Текст книги "Другой Холмс. Часть вторая. Норвудское дело"

Автор книги: Евгений Бочковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Путь до Бейкер-стрит предстоял совсем не близкий, но эти несколько часов быстрого ходу я преодолел почти незаметно, не чувствуя времени и утомления от длинной дороги, поскольку у меня появилось новое занятие. Любоваться и противиться, предвкушать и бунтовать, сомневаться и не сомневаться, впадать в панику и в экстаз, вздыхать горестно и с надеждой – и все по поводу одного единственного человека. Как ни убеждал я Холмса и себя заодно, что расположение мисс Морстен мне совершенно безразлично, поднявшееся откуда ни возьмись волнение и только что пережитый страх близости с молодой прелестной особой постановили, что, по крайней мере, с одним из них я был неискренен. Действительно, странное дело. Я пытался напомнить себе о том, как еще совсем недавно на Бейкер-стрит она не вызвала у меня ничего кроме сочувствия ее беде с исчезнувшим отцом, то есть ничего такого, что можно было бы назвать особым расположением, и не мог понять, каким образом и когда угодил в этот невидимый плен. С какого момента мысли о Мэри Морстен перестали быть обычным рассуждением о еще одной человеческой натуре, а она сама из очередного примера, занимавшего скучающий в ожидании работы мозг, превратилась в предмет навязчивого беспокойства?

Несомненно одно: намеренно ли или по неосторожности, но именно Холмс запустил этот процесс. Его замечание о том, что мисс Морстен прониклась ко мне кое-чем волнительным, заставило меня задуматься и понемногу проникнуться чем-то похожим. Можно ли назвать ответным чувство, возникшее к человеку только от известия о том, что он этим же чувством к тебе уже охвачен? Наверное, да. Более того, наверное, это-то и есть настоящее ответное чувство, родившееся исключительно в качестве ответной любезности и совершенно не учитывающее собственно отношение к объекту. Но возможно ли, чтобы человек вдруг сделался привлекательным из-за одних только размышлений о нем? Почему бы и нет? Напряженное внимание к любому объекту – даже неживому – настраивает тонкие нити восприимчивости. Вероятно, пристальный вдумчивый взгляд – ключ к познанию красоты и совершенства всего сущего, где в таком случае найдется место и восхищению прелестями женской молодости, в том смысле, что, если научиться любить весь окружающий мир, вплоть до последней букашки, то почему бы в числе прочего не влюбиться и в мисс Морстен? Выбор безграничный – уже не выбор, а обретение, не знающее исключений. Поразившись великолепию небес, неизбежно постигнешь неотразимость такой же бездонной синевы глаз, а умение наслаждаться стрекотанием вертлявых сорок рано или поздно подружит или хотя бы примирит с говорливостью и непоседливостью женщин. И все бы хорошо, но я все еще далек от таких открытий и прекрасно это понимаю. В таком случае, не является ли мое ответное чувство банальным и жалким проявлением тоски? Жаждой уцепиться за малейший шанс? Мое вежливое участие, не посоветовавшись с хозяином, зачем-то вдруг окрасилось в романтические тона, и теперь я не знал, к чему склониться – счесть себя обманутым или счастливым. Любовь – единственная болезнь, от которой не то чтобы не придумали лекарств. Скорее, не придумали, что с нею делать – немедленно лечить, гасить горячку всеми средствами или, напротив, отдаться роковому вирусу и разжигать пламя недуга до такой степени, чтобы оттянуть выздоровление.

