Текст книги "Атаман Устя"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
XII
Плѣнникъ разбойниковъ Александръ Засѣцкій былъ изъ богатой дворянской семьи, жившей въ своемъ помѣстьѣ около Саратова. Еще ребенкомъ, чуть не семи лѣтъ, родные записали его въ Семеновскій полкъ, оставивъ даже при себѣ лѣтъ до 18-ти. Не побывавъ ни на одинъ день ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, чтобы хотя на мѣсяцъ стать въ ряды своего полка, – онъ пользовался уже чиномъ капрала и поступилъ на службу въ Саратовѣ къ намѣстнику. Вскорѣ онъ былъ ближайшимъ помощникомъ командира половой команды, стоявшей въ городѣ, и въ качествѣ гвардейскаго капрала былъ выше капраловъ «полевыхъ», т. е. арміи. Служба его была не мудреная. На его попеченіи была дюжина бомбардировъ полка и четыре новыя пушки особаго калибра, недавно изобрѣтенныя любимцемъ царствующей императрицы Елизаветы – Шуваловымъ.
Пушки были быстро введены во многихъ полевыхъ командахъ провинцій и на нихъ приказано было обратить «сугубое вниманіе и раченіе», какъ если-бъ то были живыя существа, требующія сердечныхъ заботъ и ухода.
Шуваловъ не только не воинъ, но видѣвшій сраженія лишь на картинахъ, и еще менѣе артиллеристъ и ученый, выдумалъ пушку нежданно для самого себя. А ради славолюбія постарался объ ея распространеніи по отечеству. Выраженіе «шуваловская пушка» ласкало его статское и мирно-гражданское ухо.
Засѣцкій, при полученіи въ Саратовѣ четырехъ пушекъ, былъ отряженъ именно для «раченія» и ухода за дѣтищемъ фаворита царицы. Сначала усердное начальство само не знало и равно не рѣшалось поднять вопросъ, можно ли даже изъ этихъ пушекъ палить? – конечно, изъ уваженія къ нимъ и къ имени изобрѣтателя. Понемногу однако излишнее почтеніе къ пушкамъ прошло, и изъ нихъ стали палить въ торжественные и праздничные дни съ паперти собора или въ саду дворца намѣстника, иногда на гуляніи. Этимъ собственно почетнымъ и веселымъ дѣломъ и ограничивалась служба молодого капрала. Однако черезъ годъ-два, при усиленной пальбѣ 5-го сентября, въ день Захарія и Елизаветы, по случаю царскаго праздника, одну изъ пушекъ разорвало, двухъ бомбардировъ искалѣчило и третьяго убило наповалъ. Капралъ и команда его, а равно и горожане стали съ почтеніемъ, но уже нѣсколько инымъ, чѣмъ прежде, относиться къ этимъ пушкамъ. Первые палили рѣже, а вторые держались при этомъ на почтительномъ разстояніи.
Другое занятіе по службѣ командира бомбардировъ состояло въ томъ, чтобы устраивать фейерверки и иллюминаціи въ тѣ же торжественные дни. Въ этомъ дѣлѣ Засѣцкому и солдатамъ давалъ уроки и помогалъ какой-то иностранецъ неизвѣстнаго происхожденія, по имени Фисташъ, не то французъ, не то нѣмецъ, сосланный въ Саратовъ за убійство въ Москвѣ, на гуляньи, дѣвицы шведки и подвернувшагося тутъ же блюстителя порядка, хотя и простого бутаря.
Фисташъ училъ дворянскую молодежь танцовать, малевать красками, но главнымъ образомъ обучалъ нѣмецкому языку, настолько однако своеобразному, что нѣсколько нѣмцевъ, тоже ссыльныхъ въ городѣ, послѣ паденія Бирона, понимали рѣчь Фисташа и его учениковъ иногда съ большимъ трудомъ, но всегда съ большимъ смѣхомъ.
Молодой человѣкъ тоже обучался у сосланнаго убійцы какъ танцамъ, такъ и малеванію, но главнымъ образомъ веселой наукѣ пиротехникѣ. Засѣцкіе родители высылали изъ деревни на прожитокъ сыну много денегъ и окружили его двумя десятками дворни, купивъ предварительно домъ на его имя, такъ какъ дворянину Засѣцкому не приличествовало «квартировать».
Жизнь капрала шла беззаботно въ средѣ общества, ласкавшаго всячески любезнаго, красиваго юношу, единственнаго наслѣдника многихъ тетушекъ и дядюшекъ.
