Текст книги "Я сделал выбор (Записки курсанта школы милиции)"
Автор книги: Евгений Березиков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Глава одиннадцатая
Музей криминалистики, куда я привел своих друзей, был своеобразной летописью нелегкой милицейской службы. Каждый экспонат музея свидетельствовал о давно прошедших событиях, рассказывал о героизме работников милиции.
Сабли с золотыми эфесами, обрезы разных калибров, ятаганы, трехлинейки, плетки с набалдашниками – все это было когда-то вооружением басмачей, с которыми в двадцатые годы приходилось бороться отрядам рабоче-крестьянской милиции.
Поравнявшись со стендом, где были различные кастеты и самодельные финские ножи, Борис сказал:
– А ты не находишь, Леша, что между вот этими кастетами и оружием басмача есть что-то общее?
– Да, пожалуй, ты прав, Борис, – ответил я.
– Сколько ненужных, вредных вещей создает себе человек, – задумчиво произнес высокий, смуглолицый, с редкими зубами юноша по имени Рустам. – Вот здесь лежит финский нож, изготовленный какой-то искусной рукой. А рядом этикетка: «Холодное оружие, изъятое у преступника...» – продолжал он говорить глухо, с печалью, как бы скорбя о тех, кому были нанесены раны этим ножом.
Слушая этого парня, я тоже невольно задумался: «А зачем это делает человек? Ради чего совершается преступление? Человек порою становится жертвой буквально из-за ломаного гроша, которым затем поживится преступник, из-за справедливого слова, сказанного прямо в глаза хулигану. В данном случае все уже позади: нож – под стеклом в музее, преступник отбывает наказание, у человека зажила его рана, но остается рана, нанесенная обществу, морали».
Ребята молча рассматривали экспонаты. Каждый думал о своем...
– Да, это далеко не музей изобразительных искусств, – прервал молчание Борис. – Но между тем, посетить его не мешало бы каждому. Я раньше посещал музеи, наслаждаясь величием творений искусства, созданных человеком. Теперь я попал в музей, где собрано все то, чем разрушает человек. – И он, окинув взглядом зал музея, продолжал: – Человек – созидатель! Человек – разрушитель! Оба они находились во чреве матери, питались грудным молоком, сделали свой первый шаг по земле, взяли в руки по букварю. Но что их затем разделило?! Что заставило одного из них стать преступником?
– Боря, что это ты ударился в рассуждения? – остановил его румяный парнишка, что играл в этот вечер на рояле, – пусть этим занимаются психологи, антропологи и еще, я не знаю кто там... юристы, – и он кивнул в мою сторону.
Глаза у говорившего были такие спокойные и томные, как будто он только что выпил кружку парного молока и собирался лечь отдохнуть. – Наше дело – крути музыку, – заключил он.
– Нет, Юрчик, – обратился Борис к говорившему, – это дело не только психологов и юристов, как ты говоришь. Это дело каждого человека. Я держу смычок в руках, но я играю не только для себя, а для человека; солдат стоит на посту, охраняя не себя, а тебя и меня – всех нас. – Борис говорил, а взгляд его выражал глубокое волнение.
Рустама заинтересовала старая телогрейка, к которой булавочкой был приколот замызганный клочок бумажки. Рустам рассмеялся.
– Что тут тебя развеселило? – спросил его Борис.
– Бывают же чудаки! – сквозь смех говорил Рустам. – Вот эту телогрейку бросил в магазине воришка, когда переодевался во все новое. А в кармане осталась «визитная карточка», – и он показал на приколотый к телогрейке обыкновенный почтовый конверт, на котором был адрес с указанием улицы и фамилии ее владельца.
Мы тоже от души посмеялись над неосмотрительностью преступника, вот уж где, поистине, подтверждался тезис криминалистов: «Мир материален и совершить в нем преступление, не оставив следа, нельзя!»
В этом я уже успел убедиться за свою короткую курсантскую жизнь, хотя не на собственном опыте, а на большом практическом материале милицейской службы.