Вернувшись по дороге памяти на несколько часов назад, я вспомнил, как готов был расшибиться в лепешку, только чтобы доставить счастье мисс Морстен. О себе я тогда точно не думал. Как и о любви. Мысль, что меня это ожидает, даже не подумала придуматься моей голове. Теперь, когда мне хотелось также расшибиться, только чтобы уже мисс Морстен доставила счастье мне, я сполна проникся своим чувством. И готов это смятение наречь любовью. Значит, любовь – это когда не дарят, а требуют даров? Капризное эгоистичное чувство, не имеющее ничего общего с благородством и заставляющее страдать – это и есть воспетая поэзией любовь? Тогда что было то, в те самые часы, когда не представлялось никакого другого блаженства, кроме как рассеять эту безграничную ее печаль, увидеть ее радость и знать твердо, что она с ней не расстанется? И зная это, естественно на этом покончить, не задумываясь о чем-то взамен, потому что душе награда уже досталась? И лишь спустя некоторое время иногда вспоминать об этой истории с удовлетворением, что все так прекрасно завершилось. То самое, как его назвать?

Ночь уже близилась к концу, когда я добрался, наконец, до Бейкер-стрит. Я старался не шуметь, чтобы не разбудить миссис Хадсон. С другой стороны, я проголодался настолько, что дотянуть до завтрака не представлялось возможным. И еще, с другой стороны, я подумал, что у нее может быть бессонница, она мучается, ворочаясь в постели и не зажигая свет из упрямства, отлежав бока, и злясь, что не на что потратить невесть откуда свалившуюся бодрость. Послужит ли мой захватывающий отчет о сегодняшних событиях достойной платой за то, что попрошу себе ранний завтрак или поздний ужин? И как бы это потактичнее сделать?

В этот момент я и задел эту чертову вешалку. И почему она всякий раз падает на пол! Что за неустойчивая конструкция!

– Доктор, это вы? – раздался из-за двери ее комнаты голос, который заставил меня вздрогнуть и заодно усомниться, достаточно ли надежна разделительная стенка между мирами – нашим и инфернальным, и не образовалась ли в ней какая-нибудь дырка. Господи, неужели у меня по утрам такой же?! С надеждой о том, что миссис Хадсон спала хотя бы не слишком крепко, пришлось распрощаться. Если она и бодрствовала, то совершенно точно не здесь, и тем не менее даже из того далека, куда перенес ее сон, она умудрилась догадаться, что вернулся именно я и никто другой. Непостижимо! Что ж, по крайней мере, теперь-то точно можно к ней присоединиться.

Надо сказать, сначала миссис Хадсон, возможно не слишком довольная тем, что ее застали без чепца, в котором она удивительно напоминает кувшинку, не очень-то спешила пойти навстречу моей просьбе. Мне пришлось поменять последовательность изложения, пропустив вперед предложения о завтраке подробности норвудской переделки, чтобы разжечь и ее аппетит тоже, но она только сидела с распущенными седыми волосами, словно колдунья из сказки, на постели, все еще аккуратной, будто в нее и не ложились, терла глаза, почесывалась и громко зевала. Я рассказал ей про маленькие следы и про другие интересные факты, которыми изобиловало убийство в Пондишери-Лодж, но она слушала про то, какие нынче пошли дети, и во что в итоге извратилась когда-то безобидная игра в Робина Гуда и шерифа, с каким-то скептическим выражением, будто я рассказываю ей сон, перед нелепостью которого спасовал даже сонник.

– Представляете, миссис Хадсон, – воскликнул я, чтобы помочь ей приодолеть заторможенность, – в этом деле не обошлось без участия ребенка!

– Кто бы сомневался. А где второй ребенок? Только не скажите, что вы потеряли мистера Холмса по дороге.

Затем она, пообещав приготовить мне что-нибудь, встала, открыла шкаф и вынула из него какой-то солидных размеров фолиант.

– Этот географический справочник остался у меня после смерти мужа. Ну-с, доктор, поищем вашего ребенка.

С этими словами она принялась листать страницы, а я смотрел на нее с удивлением.

– Ага, вот! Я так и думала. Насколько я помню, мисс Морстен говорила вам, что ее отец служил на Андаманских островах, так? А теперь прочтите вот здесь.

Я стал читать. Это была небольшая статья про эти самые острова, в которой помимо сведений о месторасположении, климате, растительности и прочем присутствовало описание аборигенов – чрезвычайно уродливых и злобных карликов. Как утверждал источник, на данный момент представители этого племени считались самыми мелкими из всех известных на планете людей.

