Текст книги "Атаман Устя"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
XVIII
Передъ самой бѣляной вдругъ сразу появилось нѣсколько лодокъ и впереди всѣхъ эсаулова. Ахнули многіе изъ его ребятъ, увидя кучку народа на мосту бѣляны, да еще жерло огромной пушки, направленной прямо на нихъ.
– Охъ, Господи!.. раздались тамъ и сямъ вздохи… И тотчасъ же одинъ оробѣвшій калмыкъ выпрыгнулъ изъ задней лодки и, шлепнувшись въ воду, поплылъ, спасаясь отъ битвы, на островокъ.
Орликъ мгновенно и мѣтко выпалилъ по немъ… Калмыкъ не пикнулъ и съ окровавленной головой забулдыхался и исчезъ въ волнахъ…
– Видѣли! крикнулъ эсаулъ ребятамъ… Вали на сломъ! а за бѣгунами я глядѣть учну…
На бѣлянѣ народъ, дико взвизгивая, съ гиками и ревомъ столпился къ носу… Раздалось еще нѣсколько выстрѣловъ, но всѣ мимо…
– Валяй изъ пушки! Изъ пушки хлестни! оралъ на суднѣ одинъ голосъ, но не молоцовато, а будто съ перепугу… Это былъ самъ купецъ.
Около пушки появился солдатъ.
Четверо молодцовъ Орлика выпалили по народу, и на мосту раздался крикъ и вой… Чуденъ показался молодцамъ этотъ вой. – Ни дать, ни взять бабы заголосили.
– Ну-т-ка еще! командовалъ Орликъ уже въ саженяхъ четырехъ отъ наплывшей на нихъ бѣляны, нутка, по моему…
Орликъ выпалилъ по солдату, который хлопоталъ около пушки.
Солдатъ схватился за грудь и присѣлъ…
– Зацѣпило пушкаря! крикнулъ Орликъ весело.
Опять нѣсколько выстрѣловъ прогремѣло съ бѣляны и съ лодокъ.
Ванька Лысый вскрикнулъ и, какъ шалый, шарахнувшись въ лодкѣ, опрокинулъ ее… Тотчасъ же три человѣка бултыхнулись въ воду и цѣплялись за другіе лодки.
Лысый, очевидно раненый, взмолился о помощи, барахтался, захлебываясь, но кой-какъ уплывалъ однако отъ бѣляны.
Молодцы-разбойники оробѣли, тотчасъ сказалось смятеніе. Орликъ не замѣтилъ опрокинувшихся и общаго перепуга. Въ это мгновенье онъ зорко и удивленно глядѣлъ на большую пушку, такъ какъ, послѣ залпа изъ ружей, у ней отхватило кусокъ жерла, и онъ, упавъ въ рѣку, плавалъ на зодѣ…
– Ребята! Пушка деревянная! крикнулъ внѣ себя Орликъ. – Вали! Небось! Скоморохи! На сломъ! На сломъ!
Лодки Орлика были уже близко къ самой бѣлянѣ и приходилось сейчасъ цѣпляться за судно и лѣзть на мостъ; но весь народъ навалилъ на передокъ судна, а его было вдвое болѣе, чѣмъ у Орлика.
Въ это же мгновеніе залпъ изъ ружей раздался сзади за бѣляной. Крики ужаса и перепуга отчаянно огласили бѣляну. Оборонявшіеся, очевидно отъ страха, всѣ глаза просмотрѣли на однихъ ребятъ Орлика; никто не слыхалъ и не замѣтилъ какъ сзади нагналъ бѣляну другой отрядъ лодокъ, гдѣ были самые лихіе молодцы и хорошіе стрѣлки… Народъ заметался на бѣлянѣ, будто не зная, что оборонять: корму или носъ съ расщепленной пушкой.
Бабьи гололоса уже явственно заголосили на мосту.
– Ряженые! бабы ряженыя молодцами! крикнулъ съ хохотомъ Орликъ. – Цѣпляйся! Вали на скомороховъ!.. Полѣзай, ребята, за невѣстами…
Чрезъ полминуты судно было окружено лодками со всѣхъ сторонъ. Нападавшіе и оборонявшіеся сцѣпились въ рукопашную. Застучали и замелькали топоры, ножи и дубье… Двѣ лодки опрокинулись опять, но молодцы не уплывали, а держались на водѣ, цѣпляясь за что попало…
– Наша взяла!.. Шинкуй капусту! раздался гнусливый крикъ надъ всѣми головами.
Каторжникъ Малина появился на помостѣ бѣляны у руля и могуче размашисто крошилъ топоромъ вокругъ себя… Двое-трое упали съ воплемъ, и человѣкъ десять шарахнулись отъ звѣря… За Малиной влѣзъ на бѣляну Ванька Черный, а рядомъ съ нимъ лихо вскочилъ самъ Устя и тотчасъ выпалилъ въ упоръ по батракамъ изъ своего мушкетона. Какъ горохъ посыпала по бѣлянѣ его рубленая свинчатка, переранивъ сразу человѣкъ пять.
