Текст книги "Ангел пустыни"

Автор книги: Евгений Габуния

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Габуния Евгений Дзукуевич
Ангел пустыни

Евгений Дзукуевич ГАБУНИЯ

АНГЕЛ ПУСТЫНИ

Повесть

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Двойной левкас

"Христославцы"

Утро и вечер делового человека

День начинается со сводки

Татьяна и Валентин

"Сухарик"

"Амбал для отмазки"

Операция "Пентиконстарион"

О пользе хождения по магазинам

Методом исключения

"Похищение сабинянок"

Разговор в музее

"Заявление с повинной"

Кое-что о стигматах преступности

Очная ставка

================================================================

Об убийстве известной певицы и его расследовании в

условиях, связанных с деятельностью эсперантоклубов в первые

послереволюционные годы, рассказывается в повести "Клуб

"Эсперо".

Действиям сотрудников уголовного розыска Молдавии и Москвы,

которые сумели обезвредить преступную банду и предотвратить

попытки вывезти за границу уникальные произведения искусства,

посвящена повесть "Ангел пустыни".

В центре политического детектива "По обе стороны Днестра"

работа советской разведки в тридцатые годы, содействовавшая

разоблачению крупномасштабной антисоветской провокации

зарубежных спецслужб.

================================================================

"В Лондоне на аукционе "Сотби Бернет груп лимитед" за 25 тыс. фунтов стерлингов (40 тыс. рублей по официальному курсу) продана двусторонняя икона Богородицы и Николая Чудотворца, датированная 1531 годом. Как стало известно, эта икона в свое время была похищена из квартиры известного московского коллекционера М. П. Кудрявцева. Имя человека, предоставившего икону на аукцион для продажи, в соответствии с правилами торгового дома "Сотби" не называется. Не называется и имя покупателя уникального произведения древнего русского искусства.

Контрабандный вывоз предметов древнего искусства из СССР ведется при активном поощрении торговцев аукционов на Западе. На аукционах продается до пяти тысяч контрабандных икон в год".

(Из газет.)

Двойной левкас

Перекрывая разноязыкий гул зала ожидания международного аэропорта Шереметьево, в динамиках прозвучал женский голос, приглашающий пассажиров рейса СУ-241 Москва-Лондон к таможенному досмотру. Со всех концов огромного зала к металлическим стойкам потянулись люди. Оживленно переговариваясь, возбужденные предстоящим дальним путешествием, с простенькими чемоданами в руках заспешили к стойкам советские туристы. Степенно, с достоинством, не торопясь, вышагивали солидные господа и их молодящиеся, не по возрасту ярко разодетые дамы. Туристы задержались возле стоек недолго. Инспектора таможни бегло просмотрели содержимое их чемоданчиков, проштемпелевали таможенные декларации, и туристы оказались по ту сторону барьера, чтобы пройти паспортный контроль.

Люди в синей униформе делали свою привычную работу четко и вежливо, однако иностранным пассажирам пришлось задержаться у стоек подольше: их багаж досматривался детальнее, да и чемоданы у иностранцев были посолиднее. Подошла, наконец, очередь и высокого, представительного господина с румяным благообразным лицом и густой, седой шевелюрой. Впрочем, мужчину с такой внешностью правильнее было бы назвать джентельменом. Он осторожно поставил на обитую белой жестью стойку объемистый чемодан крокодиловой кожи и пузатый, тоже из дорогой кожи, баул и молча протянул инспектору декларацию. Декларация была заполнена по-русски неразборчивым почерком. Видимо, заполнявший ее очень торопился или... нервничал. Из декларации следовало, что подданный ее величества королевы Великобритании Чарльз Бентли Робинсон следует в Лондон и его ручная кладь состоит из двух мест. В графе о предметах искусств значилось: "Икона святого Николая Угодника". Таможенник окинул изучающим пристальным взглядом лицо стоящего перед ним человека. Англичанин встретил этот профессиональный взгляд вежливой холодной улыбкой, однако в его светло-голубых выцветших глазах инспектор уловил беспокойство.