– Дочитали? Что скажете?

– Очень занимательно, но причем тут дети?

– Вы абсолютно правы, доктор. Дети не причем. Не кажется ли вам, что маленький след принадлежит не ребенку, а туземцу с этих самых островов?

Она ушла на кухню, а я снова перечитал заметку. Оттопыренные пальцы, стрельба отравленными шипами как любимый способ охоты на зверей и белолицых андоманцев вроде Шолто… То, что в исполнении миссис Хадсон выглядело легкомысленным ляпом наугад, в моей голове при внимательном прочтении и тщательном сопоставлении данных справочника с нашей информацией выстроилось в четкую, обоснованную трезвым рассуждением версию, вполне пригодную для обсуждения с Холмсом.

Он пришел через час. Я уже успел подкрепиться и принять ванну и, устроившись у камина, размышлял о всех странностях этой диковинной истории, когда колокольчик в холле известил нас о его возвращении. Я услышал только первые слова радушного приветствия миссис Хадсон, потому что почти сразу все звуки потонули в заливистом лае. Холмс вернулся с компаньоном, но вошел в гостиную один.

– А где Тоби? – удивился я.

– Да ну его! – Мой друг с раздраженным лицом уселся в кресло и тут же нервно заерзал в нем. – Привязал эту глупую псину в прихожей, только чтобы не видеть. Честное слово, у меня была мысль прогнать его, а Шерману сказать, что он убежал и не вернулся.

Глупая псина подтверждала заключение Холмса тем, что продолжала истошно тявкать из холла, так что мы были вынуждены закрыть дверь. Не откладывая дело в долгий ящик, я поведал Холмсу, что мне удалось установить личность сообщника Смолла. Я рассказал о том, как, догадавшись, что преступника следует искать непременно в каком-нибудь географическом справочнике, я, правда, без особой надежды на успех спросил у миссис Хадсон, не осталось ли у нее чего-то подобного от мужа, и, порывшись в такой книжке, обнаружил описание внешности туземца с Андаманских островов. Так уж совпало, что я сделал это признание, пока миссис Хадсон занималась на кухне завтраком для Холмса.

– Прекрасно, Ватсон! Теперь будем знать, что у миссис Хадсон есть такой справочник. Может, там присутствуют данные и на других преступников. Я, к сожалению, плохо представляю себе, чем занимается география, но сегодня выяснилось, что это, оказывается, очень полезная для сыщика наука. А теперь перейдем к моим новостям. Уф! Ну и пес, скажу я вам! Совершенно бестолковый! Джонс, та самая жирная скотина…

– Да, я видел его, – кивнул я. – Инспектор Джонс.

– Сегодня он имел превосходную возможность посмеяться надо мною, видя мои мучения с этим никчемным Тоби. Несколько раз я вынужден был возвращаться к усадьбе, чтобы вновь заставить собаку идти по следу. Вы не представляете себе, Ватсон, как он меня умотал, и я так и не понял, по какому же следу он меня пытался вести. Кстати, – вдруг насторожился Холмс, – что за запах у нас такой? Вы не чувствуете?

– Чувствую, – ответил я.

– Неприятный. Если уж на то пошло, я бы даже сказал, вонь, откровенно говоря.

– Пожалуй, соглашусь. Действительно, достаточно неприятный. И, что интересно, миссис Хадсон тоже им обеспокоена.

– И что? – отреагировал он сдержанным нетерпением и неудовольствием. – Вы обыскали дом? Не хватало, чтобы у нас обнаружился здесь труп. Достаточно одного покойника на сегодня.