Дикіе вопли и крики огласили окрестность, и вдругъ середи общей сумятицы послышался сильный трескъ. Никѣмъ не управляемое судно уткнулось въ островъ, заскрипѣло по швамъ и накренилось на бокъ. Бѣляна застряла…
Молодцы Орлика и Усти съ двухъ сторонъ полѣзли на судно, но пока нѣкоторые батраки купца храбро защищались, отбиваясь топорами, вилами и чѣмъ попало, а самъ купецъ съ приказчикомъ палили изъ ружей, болѣе дюжины другихъ бросалось съ судна въ воду, спасаясь на острова. Но въ эту минуту прицѣлившійся къ борту Орликъ вдругъ вскрикнулъ и свалился назадъ въ лодку; живо поднялся онъ на ноги, но почуялъ жгучую боль въ плечѣ; онъ былъ раненъ въ общей свалкѣ шальной пулей – спасибо не въ лобъ, быть бы убиту! утѣшалъ себя эсаулъ.
Послѣ недолгой свалки, гдѣ пуще всѣхъ орудовалъ, ревелъ, какъ звѣрь, и крошилъ все топоромъ Малина, – бѣляна была взята.
Человѣкъ десятокъ раненыхъ на-смерть валялось на окровавленномъ помостѣ; часть батраковъ сбилась пугливо въ кучку и молила уже о пощадѣ, часть убѣжала и попряталась въ трюмъ, а остальные, побросавшись съ судна, расплывались и барахтались кругомъ въ водѣ. Кто уплывалъ, а кто, вскрикивая, купался и тонулъ.
– Вяжи! раздалась команда Орлика.
– Стой, Малина, буде! Стой! кричалъ Устя, ухвативъ разсвирѣпѣвшаго каторжника за воротъ. Сибирный налѣзалъ на кучку парней, молившую о пощадѣ, и уже разрубилъ еще двухъ человѣкъ безъ надобности.
Чрезъ четверть часа на бѣлянѣ стало почти тихо.
Купецъ съ дюжиной своихъ батраковъ молча сидѣли въ кучѣ на мосту, всѣ связанные по рукамъ и ногамъ.
Недалеко уѣхалъ по низовью купецъ!
Хитрое колѣно, что надумалъ Душкинъ, не удалось. Сильно оробѣли сначала молодцы-устинцы, когда увидѣли, что надо лѣзть на сломъ къ бѣлянѣ, на которой куча народу, да чуть не всѣ при ружьяхъ, да къ тому еще и огромная «гаубица» пушка торчитъ и блеститъ на носу.
Не застрѣли Орликъ перваго труса калмыка, что бросился изъ лодки на-утекъ отъ битвы, да не будь въ отрядѣ Усти отчаяннаго Малины, пожалуй бы и проѣхалъ купепъ невредимо. Но каторжникъ полѣзъ, какъ голодный волкъ, первый прицѣпился къ бѣлянѣ изъ лодки и, порубивъ ближайшихъ у борта, махнулъ на мостъ, очищая топоромъ безопасный путь для другихъ молодцовъ. Лѣзть на сломъ – пустое дѣло, когда есть одинъ либо два отчаянныхъ молодца, что шагаютъ первыми.
А затѣя купца была хоть и смѣшная, а не глупая. На бѣлянѣ оказалась куча бабъ и дѣвокъ, ряженыхъ мужиками. А ружей нашлось всего пять, остальныя были деревянныя, размалеванныя… только для виду, да для острастки. Оттого и палили съ бѣляны меньше, чѣмъ съ лодокъ. Не мало дивился тогда, а теперь хохоталъ Орликъ той оказіи, что ружей видать было въ рукахъ безбородыхъ батраковъ купца множество, а пальба только отъ переднихъ, а остальные, знай, только машутъ ружьями да ревутъ на всѣ лады, чуть не позвѣриному. А пушка «гаубица» недаромъ промолчала все время, только страшно поглядывая на устинцевъ съ носа бѣляны. Она и вовсе оказалась картонная, оловянной бумагой оклеенная. Десять рублей отдалъ за нее затѣйникъ-купецъ и великую надежду на нее возлагалъ.
Да и былъ бы правъ, если бы не отчаянные молодцы-разбойники, что полѣзли на кажущуюся вѣрную смерть.
Вотъ отъ этихъ-то ряженыхъ бабъ, деревянныхъ ружей и картонной гаубицы-пушки и смѣялась вся Казань, провожая Душкина въ путь.
Если купецъ, связанный теперь, помертвѣдый отъ страха и отъ горя, сидѣлъ тихо и смирно, дико озираясь, а вокругъ него сидѣли, тоже скрученные веревками, его батраки и тоже робко поглядывали на атамана и эсаула – то молодцы-устинцы не дремали и не отдыхали. Опрокинутыя лодки вытаскивали на берегъ, а весла ловили въ водѣ и все готовили и ладили, чтобы перевозить плѣнныхъ въ поселокъ.
