлака в долину.

Дожди прекратились. Погода установилась ясная, солнечная, отчего горы как бы отодвинулись дальше, показывая свои белые серебристые шапки, которые в ночное время освещали долину, как гигантские неоновые лампы. На холмах пробивалась первая весенняя зелень. Омытая дождями, она казалась изумрудной. Долина, обласканная теплыми лучами солнца, жила обычными весенними заботами. Гудели трактора, выходили в поле крестьяне.

Лишь наши палатки и цепочки сейсмографов с красными флажками напоминали окружающим о событиях той страшной ночи.

Но стихия была еще не побеждена, она только притаилась на какое-то мгновенье, чтобы снова разразиться громовым обвалом. Сейсмографы показывали, что один из холмов, где-то там в глубине подточенный горными потоками, постепенно сползает в долину по каменистой подушке. Движение холма пока было медленным.

В штабной палатке, куда я однажды зашел, чтобы доложить старшине о смене караула, видимо, уже не в первый раз шел разговор о том, как приостановить движение породы. Среди сидевших за столом я увидел человека в форме генерала. Это был тот самый штатский, которому в первую ночь докладывал старшина. Как я узнал позже – это был министр внутренних дел республики.

– Взорвать и только взорвать, – как видно, продолжал свою мысль сидевший рядом с ним какой-то штатский.

– Нет, – возразил ему генерал, – стирать с лица земли кишлак не стоит, ведь люди жили здесь веками.

– Товарищ генерал, так он уже почти весь эвакуирован в долину, – вставил опять тот человек. – Какая им теперь необходимость в этих мазанках?

Генерал недовольно поморщился, видимо, от того, что собеседник не понимал его мысли.

– А не лучше ли отвести горный поток в другое русло, чтобы он не ускорял движение земли, – уже выходя из палатки услышал я голос генерала.

На другой день, когда наш взвод послали по предгорью на поиски возможного отвода водных потоков, я понял, что идея генерала победила, и кишлак останется на месте. Вернувшись вечером в палатку, я увидел Вадима. Он сидел на корточках в кругу курсантов и что-то, смущаясь, рассказывал им.

– Так мы тебе и поверили, – услышал я чей-то, явно подтрунивающий возглас.

В ответ Вадим пробубнил что-то невнятное.

– Сознайся лучше, что влюбился, – опять настаивал тот же голос.

Его дружным хохотом поддержали ребята.

– Да ну вас, – смущаясь, отмахнулся Вадим и, вскочив с места, шмыгнул в палатку.

От ребят я узнал, что Вадим только что рассказывал здесь, как его в знак благодарности навещала в санчасти та самая девушка, которую он спас в ту памятную ночь.

В палатке я, к своему удивлению, увидел Степана. Так значит он приехал тоже.

– Степа! – обрадованно воскликнул я и бросился к нему.

Но Степка был такой же мрачный, каким я его увидел в день отъезда у штабной палатки.

– Не трогай его, – слегка отводя в сторону, шепнул мне Вадим. – Собрание сегодня, понял? Исключать Степана будут, – выдавил он из себя.

– Ну?! – только и вырвалось у меня.

– Да, Алеша. Я это собственными ушами слышал от старшины.

Мы вышли из палатки, чтобы не смущать Степана своим присутствием. Ему было стыдно перед нами.

– Ну, а как ты? – спросил я Вадима.

– А что со мной может случиться. Здоров. Немножко температурка прихватила после этой ванны, да пара синяков на боках от булыг. Все прошло, – успокоил он. И мы снова возвратились к разговору о Степане.

– Ты понимаешь, – говорил Вадим, – никто не знает, что он ходил в тот вечер на именины к своей девушке. Да ты знаешь, Лена ее звать. Об этом он сказал только мне, когда мы сегодня ехали сюда, но говорить об этом он не хочет. На все вопросы Мирного только и отвечает: «Просто гулял в городе».