Я ответил, что, конечно, обыскал, и что миссис Хадсон помогала мне в этом, но только без толку, так как запах этот успел распространиться по всей квартире, поэтому мы не смогли обнаружить место, откуда он начал свою экспансию. Примерно за полчаса до появления моего друга я даже решился поинтересоваться у миссис Хадсон как можно тактичнее, не случилось ли чего с нашими съестными запасами на кухне, на что она заметила, что до моего появления воздух был вне всяких сомнений чище. Я принял это за метафору, то есть не в прямом смысле, но теперь и Холмс, приблизив ко мне свой животрепещущий нос прямо как Тоби, шумно вдыхал воздух и тихонько приговаривал:

– Странно, он какой-то знакомый. Ну, да ладно. Слушайте дальше. Так вот, этот четвероногий бездельник быстренько потащил меня к себе домой…

– То есть как, к себе? – удивился я.

– То есть к старику Шерману, представляете?! Они же живут вместе, если помните. Но вряд ли он хотел взять с собой хозяина. Шерман со своим нюхом в этом деле не помощник. Думаю, он просто решил отсидеться под крылом старика.

– Прошу прощения, Холмс, что напоминаю вам об этом, но, может, вы в спешке забыли…вы же спешили напасть на след Смолла, так что это вполне простительно…

– О чем забыл?

– Тоби держит след, только если дать ему его понюхать. То есть он не самостоятелен в своем выборе…

– Благодарю вас, Ватсон, мне это известно.

– Просто, если вы забыли дать ему понюхать…

– Не беспокойтесь, все что надо, он понюхал.

– Я просто пытаюсь выявить причины такого странного поведения с его стороны…

– Уверяю вас, ему были предоставлены все возможности. У него живого места на носу не осталось, все утыкано отпечатками протеза, так я ему дал нанюхаться. Он не смел и головы поднять у меня.

– В таком случае у него не осталось прав на мое заступничество. Выходит, ленивец настолько не хотел работать! – охнул я.

– А вы еще держали его на руках. Впрочем, теперь я понимаю, зачем. Иначе бы он сбежал.

– Откровенно говоря, Холмс, я еще тогда хотел предупредить вас, что с этим псом что-то не так, – признался я, скрепя сердце.

– Кое-как я его силой оттащил оттуда, заставил вернуться, и где-то с середины пути этот Тоби потрусил уже совсем в другую сторону. И куда, вы бы думали, он меня привел?!

– Куда? – с живейшим интересом откликнулся я.

– Как вы думаете, почему я здесь?

– Почему?

– Я вам дал подсказку. Надо только связать. То, что под носом.

– И все-таки? – попытался я уточнить после того, как украдкой скосил глаза в указанную сторону.

– Я спросил вас, куда он меня привел, и почему я здесь. Осталось сделать только небольшое умственное усилие…

– Так мне ответить, почему вы здесь, или куда вас привел Тоби? Не обижайтесь, Холмс, но вы засыпали меня вопросами. Не могу же я…

– Дорогой мой друг! – устало саркастически заметил Холмс. – Я сижу сейчас здесь перед вами, а не рыщу по Лондону в поисках Смолла, потому что именно сюда привел меня этот мелкий кривоногий пакостник с поросячьим хвостом!

– Понятно – кивнул я. – Разумеется, вы о Тоби.

– О ком же еще! К нам на Бейкер-стрит, представляете?! Вроде как говорит: "Раз не ко мне домой, так давай тогда к тебе", вот как! Ну, тут я уже не сдержался… Черт, ну это же совсем невыносимо! Откройте окно хоть что ли.

Поток свежего воздуха распахнул дверь, отчего истошный лай, не прекращающийся ни на секунду, ворвался в комнату.

– Да что ж он так разошелся! – не выдержал Холмс и подошел к двери. – Миссис Хадсон, нельзя ли с ним что-нибудь сделать?

– Мистер Холмс, ваш четвероногий друг взбесился из-за обуви другого вашего друга. Двуногого, – каким-то чудом сквозь гомон Тоби донеслись до меня фрагменты ответа нашей хозяйки.

– Ватсона? – предположил Холмс довольно уверенно.

– Посмотрите сами. Ему не дает покоя правый ботинок доктора. Мне, признаться, тоже.