Къ вечеру всѣ они съ бѣляны были перевезены и разсажены по разнымъ хатамъ подъ надзоромъ бабъ и молодежи. Устя былъ у себя въ домѣ и внимательно считалъ деньги, отобранныя у купца, которыхъ оказалось безъ малаго триста рублей, серебромъ и мѣдью.
Орликъ остался ночевать на бѣлянѣ, чтобы съ утра заняться со всѣми молодцами дѣломъ нешуточнымъ: снять судно съ мели и направить его сначала ниже, дальше отъ Устинова Яра, а затѣмъ другимъ рукавомъ доставить гужемъ и причалить къ своему берегу для разгрузки. Орликъ былъ въ духѣ, веселъ, несмотря на сильную боль въ плечѣ отъ раны.
Ванька Черный обѣщался ему на утро доискаться до пули и вытащить ее;
– Только чуръ не драться, эсаулъ! упрашивалъ Черный.
– Да не буду же, дуракъ! уговаривалъ его Орлцкъ.
– Всѣ вы такъ-то сказываете нашему брату-знахарю, говорилъ Черный, – а какъ за дѣло примешься, вы орать и по рожѣ. А что проку! Только хуже отъ того. Я у одного такъ-то вотъ молодца въ Сызрани пулю, далече застрявшую, три дня искалъ и нашелъ… Сталъ тащить вилочкой, и серебряной, не простой… а онъ мнѣ въ волосы вцѣпился.
– Ну, что же?
– Я пулю-то и бросилъ…
– Ну, а потомъ…
– Она и ушла, и пропала…
– Какъ пропала? Что врешь, дуракъ.
– Ей-Богу, такъ и не нашли потомъ; ушла ему въ нутро.
– Съ ней онъ и остался? воскликнулъ Орликъ.
– Вѣстимо, съ ней.
– И живъ?
– Сказываютъ: ничего, живетъ! недовольнымъ голосомъ проговорилъ Черный.
– Ну, стало такъ и слѣдоваетъ быть. На одинъ золотникъ на землѣ тяжелѣе сталъ! шутилъ Орликъ. Это не бѣда. Отъ грѣха смертнаго на душѣ, сказываютъ, человѣкъ на цѣлый пудъ землѣ тяжелѣе. Не достанешь моей – и такъ прохожу.
– Достану, токмо не дерись, увѣрялъ Черный.
На утро дѣйствительно оказалось, что Ванька знахарь недаромъ хвастался своимъ искусствомъ; онъ положилъ Орлика на мосту бѣляны на спину, руки и ноги ему держали четверо молодцовъ, въ томъ числѣ и Кипрусъ, и самъ Черный маленькимъ ножомъ разрѣзалъ эсаулу плечо и крючкомъ, сдѣланнымъ изъ гвоздя, вытащилъ пулю.
– Тащи, дьяволъ!.. Тащи, дьяволъ!.. кричалъ Орликъ не переставая, и потъ градомъ катилъ у него съ лица.
Когда пуля была вынута, – эсаула выпустили изъ рукъ, и онъ сознался:
– Правда твоя, Черный, будь руки у меня свободны, я бы тебя разнесъ. Когда поранили и свалили съ ногъ, не такъ больно было, какъ когда ты, лѣшій, ковырять началъ.
– Ну, то-то… я ученый; меня эдакъ не разъ хворые бивали… сознался Черный.
XIX
Какъ только Черный освободилъ эсаула отъ пули, началась работа: бѣляну обвязали канатомъ и всей толпой стали тащить съ мели.
Нескоро подалось судно, только въ полдень закачалось оно на Волгѣ и снова пошло по теченію. Скоро бѣляна, управляемая тѣмъ же лоцманомъ, что служилъ купцу, была доставлена гужемъ вверхъ по теченію къ самому поселку и поставлена у берега. Началась разгрузка зерна. Перевозомъ краснаго товара завѣдывалъ Ефремычъ, и всѣ тюки съ добромъ носили молодцы прямо въ домъ атамана.
Дуванъ и дѣлежъ, по обычаю, долженъ былъ произойти послѣ; прежде всего слѣдовало разгрузить бѣляну, чтобы ее самую уничтожить и не оставлять на водѣ, какъ бѣльмо на глазу, и «поличное» произведеннаго грабежа.
– Прежде хорони концы въ воду, а тамъ ужъ дувань, что добылъ! было правиломъ во всѣхъ шайкахъ разбойниковъ. Дуванить, или дѣлить поровну добычу, по суду общему, что кто заслужилъ, было обычаемъ, свято и нерушимо соблюдавшимся испоконъ-вѣка. Атаманъ могъ только половину всего добра оставить у себя, но не иначе, какъ «про запасъ», для дѣлежа впослѣдствіи опять-таки между всѣми поровну.