– Не пойму я Степана, стоило ли из-за девчонки такую кашу заваривать, – вдруг в заключение сделал вывод Вадим.

– Да, это ребус, черт побери, – только и нашелся ответить я ему, как нас тут же позвали на ужин.

После ужина у штабной палатки состоялось комсомольское собрание нашего курса.

Председательствовал на нем Вадим.

– Послушаем комсомольца Заболотного, – вдруг хрипловатым голосом сказал Вадим и посмотрел на сидящего в тени фонаря Степана. Тот вскочил и подошел ближе к столу. Лампочка покачивалась от ветра, вместе с ней, казалось, дергалась и долговязая фигура Степана. Он молчал.

– Комсомолец Заболотный, – обратился к нему Вадим, – расскажите собранию...

Вадим еще не кончил, а Степан, встрепенувшись, приподняв голову и широко открыв рот, хотел что-то сказать, но затем жадно глотнул воздух, опустил голову и нехотя буркнул:

– Ушел в самоволку и все тут.

Ребята зашумели. Одни возмущались, другие советовали Степану не артачиться, а рассказать все, как было.

Вадим пару раз вскакивал с места, призывал сидящих к спокойствию, а Степана просил рассказать всю правду.

– Что там уговаривать его. Дело ясное. Исключить из комсомола, – вдруг выкрикнул кто-то. И после этого опять поднялся невероятный шум

– Прыткий ты какой, – ответил ему кто-то.

– Сначала выслушай его, а потом суди, – поддержал еще один голос.

– А как же его выслушаешь, если он молчит, – выкрикнул третий.

– Товарищи, товарищи, – пытался успокоить собрание Вадим. – Кто хочет выступить, выходите сюда.

Голоса стихли, но к столу никто не выходил.

– Я скажу, если никто не хочет, – вдруг выкрикнул тот же голос, который только что предлагал исключить Степана из комсомола. Это был Захар. Он, слегка ссутулившись и вытянув худощавую шею, прищурив свои и без того узкие глазки, всем туловищем подавшись в сторону Степана и показывая на него своими длинными крючковатыми пальцами, торопливо заговорил:

– Вы, курсант Заболотный, вы – преступник. Вы подло сбежали в самоволку из-за своих прихотей, когда мы все здесь, не жалея своих сил, боролись со стихией. Вам не носить мундир милиционера, вы его уже однажды запятнали, связавшись с каким-то карманником.

– Мундир ты мой не трожь, он чистый! – сверкнув глазами, выкрикнул Степан.

– Не кричите, курсант Заболотный, или, может быть, ударить хотите? Вас все знают, какой вы есть, – продолжал Захар. – Здесь не морфлот, и порядков своих не устанавливайте. Я предлагаю, – вдруг, выпрямившись и посмотрев в сторону Мирного, сквозь шум выкрикнул Захар, – исключить Заболотного из комсомола, а также отчислить его из школы.

Последнее слово Захар выкрикнул, уже падая на землю, кто-то из курсантов сильно дернул его за полу шинели.

– Ребята, ребята, неужели вы это сделаете? – вдруг обратился к нам Степан. Выражение его лица было каким-то растерянным, глаза бегали, готовые заглянуть в лицо каждому сидящему.

– Я сделал подлость, я это знаю. Что получилось, того уж не вернешь.

– Лучше скажи, где ты был в ту ночь? – опять выкрикнул Захар.

Все притихли. Степан побледнел, было видно, как он кусал губы, но произнести ничего не мог. Я видел, как мучился Степан, как накаляется обстановка.

– Я скажу, где он был, – не выдержав, выпалил я и, вскочив на ноги, направился к столу. Степан с удивлением посмотрел на меня.

– Не надо, Леша, – вдруг сказал он. – Ты ведь не знаешь, где я был.

Степан не подозревал о нашем разговоре с Вадимом и думал, что я пущусь на какие-нибудь вымыслы.