– Откройте, пожалуйста, ваши чемоданы.

Икона лежала на самом верху, бережно обернутая в цветастое махровое полотенце. Видимо, мистер Робинсон, готовясь к досмотру, положил ее на виду, дабы не утруждать таможенного инспектора, да и себя тоже, поисками иконы в недрах объемистого чемодана. "Какой предусмотрительный", – отметил про себя инспектор, осторожно развертывая полотенце. Икона была написана маслом, и на ее блестящей поверхности заиграли блики света. Таможенник повертел икону в руках, чтобы получше разглядеть. С чуть потрескавшейся доски на него устремил взгляд святой Николай Угодник. Обладатель иконы по-прежнему вежливо, чуть снисходительно улыбался, как бы говоря: ничего не поделаешь, досмотр есть досмотр, такая уж у вас, таможенников, работа, я все понимаю.

– Господин Робинсон, у вас, разумеется, есть соответствующие документы на вывоз иконы за границу?

– О, конечно... Прошу извинения, что сразу не показал, – ответ последовал на русском языке; лишь легкий акцент выдавал иностранца.

"Однако по-русски ты говоришь намного лучше, чем пишешь, – мелькнуло у инспектора. – Впрочем, это понятно: долго, видимо, жил в Москве, научился".

Робинсон торопливо достал из внутреннего кармана модного вельветового пиджака пухлый бумажник, порылся в нем и протянул инспектору счет фирмы "Новоэкспорт", в котором значилось, что он, Чарльз Бентли Робинсон, уплатил за икону святого Николая Угодника, относящуюся к началу XX века, 85 фунтов стерлингов; к счету были приложены фотография и описание иконы, скрепленные печатью. Однако инспектор медлил. Наконец, после некоторого раздумья, он произнес:

– Простите, господин Робинсон, но вам придется подождать...

Таможенник, прихватив с собой икону и сопроводительные бумаги, ушел, не оглядываясь, однако почти физически чувствовал на своей спине тревожный взгляд англичанина. Если бы Робинсон последовал за ним, то увидел бы, что инспектор, пройдя через зал, открыл дверь с табличкой "Искусствовед-контролер Министерства культуры СССР".

Искусствовед-контролер, молодой мужчина с окладистой бородой, сидел за столом, потягивая кофе из стакана.

– Вижу, не с пустыми руками пожаловали, Василий Семенович. Опять святая контрабанда? – бородач скептически улыбнулся.

Искусствоведы-контролеры появились в международном аэропорту Шереметьево недавно, когда в связи с антикварным бумом, захлестнувшим Запад, участились попытки нелегального вывоза художественных и исторических ценностей за границу. Поскольку искусствоведы были здесь людьми новыми, таможенники относились к ним несколько недоверчиво и не сразу находили общий язык. Вот и Василию Семеновичу, старому таможенному волку, казалось, что этот молодой бородач слишком самоуверен и недостаточно серьезен для такой ответственной работы. Он не принял шутливого тона по поводу "святой контрабанды" и суховато сказал:

– Прошу посмотреть эту доску.

Не выпуская из рук стакана, бородач взглянул на икону:

– Конец девятнадцатого или начало двадцатого века. Масло. Чем вас заинтересовал этот ширпотреб?

– Не знаю, может, и ширпотреб, в этом вы должны лучше разбираться, сдержанно заметил инспектор. – Однако странно себя ведет владелец этого ширпотреба.

– Странно? – Бородач сделал глоток, ожидая продолжения.

– Вот именно, странно. – Инспектор хотел еще что-то сказать о своих подозрениях, но передумал и лишь добавил: – Нервничает. С чего бы это? Вы уж посмотрите подробнее доску.

Искусствовед с неохотой (так по крайней мере показалось инспектору), отодвинул, наконец, в сторону свой стакан, взял икону, провел ладонью по ее шершавой тыльной стороне, потом взвесил в руке и задумчиво пробормотал:

– Действительно... Что-то слишком легкая для современной доски... Да и шпоны не те. – Он достал лупу и внимательно осмотрел изображение. Так... кракелюры подозрительные. И даже очень. В общем, нужна тщательная экспертиза. А владелец-то доски кто?