Въ сумерки, когда Орликъ наблюдалъ за разгрузкой зерна, Устя велѣлъ привести къ себѣ купца Душкина, который, связанный, былъ запертъ въ хатѣ Чернаго, подъ надзоромъ двухъ ребятъ на часахъ. Купецъ, унылый, блѣдный, едва волоча ноги, побрелъ въ домъ атамана, какъ на смерть.
Молодцы обмолвились ему въ бесѣдѣ ночью, что его непремѣнно «распалятъ» изъ ружей или повѣсятъ, или пустятъ въ рѣчку съ камнемъ на шеѣ.
– Такая заведенья на вашего брата, объяснили они купцу. Батраковъ твоихъ или пустятъ на волю, или возьмутъ въ шайку, какъ кто желаетъ, а тебѣ будетъ судъ и херъ.
– Какъ то-ись херъ? переспросилъ Душкинъ.
– Ну, похерятъ… вашего брата не херить нельзя.
Купецъ понялъ и только вздыхалъ потомъ всю ночь и молился послѣ этого объясненія.
Когда Душкина привели къ дому атамана и велѣли ему лѣзть наверхъ, навстрѣчу ему вышла мордовка Ордунья.
– Хозяинъ съ бѣляночки? спросила она ворчливо.
– Да, былъ хозяинъ… глухо отозвался Душкинъ.
– А теперь-то…
– А теперь вотъ…
– Что, вотъ? окрысилась Ордунья, будто обидѣлась.
Но купецъ не отвѣтилъ и вздохнулъ.
– А ты бы не шлялся по Волгѣ-то… Ишь, вѣдь прытокъ! Сидѣлъ бы въ Казани-то своей на печи и не мотался но свѣту. Вонъ я крысъ ловлю въ горшокъ… которая знаетъ свое подполье, та не попадаетъ… А которыя шустры лазать изъ дыръ, да гулять, тѣ, знамо, въ горшокъ и въ рѣчку! Хозяйка, я чай, дома-то осталась… а?
– Да… горемычная…
– И ребята есть, небось! допрашивала Ордунья.
– Пятеро.
– Пятеро? Ишь вѣдь; поплачутъ объ тебѣ, сиротами будутъ.
Купецъ опять вздохнулъ тяжело.
– Ну, иди, атаманъ тутъ небось; нынче еще поживешь: за бѣляной твоей хлопоты; объ тебѣ ужъ послѣ будетъ – твое дѣло терпитъ. Отпуститъ атаманъ, зайди ко мнѣ внизъ. Надо тебѣ тоже ѣсть дать; тоже, поди, голоденъ, небось.
– Нѣтъ, какой голодъ! Не до голоду, пробормоталъ Душкинъ. Да и что-жъ брюхо по пусту, зря начинять, коли помирать велятъ.
Купецъ, дѣйствительно, не ѣлъ ничего второй день, но и на умъ ему не шла пища.
– Помирать-то, думалъ онъ, лучше съ пустымъ животомъ, чѣмъ съ набитымъ; съ пустой утробой на тотъ свѣтъ предстанешь, такъ даже грѣха меньше.
Атаманъ сидѣлъ у своего стола, когда купецъ вошелъ къ нему въ горницу и сталъ у дверей. Устя пристально осмотрѣлъ купца и долго молчалъ. Брови его наморщились и лицо показалось хозяину бѣляны злѣе, чѣмъ у кого-либо изъ разбойниковъ.
– Тощій, плюгавый парень, а куда, поди, злючій и отчаянный, подумалъ онъ. По всему душегубъ нераскаянный. Отъ едакого милости не жди. Звѣрь лютый.
А Устя думалъ, глядя на купца:
– Глупъ знать, а не прытокъ. Жадность на барыши ихъ обуяла; завидки взяли торгаша на рубли астраханскіе – вотъ и попалъ къ намъ.
И, помолчавъ, атаманъ заговорилъ, глядя въ сторону, куда-то на стѣну.
– Откуда плылъ?
– Изъ Казани, государь.
– А родомъ казанецъ же?
– Нѣтъ, изъ Алатыря.
– Въ Казани человѣкъ знаемый?
– Какъ то-съ?
– Знаютъ тебя всѣ въ городѣ и на Верховьяхъ?
– Вѣстимо знаютъ, семь лѣтъ торгую.
Устя помолчалъ и кусалъ верхнюю губу.
– Какъ звать?
– Андронъ Душкинъ.
– Семейный аль холостъ?
– Семья. Жена и дѣтей пятеро; теперь сироты будутъ! вздохнулъ купецъ.
– Да, это ужъ такое дѣло… не при на рожонъ, цѣлъ будешь. Шелъ въ Астрахань аль только въ Камышинъ?
– Въ Астрахань хотѣлось, да вотъ вы тутъ случились; грѣхъ и вышелъ.
– Я, чай, упреждали тебя не ходить въ нашу сторону.