– А вас что не устраивает?

– Как что?! Мне все-таки хочется, чтобы вы позавтракали хоть с некоторым аппетитом.

– А причем здесь ботинок Ватсона?

– Я его тщательно почистила, но он все равно сильно пахнет этим ужасным креозотом.

– Точно! – радостно воскликнул Холмс. – Креозот! Вот чем у нас так разит!

Мы с Холмсом присоединились к миссис Хадсон, чтобы убедиться – Тоби действительно имел ярко выраженные претензии к моей обуви и демонстрировал их без малейшего уважения к чужому имуществу.

– Ай, да молодец! – просиял Холмс и нагнувшись ласково потрепал пса.

– Не вижу причины хвалить этого злобного хорька, – заметил я с обидой, пытаясь отодрать настырную собаку от своего ботинка. – Даже если я и влез где-то в креозот, что ж мне теперь отдать на растерзание свою лучшую обувь?

– Вы не поняли, Ватсон! – облегченно рассмеялся Холмс. – Смолл с напарником были также неаккуратны, как и вы. Вспомните отпечатки протеза и маленькой ступни в креозоте. На этом я построил свой расчет, потому и натаскал Тоби именно на этот запах, а вы сбили его с верного маршрута. Теперь ясно, почему он привел меня к Шерману. Он шел по вашему следу. Однако, как он догадался, что вы вернулись сюда? Ведь, передав мне Тоби, вы поехали с мисс Морстен в кэбе, не так ли? Даже если ему и такое препятствие нипочем, и он проследил путь экипажа, почему он не повел меня сначала в Лоуэр-Камберуэлл, а уж потом сюда?

– В Лоуэр-Камберуэлл? – переспросил я.

– К мисс Морстен, – пояснил Холмс. – Вы же, надеюсь, отвезли ее до самого дома, а не высадили где-нибудь посреди ночи?

Мне пришлось признаться, как все было на самом деле, а заодно, чтобы поскорее переключить внимание Холмса, признать безусловные способности Тоби. Похоже, это и вправду невероятно умный пес с невероятно чувствительным носом.

– Ну что ж, – подытожил Холмс, – первое романтичное свидание вы провалили. С другой стороны, благодаря вашему позорному бегству, мы убедились в замечательных качествах этой девушки. Ай, да мисс Морстен! Так и попросила не падать в канавы? Слово в слово? Браво! Такая сердечная чуткость нам очень даже пригодится. – Он выпрямился и огляделся с совсем другим выражением. – У вас найдется другая обувь для ночной прогулки?

– Конечно, – ответил я.

– Тогда собирайтесь. Сделаем еще одну попытку. Что-то мне подсказывает, что она будет удачной.

И он снова нагнулся к Тоби. Все то время, что я употребил на сборы, мой обостренный ревностью слух терзали немыслимые по щедрости комплименты, отдающие должное не только недюжинным способностям Тоби, до которых "кое-кому еще расти и расти", но и его стройным ногам, дивному хвосту и прочим прелестям экстерьера.

Глава 4, в которой кое-кому не терпится влезть не в свое дело

Из записей инспектора Лестрейда

Дело об убийстве Бартоломью Шолто вызвало небывалую шумиху во всей Англии и, особенно, понятное дело, в Лондоне. С первого же дня газетчики принялись соревноваться в сочинении самых душераздирающих заголовков. Издания крикливого толка более всего сосредоточились на присутствии в сюжете несметных богатств и экзотических примет подозреваемых. Кровавое золото, сокровища, несущие смерть, месть раджи, загадка охотника на близнецов, дело об отравленных дротиках, проклятье ночного протеза, банда калеки и карлика – вот далеко не весь перечень эпитетов, родившихся, благодаря их красноречию, в те дни, пока шло расследование. Солидные же газеты, отличающиеся более взвешенными высказываниями, ограничились для удобства определением «Норвудское дело», которое позаимствовали у следствия. Исключительная ценность похищенного, кстати, явилась причиной и того, что делу сразу же был придан особый статус, и оно из ведения полицейского дивизиона «Л», к которому относится Аппер-Норвуд, перешло в компетенцию департамента криминальных расследований, то есть к нам.