– Один англичанин. Фирмач. – Инспектор назвал известную фирму электронного оборудования. – Часто у нас бывает, по-русски говорит не хуже нас с вами.

– Да неужели? – почему-то удивился искусствовед-контролер. – Скажите пожалуйста, научился. Молодец.

Англичанин стоял возле стойки и явно выражал крайнее нетерпение.

– Господин офицер, что это значит? – Он старался говорить вежливо, с видимым трудом скрывая раздражение. – Я рискую опоздать на самолет.

– Не беспокойтесь, господин Робинсон, – самолет без вас не улетит. Но только полетите вы без иконы. Вот документ о том, что временно, до выяснения некоторых обстоятельств, мы оставляем ее в таможне. Если все будет в порядке, мы вышлем икону в Лондон или оставьте доверенность на ее получение вашим друзьям в Москве.

Холеное, чисто выбритое лицо Робинсона покрылось красными пятнами. Весь его джентельменский лоск как рукой сняло.

– Я категорически протестую против этого произвола и требую вызова представителя посольства Великобритании. Я буду жаловаться. Я честный коллекционер, господин офицер.

За годы службы в таможне инспектор повидал всякое, и потому гневная тирада иностранца не произвела на него никакого впечатления.

– Жаловаться – ваше право, господин Робинсон, – однако, позвольте вам напомнить, что мы действуем в строгом соответствии с Таможенным кодексом СССР, и вы обязаны подчиняться нашим законам. Что же касается представителя посольства, то для его вызова не вижу никаких оснований. Он сделал паузу и как бы между прочим добавил:

– В конце концов, если вам так дорога эта икона, за которую вы уплатили, судя по счету, 85 фунтов, вы можете остаться до выяснения интересующих нас обстоятельств.

Убедившись, что дальнейший разговор ни к чему не приведет, Робинсон решил "сохранить лицо" перед этим непреклонным русским чиновником и передал ему свою визитную карточку.

– Здесь мой адрес. Перешлите мою икону, когда выясните все, что вас, – он подчеркнул это слово, – интересует.

– Обязательно, господин Робинсон, – усмехнулся инспектор. Счастливого пути, – и занялся очередным пассажиром.

"ИЛ-62" с мистером Робинсоном на борту пролетал над Копенгагеном, когда зазвонил телефон в кабинете начальника одного из отделов МУРа полковника Ломакина. Выслушав доклад дежурного по отделению транспортной милиции в Шереметьевском аэропорту, Ломакин положил трубку на рычаг, встал, медленно прошелся по тесноватому, заставленному огромными разноцветными сейфами и потому казавшемуся еще меньше кабинету, распахнул форточку. В комнату ворвался свежий морозный воздух, в котором, однако, явственно ощущался запах отработанного бензина. Он посмотрел вниз. Солнце уже успело подняться высоко, и под его лучами ослепительно сверкали позолотой луковки старинной церквушки. Ломакин невольно залюбовался открывшейся картиной. Было в этой простой, исконно русской церквушке, приютившейся в тихом переулке возле шумной, забитой автомобилями Петровки, что-то бесконечно трогательное, беззащитное. "Им только дай волю, – с неожиданной злостью подумал полковник, вспомнив о недавнем звонке из Шереметьева, – они бы и эту церковь уволокли. По кирпичику. Коллекционеры. Сволочи".

Он набрал номер внутреннего телефона и коротко бросил:

– Алексей Васильевич, зайди.

Минут через пять в кабинет вошел высокий спортивного вида мужчина лет тридцати пяти в хорошо сшитом костюме. Майор Алексей Васильевич Голубев возглавлял в МУРе группу, в задачу которой входило расследование преступлений, связанных с хищениями произведений старинного искусства. Прежде чем возглавить группу антиквариата, как для краткости называли ее в МУРе, Голубев работал в следственном отделе, а еще раньше учился на юридическом факультете Московского университета.

Полковник сидел за письменным столом с большой табличкой "Просьба не курить" и, водрузив на нос очки, разглядывал икону Николая Угодника.