– Я в тот вечер ходил на именины к своей девушке, – произнес он спокойным, ровным голосом. – Я нарушил устав, совесть мучает меня. Судите по всей строгости, но только прошу... не исключайте из комсомола, оставьте на мне мундир милиционера.

Я был рад, что у Степана хватило духу сказать об этом самому. Я был рад, что он снял с меня тяжелое бремя говорить за него. Видимо, ничего трудней нельзя придумать, чем говорить о недостатках друга, да еще в присутствии такого количества людей. Это меня волновало, но я, собравшись с мыслью и обращаясь к Степану, сказал:

– Ты, Степа, слишком легко живешь на свете. Делаешь все то, что тебе хочется, не думая о том, как это будет выглядеть со стороны. Что об этом скажут люди. Ты живешь по принципу: нравится – делаю.

Степан, слушая меня, все ниже и ниже опускал голову, он как будто с каждым моим словом врастал на несколько сантиметров в землю.

– Не исключать его из комсомола, не отчислять его из школы, а заставить работать над собой – вот мое предложение, – закончил я. – А чтобы не оставить безнаказанным поступок, – объявить Заболотному выговор с занесением в учетную комсомольскую карточку.

Я пошел на место, а к столу чуть не бегом направился Анвар.

– Дурное дело сделал Степан, – с трудом от волнения подбирая слова, говорил Анвар, – но он правильный человек. За это я ручаюсь головой.

И Анвар, не говоря больше ни слова, вернулся на свое место.

После этого выступили еще несколько курсантов и все сошлись на одном: объявить Степану выговор, оставив его в школе.

– Ставлю на голосование, – подытожил Вадим, как видно, тоже довольный исходом собрания. – Кто за то, чтобы... – и Вадим зачитал длинную формулировку.

Все проголосовали «за», и Захару ничего не оставалось, как только снять свое предложение, что он тут же и сделал. Вслед за этим радостный и возбужденный Вадим, словно речь шла о его судьбе, стал объявлять о закрытии собрания, и мы уже было приготовились расходиться, но в этот момент раздался голос Мирного:

– Товарищ председательствующий! Разрешите пару слов сказать...

Что ответил Вадим, я не услышал, его слова потонули в одобрительном возгласе курсантов. И Мирный вышел к столу.

– Вот сегодня здесь, на собрании, – заговорил спокойно, глядя на нас, Мирный, – я неоднократно слышал произносимое вами слово мундир, честь мундира. Это хорошо. Надеть милицейский мундир – это не такое простое дело. На это надо иметь право, право, данное тебе партией, народом, твоей совестью. Этим правом обладают только люди, непримиримые ко всему тому, что противно самому существу человека, что идет в разрез с его моралью, совестью, честью, – Мирный сделал паузу, осмотрел всех нас. – Непримиримый – это значит никогда не идущий на сделку со своей совестью, – снова продолжал он, – ни на людях, ни наедине с самим собой, что бы это для тебя ни значило. А чтобы быть таким непримиримым, надо иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки, о которых говорил Феликс Эдмундович Дзержинский – великий знаток человеческой психологии.

Непримиримость – это особая черта характера человека, надевшего милицейский мундир, – медленно произнес последнюю фразу Мирный. – Но милицейский мундир идет не всем; на некоторых он линяет. Сегодняшнее ваше собрание говорит о том, что вы именно те, кому по плечу мундир непримиримых. Вы хорошие, настоящие друзья, – уже совсем задушевно произнес он. – Вы не старались слепо защищать товарища по курсу, товарища по союзу. Вы старались дать объективную оценку его поступку. В этом ваша зрелость, в этом ваша непримиримость. – Мирный так же отрывисто закончил свою мысль, как и начал. Он умолк, но никто не тронулся с места, никто не нарушил того святого спокойствия, когда мысль еще бежит за словами человека. Тишина... И вдруг – гром аплодисментов, которыми наградили Мирного курсанты.