Оставлять записи с наблюдениями и замечаниями по ходу расследования в те горячие дни было невозможно, на это попросту не оставалось времени. Тем более, что поначалу я ввязался в этот процесс самовольно и тайно, будучи основательно загруженным собственной работой. Поэтому сейчас, задним числом я постараюсь описать эту историю так, как воспринимал ее день за днем в то время, когда недостаток информации и ее неправильная оценка приводили к появлению большого разнообразия версий, от которых, как в итоге выяснилось, оказалось мало толку. Некоторые верные предположения и выводы я приберегу до конца, чтобы мой рассказ отвечал обязательным требованиям детективного жанра, согласно которым читателя надлежит водить за нос как можно дольше.

Признаться, я сильно огорчился, узнав, что заниматься поиском виновных в убийстве в Норвуде поручили Джонсу, весьма недалекому человеку, описанному, кстати, в произведениях Дойла довольно точно. Комплекция его такова, что это раболепное существо, хоть и пытается вытянуться в струнку, держа руки по швам, дабы максимально продемонстрировать почтение начальству, а все одно – бока его необъятны, и потому прижатые к ним руки, следуя рельефу, словно крылышки пингвина трогательно торчат почти параллельно полу. И все же, справедливости ради, приходится признать, что поначалу инспектор сделал все возможное, чтобы доказать обманчивость такого сходства. Он взялся за дело с ретивостью, которой пингвины, будь они в Норвуде, непременно позавидовали бы. Впрочем, возможно отсутствие даже пошло им на пользу. Кто знает, имея более широкий круг подозреваемых, ограничился бы Джонс арестом лишь Тадеуша Шолто и некоторых слуг? В любом случае поспешность моего коллеги вылезла ему боком. Практически сразу выявилось безупречное алиби брата убитого и остальных задержанных, и самодовольный, уверенный в быстром исходе дела Джонс вынужден был освободить главного подозреваемого из-под стражи. Все слуги засвидетельствовали, что Тадеуш покинул брата вечером седьмого октября, после чего Бартоломью заперся у себя, оставив в замке ключ, и весь следующий день не покидал своего кабинета ни на минуту. По мнению Тадеуша Шолто такая исключительная осторожность брата подтверждает его показания о реальном существовании угрозы, нависшей над хозяином дома и возросшей от того, что клад, наконец-то, был найден. Бумага с пресловутым «Знаком четырех», который своей таинственностью так взбудоражил обывателя, была обнаружена на месте преступления, и своим видом оказалась чрезвычайно похожа на документ, предъявленный полиции другой свидетельницей – мисс Мэри Морстен. По ее словам она обнаружила его еще десять лет назад в бумагах отца. Нет никаких оснований подозревать ее в сговоре с Тадеушем Шолто, а, значит, не он, а кто-то другой оставил возле трупа символ, обозначивший свершенное деяние не как банальное ограбление, а как справедливую в некотором субъективном смысле кару. В свете выясненных обстоятельств история получила необходимую предысторию, в давних корнях которой и следовало искать объяснение нынешним печальным событиям. В полиции Норвуда нашлось заявление Бартоломью Шолто, поданное им за десять дней до смерти, с просьбой оградить его от преследования некого Джонатана Смолла. Данное в нем описание Смолла имеет примечательную особенность, а именно увечье последнего, что отчасти подтверждается показаниями Тадеуша Шолто, так как в них также фигурирует некий одноногий субъект, которого панически боялся майор Шолто. Приходится признать, что должного внимания к просьбе Шолто о защите проявлено не было. Имя Смолла присутствует и в бумаге, найденной у капитана Морстена его дочерью. Таковы вкратце основные факты и улики, добытые Джонсом вначале следствия. Те самые, на основании которых он предпочел наиболее удобную, но далеко не самую убедительную версию о том, что виноват тот, до кого проще дотянуться, кто не скрылся, а в целях своего скорейшего разоблачения еще и сам вызвал полицию на место собственного преступления. Несмотря на то, что успех такого пути в свете многих фактов выглядел мягко говоря негарантированным, Джонс, вцепившись в то, что располагалось под носом, все еще держался призрачного шанса, что история со Смоллом – не более чем фантастическая по сложности инсценировка Тадеуша Шолто, что ему уже после ухода удалось вернуться, незаметно пробраться на территорию парка, окружающего дом, вскарабкаться по стене на крышу, откуда через слуховое окно проникнуть в обнаруженный братом чулан. Но Тадеуш, невротичный ипохондрик, замучивший за время своего недолгого заключения тюремного врача бесконечными тревогами о своем здоровье, совсем не производил впечатление человека, которому по плечу акробатические трюки. Даже если допустить скрытое присутствие в нем таких способностей, все последующее за его отбытием из Норвуда время вплоть до обнаружения тела он находился на глазах различных людей, в числе которых, кстати, оказались мои давние знакомцы – Шерлок Холмс и доктор Уотсон. Все эти люди сообща и обеспечили ему безупречное алиби. Примечательно так же, что по свидетельству Тадеуша и мисс Морстен, Холмс оказался давним знакомым привратника, того самого Мак-Мурдо, которого Джонс предпочел арестовать заодно с Шолто. Выяснилось, что их объединяет общая привязанность к спорту, где когда-то и пересеклись их пути. Внешний вид одного из них сохранил отметины, неизбежные в случаях, когда подобное сближение случается именно на данном поприще. Не исключено, что к решению заключить привратника под стражу Джонса подтолкнула как раз эта неожиданно установленная связь, но в итоге он и здесь потерпел неудачу. Уже точно ясно, что такое странное знакомство – не более чем совпадение, объясняющееся тем, что неугомонный Холмс в поисках себя, а вернее говоря, следуя своей авантюристской натуре, успел попробовать свои силы во всех известных занятиях, разумеется, пригодных для успеха. Поступая противоположно логике разумного человека, сначала определяющегося со своими наклонностями, а затем уже устремляющегося туда, где их можно применить, Холмс предпочитал выявлять свой талант самой деятельностью, откапывать его в процессе постижения ремесла, надеясь, таким образом, обнаружить его не только для публики, но и для себя. Такой подход привел его однажды на ринг, где тогда еще действующий профессиональный боксер Мак-Мурдо глубоко и надежно закопал полу-выкопанный талант Холмса назад, задав ему взбучку, после которой наш мастер на все руки рассудил, что безопаснее и полезнее для здоровья переквалифицироваться в сыщика и отыскать у себя способности к одурачиванию наивных лондонцев, теша недалекие мозги обещаниями разрешить любые трудности.