– Из Шереметьева, только что подкинули. Таможня у одного фирмача изъяла.

Голубев взял икону, чуть прищурился.

– Вроде бы обыкновенная доска. Впрочем... – Он повернул икону тыльной стороной. – Обработка не типична для поздних досок, да и выгнуться успела изрядно. А вообще я, Владимир Николаевич, не очень в этом тяну. На экспертизу нужно...

– Ладно, не скромничай, Алексей Васильевич.

Непосредственный начальник Голубева как никто другой знал, что майор за то время, что руководил группой антиквариата, приобрел весьма обширные познания не только в иконографии, но и вообще в искусстве и кое в чем мог дать форы даже специалистам-искусствоведам. Впрочем, "приобрел" – сказано не совсем точно; вернее – пополнил. Еще школьником Алексей, коренной москвич, выросший в интеллигентной семье, заинтересовался искусством. Он не пропускал ни одной мало-мальски интересной выставки, и даже сам пробовал рисовать, тщательно, впрочем, скрывая эти свои опыты от сослуживцев. Однако любовь к искусству Голубева ни для кого в отделе не была тайной, что и сыграло немаловажную роль в его назначении.

Полковник снял очки, протер стекла и повторил:

– Не скромничай, Алексей Васильевич. Давай рассуждать так: если доска рядовая, зачем этому фирмачу тащить ее в свою Англию?

– Ну, здесь вы не совсем правы, товарищ полковник. У коллекционеров своя логика. Быть может, он собирает именно иконы Николая Угодника. Где, кстати, куплена доска?

– В "Новоэкспорте..." К этому мы еще вернемся. Однако чует мое сердце, что с этой доской все не так просто. Того инспектора таможни я знаю, да и ты тоже. Опытнейший сотрудник. Нутром чует. Шестым чувством. Так, кажется, называют еще интуицию. Да и искусствовед-контролер с ним согласился. И ты как будто не исключаешь... В общем, в любом случае надо посылать доску на экспертизу... раз такая каша заварилась. Свяжись с ГИМом*. А пока будет идти экспертиза, поинтересуйся сдатчиком доски.

_______________

* Г И М – Государственный Исторический музей.

Обычно экспертиза занимала дня два-три. Но прошло уже целых пять. Голубев начинал проявлять признаки нетерпения, однако звонить Ольге Александровне Евстратовой, старшему научному сотруднику музея "Новодевичий монастырь" – филиала ГИМа – не стал. Евстратова считалась одним из самых квалифицированных знатоков иконографии и вообще древнего русского искусства, и майор догадывался, что Ольга Александровна, женщина деловая, энергичная и обязательная, не будет без веской причины затягивать работу.

Наконец раздался звонок.

– Заключение готово, Алексей Васильевич.

Голубев уловил в низком, прокуренном голосе Евстратовой некоторое волнение. – Вы можете приехать прямо сейчас, не откладывая?

– Еду, дорогая Ольга Александровна, но почему такая спешка? – Ему невольно передалось волнение Евстратовой.

– Вот приедете – и поговорим, – эксперт положила трубку.

Голубеву повезло: разгонная "Волга" оказалась на месте. Вскоре она остановилась возле стены красного кирпича, за которой взметнулось к небу красно-белое стрельчатое здание Новодевичьего монастыря. Голубев пересек заполненный галдящими, возбужденными, увешанными фото– и кинотехникой итальянскими туристами двор и толкнул тяжелую дубовую дверь, ведущую в приземистое здание с маленькими оконцами. И хотя майор довольно часто бывал здесь, ему всегда странно было видеть в бывшей монашеской келье телефонный аппарат, массивный сейф (точно такой же, как в его кабинете) и другие приметы современной цивилизации.