Органами раскрываются такие преступления, которые на первых порах кажутся безнадежными, «даже нет никакой зацепки», как говорят на профессиональном языке работники уголовного розыска.
В музее внимание всех посетителей всегда привлекал макет глинобитного домика в разрезе. Он манил к себе поразительным сходством с теми глинобитными домиками, которые можно встретить в каждом городе и кишлаке Узбекистана. Мастерски сделан дворик, обнесенный глиняным дувалом: айван, навесы из виноградных лоз, плоская камышовая крыша сверху засыпана землей и помазана глиной. Такие крыши в жарких краях обычно хорошо предохраняют летом от зноя, зимой – от стужи.
Глядя на этот домик, хотелось спросить: «Зачем он здесь? Что общего между музеем, где собраны обрезы, кастеты, замысловатые замки вскрытых сейфов, и этой мазанкой?»
Но макет мазанки попал сюда не случайно. Он был копией домика, стоявшего когда-то на одной из улочек Ташкента.
В этом глинобитном домике было совершено чудовищное преступление – в одну ночь убито четыре человека. Погибла сразу вся семья Ваниных: муж, жена, ребенок, старуха-мать. На разрезе макета показаны комнаты и кровати с кровавыми лужами.
Преступник скрылся, не оставив никакого следа, разве что семь гильз от пистолета ТТ, которые он разрядил, совершив свое бесчеловечное преступление. Поиски преступника усугубились тем, что в течение трех дней никто не знал о трагедии семьи Ваниных. Пришедшая к ним за солью соседка, не достучавшись, позвала людей, и те, взломав дверь, обнаружили мертвой всю семью. Приехавшим по вызову оперработникам никто не смог ничего рассказать. Семья как семья. Сам Петр Ванин – майор пограничной службы, за неделю до гибели приехал в отпуск с пограничной заставы. Жена с матерью и ребенком жили здесь. Жили мирно, ни с кем не ссорились, посторонних людей у них никто не видел.
... Никаких следов борьбы, четыре трупа и семь гильз – вот и все, что записано в протоколе осмотра места происшествия. Такое доселе невиданное преступление заставило ужаснуться даже видавших виды работников уголовного розыска.
Розыскная собака за давностью времени не взяла след. Оставалось лишь одно: все те же семь пустых, закопченных пороховыми газами гильз от пистолета ТТ. Начались поиски. Длительное время они были безуспешными. Казалось, что тайна совершенно канула в Лету и разрешить ее уже невозможно никакими путями.
Какие только не строились на этот счет версии. Комитет государственной безопасности отрабатывал версию убийства Ванина диверсантами. Милиция – грабителями. Но развязка была неожиданной и поразила всех не менее, чем само преступление.
Я поведал своим спутникам эту историю, такой, какой ее слышал сам от работников милиции.
Я рассказывал, а на меня со стендов с укоризной смотрели лица-маски. Они как бы упрекали меня: «Зачем ты этим молодым людям, почти еще детям, рассказываешь эту грустную историю всей глубины человеческого падения?». И, действительно, зачем я это сделал? Ребята стояли понурые. И молча, не отрываясь, смотрели на макет мазанки.
Ребята выходили из музея задумчивыми, даже несколько подавленными, и мне стало как-то неловко. Приглашая их в музей, я хотел отблагодарить их за доброе дело, доставить удовольствие. Но мир преступности и его экспонаты – это безрадостное зрелище.
Глава двенадцатая
Этот вечер для нас был необычным. Во дворе у подъезда горели лампы дневного света, отнимая у темноты серые стены нашего здания. В этот момент оно казалось величавым дворцом, глядящим на мир десятками бездонных, залитых ярким электрическим светом окон. В парадном убранстве актовый зал. В коридоре царит оживление. У всех улыбки. На мундирах, переливаясь, горят начищенные до блеска пуговицы. То тут, то там мимо синих мундиров стайками проплывают девчата, внося какое-то особое оживление в строгую курсантскую жизнь.