* * *

На другой день, когда улеглись впечатления от комсомольского собрания, Степан потихонечку стал приходить в себя. На землистом с желтизной лице появился румянец, глаза уже не бросали исподлобья молнии, а блестели молодецким задором. Снова мы были все вместе.

Отстояв положенное в карауле у сейсмографов, мы после обеда договорились все вместе пойти в горы, на дальние холмы, где вчера ребята из второго взвода видели подснежники.

Но уйти нам не удалось. После обеда нас к себе в штабную палатку пригласил Мирный.

– А-а-а, неразлучные гвардейцы, – одобрительно-иронически произнес он в ответ на наше громкое:

– Здравия желаем, товарищ подполковник.

– Хочу вас обрадовать. Сегодня к вам приезжают с концертом наши шефы из консерватории. Как видно, не зря сюда прорываются. Тесную дружбу вы с ними завязали, – произнес, улыбаясь, подполковник и посмотрел в мою сторону.

А я стоял не в состоянии скрыть своего чувства. Видимо, выражение моего лица говорило больше, чем мог бы я сказать словами.

– Хорошо, хорошо, ничего не скажешь, – пробасил он утвердительно, – ясное дело... молодость! Только вот нам их встретить как следует надо. Я там насчет ужина распорядился, а вам, коли вы такие музыкальные и чувствительные, задание – подобрать место для концерта и соответственно оборудовать его. Ясно?

– Так точно, – ответили мы и вышли из палатки.

– Место. Где же найти? – обратился я к ребятам.

– Лешка, к тебе едут, вот ты и ищи, – подшучивая, ответил Анвар.

– А чего его искать. Пусть концерт дают там, где вчера было собрание, – вставил Толик.

– Не-е-т, только не здесь, – протянул, возражая, Степан.

Ему не хотелось вспоминать о вчерашнем.

– Ребята, знаете, что я придумал, – вдруг прервал наше молчание Вадим. – Давайте подберем место для концерта где-нибудь на холмах.

– Это идея, – поддержал его Степан.

– На холмах, так на холмах, – согласились все и пошли выбирать место для концерта.

Холм, который мы облюбовали, находился в километре от лагеря.

– Да ну вас, в такую даль тащиться. Мирный не разрешит, – стал отговаривать нас Толик, когда мы решили, что именно здесь состоится концерт.

– Мирный же сам сказал, чтобы мы выбирали, – возразил Вадим.

– Что, на тебе это расстояние верхом что ли будут ехать, – пошутил, обращаясь к Толику, Степан. – Вон какая красотища!

– Мне все равно. Давайте и здесь, – уступил тот.

Действительно, здесь было красиво. Наш холм был последним в целой гряде возвышенностей и за ним после небольшой пологой долины начинались горы – высокие, остроконечные, с белыми снежными шапками на вершинах. А холм был весь зеленый, заросший молодой, только что пробившейся травой. На пологом его склоне, в нескольких метрах от вершины, лежал огромный плоский камень.

– А вот и эстрада, – крикнул Вадим, подзывая нас к этому валуну.

– Точно, – поддержал Степан.

– Вместо стульев давайте натаскаем камней, – предложил я ребятам.

И мы дружно взялись таскать из лощины валуны. Дело продвигалось быстро. За какой-то час импровизированная эстрада была почти готова. Мы, немного передохнув, снова направились в лощину, но нас остановил возглас Анвара, стоявшего на самой вершине холма:

– Леша, едут твои музыканты!

– Где?! – вырвалось у меня, и я взбежал на вершину.

Оттуда, насколько хватало глаз, открывалась панорама долины, разрезанной извилистым руслом реки. Между речкой и предгорьем вилась, блестя на солнце, вымытая дождями асфальтовая дорога. Из-за поворота вынырнул автобус. «Да, это они», – радостно екнуло сердце. «Едет ли Лида?» – подумал я с беспокойством.

– Небось, и твоя там? – как бы угадывая мою мысль, пробасил за спиной Степан.

Автобус подошел совсем близко, и мы закричали. Увидев нас, приезжие выбрались из автобуса и бегом направились к холмам.