Помимо вышеназванного в доме и вокруг него было обнаружено столько следов Смолла, что не приходилось сомневаться – его присутствие там в зловещий час неоспоримо. Отпечатки протеза виднелись повсюду. Также хорошо просматривался след маленькой стопы, оставленный в непосредственной близости от тела. Уже установлено, что такой отпечаток мог принадлежать туземцу с Андаманских островов. Все это вкупе с экзотической техникой убийства, наверняка, неведомой Тадеушу Шолто, еще явственнее вывело на передний план совсем других подозреваемых. Как сообщил Тадеуш Шолто, его отец провел в тех местах долгие годы службы вместе, кстати, с капитаном Морстеном. Также из его показаний следует, что состояние майора Шолто резко ухудшилось вследствие приступа ужаса после прочтения некого письма. И хоть содержание письма осталось неизвестным, логичнее всего связать его с животным страхом, что терзал майора на протяжении тех лет, что он провел в Англии после возвращения. Страхом перед калекой, чье имя теперь известно. Не имея возможности заполучить относительно быстро данные от бенгальских властей, в чьем ведении находится Порт-Блэр, где расположена тюрьма (место службы Шолто и Морстена), остается лишь строить предположения относительно личности Смолла и причин его пребывания там. Служба в тюремном гарнизоне с таким увечьем отпадает, пребывание в чиновничьей должности не связывало бы ему руки, так что он мог оказаться в Англии раньше Морстена или одновременно с ним, в любом случае, куда раньше того дня, когда майор узнал о его прибытии (несомненно, письмо несло в себе именно эту новость). Остается невероятное. Впрочем, лишь на первый взгляд. Несмотря на хвастливые заверения администраций подобных заведений об образцовом порядке, неусыпной бдительности, толщине решеток и неприступности стен, побеги из мест заключения, особенно, на Востоке не такая уж редкость. Вместе с тем, очевидно, что дело это непростое. Настолько, что вполне могло вызвать ту самую задержку во времени, которую какими-то иными причинами объяснить трудно. Возможно, майор надеялся, что этой задержки хватит на его век, и факт тщеты такой надежды явился для него слишком тяжелым ударом.