Борис сдержал свое слово, пришел на наш вечер с группой студентов консерватории. Я их встретил около проходной. Здесь были виолончель и контрабас, альт и десятка полтора скрипок – в общем, целый симфонический оркестр, то, о чем просил Мирный. Увидев нас, он как-то недоверчиво посмотрел на моих спутников, притихших в необычной обстановке. Но вся эта неловкость исчезла сразу же, когда в зале полилась, как тонкая серебристая струйка воды, музыка. Мгновенье, другое – и эта струйка, уже нарастая, превратилась в горный поток, весь в белых водяных брызгах, бьющийся и ревущий среди скал. Но вот последний раз взмахнул волшебной палочкой дирижер – и нет уже водопада. Грянул гром аплодисментов.
Я сидел, и все во мне пело, ничего в этот момент для меня не существовало, была только музыка и ее прекрасный мир. «Как хорошо жить на свете, – думал я, – как хорошо, что есть музыка, этот изумительный эликсир жизни, созданный чувствами и умом человека».
В зале полумрак. Тишина. Со сцены снова льется музыка. Одно произведение сменяет другое.
– Чайковский. Пятая симфония, – раздается громкий голос ведущего. Затем на сцену выходит Борис, – затянутый во фрак, он кажется еще стройнее, – и мягким приятным голосом поясняет, как рождалось это произведение, говорит о чудесной музыке Чайковского.
Слушая музыку, я посмотрел в зал. Ребята сидели как завороженные: сосредоточенный Вадим, удивленный Степан, мягкий и спокойный Толик. Они так же, как и я, не все понимают в музыке, но слушают ее с большим наслаждением.
Но вот я увидел скучающее лицо и перекошенный от зевоты рот. Это Захар. Перехватив мой взгляд, он сказал:
– Тоже мне, нашли, чем время занимать. Это твоя идея, Яхонт? Лучше бы кино показали, а то скрипят на разные лады, культуру наводят. Мозги плавятся. – Захар еще хотел что-то добавить, но его шепот потонул в громе оваций.
А на сцене уже стояла девушка, высокая, стройная, с низко опущенной головой. Лица ее не видно, его закрывали прямые, ниспадающие на грудь, волосы. Она стояла и молчала. Молчал и погруженный в полумрак зал. Замерли вскинутые смычки, готовые начать свою нескончаемую песню. Повисла в воздухе дирижерская палочка. Так продолжалось, кажется, минуты две, пока в зале откуда-то издалека еле уловимо послышалась нежная музыка. Она как бы вдохнула жизнь в эту, застывшую на мгновенье, фигуру девушки. Плечи ее постепенно распрямились, руки откинулись назад. Высоко вскинув голову, девушка смотрела куда-то вдаль, словно готовая взлететь и слиться воедино с мелодией музыки. Но вот она бросила взгляд в зал, и словно неожиданно увидев нас, протянув руки вперед, запела. Голос ее был звонкий и чистый. Она пела, высоко запрокинув голову. Музыка волшебствовала. Мне в какое-то мгновенье захотелось встать и взять певунью за руку, пойти за ее песней.
Концерт окончен. И вот уже на месте девушки, которую звали Лидия Кришану, стоял Мирный и благодарил от нашего имени ребят из консерватории. Затем начались танцы под обыкновенную радиолу. Сиротливо в углу стояли скрипки, а музыканты вместе с нами кружились по залу. Я вальсировал с Борисом, в надежде разбить танцующую пару девчат, а рядом мимо меня, словно дразня, уже не первый раз проплывала в танце Лидия Кришану. Она танцевала с Мирным. Ее черные, озорные глаза бросали меня в какую-то непонятную дрожь, от которой я не мог избавиться на протяжении всего вечера.
– Ох, вот дает! – невольно вырвалось у меня при виде Мирного, который лихо, с улыбкой на лице, кружил свою партнершу.
– О чем это ты, Леша? – удивленно спросил Борис и, перехватив мой взгляд, многозначительно протянул:
– А-а-а, вон вы куда смотрите, товарищ Шерлок Холмс! Вы опоздали, – продолжал он подшучивать, – ваш командир оказался проворней.