– Да… вѣстимо, да думалъ – авось, Богъ милостивъ – пройду. А теперь вотъ разоренье дому и смерть. Хоть бы душеньку-то вы на покаяніе отпустили, а добро – Богъ съ нимъ; это дѣло нажитое. Ась?
Послѣднія слова купецъ произнесъ робко, будто боялся услышать изъ устъ атамана окончательное подтвержденье того, чего уже ждалъ заранѣе.
– Душу-то отпустить… Вѣстимо, помиловать всякаго можно… пробормоталъ Устя… да не вашего брата купца.
– Что-жь такъ? Чѣмъ купецъ хуже. Тотъ же человѣкъ, душа Божья, христіанинъ, а не жидъ какой или песъ.
– Не жидъ и не песъ, а жалобщикъ. Вотъ что, родимый. Понялъ?
– Нѣтути, не понялъ.
– Жалобщикъ – вашъ братъ купецъ. Молодца какого изъ твоихъ, альбо хоть и всѣхъ – пускай на всѣ четыре вѣтра. Онъ опять пойдетъ въ батраки къ кому-либо, съ перепугу ко двору на деревню вернетъ, а тебя пусти, ты прямо къ воеводѣ, а то и выше, съ жалобой на разбойниковъ, что обидѣли.
Купецъ молчалъ и глядѣлъ во всѣ глаза на атамана, будто удивлялся.
– Тебя вотъ отпусти, ты прямо въ городъ жаловаться на насъ, – правда?
– Оно точно…
– Ну, вотъ…
– А можно и… зачѣмъ! Обѣщаюсь коли, то не пойду! спохватился Душкинъ.
– Обѣщаешься? усмѣхнулся Устя. Всѣ вы обѣщаетесь.
– Вотъ тебѣ… разрази меня Господь… провалиться мнѣ въ преисподнюю.
И купецъ понялъ рѣчь атамана; почуявъ возможность своего спасенія отъ смерти, посыпалъ словами. Онъ клялся и божился, что дѣтямъ роднымъ не разскажетъ о приключеніи своемъ на Волгѣ, не только не дойдетъ жаловаться воеводѣ и выдать мѣстонахожденіе атамана и шайки.
– Ну, ладно, прервалъ Устя горячую рѣчь купца – поди, поѣшь внизу. Я за тобой пришлю, когда нужно будетъ.
– Помилуй, родной. Вѣкъ буду за тебя Богу молить.
И Душкинъ повалился въ ноги атаману.
Устя равнодушно глядѣлъ на лежащую у него въ ногахъ фигуру, плотную и дюжую. Подобныя сцены повторялись въ Ярѣ постоянно, каждый разъ, какъ разбойники приводили плѣнныхъ.
Нъ шайкахъ низовья испоконъ вѣка завелось какъ бы обычаемъ, пріобрѣтеннымъ въ силу опыта, – отпускать на волю, послѣ разгрома какого-либо судна, только батраковъ, черный народъ или темный людъ, бѣдняковъ, глуповатыхъ, очень молодыхъ парней и, конечно, женщинъ съ дѣтьми. Хозяевъ, купцовъ или случайно попавшихъ въ плѣнъ помѣщика отпускать снова на волю опасались и почти всегда убивали или топили.
Причина была простая – не пустить въ городъ очевидца разгрома или разбоя, видѣвшаго мѣстность и знающаго въ лицо атамана и его молодцовъ. Подобный очевидецъ являлся предъ начальствомъ ближайшаго города не только жалобщнкомъ, но и свидѣтелемъ; онъ могъ все и всѣхъ указать и назвать, прося защиты.
Начальство, лѣнивое на подъемъ, въ данномъ случаѣ – поневолѣ должно было заступиться и принять какія-либо мѣры противъ притона душегубцевъ. Большею частью посылалась команда изъ городского гарнизона. Походы эти, впрочемъ, рѣдко достигали цѣли: шайка, которую спугнутъ съ одного мѣста Волги, переходила на другое; случалось, что послѣ горячей битвы команды съ разбойной шайкой – послѣдніе, дравшіеся отчаянно въ виду острога, кнута и Сибири, побѣждали солдатъ, шедшихъ въ походъ и дравшихся неохотно, лѣниво, а подчасъ и трусливо.
Купецъ Душкинъ зналъ эти обычаи и, съ минуты своего плѣна на бѣлянѣ, забылъ и думать о своемъ имуществѣ, а думалъ только о спасеніи жизни. Ласковость атамана его теперь обнадежила. Онъ ушелъ отъ Усти и мысленно молился, обѣщая молебны и свѣчи разнымъ угодникамъ.