И старые, и малые любили командира бомбардировъ. Молодые дворяне зачастую кутили на его счетъ и занимали деньги. Молодыя дѣвицы томно и ласково поглядывали на его красивый гвардейскій мундиръ, пушистый, въ локонахъ, пудренный парикъ, выписанный изъ столицы, даже на его шпагу, которая у него сзади, продѣтая въ фалду, торчала съ особеннымъ ухарствомъ, не такъ, какъ у другихъ.
Фисташъ, любившій Засѣцкаго за щедро оплачиваемые уроки, научилъ его многому помимо пиротехники и постоянно преподавалъ правила «осады, блокады и штурма» женскаго сердца. Фисташъ былъ самъ недуренъ, нестаръ еще и большой сердцеѣдъ среди мѣщанокъ и купчихъ города. Его ссылка за убійство шведки и подвернувшагося бутаря была тоже данью его слабости къ прекрасному полу и неразборчивости средствъ въ любовныхъ похожденіяхъ.
Засѣцкій эту науку, именованную Фисташемъ «либентехникъ» или техникой любви, произошелъ съ нѣмцемъ и усвоилъ себѣ быстро.
Всѣ молодыя барыни и дѣвицы и безъ того заглядывались охотно въ его голубые красивые глаза, оттѣненные длинными золотистыми рѣсницами. Но когда Засѣцкій къ природной своей привлекательности присоединилъ еще науку нѣмца, т. е. умѣлъ терпѣливо вести осаду и дѣлать стремительный штурмъ во время, то побѣды его стали считаться десятками – отъ горничныхъ до чиновницъ и дворянокъ.
– Ахъ, ты, разбойникъ! привѣтливо журилъ капрала покровитель его, намѣстникъ. Всѣхъ нашихъ бабъ съ ума свелъ. Будь у преосвященнаго жена, ты бы вѣдь и ее обдѣлалъ, не взирая на санъ супруга.
Такъ прошло пять лѣтъ.
И все улыбалось молодому человѣку, все будто свѣтило кругомъ. Самая важная забота его за послѣднюю зиму была – невозможность достать такія перчатки, о какихъ ему напѣлъ Фисташъ. Нѣмецъ вызвался уже самъ тайкомъ съѣздить за перчатками въ Москву, ради прихоти юнаго друга, но, конечно, на его счетъ. Но Засѣцкій боялся итти въ заговоръ противъ намѣстника и согласиться на тайное посольство ссыльнаго нѣмца. Ему казалось почему-то, что въ Москвѣ Фисташъ непремѣнно опять убьетъ другую шведку и другого бутаря.
Все дала судьба юному молодцу, все было у него: быстрый и веселый умъ, красота и доброе сердце, стройность и особый лоскъ въ обращеніи, отличавшій его рѣзко отъ всей молодежи города, дворянское имя и большія деньги, и наконецъ власть надъ женскимъ сердцемъ, пріобрѣтенная прилежаніемъ въ наукѣ «либентехникъ», а еще болѣе усвоенная при ежедневномъ опытѣ. И ко всему въ придачу – въ собственномъ домѣ, гдѣ кишѣло болѣе двухъ десятковъ крѣпостныхъ дядекъ и лакеевъ, горничныхъ, поваровъ, кучеровъ, скороходовъ и казачковъ – была полная чаша всякаго добра и всякихъ бездѣлушекъ.
Поневолѣ скучно наконецъ стало капралу. Какъ при эдакой обстановкѣ въ двадцать лѣтъ не прійти смертельной тоскѣ.
Есть вѣдь все-таки много вещей на свѣтѣ, которыхъ ничѣмъ не добудешь, какъ ни хоти. Вотъ перчатокъ этихъ нѣту, а выписать изъ столицы не съ кѣмъ. А главное, что обидно ужасно, надоѣло быть капраломъ, хочется быть офицеромъ. А это невозможно! Намѣстникъ – лицо сильное въ столицахъ, благопріятелей и покровителей у него куча, и въ гвардіи, и при дворѣ. Самъ фельдмаршалъ, графъ Разумовскій, ему пишетъ два раза въ году, поздравляя съ именинами и днемъ рожденія! Но намѣстникъ говоритъ, что быть произведеннымъ въ офицеры теперь немыслимо. Легче луну зубами ухватить.
Надо ждать. Чрезъ года три можно будетъ похлопотать, и дѣло уладится.