Я что-то невнятно буркнул в ответ и, кажется, покраснел, чем вызвал у Бориса улыбку.
– Не надо, Леша, оправданий! Все мы видим, – и чем больше Борис шутил, тем меньше следил я за танцем и музыкой и, кажется, пару раз безжалостно наступал своими тяжелыми солдатскими сапогами Борису на ногу.
– Леша, мы так не договаривались. Ты меня оставишь без ног, – не то в шутку, не то всерьез взмолился Борис.
Собственно говоря, мне теперь было все равно: танцевать или стоять на месте, меня уже не волновало, что нашу пару девушек разбили другие курсанты. А так даже лучше. Ты стоишь, а зал кружится, и все как на ладони: и улыбки девушек, и неуклюжие движения наших ребят, а самое главное, я мог беспрепятственно наблюдать за Мирным и Лидой. Она, подхватив одной рукой шлейф своего длинного театрального, цвета морской волны, платья и слегка откинувшись назад, веселая и беззаботная, вихрем проносилась по залу, увлекая за собой Мирного. Круг-другой, и вот они, как вкопанные, встали перед нами. Она разрумянилась, глаза искрились, а Мирный, слегка побледнев и тяжело дыша, но тоже улыбаясь, произнес:
– Что, молодые, на стариках хотите отыграться? А ну, покажите свою удаль. – И, не успев опомниться, я уже кружился в паре с Лидой.
– Ах, вот вы какой, Леша! – произнесла она. И меня удивил ее голос. На сцене он был звонкий, чистый, как колокольчик, а здесь я услышал мягкий, бархатистый и слегка приглушенный.
– Мне о вас много рассказывал Борис. – Она долго и внимательно рассматривала меня своими большими черными глазами.
Нужно было что-то говорить, а я молчал. Проклятая дрожь не давала мне взять себя в руки. И я, кажется, наступил Лиде на ногу. Нет, я танцевать больше уже не мог и, как бы поняв меня, музыка умолкла.
Глава тринадцатая
Всю неделю, дожидаясь субботы, я жил под впечатлением прошедшего вечера. Я сидел на лекциях, а в моей голове звучала музыка, слышался голос Лиды: «Леша, приходите к нам в субботу на вечер в консерваторию. Я буду вас ждать!»
«Приходите, я буду вас ждать!» – все повторял и повторял я.
«Я буду вас ждать», – слышалось мне в словах майора, читавшего лекцию по спецдисциплине.
«Я буду вас ждать», – записал я в конспекте.
– Леха, ты что это за чепуху в конспекте пишешь? – удивился Степан. – Смотри, «пару» схватишь, майор этих шуток не любит.
Опомнившись, я тут же старательно зачеркнул в конспекте ненужную запись. И все же в эту субботу нам не суждено было встретиться.
После лекции дневальный передал мне записку от Бориса. Он сообщил, что знает о приглашении, но вечера не будет: они уезжают на шефский концерт в пограничную зону и вернутся лишь где-то в понедельник.
«Все пропало, – подумал я. – Так может случиться, что я больше ее не увижу. А может, это только предлог, уловка, – обожгла непрошенная мысль. – Да нет же, Борис не обманет. А вообще-то, куда уж мне, – уничтожал я себя мысленно. – Уехали – не уехали, а сходить в консерваторию надо».
Всем давали увольнительные. Я позвал с собой Степана, которому делать все равно было нечего. Борис написал правду: их курс еще утром уехал в полном составе. Вместе с ними уехали и вокалисты.
– Чего ты сюда меня притащил? – возмущался Степан.
– Да я к Борису, хотел кое о чем договориться...
– Знаем мы этого Бориса в юбочке, – с ухмылкой сквозь зубы произнес Степан. – Леха, брось тень наводить. Я это сразу же заметил. Она тебя засушит. Вон какие глазищи, как сливы, – и он зычно рассмеялся. – Пропал теперь наш матрос!
– Поехали-ка лучше ко мне домой, чем молоть впустую, – оборвал я его.