– Сюда! Сюда! – закричали мы и сами побежали им навстречу.

Первым из-за холма вынырнул Рустам.

– Ура-а-а! – закричали мы.

Вслед за Рустамом бежал Борис, одной рукой увлекая за собой Лиду.

– О, ребята, как у вас здесь хорошо! – широко раскинув руки и закружившись на месте, закричала Лида.

Мы остановились и, возбужденные, еле переводя дух от бега, здоровались с ребятами.

– Ой, как ты загорел, – улыбнулась Лида, а затем, опустив глаза, еле слышно добавила, – мой обветренный горный человек.

Я не знал, что ответить ей. Вокруг нас стояли ребята из консерватории и наши курсанты. Я лишь молча пожал ее смуглую, нежную ручку.

– Молодцы, ребята, что приехали, – басил рядом Степан.

– На то они и наши друзья! – радостно воскликнул Анвар.

– Вам нелегко здесь было, мы понимаем, вот и приехали, – смущаясь, ответил Борис.

– Собирались раньше, да не получилось, – как бы оправдывался Рустам.

– А где Вадим? Мы о его подвиге в газете читали, – заговорила Лида, ища глазами Вадима.

А Вадим, услышав ее слова, покраснел до самых ушей и, не зная, о чем дальше говорить, вдруг нашелся:

– Мы вам уже эстраду подготовили.

– Айда, ребята, посмотрите, – взмахнул рукой Степан, и все побежали на вершину. А мы с Лидой, не отпуская рук, медленно пошли за ними.

– Подснежники, – тихо сказала она, остановившись над маленьким одиноким цветочком, пробившимся сквозь редкую зелень травы.

– Подснежники, – повторил я и потянулся за цветком.

– Не надо, Леша, – и она плавно опустилась на землю рядом с цветком. – Он – первый цветок весны, он радуется солнцу, не будем лишать его этого счастья, – тихо произнесла девушка.

Я тоже опустился рядом с цветком и долго смотрел на его лепестки, а Лида, откинувшись, запела. Я подумал, что если есть у счастья вершина, то я достиг ее.

Так сидели мы долго, затем бродили по холмам до самого вечера, пока весь наш курс не собрался у подножья холма.

Это был самый замечательный концерт в моей жизни. Под сводами чистого, голубого неба, на фоне белых гор стояла стройная и величавая, словно сошедшая с картины Рериха, держательница мира – Лида. Она пела, а горы хрустальным эхом повторяли ее песню.

– Мендельсон, «Песня без слов», – объявил Борис и заиграл, повернувшись к заходящему солнцу. Вот диск его, коснувшись края земли, начал медленно опускаться за горизонтом, а музыка все звучала и звучала.

Глава девятнадцатая

Все дни, пока мы жили в горах, меня мучила мысль. «Как там прошла операция по задержанию Короля и пошел ли на нее Криворук». И как только мы вернулись в Ташкент, я в первый же день направился в отделение к Кирееву. В приемной у него, как всегда, много народу. Здесь были и потерпевшие, и явившиеся на допрос в качестве свидетелей.

Я зашел в маленький и тесный кабинет Киреева, ожидая увидеть его хмурым и, как всегда, озабоченным. На сей раз ошибся: Киреев чему-то улыбался, а в глазах поблескивали угольки. Взглянув на его собеседника, я все понял. Перед ним сидел в одних трусах мужчина средних лет с холеным лицом и в темных очках.

– Так, так, – говорил Киреев, подав знак, чтобы я сел, – значит, вы купались?

– Да, вот. Представьте себе, – замямлил сидящий. – Приехал в Ташкент в командировочку. Жарко тут у вас, ну я и решил искупаться. Тут у вас есть речка – Салар называется. Подошел я, этак, к ней и думаю: «Дай окунусь». Разделся и в речку, одной рукой держусь за бережок, а сам «раз» с головой и нырнул под воду – нырнул, а вещичек-то и нет. Вы не думайте, я честный, порядочный... командировочный.