А Засѣцкому спать не даютъ и мерещатся галуны и отвороты офицерскаго мундира. Надоѣлъ до смерти гвардейскій капральскій камзолъ, надоѣлъ и кафтанъ, которому однако многіе и многіе въ городѣ завидуютъ, и «полевые» товарищи, и недоросли изъ дворянъ.
Во дни тоски и нытья несчастнаго молодого человѣка, столь зло обойденнаго судьбой – пришла вѣсть въ городъ, отъ которой заговорили въ намѣстническомъ правленіи чиновники и подъячіе, заговорили и дворяне на вечерахъ и балахъ, въ «редутѣ», или собраніи, заговорилъ и народъ на улицахъ.
– Осмѣлѣли разбойники на Волгѣ! Стали жить селами, открыто и стали нападать и грабить не хуже крымцевъ или киргизъ. Надо положить предѣлъ озорству ихъ и нахальству.
Появился у намѣстника въ канцеляріи молодой разбойникъ съ повинной, прося помилованія, позволенія поселиться мирно въ городѣ и приняться за какое-либо ремесло. Его вина половинная. Онъ никого не убилъ и не ограбилъ, и не бѣжалъ… Онъ родился въ станѣ разбойничьемъ отъ отца атамана. За прощеніе невольной вины, онъ брался выдать цѣлый притонъ разбойниковъ, привести команду прямо на мѣсто и указать, какъ ихъ всѣхъ перехлопать или перехватать.
Онъ даже брался посредствомъ хитрости все дѣло уладить просто. Пускай ему дадутъ двѣ бочки вина, которыя онъ доставитъ разбойникамъ по Волгѣ на лодкѣ, а въ назначенный заранѣе день, когда команда будетъ близко, онъ всѣхъ перепоитъ.
Проектъ показался начальству сомнительнымъ, но что касается до посылки команды, то самъ намѣстникъ послѣ бесѣды съ кающимся разбойникомъ рѣшилъ дѣйствовать.
– Есть у меня для тебя, голубчикъ, случай, сказалъ разъ ввечеру намѣстникъ, шутя обращаясь къ своему любимцу, – рѣдкостный случай! Хочешь чрезъ мѣсяцъ или два офицеромъ быть?..
У Засѣцкаго глаза загорѣлись.
– Вѣстимо, хочу. А что сдѣлать?
– Перехватать и привести сюда съ дюжину разбойниковъ, а атамана ихъ для пущей огласки повѣсить тамъ же… Здѣсь будутъ судьи и палачъ казнить. Не то… надо, чтобы сказали: капралъ Засѣцкій повѣсилъ волжскаго атамана разбойниковъ и шайку переловилъ и перебилъ. Желаешь взяться за это?
Сказано – сдѣлано.
Засѣцкій получилъ подъ начало команду, большую числомъ, чѣмъ обыкновенно посылали на разбойниковъ, и, горя нетерпѣньемъ молодости и славолюбія, выступилъ изъ города.
Хотѣлъ онъ взять съ собой хоть одну шуваловскую пушку, но намѣстникъ воспротивился.
– Помилуй Богъ, узнается «тамъ», что палили изъ пушекъ по всякой сволочи. Обидно и неприлично показаться можетъ имъ и разгнѣваются… вмѣсто милости еще репримандъ получимъ.
Засѣцкій, уже повидавшій не разъ Петрыня и условившійся съ нимъ во всемъ, весело двинулся и весело шелъ ловить «сволоку» и вѣшать атамана, чтобы осенью уже блеснуть галунами офицера съ именемъ храбреца и «ероя».
И вотъ сидитъ онъ теперь въ горницѣ атамана Усти, блѣдный, съ лихорадочно сверкающимъ взоромъ.
А Устя? Если всѣ городскія барыни и барышни заглядывались на красавца капрала, то казачкѣ съ Дона, еще не видавшей ничего на свѣтѣ, и Богъ велѣлъ теперь смущаться, путаться и за сердце хвататься…
– Что за притча?! удивленно и уже печально повторяетъ Устя.
А притча – самая простая…
XIII
На утро въ поселкѣ всѣ поднялись съ одной мыслью: поглазѣть на казнь. Смертоубійство проѣзжихъ на большой дорогѣ или на тропинкахъ и въ чащѣ окрестныхъ горъ, а равно убійство въ битвѣ – было никому изъ устинцевъ, конечно, не въ диковину; казнь же была рѣдкимъ дѣломъ, поэтому – зрѣлищемъ, потѣхою. Къ рѣдкіе случаи, казни въ поселкѣ, обыкновенно каторжникъ Малина завѣдывалъ всѣмъ и старался ради баловства подражать казнямъ въ городѣ.