Ольга Александровна сидела в комнате с низким сводчатым потолком за обшарпанным письменным столом и сосредоточенно курила. Голубева она приветствовала улыбкой, неожиданно легко для своей полной, даже грузной фигуры поднялась, извлекла из сейфа икону и подала майору. На ней был изображен какой-то святой со сложенными крыльями, как будто он только что спустился с небес на грешную землю, точнее – пустыню, ибо за спиной у святого простирались пески; на горизонте виднелись горы. Голубев невольно залюбовался чистыми, светлыми, золотистыми, насыщенными тонами, выразительным ритмическим рисунком, мастерской композицией. Но больше всего его поразило лицо святого: возвышенное, преисполненное огромной духовной силы и значительности. Это было лицо живого, смертного человека, а не бесплотного ангела.

Голубев перевел удивленный взгляд на Евстратову, которая с нескрываемым интересом наблюдала за выражением лица майора. Прикурив от большой мужской зажигалки новую сигарету, спросила:

– Что же вы молчите, Алексей Васильевич?

– Так это же совсем другая доска, ничего не понимаю, – растерянно пробормотал он.

– Ошибаетесь, милейший товарищ майор. Доска та же самая... Только...

– Та же самая? – удивленно повторил Голубев. – Значит...

Ольга Александровна не дала ему договорить:

– Вот именно! – Она глубоко затянулась. – Доска записана по-новой, и весьма профессионально. Этого художника бы к нам, сюда, отличный реставратор бы получился. Однако мне почему-то кажется, что МУР не разрешит.

– Если очень попросите, может, и разрешим, чего ради искусства не сделаешь, – в тон ей отвечал Голубев. – Однако этого художника надо еще разыскать. Имени своего он ведь не оставил.

– Это уже ваше дело – искать. Кто ищет, тот всегда найдет. Не так ли?

– Совершенно с вами согласен, уважаемая Ольга Александровна, а сейчас с нетерпением жду рассказа о вашем поиске этого ангела с крылышками.

– Что и говорить, задумано, да и выполнено, остроумно. Однако таможенники не зря, видно, свой хлеб едят. О МУРе я уж не говорю, – лукаво улыбнулась она. – Итак, начнем по порядку. Доска, и вы тоже обратили на это внимание, слишком легкая для современной иконы. Старые доски – они ведь высыхают. Во-вторых, тыльная сторона обработана не рубанком, а стамеской. Рубанков-то раньше не было. Это вы, надеюсь, знаете. В-третьих, шпоны. Они двусторонние, врезные. На более поздних иконах шпоны вставляются по краям на полях. И, обратите внимание, несмотря на шпоны, доска успела изрядно выгнуться. Наконец, левкас*. Мы осторожненько так ковырнули его сбоку, не дай бог ошибиться, неприятностей не оберешься. Ведь икона иностранцу принадлежит, впрочем, теперь уже можно сказать принадлежала, – поправилась Евстратова. – Двойной левкас оказывается, как слоеный пирог. Остальное – дело техники. Удалили специальным раствором масляную запись – и пожалуйста... – Ольга Александровна посмотрела на икону так, будто не древний живописец, а она сама была ее автором. Темпера. Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель, он же – Ангел пустыни. Шестнадцатый век.

_______________

* Л е в к а с – грунтовка, изготовлявшаяся из мела и рыбьего

клея.

У Голубева не было оснований не верить эксперту, но он все-таки недоверчиво спросил:

– Но ведь на новой записи были кракелюры. Неужели и их можно подделать?

– Запросто! Сначала нагрели доску с новой записью, потом охладили вот вам и кракелюры. Только не те, что естественным путем получаются. А в общем, честно скажу, нелегкая была экспертиза. Сработано умело, ничего не скажешь. Вот посмотрите... – Евстратова полистала старую истрепанную книгу в красном сафьяновом переплете и передала ее майору.

Он перевернул лист тонкой бумаги, вроде папиросной, и увидел рисунок, в точности повторяющий изображение на иконе. "Иоанн Предтеча, или Ангел пустыни, – прочитал Голубев, – изображен в виде крылатого ангела, предвестника Мессии, согласно пророческим о нем словам: "Ибо он тот, о котором написано: "Се, я посылаю ангела моего пред лицем твоим, который приготовит путь твой пред тобою". В левой руке у Предтечи – чаша, в ней спаситель-младенец, на которого Предтеча указывает правой рукой, как бы говоря: "Се ангел божий, который берет на себя грехи мира..." Изображение Предтечи с крыльями принадлежало исключительно византийской, а впоследствии и русской иконографии".