XX
Молодцы-устинцы работали безъ устали три дня и четыре ночи, разгружая бѣляну. Всѣ помогали дѣлу, даже бабы и ребятишки; даже злючая Ордунья изрѣдка приходила пособить, не упуская однако случая непремѣнно поругаться съ кѣмъ-нибудь. Одинъ Ванька Лысый, раненый въ грудь, лежалъ въ своемъ углѣ и вздыхалъ:
– Охъ, хоре мое, убили злодѣи…
Лысый, конечно, помнилъ и зналъ, что «злодѣи» настоящіе-то онъ съ товарищами, а что купецъ съ батраками защищалъ отъ разбойниковъ свое имущество и жизнь, но по отношенію къ добросердечному и горемычному Ванькѣ – и батраки съ бѣляны были злодѣи, зацѣпивъ изъ ружья самаго неповиннаго изъ всѣхъ устинцевъ.
Орликъ, у котораго плечо сильно болѣло, никому и виду не показывалъ, что раненъ, а Черному строго приказалъ въ особенности не говорить объ ранѣ ни слова самому атаману.
И только на третій день послѣ того, что Черный съ помощью другихъ молодцовъ вытащилъ пулю у эсаула, Устя узналъ объ ранѣ своего эсаула и друга.
Ефремычъ, или «Князь», знавшій все, что только творилось въ Ярѣ, узналъ и счелъ долгомъ доложить атаману.
– Нашъ вѣдь эсаулъ подшибленъ купецкими то подлецами.
– Раненъ? воскликнулъ Устя. Куда? Какъ?
– Въ плечо. Третевось Черный изъ него пулю на бѣлянѣ вытаскивалъ.
– Ну?
– Вытащилъ благополучно.
– Кто тебѣ сказывалъ? Орликъ? Черный?
– Нѣту-ти, одинъ изъ молодцевъ, что держалъ эсаула за ноги, когда пулю тащилъ Черный.
Устя тотчасъ собрался и отправился въ хату Орлика.
Эсаулъ только-что допросилъ двухъ батраковъ купца о разныхъ подробностяхъ, которыя были ему почему-то нужны, и, отпустивъ ихъ, собирался отдохнуть.
Устя вошелъ съ вопросомъ объ ранѣ.
– Эвося, хватился, родимый, разсмѣялся Орликъ;– ужъ заживать начало.
– Я не зналъ. И какъ же ты самъ мнѣ не сказался. А?.. Не грѣхъ ли, Егоръ Иванычъ? съ укоризной вымолвилъ Устя.
– Зачѣмъ? Что-жъ къ тебѣ лѣзть съ пустяками. Какое тебѣ дѣло, если кого изъ шайки поранятъ?
– Кого другого… Да… А не тебя!.. рѣзко, но съ чувствомъ, которое сказалось въ голосѣ и въ лицѣ, вымолвилъ Устя.
Орликъ замѣтилъ это и зорко глянулъ на атамана. Съ минуту глядѣлъ онъ ему въ глаза и молчалъ. Устя опустилъ глаза. Эсаулъ наконецъ вздохнулъ и понурился.
Наступило молчаніе.
Устя, очевидно, понялъ нѣчто особенное во вздохѣ и въ раздумьи Орлика и, не прерывая молчанія, сидѣлъ не двигаясь и глядя, какъ виновный.
– Да… вотъ жаль!.. Плечо продырявило и тебѣ жаль, заговорилъ Орликъ глуко и печально. А души моей тебѣ не жаль; изныла вся душа – а тебѣ что… и горя мало. Чудно!
– Въ этомъ я тебѣ помочь не могу… едва слышно проговорилъ Устя.
– Не можешь! разсмѣялся Орликъ почти озлобленно. Въ своемъ сердцѣ дѣвка не вольна! Къ кому сердце само ляжетъ! Такъ ли?
– Много разъ я тебѣ все пояснялъ… также тихо сказалъ Устя. Что-жъ, опять за старое. Знаешь вѣдь, что ничего тутъ подѣлать нельзя, лучше и не заговаривать.
– Ну, а если я помирать соберусь? И это тебя не пройметъ? Отвѣтствуй.
– Я не понимаю.
– Если я зарокъ дамъ: быть убиту у тебя на глазахъ, а то и самъ вотъ… Ну, хоть сейчасъ.
– Полно, усмѣхнулся Устя.
– Пугали ужъ знать… другіе. Не вѣришь?
– Не пугалъ никто… а что пустое болтать, вашъ братъ чего не надумаетъ.
– Чей братъ? вдругъ обидчиво произнесъ эсаулъ.
– Я тебя ни съ кѣмъ не равняю! спокойно и вразумительно проговорилъ Устя, какъ бы извиняясь. – Я другое хотѣлъ сказать… Ты изъ дворянъ, а дворяне баловники: влѣзетъ что въ голову съ сыту да съ довольства барскаго… ну и вынь, да положь… Самъ знаешь, что баре – затѣйники и прихотники; все имъ по щучьему велѣнью подавай.