– Ну, хватит. Ясно, товарищ командировочный, – остановил его Киреев. – Ваши вещички уже давно поджидают вас здесь. Знаем, куда вы ныряли... не в речку, а к одной неблаговидной дамочке, вот и оставила она вас в одних трусах и при очках.

– Да я, я... – начал было снова лепетать мужчина, но потом, всхлипывая, стал просить:

– Пожалуйста, только не сообщайте на работу, не пишите жене. Я вам честно все расскажу, где меня нечистая попутала.

– Вот так бы давно, – опять рассмеялся капитан и, вызвав дежурного, отправил «купальщика» вместе с ним. – Видишь, какие истории бывают у нас, – обращаясь ко мне и пожимая руку, говорил Киреев.

– Товарищ капитан. Я хотел... – начал было я.

– Знаю, знаю, – прервал он меня. – В горах были, слышал. Ну, как там? Здорово наворотило? А Короля твоего, друг мой, мы не задержали.

– Что, Криворук не пришел? – удивленно спросил я.

– Нет, Криворук – честнейший парень. Вместе с ним мы на операцию ходили, среднего Махмудова взяли, а вот Король ушел, прострелив ногу Криворуку.

– Как?

– Вот так... не подрассчитали малость, – сокрушенно вздохнул Киреев. – Лежит он сейчас в неотложке, мякоть на правой ноге задело, а кость цела. Скоро выписываться будет. Можешь съездить, дам машину, – и он позвонил дежурному, чтобы мне дали машину. – Поезжай, – привстав из-за стола и подавая на прощанье руку, произнес он, – только завтра после занятий зайди ко мне. Дело к тебе есть, Мирному я сам об этом позвоню. Бывай! – сказал Киреев, и я вышел из его кабинета.

Сев в милицейский газик, я подумал, что с пустыми руками в больницу ехать не гоже, и попросил шофера завернуть на базар.

В неотложке были уже неприемные часы и меня не хотели пускать в хирургическое отделение. Пришлось сказать, что пришел на допрос к потерпевшему; мой милицейский мундир был лучшим доказательством этому.

– А сверток? – недоверчиво спросил санитар.

– А это, – и я показал на сверток, – это потерпевшему, чтобы он лучше на допросе показывал.

– А-а-а... – многозначительно закивал головой тот и пропустил меня к Криворуку.

– Курсант! – еще в дверях обрадованно окрикнул меня Криворук и, поднявшись с постели, заметно прихрамывая, пошел ко мне навстречу.

– Как же тебя так угораздило? – посочувствовал я Криворуку.

– Брось ты про это. Чепуха. Тоже мне, нашел о чем говорить. Вот ты лучше скажи, что по моей вине ушел этот «святой». Вот это вопрос, – и Криворук зло сверкнул глазами. – Садись, курсант, – сказал он, подставив мне стул, а сам опустился на край кровати.

– Читаю вот, видишь... – и он показал на целую стопку книг. – Решил пойти в вечернюю. Киреев, понимаешь, уговорил. Оказывается, много хороших людей у вас в милиции, как я посмотрю. Ты знаешь, я имею соображение, что Король может появиться в старом городе у одного святоши, у старого дружка его отца. Об этом я что-то позабыл сказать Кирееву, да вот, лежа здесь, додумался. Фамилию этого человека я не помню, да и названия улицы не знаю, а начертить тебе расположение дома могу, – и Криворук, оторвав от принесенного мной пакета клочок бумаги, принялся чертить план.

– Вот здесь, – объяснял он, показывая на крестик, – здесь раньше стоял этот дом, а сейчас не знаю. Король сейчас может быть только там. В другие места ему ходы закрыты. Передай этот план Кирееву.

Мы попрощались. Я, пожелав ему скорого выздоровления, вышел на улицу. Стемнело.