– Домой, так домой, – живо согласился Степан.
Мать, видимо, вся истосковалась за эти две недели, пока я был на казарменном положении.
– Лешенька, сыночек, а я уже не надеялась тебя увидеть, – запричитала она. – Уж чего только не передумала, какие только мысли не приходили в голову.
– Да что ты, мама, успокойся, ничего со мной не случится.
– Как же ничего, сыночек. Ведь ты, что ни день, с преступниками да с бандитами и разными там хулиганами возишься. Глядишь, ненароком и беду какую тебе наделают.
– Мать, – вдруг забасил за моей спиной Степан, – о каких это вы там бандитах говорите? Мы их только по книжкам изучаем. А живых-то и в глаза не видели.
– Ой, что это я, право, причитаю, – вдруг всполошилась она. – Ты с гостем, а я вас около порога держу. Проходите, проходите, милые, – и она засуетилась, приглашая нас в комнату.
– Мам, это Степан, – представил я его матери.
– Вижу, вижу, сынок. Я уж и сама догадалась, что это он.
Степан с удивлением посмотрел на меня.
– Да, я ей рассказывал о тебе, Анваре, Вадиме и Толике, так что не удивляйся.
Степан взял стул, подвинул его к кровати и сел рядом со мной. А мать с нескрываемой радостью посматривала то на Степана, то на меня.
– Родненькие вы мои, да какие же вы красивые да стройные! Всю бы жизнь на вас смотрела, – говорила она, хлопоча возле плиты.
– Занятная у тебя старуха, – вдруг улыбнулся Степан. – А вот моя пока не расспросит, кто да что, да зачем пришел, так и в дом не пустит.
– Лешенька, а ты знаешь, – услышал я голос матери из-за перегородки, – я тут без тебя такого страху натерпелась, ты и представить не можешь. Как это ты в ту ночь отвел Семкиного бандита, а он на следующий день и заявись. «Могу ли я вашего сына видеть?», – говорит, а у меня от страха, Лешенька, и язык отнялся, А он и говорит: «Ты, бабка, не бойся, я тебя не трону. За что же это? Парень мне добро сделал, а я что?»
– Неужели это Криворук? – удивился я.
– А я нешто знаю, как его величать, – ответила мать, наливая воды в кастрюлю. – Я сказала, что ты на службе. Он с тем и ушел. А после этого заявилась Акулька и стала меня упрашивать, чтобы ты в отношении драки шуму не поднимал, а то дескать Семке плохо будет. Я удивилась, ведь Семку-то били. А она ничего не сказала, только заплакала и в ноги кидаться мне стала. Ну ее, – произнесла мать, хлопнув в сердцах задвижкой. – Странные они какие-то. А потом Семка пришел, а ведь сродясь у нас не бывал. Поздоровался. Эдак сидел, сидел, а потом о том же начал, чтобы я тебя уговорила, дескать, он сам виноват в этой драке. В общем, оставь ты их, сынок, в покое. Пусть они сами разбираются, кто прав, кто виноват.
Я ничего не ответил, а только вспомнил сказанное в ту ночь Криворуком на прощанье: «Зря стараешься, курсантик, меня-то не посадят». Выходит, Криворук был прав.
– Леха, это о чем она? – кивнул в сторону матери Степан.
– Да тут одна нестоящая история случилась, – и я перевел разговор на другую тему. Весь вечер мы шутили, рассматривали мой армейский альбом, а затем мать подала ужин, да не просто так, а с поллитровкой.
– А как же, Лешенька, ведь гость у нас, – как бы в оправдание сказала мать. – Да и ты сам, соколик, гостем для меня теперь стал. Редко ведь я тебя вижу.
– Нет, мать, я не буду, – отодвигая в сторону рюмку, сказал Степан. – Мне в казарму, а там такого не любят. Вот Лешка пускай пьет на здоровье, он у нас домашний. А наше дело в строй, на вечернюю проверочку, – и, подражая Мирному, отчеканил:
– Курс, по порядку номеров рассчитайсь! – А затем, помолчав, резко выкрикнул: «Отбой!» – и сам закатился громким смехом. Смеялся до слез и я.