– Такъ я изъ дворянъ? горячо воскликнулъ Орликъ. – Я съ жиру бѣшусь, а? Съ какой это радостной жизни, позволь узнать. Что я здѣсь въ своей усадьбѣ живу съ крѣпостными людьми, а? Съ радости да съ сыту я бѣжалъ на Волгу и въ душегубы да въ воры записался, да купцовъ ограбляю, да эсауломъ въ воровской шайкѣ состою? Все это съ сыту, съ жиру?.. Гдѣ Черный, Малина, Кипрусъ, калмыки и сибирные, тамъ и я… такая же голытьба, негодница.
– Захоти самъ – атаманомъ будешь, пробурчалъ Устя.
– Не лукавь, не гни въ другую сторожу. Знаешь, что мнѣ плевать на атаманство твое; знаешь, зачѣмъ и почему я застрялъ у тебя въ Ярѣ, а не ушелъ дальше, за предѣлы россійскіе, какъ сначала полагалъ. Нѣтъ, вотъ что, Устя… Вотъ что я тебѣ теперь скажу…
Орликъ всталъ и, блѣдный, подойдя къ стѣнѣ, сцѣпилъ съ гвоздя короткій турецкій пистолетъ. Затѣмъ онъ шагнулъ къ Устѣ…
– Полно, Егоръ Иванычъ. Не малодушествуй. Ты не Петрынъ?
– Нѣтъ, я не Петрынь… Тотъ тебя продастъ или уже продалъ въ отместку и будетъ радоваться, если тебя казнить будутъ въ городѣ за атаманство… а самъ себя хочу покончить…
– Что ты, въ своемъ ты разумѣ?..
– Не знаю, можетъ и впрямь голова не на мѣстѣ; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили – я много про это раздумывалъ, сидя здѣсь. Теперь такъ къ случаю, стало-быть, пришлось. Не нынѣ-завтра – все одно. Говори, будетъ какая перемѣна или нѣтъ. Всегда ты меня смѣшками да уговорами будешь водить? Перемѣны не ждать?
– Ахъ, Егоръ Иванычъ…
– Говори! Во вѣки вѣковъ ничего не будетъ? Я не прошу тебя – вотъ тотчасъ все бросай и иди за мной… Ну, годъ, хоть болѣ года – я буду ждать. Но мнѣ надо знать, будетъ-ли конецъ; есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая любви ко мнѣ, или можетъ быть, или же нѣту и во вѣки не будетъ; больше я ничего не прошу.
– Кто же впередъ свою жизнь знать можетъ.
– Не лукавь! Отвѣтствуй! Ничего нѣту?
– Теперь… нѣту…
– Нимало.
Устя молча вздохнулъ…
– Ну… что-жь? Палить, что ли? холодно и спокойно выговорилъ Орликъ, но поблѣднѣлъ еще болѣе, и красивые глаза его зажглись ярче.
– Теперь я тебя пуще всего на свѣтѣ люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную – пуще люблю. Промѣнять эту жизнь на другую, простую деревенскую, бабью, – я не могу. А какъ я почувствую чрезъ годъ, кто-жь это можетъ знать. Надоѣстъ эта жизнь – тогда, вѣстимо, кромѣ тебя, мнѣ не съ кѣмъ уйти и зажить по-просту, по-человѣческому и по-деревенскому.
– Да есть ли у тебя на душѣ хоть малость самая ко мнѣ расположенія? Вѣдь ты мнѣ на это ни разу никогда не отвѣтилъ.
– Вѣстимо есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мнѣ, говорю, много дорогъ… Пуще, чѣмъ братъ – такъ же родной. Еще малость, и я тебя полюблю такъ же, какъ я покойнаго родителя любилъ!
– Да я не того хочу!!
– Ну обождемъ… Можетъ, придетъ и другое.
– Да придетъ ли? Не лукавь…
– Можетъ все быть.
– Не лукавь, побойся Бога.
– Я прямо сказываю, вотъ какъ предъ Богомъ. Ну обожди, хоть годъ, хоть даже меньше…
– Если я сейчасъ вотъ покончу съ собой, ты пожалѣешь?
– Я объ этомъ и думать не хочу, да и не могу; мнѣ безъ тебя теперь жизнь не въ жизнь будетъ. Ты у меня теперь одинъ, будто родной.
– Устя?! Побожися, что такъ…
– Вотъ тебѣ крестъ! горячо вымолвилъ атаманъ и быстро перекрестился.
– Чуешь ли ты…. сдается ли тебѣ…. что можетъ быть перемѣна – ну, хоть чрезъ два года.
Устя долго молчалъ и наконецъ выговорилъ:
– Сдается, что можетъ…
Орликъ бросилъ пистолетъ и, измѣнившись въ лицѣ, двинулся къ Устѣ.
– Давно бы такъ сказывать! нѣжно произнесъ онъ;– вѣдь я не теперь прошу; хоть знать мнѣ, впредь будетъ!
Орликъ опустился на полъ около атамана и, обхвативъ его, уткнулся горячимъ лицомъ въ его колѣни. Устя тихо положилъ руки ему на голову и сталъ отстранять его отъ себя.
– Полно, пусти, встань, Егоръ Ивановичъ, сдѣлай милость.