– Ангел пустыни... – задумчиво произнес Голубев. – Красиво звучит, но не понятно. Почему так назвали Иоанна Предтечу? И вообще – в чем тут суть? Я, признаться, не очень силен в библейских сказаниях. Просветите, ради бога.

– Не упоминай имя божье всуе, сказано в священном писании, – негромко ответила Евстратова таким тоном, что Голубев не понял, всерьез она говорит или шутит, и закурила очередную сигарету. – Ну хорошо... Если старшего инспектора МУРа действительно интересуют библейские сказания, тогда слушайте.

Давным-давно, еще до рождества Христова, жил да был священник по имени Захария со своей супругой Елизаветой. Они ни в чем не провинились перед богом, прожили долгую жизнь, но всевышний обделил их детьми. В один прекрасный день к престарелому Захарии явился архангел Гавриил с вестью, что скоро его жена родит сына, которого следует наречь Иоанном. Именно ему, Иоанну, и суждено стать предтечей Мессии. Престарелый Захария уже давно потерял всякую надежду стать отцом, видимо, имея на то веские основания, и потому выразил сомнение в предсказании архангела, за что тут же лишился дара речи.

Однако прошло несколько месяцев, и у счастливых родителей действительно родился мальчик. Жена и другие члены семьи решили дать ему имя отца, однако Захария, услышав об этом, написал на дощечке: "Иоанн ему имя." (Иоанн означает "дар божий" – пояснила рассказчица.) И немой Захария сразу после этого снова заговорил. Однако столь счастливо разворачивающиеся события приняли неожиданный трагический оборот. Правивший Галилеей тетрарх Ирод Антипа стал притеснять Елизавету и ее младенца, и она убежала с ним в пустыню. Скала расступилась и укрыла мать и ее дитя. Стражники схватили Захарию и потребовали назвать место, где скрывается его жена с ребенком. Он не выдал самых близких людей, за что и был казнен; кровь его превратилась в загадочный камень.

Там, в пустыне, Иоанн провел долгие годы, питаясь акридами и диким медом. (Акриды, – снова пояснила Евстратова, – это род съедобной саранчи). Одеждой ему служили верблюжьи волосы и кожаный пояс на чреслах. В тридцатилетнем возрасте, точно так же, как и Иисус Христос, Иоанн пришел к людям и стал проповедывать: "Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное..." Те, кто поверил пророку, под его руководством совершили обряд крещения в водах Иордана. Пришел принять этот обряд и никому не известный молодой человек по имени Иисус Христос, и Иоанн всенародно объявил о пришествии Мессии: "Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь господу, прямыми сделайте стези ему".

Между тем Галилеей продолжал править ставленник римлян тетрарх Ирод, имя которого стало впоследствии синонимом бесчеловечной жестокости и коварства. Железной рукой подавляя малейшее сопротивление угнетаемого им народа, он не останавливался даже перед убийством детей. Отсюда и берет начало библейская легенда об избиении младенцев, учиненном Иродом.

Всеобщее негодование и осуждение вызвала женитьба Ирода на Иродиаде, которую он отнял у брата своего. Иоанн Креститель, аскет, пророк и правдолюбец, ангел пустыни, в своих проповедях обличает преступление и аморальность власть предержащих. Кроме того, им, конечно, двигали и причины, так сказать, личного характера: вспомним преследования Иродом его матери и его самого. Разгневанный тетрарх бросил проповедника в темницу, однако казнить не решился, справедливо полагая, что это вызовет восстание угнетенного народа.

...Во дворце Ирода пир стоял великий в честь дня рождения тетрарха. Его придворные и члены семьи стараются всячески угодить тирану, ублажить его. Перед ним танцует его падчерица Саломея. Танец ее так понравился Ироду, что он в знак благодарности выразил готовность исполнить любое ее желание. Саломея просит голову Иоанна. По приказанию Ирода палач отсекает ему голову и приносит ее на блюде Саломее, которая передает ее Иродиаде для глумления.