«А может быть, прямо сейчас на этой милицейской машине поехать в тот дом и задержать Махмуда-старшего», – и к от удовольствия щелкнул пальцами, но тут же отказался от этой затеи. «В форме, на милицейской машине... да какой дурак тебя там будет ждать», – усовестил я себя и попросил шофера отвезти меня на Тезиковку.

Дома меня ожидала целая куча новостей.

Вскоре после моего отъезда, на завод пришли работники ОБХСС и опечатали Семкин склад для ревизии. Все эти дни Семка ходил невеселый, чаще подвыпивший.

Не зная причины прихода работников ОБХСС, он грешил на дядю Петю, думая, что это дело его рук.

Дядя Петя, действительно, уже не раз поднимал вопрос в завкоме о том, что он не доверяет Семену: «Слишком не по карману живет этот человек, – говорил он. – Часто выпивает сам и спаивает своего младшего брата Петьку, который в пятнадцать лет нигде не учится и не работает».

Но эти разговоры всегда почему-то оставались разговорами. Никто не хотел выносить, как говорится, сор из избы. И вдруг... нагрянула ревизия.

Семка в первый же вечер напоил своего брата Петьку и его дружков, таких же несовершеннолетних, как и его брат, подговорил их избить дядю Петю. Ребята, захмелев, сначала передрались между собой, а затем около проходной завода стали приставать к рабочим, пока их не забрали в отделение милиции.

Об этой истории знал весь завод. Рассказывая мне о случившемся, мать сетовала:

– Мальчонку мне жаль. Загубили они его. Я ведь сколько раз говорила Акулине: «Виданное ли дело в пятнадцать лет мальчонку по пивнушкам посылать». А она мне: «А что тут такого. Это обчественное заведение».

И действительно, у нас во дворе многие укоряли тетку Акулину за то, что она по вечерам часто посылала своего младшего сына Петюшку, как она его называла, на поиски Семена. Мальчишка уже с двенадцати лет бегал по пивнушкам в поисках своего подзагулявшего брата.

Обсуждался этот вопрос на родительском собрании в школе, где учился Петька, и в завкоме, но Акулина стояла на своем: «Мое дитя, что хочу, то и делаю».

– А ведь засудят его теперь, наверное, – продолжала мать. – А этот пьяница опять останется в стороне. Ох, как мне жалко мальчонку... – вздохнула она. – Ну, ладно, был бы дурак какой, а то ведь башковитый парень, одни пятерки приносил из школы. Когда он учиться бросил, я говорила Акулине: «Не дозволяй – пусть учится». – «Ученых-то вон сколько, кому-то надо быть и не ученым. Мой Семка не хуже ваших ученых живет», – отвечала мне она.

– Не хуже ученых – это я сама вижу, но вот хуже честных – это уж факт, – закончила мать, размышляя вслух. Немного помолчав и о чем-то подумав, она снова продолжала. – А ведь завтра их будут судить на заводе товарищеским судом. Семку и Петьку, а я бы Акульку первой судила по всей строгости, по всей человеческой совести. Она ведь всю жизнь стремилась прожить налегке, за счет других людей, гаданием да обманами, а когда это не стало ходовым товаром, она даже не поскупилась совестью своих детей. Петька... – тот еще малец, еще не в своем уме дела вершит. Попади он еще в хорошие руки, так добрым человеком станет. А вот Семка – этот уже законченный подлец, и для него жалко стакана чистой воды, что льется у нас во дворе. Не гоже ему пить с миром вместе, – закончила она как приговор.

Никогда не видел я такой свою мать, но я не удивился, а внимательно прислушивался и узнавал в ней самого себя.

Разговоры о Семке и его брате Петьке и Акулине шли по всему заводу, и никто не оставался равнодушным к их поведению.

В этом я убедился на другой день, когда, неожиданно для себя, снова оказался на нашем заводе. Пришли мы вместе с капитаном Киреевым. Оказывается, приглашая меня на другой день к себе в отделение, он решил пойти со мной на завод на товарищеский суд по делу Семена.