– Эхъ, кабы была въ тебѣ сотенная часть того, что во мнѣ кипитъ, то не было бы охоты меня отталкивать, грустно проговорилъ Орликъ.
– Пусти, сдѣлай милость… Срамно и глядѣть…. почти сердито выговорилъ Устя.
Орликъ поднялся и отошелъ.
– Срамно!.. Стало ты и впрямь на свой ладъ все видишь и чувствуешь, вздохнулъ онъ.
– Привычка. Я, вишь, атаманю на Волгѣ. Предо мной на землѣ только и валяются тѣ, что помилованія просятъ! шутливо произнесъ Устя.
– Да вѣдь и я помилованія просилъ! уже веселѣе заговорилъ Орликъ.
– Ну, я тебя и помиловалъ… А теперь поведемъ рѣчь о разбойныхъ дѣлахъ. Я опять къ тебѣ съ тѣмъ же; мнѣ ужь больно хочется купца отпустить на волю.
Орликъ сморщилъ брови.
– Охъ, напрасно… говорю, напрасно.
– Жаль его, ей-Богу жаль; у него жена, пятеро дѣтей – Богъ съ нимъ.
– Онъ всю Казань подыметъ на насъ. Я его батраковъ допросилъ обо всемъ. Его самъ намѣстникъ въ лицо знаетъ, и знаетъ, что онъ поплылъ на Астрахань. Пропадемъ мы изъ-за него.
– Онъ обѣщается не жаловаться.
– И ты вѣришь?
– Вѣрю. Онъ у меня на образа молился, поклоны клалъ. Родителями и дѣтьми клялся.
– Какъ знаешь. Ты атаманъ и твоя на это водя… Ну, да пущай, ужь такъ и быть на нынѣшній разъ. Я на счастьи и самъ готовъ… Отпускай!.. Можетъ, онъ мнѣ счастье принесетъ, и мой атаманъ скоро ради меня злополучнаго гнѣвъ на милость положитъ. Отпускай. Хочешь, я его самъ проведу, а то вѣдь наши, небось, чуютъ.
– Да. Малина сказывалъ вчера Черному, что надо стеречь его и нагнать.
– Ну, вотъ. Я проведу самъ. Такъ и быть.
– Ну, спасибо. Мнѣ вотъ будто и легче, весело вымолвилъ Устя, вставая.
Орликъ разсмѣялся.
– Ну, гляди вотъ… Ну, какой же ты атаманъ разбойный. А? Нешто они такіе бываютъ? Ты вѣдь пичуги бы не тронулъ. Тебѣ, сказываетъ Ордунья, бываетъ курицу жаль зарѣзать для обѣда.
– Да… кабы атаманить и не убивать никого, было бы лучше.
– Тогда не надо атаманить – а жить такъ, какъ я тебѣ сто разъ предлагалъ.
– Нѣтъ, эдакъ я тоже не хочу, воля моя мнѣ дорога, да и все это мнѣ по сердцу; только бы безвинныхъ не убивать. Въ битвѣ, на разбоѣ другое дѣло… Я самъ, когда въ меня палятъ, валяю тоже въ кого попало; но такъ вотъ, взять связаннаго человѣка и застрѣлить или утопить – мерзость, да и грѣхъ.
Орликъ смѣялся, весело глядя на Устю.
– Чему ты? Вѣдь ты такъ же судишь; самъ говорилъ сколько разъ, что убить не въ битвѣ, а такъ…. вотъ какъ Малина можетъ… ты не можешь. Говорилъ вѣдь?
– Говорилъ и говорю. Да только вѣдь я же и не стою за эту жизнь разбойную, какъ ты. Я здѣсь изъ-за тебя…. а ты изъ за чего? Ты по своей охотѣ?
– Я… знаешь вѣдь, такая судьба привела на Волгу; горе было.
– Было, да. А теперь? Иди за мной и другой жизнью заживемъ.
– Ну, брось… опять за старое… Такъ купца присылать къ тебѣ, или самъ его возьмешь отъ меня?
– Нѣтъ… Пусть сидитъ… Ночью я его уведу изъ Яра и поставлю на камышинскую дорогу.
– На Камышинъ?
– Вѣстимо; они, гляди, молодцы-то наши, каждую ночь стерегутъ саратовскую дорогу, чуя, что ты хочешь его освободить.
– Правда твоя… Ну, прости, пора мнѣ.
– Прости, помни же, Устя, нынѣшній день. Я буду надежду имѣть.
– Ну, прости…
– Слышу… А ты помни.
– Ладно.
– Я вѣдь не баловался. Застрѣлиться мнѣ никогда не долго.
Устя махнулъ рукой и пошелъ вонъ изъ хаты, но взглядъ его, видно, что-то сказалъ Орлику; эсаулъ вздохнулъ бодрѣе, и лицо его просвѣтлѣло.
– Авось, сердце твое не каменное! шепнулъ онъ вслѣдъ атаману.