Часы отсчитывали свое, Степан не забывал о сказанном: к одиннадцати нужно было явиться в школу и сдать увольнительную.
– Пора, – сказал он и, надев шинель, бросил с порога: «Спасибо, мамуленька», – вышел на улицу.
Был одиннадцатый час вечера, в нашем переулке пустынно, и мы с тротуара сошли на мостовую. На трамвайной остановке нас ожидал сюрприз. Там стояла Ленка. Давно я не видел эту маленькую, быструю, как юла, с торчащими косичками девчонку. Увидев меня и Степана, она подошла игривой походкой и нарочито громко произнесла:
– Товарищ милиционер, вы, конечно, не Леша, – а сама, поджав губу и еле сдерживая улыбку, лукаво сверкнула глазами.
– Ленка, брось дурить, не будь такой злопамятной, – не выдержал я.
– Ага, заело, товарищ милиционер, – смеясь и злорадствуя, произнесла она, – а то, подумаешь, – гражданочка, гражданочка, я вас не знаю, вы, наверное, ошиблись.
Степан сначала остановился и в недоумении посмотрел на Ленку, а потом, видимо, поняв, в чем дело, стал с интересом следить за нами. Этой игре положил конец подошедший трамвай, и я, едва успев познакомить их, посадил обоих в тронувшийся вагон.
* * *
Утром в воскресенье я проснулся поздно. Мать уже ушла на базар, и я, не вставая с кровати, дотянулся до приемника рукой и настраивал его до тех пор, пока в хаосе эфирного шума не поймал скрипичную музыку. Музыка понравилась, и я приготовился слушать ее, но почувствовал, что в комнату кто-то вошел и встал за моей спиной. Я резко обернулся. Это был Криворук.
– Ну, здорово, курсант. – Он протянул мне руку. – Узнаешь?
– Узнал, – я привстал и поздоровался с ним.
– А я, понимаешь, уже четвертый раз прихожу, – продолжал он. – Да все зря. Занятый ты человек. Ясное дело – служба. А вот сегодня, думаю, наверняка будет дома, и не ошибся. Подхожу к калитке, слышу: трещит приемник – значит, здесь. Стучу – никто не отвечает, ну, я и вошел, – продолжал он, как бы извиняясь за столь неожиданное свое появление.
– Дело к тебе есть, разговор один, – и он, взяв стул, сел возле изголовья. Его большие, загрубевшие руки как-то неуверенно легли на колени. Сам он, хотя и улыбался, но, видимо, волновался. Его волнение постепенно передалось и мне. «Чего хочет этот человек?» – вглядывался я в широкое скуластое лицо, с которого постепенно исчезла улыбка. Затем лицо его стало злым, глаза сузились, на скулах забегали желваки, подбородок резко выдался вперед.
– Сволочь, сволочь! – сквозь зубы, со злобой, произнес он. – Ходит, дрожит, – и он кивнул головой в сторону окна, где в этот момент прошел Семка. – Есть за что, – делая ударение на каждом слоге, произнес он. И затем, выпрямившись на стуле, как бы сбрасывая с себя тяжелый, давивший ело груз, поглядел в мою сторону, уже более спокойным тоном произнес:
– Пришел я сегодня к тебе неспроста и думаю, не откажешь. Выслушаешь? Всю душу воротит, а сказать некому. А ты наш, ты из рабочих, тебе сказать можно. Ведь я не зря в тот вечер Семке бока ломал, он, если хочешь знать, большего заслужил за свое паскудное дело. Он моими руками расправился с одним человеком, а я за это шестью годами жизни поплатился.
Слушая Криворука, я во всех деталях вспомнил тот вечер. Мне еще тогда показалось странным поведение Криворука и его намек о каком-то деле с Семкой.