– Поэтичная, ничего не скажешь, хотя и жестокая легенда, – задумчиво промолвил Голубев. – Не разберешь, где правда, а где вымысел. Теперь я вспоминаю... Кажется, читал об этом давно, в юности. "Саломея" Оскара Уайльда.

– Да, поэтичная и жестокая, – согласилась Ольга Александровна, впрочем, как и сама наша жизнь. Не только Уайльда вдохновила эта легенда, но и Флобера, Тинторетто, Караваджо, Родена... Когда в последний раз в Третьяковке были, Алексей Васильевич? – неожиданно спросила Ерстратова.

– Давненько, – смущенно ответил майор. – Некогда как-то...

– Ну так вот, когда пойдете, не забудьте посмотреть икону "Иоанн Предтеча, Ангел пустыни". Начало семнадцатого века. Прокопия Чирина работа. Великолепная доска.

Голубев поблагодарил Ольгу Александровну за интересный рассказ и уже другим, деловым тоном, произнес:

– Однако мы несколько отклонились... Сколько же может стоить этот "Ангел пустыни", разумеется, не тот, третьяковский, а наша доска?

– Как вам должно быть известно, Алексей Васильевич, – суховатым тоном отвечала Евстратова, которую, видимо, несколько покоробил меркантильный вопрос майора, – на иконы прейскуранта, к счастью, еще не существует. Истинное произведение искусства не имеет цены. Все зависит от того, кто покупает, с какой целью и так далее. Однако полагаю, что богатый коллекционер или крупный музей с радостью отдали бы тысяч тридцать.

– Тридцать тысяч рублей! – удивился Голубев.

– Долларов, товарищ майор, в конвертируемой валюте. Я же сказала богатый коллекционер, а у нас богатых нет, насколько я знаю.

– Так уж и нет, – улыбнулся он наивному утверждению Ольги Александровны, однако развивать эту тему не стал и, еще раз поблагодарив Евстратову, поспешил к себе.

На Петровке он первым делом просмотрел картотеку похищенных икон и только после этого отправился на доклад к начальству.

– Ну, что рисуется? – Ломакин оторвал от бумаг стриженную вод машинку седую голову. – Как поживает наш Николай Угодник?

– Был Николай Угодник, да весь вышел, товарищ полковник. Сотворил очередное чудо и стал Иоанном Крестителем. Шестнадцатый век. На то он и святой, чтобы чудеса творить.

– Чудо, говоришь? Значит, все-таки перекрестили Николая в Иоанна, записали по-новой. Картотеку уже проверил?

– Естественно, Владимир Николаевич. Не значится доска в списке краденых.

– Странно... Мы должны были бы иметь информацию. Сам же говоришь шестнадцатый век. Такие доски на улице не валяются. Ладно, поживем увидим, хозяин должен объявиться. – Полковник помолчал, собираясь с мыслями. – А доска действительно куплена этим... как его... ну мистером иксом в "Новоэкспорте"? Или бумаги липовые?

– Все правильно оформлено, Владимир Николаевич, бумаги в порядке. А икона сдана на комиссию по паспорту некой Боровиковой Анны Ивановны, прописанной по Второму Брестскому переулку, дом 31, квартира 12. Я выяснил, пока экспертиза шла.

– Что значит – по паспорту? Выражайтесь, пожалуйста, яснее, полковник перешел на "вы". Была у него такая привычка – говорить "вы" в минуты недовольства. – Кто именно сдал икону на комиссию?

– Это мы и выясняем, товарищ полковник, – Голубев тоже перешел на официальный тон. – Пока удалось установить, что у этой Боровиковой с полгода назад пропал паспорт. То ли утеряла, то ли украли, она и сама толком не знает. Мы ее основательно проверили. Почтенная женщина, мать семейства. Компров* никаких.

_______________

* К о м п р ы – компрометирующие материалы.

– А паспорт посеяла, растяпа. В паспортном столе утрата документа зарегистрирована?