Теперь тяжело раненый сибирный не могъ попрежнему съ шутками и прибаутками заняться потѣхой, но все-таки собирался прійти и помочь совѣтомъ.
Малина мучился сильно отъ своей раны. Пуля хотя пробила щеку и вышла въ шею, но такъ счастливо, что каторжникъ могъ остаться живъ. Жгучая и невыносимо терзающая боль всякаго другого привела бы въ безсознательное состояніе, но сибирный, извѣдавшій на своемъ тѣлѣ самыя страшныя истязанія: плети, кошки, клещи для рванья ноздрей и ушей, клейма раскаленнымъ желѣзомъ, могъ вынести тяжелую рану легче всякаго другого. Онъ даже не лежалъ, какъ легъ тотчасъ Ванька Лысый, когда былъ раненъ. Малина изрѣдка «прикладывался», но, полежавъ, вставалъ. Ему казалось, что при лежаньи боль сильнѣе; къ тому же онъ вѣрилъ примѣтѣ, что раненный если «заваляется», то и помретъ…
Утромъ Орликъ пришелъ къ атаману, а нѣсколько человѣкъ изъ устинцевъ, которые его сопровождали, стали предъ крыльцемъ.
Устя съ тѣхъ поръ, какъ проснулась, была нѣсколько взволнована.
Она ожидала объясненія и ссоры съ эсауломъ изъ-за плѣнника-капрала.
Плѣннику атаманъ вдругъ будто невольно, прямо обѣщалъ вчера послѣ ужина, что отстоитъ его и не выдастъ на казнь. Во всякомъ случаѣ, вопросъ этотъ будетъ отложенъ въ долгій ящикъ. А тамъ видно будетъ; можетъ быть можно будетъ его и отпустить. Капралъ ожилъ, хотя немножко все-таки былъ озабоченъ и грустенъ: ему чудилось, что этотъ атаманъ только для виду начальникъ, а что всему дѣлу руководитель – эсаулъ Орликъ, такъ хитро и ловко его проведшій и погубившій.
Устя, съ вечера уступивъ капралу свою горницу, и постель, сама перешла въ первую горницу, у лѣстницы, и спала на полу. Плѣнникъ, какъ ребенокъ, заснулъ отъ усталости и отъ тревоги дня. Изрѣдка только бредилъ онъ во снѣ битвой, кровью, ранами, бѣгствомъ и захватомъ.
Когда Устя проснулась и прислушалась, капралъ еще спалъ.
И долго Устя сидѣла во второй горницѣ, не двигаясь и глубоко задумавшись. Она не входила къ нему и не шла внизъ, а, положивъ голову на руку, перебирала въ головѣ тѣ же диковинныя думы, изрѣдка все спрашивая себя мысленно или шепотомъ.
– Что за притча! Господь вѣдаетъ…
Наконецъ и Засѣцкій проснулся, оглядѣлся… вспомнилъ и сообразилъ, гдѣ онъ… и вскочилъ, какъ ужаленный.
– У разбойниковъ! Захваченъ. Жди казни!
И отчаянье съ новой силой овладѣло имъ. Устя услыхала его движеніе и вошла.
– Здорово! сказала она, – отдохнулъ?
– Да, уныло отозвался онъ.
– Не тоскуй… тебя я не приказалъ трогать и не тронутъ, вымолвила Устя сурово. – На что-нибудь да я атаманъ.
Когда Орликъ вошелъ въ домъ, Устя, предварительно заперевъ плѣнника и положивъ ключъ въ карманъ, нацѣпила за спину свой мушкетонъ и спустилась внизъ.
– Куда? встрѣтилъ ее Орликъ на ступеняхъ крыльца.
– Хотѣлъ пройти по поселку, осмотрѣть.
– Какое теперь смотрѣнье, сказалъ эсаулъ, – надо смотрѣть тебѣ на расправу, а не на поселокъ. Ну, давай этихъ щенковъ.
– Петрыня бери! вымолвила Устя холодно, стоя двумя ступенями выше эсаула.
– А капрала?
– Сказалъ я тебѣ вчера!