А он тем временем рассказывал:
– Мы с Семкой когда-то были корешами – тьфу, – сплюнул он, – противно вспоминать. Он был закройщиком на обувной фабрике, а я там слесарил. Знаешь, дело молодое, когда после работы пивком побалуешься, когда на танцы сходишь. Одному негоже, вот я нет-нет да с Семкой и ходил. Так, чтобы в большой дружбе – этого не было, конечно. Ходили мы с ним вместе не очень часто, но когда, бывало, пойдешь в парк или в кино, он всегда пару-тройку кружек пива заказывал и старался расплатиться сам. На мои возражения против этого он говорил: «Не беспокойся, мне маманя подкинула, так что пей на здоровье». – Маманя, маманя, – зло повторил Криворук, – маманя его подкинет, держи в обе руки. Знаем мы эту знахарку, чертову колдунью.
Действительно, о тетке Акулине шел слух на заводе, что она потихоньку занимается знахарством.
– Но тогда я в это слепо верил, верил, что он человек, – продолжал Криворук. – А деньжонки-то эти, фактически, плыли не от мамани, а с обувной, откуда Семка таскал кожу и сдавал это добро Махмудчику. Ох, попадись мне сейчас этот Король, я из него блин сделаю...
– Король? – вдруг с удивлением вырвалось у меня.
– Да, был такой один фокусник, мастер за счет чужих прокатиться. Семкин дружок, только негодяй рангом повыше, понаглее его. Семка – это мокрица ползучая. А как они меня окрутили, – и Криворук, полузакрыв глаза, покачал головой. (Видно, ему было тяжело вспоминать прошедшее.) – Семкина лавочка должна была захлопнуться, его на коже прихватил наш молодой мастер, парнишка, только что пришедший к нам со студенческой скамьи. И тут, видите ли, я нашелся – «герой». Поверил за кружкой пива словам Семки и Махмуда, что этот парнишка у Семки его девушку отбивает. Как же тут было не заступиться. Тогда же они мне и показали какой дорогой этот мастер с ночной смены домой возвращается.
В тот же вечер я и совершил свое гнусное дело – разбил честному парню голову. Ни за что, ни про что разбил. Теперь-то он уже поправился давно, а я по сегодняшний день болею. И никому не понять моей болезни. Когда забрали меня в милицию, Семка передал записку, что они выручат меня. Выручили, шесть лет, ни меньше, ни больше... паскудники, – со злостью произнес он.
– Еще до суда я понял, что никакой девушки тут не было, – продолжал он. – А когда до меня дошло, что я пошел на подставку, то меня никто и слушать не хотел. «Не крути», – говорил Васютин – следователь такой был в десятом отделении. «Не крути, Криворук, вину на других не сваливай. Ты грабитель и бандит». Так и загремел я, – покачал головой Криворук. – А этот тут же тихохонько уволился с фабрики, вот теперь к вам на завод пристроился. Но чует мое сердце, что и здесь он золотую жилку нашел. Этот человек жить иначе не может.
Так что, курсант, вся душа моя для тебя нараспашку. Вижу я, что ты честный парень, может быть, еще в юриспруденции не опытный, но честный, а это самое главное. Помоги мне найти правду, помоги, курсант, – тихо произнес он последние слова. – Я не хочу мести, а справедливости. Я хочу, чтобы Семка и Король получили то, чего они заслужили, а по ним параша давно плачет.
Второй раз произнес Криворук эту кличку, второй раз я не мог спокойно воспринимать ее. «А может быть, это тот самый Король, – мгновенно мелькнула мысль. – Тот самый, что был у Люськи Королевой». Не подав виду, что это меня заинтересовало, я попросил Криворука попытаться найти Короля в Ташкенте, где он сейчас и чем занимается.
– А Семку вы пока не трогайте, – обратился я к Криворуку. – Он нам без Короля не нужен.
– Все сделаю, что скажешь, – радостно воскликнул Криворук, привстав со стула. – А я то думал, что ты за это не возьмешься. До встречи, курсант, – и Криворук, широко улыбнувшись, направился к двери.
– До встречи в субботу, – уже вслед ему крикнул я.