– Проверили и это. Так точно, зарегистрирована. И штраф она уплатила, и новый паспорт уже получила.

– Ну хорошо. – Ломакин поостыл. – На всякий случай присмотри за этой Боровиковой, – перешел он на "ты", – хотя только круглая дура понесет сдавать темную доску*. Куда проще переклеить фотографию, а может, и без этого обошлось, если есть внешнее сходство. Там, в этом "Новоэкспорте", видать, не очень присматриваются. Сидит какая-нибудь фифочка, избежавшая распределения. Ис-кус-ство-веды, – по слогам произнес полковник. – Кто допрашивал приемщицу?

_______________

* Т е м н а я д о с к а – ворованная икона.

– Пока никто. В командировке она, в Суздале... А насчет искусствоведов, Владимир Николаевич, вы не совсем правы. Дьявольски хитро было задумано и сработано артистически с этой доской. Не мудрено, что и пропустили.

– Не должны были пропустить, – стоял на своем полковник. – Этак мистеры иксы все, что еще осталось, растащат.

Они еще какое-то время обсуждали план действий, и полковник отпустил своего сотрудника. Прощаясь, Голубев сказал:

– Между прочим, Владимир Николаевич, двойной левкас-то раскопали искусствоведы.

– Ну ладно, ладно, знаю, что с ними дружбу водишь, – проворчал полковник. – И правильно делаешь. Интересный народ.

"Христославцы"

В косых струях холодного зимнего дождя, смешанного со снегом, смутно темнело длинное приземистое здание. Тусклая лампочка под стеклянным колпаком, вздрагивая от порывов ветра, бросала блики на массивную дверь листового железа с огромным висячим замком. Две фигуры, вынырнувшие откуда-то из темноты, почти сливались с фоном этой двери. Один коренастый, плотный, сняв перчатку, притронулся толстыми короткими пальцами к шершавому, обжигающе холодному металлу, и тотчас отдернул руку.

– Здоровенный, – недовольно пробурчал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к спутнику – высокому, худому, в длинном, не по росту пальто, явно с чужого плеча. – Его просто так не возьмешь...

Его спутник ничего не ответил, опустил руку в карман своего поношенного пальто и извлек большую связку ключей. В ночной тишине ключи издавали тихое, но довольно отчетливое металлическое позвякивание. Он придержал связку рукой и испуганно оглянулся. Ночная улица была безлюдна и тиха. Нащупал один из ключей, вставил в прорезь замка, осторожно повернул. Замок не поддавался. Он подбирал ключи до тех пор, пока замок, издав слабый, будто недовольный скрип, не открылся. Тяжелые двери на хорошо смазанных петлях бесшумно и легко отворились.

– Видал-миндал? Во как надо работать. Чисто. И дверь без нужды лапаешь, следы оставляешь. Пора уж профессионалом стать. А ты, кроме блатной музыки*, так ничему и не научился. Босс предупреждал, и правильно, между прочим, – никакой блатной музыки. На ней и погореть недолго.

_______________

* Б л а т н а я м у з ы к а или ф е н я – жаргон преступников.

– "Босс", "предупреждал", – передразнил своего товарища коренастый. Умный больно босс. Сидит в тепле, хлещет свой чифир, нас сюда погнал, а у самого "Жигуль" во дворе стоит.

– Поломался "Жигуль", сам знаешь... На последнем деле. Да и пора транспорт сменить. Примелькался "Жигуль".

В гараже царила абсолютная темнота. Высокий достал из кармана электрический фонарик. Тонкий луч света выхватил поочередно из темноты "газик", "Москвич", "Волгу".

– Широкий выбор, прямо как в международном автосалоне. – Высокий ухмыльнулся. Я лично выбираю "Волгу"-матушку. Если, конечно...

Он не договорил, открыл дверцу машины, осветил панель и радостно воскликнул:

– Ключ на месте! Порядок. Поехали!

– Да не ори ты, – шепотом остановил его напарник. – А стоит ли "Волгу" брать, заметная машина, подзалететь запросто можем...