В пользу предположения об арестантском прошлом Смолла говорит и то, сколь неподходящую компанию он себе завел, и к чему в итоге это привело. Какое бы преступление ни привело его на каторгу, думаю, окончательное его разложение произошло именно там. Убийство ужасно, однако даже оно меркнет на фоне того кощунственного смысла, который заключен в его деянии. Существуют границы, которые белый человек не должен переходить при любых обстоятельствах. Связаться с существом, низшим до такой степени, что сравнение его с животными вряд ли польстит последним, что это? Отступничество? Вызов? Наслаждение глубиной падения? Как ни назови это, уже само по себе оно никому не прибавит чести. Самое малое, что обязан был осознать Смолл с того момента, когда это произошло, заключалось в том, что вся ответственность за это лишенное разума дитя инстинктов отныне легла на него. Не то чтобы покуситься на жизнь белого, даже на миг задуматься о такой возможности для подобных существ должно быть немыслимым, абсолютно невозможным, но Смолл не просто позволил этому случиться. Он сам натравил дикаря на Шолто как бешенную собаку, вместо того, чтобы поквитаться с обидчиком собственными руками. Тем самым он нанес тягчайшее оскорбление не только семье Шолто, но и самой нашей рассе. Откровенно говоря, сие деяние до сих пор не укладывается в моей голове; по моему мнению оно равносильно измене даже не столько британской короне, сколько всему цивилизованному миру с его ценностями принципами и укладом. По всему выходит, что перед нами умный ловкий бесстрашный и совершенно беспринципный, а значит, крайне опасный преступник, рядом с которым личность Тадеуша Шолто вызывает лишь улыбку сожаления. Сожаления, что, вопреки малодушным надеждам Джонса, не он оказался убийцей.

Холмс, ознакомленный Тадеушем с историей их семьи еще до обнаружения Бартоломью мертвым, быстро сориентировался и взял нужный след. Пока инспектор гнул свое, пытаясь вытребовать признания у Шолто, Холмс принялся активно разыскивать Смолла, и я взбесился, что из-за тупого упрямства Джонса хвастунишка с Бейкер-стрит переиграет Скотланд-Ярд в самом громком деле последних лет. Уже девятого числа с помощью обученной идти по следу собаки Холмс вышел к пристани в самом конце Броуд-Стрит и установил личность владельца катера, некого Смита, нанятого Смоллом вместе с посудиной для бегства. Надо признать, здесь он проявил изрядную ловкость и быстро добыл нужные сведения. Жена владельца, миссис Смит показала, что незнакомец постучал в окно их дома между тремя и пятью часами утра восьмого октября. Тадеуш Шолто покинул Пондишери-Лодж седьмого числа в десять часов вечера. Таким образом, с учетом времени, которое потребовалось Смоллу на то, чтобы добраться из Норвуда к пристани, время убийства попадало в четырехчасовой промежуток между десятью часами вечера седьмого и примерно двумя часами ночи восьмого октября.