– Ты там людей лучше знаешь, – говорил он. – Я для них милиционер, каких много в городе, а ты... – и он немного подумав, глядя куда-то мимо меня в неопределенном направлении своими большими, слегка уставшими глазами, – ты для них, – продолжал он после небольшой паузы, – рабочая совесть, их представитель в рядах милиции. Так давай, рабочая совесть, пойдем вместе на завод, – и он, улыбнувшись, хлопнул меня по плечу. Видимо, ему самому понравилось это выражение.

На завод мы пришли минут за сорок до назначенного времени и зашли к директору.

– А ты знаешь, Леша, – обратился ко мне Киреев, – когда, мы подходили к директорскому кабинету, – мы ведь с Валькой знакомы. Ох, как давно знакомы. – И он, как бы о чем-то сожалея, слегка вздохнул.

– С какой Валькой? – не понял я.

– Да вот с этим самым Валентином Всеволодовичем, что директорствует здесь на заводе. Мы ведь с ним одногодки, с одной улицы, в одну школу ходили, дружками были

– А сейчас что? – спросил я.

– Сейчас, не говори, – махнул он рукой, – занятый мы народ. Дел у каждого по горло, хотя и живем по-прежнему на одной улице, а встречаемся редко. А когда случится встретиться, оба радуемся, словно из дальних странствий возвратились. Клянемся, что такой разлуки больше не будет. И вот опять, как видишь, – улыбнулся капитан, – после очередной клятвы не виделись где-то около года.

Капитан, говоря это, широко расставляя свои коротенькие ноги, подошел и с силой дернул на себя ручку директорской двери.

– Туда нельзя, – остановила нас сидевшая в приемной девушка, которою раньше я не видел. – Там идет партийное собрание.

Из приоткрытой двери доносился голос дяди Пети.

– То, что молодежь нынче такая, повинны в этом мы, – продолжая свою мысль, говорил он. – Мы, старшее поколение, на глазах у которого растет молодежь. Растет, глядя на нас, на наши поступки, учась у нас и хорошему, да и что там говорить, и плохому. – И он снова надрывисто крякнул. – Ведь мы сами порой не утруждаем себя сдерживаться от того, что досталось нам в наследство от прошлого. Тянемся мы к рюмочке, как когда-то тянулись с горя, а теперь подавай с радости. А радости от этой прихоти мало. Гнем в дугу, как и прежде гнули, засоряя свой язык словами, которых нет ни в одном русском словаре, а все грешим на молодежь: «Дескать, откуда только она этого всего понабралась?» Грешить-то грешим, позвольте сказать, а по-серьезному к этому делу так и не подходим. Как же не подходим – возразят некоторые, – продолжал дядя Петя. – Принимали уже ни одно постановление на собрании. А толку-то от этого, если у нас за проходной завода бродят развеселые гитаристы вроде Петьки и его дружков. Да и у нас на заводе есть свои «жоржики» – Егорка Кандаков, Марат Ахметшин да еще там двое новеньких из транспортного. Всего четыре пацана. А сколько нас, коммунистов? – И он, помолчав немного, тут же сам и ответил, – сорок шесть. Считай по десятку с лишним на каждого из них. Неужто трудно вдесятером из одного мальчишки сделать человека?

Говорившего кто-то перебил:

– А Семку чего не вспомнишь, дядя Петь?

– Про Семку – другой разговор. Им займутся другие люди. В наше время таких, как он, называли контрой и ставили от имени революции к стенке. Да и сейчас, я думаю, ему подходящее место найдут. А вот нашими дворовыми мальчишками да забулдыгами, что собираются возле пивной на Тезиковке, стоит заняться немедленно.

– А что ты нас агитируешь, милиции нету что ли? – опять выкрикнул кто-то.

– Правильно говорит дядя Петя. Давай говори, говори, – шумели за дверью. Но голос председательствующего призвал всех к порядку.