– Что сказалъ?! Что ты?.. ну, тебя… Что ты балуешь, Устя! воскликнулъ Орликъ досадливо, но и удивленно глядя въ лицо атамана.
– Я не балую. Капрала я ужь порѣшилъ сегодня не казнить; послѣ. Тамъ видно будетъ.
– Знаемъ мы твое собираніе. Коли не казнимъ сейчасъ, то быть ему живу и на волѣ. Не отводи глаза, я не махонькій; давай теперь.
И Орликъ шагнулъ наверхъ.
– Постой, Орликъ, выговорила Устя тихо и едва слышно, – постой.
– Ну… остановился эсаулъ.
– Я тебѣ сказалъ вчера, а теперь опять сказываю… медленно произнесла Устя. – Я капрала казнить не дамъ ни тебѣ, ни кому другому.
– Такъ я силкомъ возьму! взбѣсился Орликъ.
– Тогда я тебя застрѣлю! еле слышно выговорилъ атаманъ, и глаза сверкнули, заячья губка вздрогнула, а лицо, слегка измѣнившееся отъ волненія, стало румяно.
– Устя, что ты? Устя? вымолвилъ Орликъ вразумительно и спокойно.
Наступило мгновенное молчаніе.
– Устя, побойся Бога. Когда можно, я не перечу тебѣ. Душкина самъ вывелъ изъ Яра и поставилъ на Камышинку, а капрала да офицеровъ миловать намъ не рука. Я вѣдь не Малина, я не головорѣзъ, но помни, что я тебѣ сказывалъ: намъ примѣръ нужно имъ дать, чтобы они на себѣ его примѣрили, острастку сдѣлать, чтобы барченки не вызывались на насъ ходить, какъ на зайцевъ иль на волковъ; казнить одного, на цѣлыхъ три года какъ рукой сниметъ съ нихъ охоту.
Орликъ замолчалъ, а Устя не отвѣчала и холодно, повидимому, равнодушно смотрѣла въ сторону.
– Ну?.. вымолвилъ Орликъ вопросительно.
– Что? спокойно и тихо отозвался атаманъ.
– Понялъ ты? Надо его казнить?
– Нѣтъ, не надо… Что-жъ мы до вечера будемъ тутъ стоять?..
– Устя?!..
– Сказано тебѣ: не хочу и не дамъ; пойдете силкомъ, буду защищать. Если вотъ меня убьете… ну, тогда иное дѣло, вѣстимо.
– Это твое послѣднее слово? рѣзко выговорилъ Орликъ.
– Первое было – и послѣднее оно же будетъ?
Орликъ помолчалъ и произнесъ спокойно, но сурово.
– Ну, давай ІІетрыня.
– Бери, онъ въ чуланѣ.
Орликъ крикнулъ молодцовъ со двора и пошелъ наверхъ. Тотчасъ же раздались въ домѣ крики и возня… Петрынь вопилъ, барахтался и молилъ о пощадѣ, называя и зовя атамана.
Устя сморщила брови и сѣла на ступеняхъ крыльца.
Петрыня, рвущагося въ рукахъ, съ трудомъ несли четверо молодцовъ по лѣстницѣ.
– Полно кудахтать, парень, кричалъ Орликъ. – Твое дѣло такое каиново, что за него мало одной смерги: за него бы тебя надо голодомъ выморить да кожу содрать съ живого.
Когда Петрыня вынесли на крыльцо, онъ увидѣлъ атамана и взмолился.
– Устя, Устя, помилосердуй! Вина моя…. великая вина… Но ты знаешь, почто я въ предатели пошелъ; помилосердуй.
Устя отвернулась и вздохнула.
– Тащи, тащи! приказалъ Орликъ, и кричавшаго дико и отчаянно парня понесли дальше.
– Глядѣть не пойдешь, атаманъ? обернулся Орликъ.
– Спасибо. Это ты привыкать, вишь, сталъ къ мерзости; обошелся!.. презрительно и злобно усмѣхнулась Устя.
– Молодцы просили его не вѣшать, а топить…
– Что желаешь; твое дѣло… хоть зажарь да съѣшь.
– Устя! съ упрекомъ и съ чувствомъ произнесъ Орликъ, – грѣхъ тебѣ; знаешь, что зря коришь – я не головорѣзъ и не душегубъ окаянный. Мнѣ въ смертоубійствѣ нѣту ни охоты, ни забавы, я зря мошкары не убью. За что ты злишься? Хочешь, что-ль, Петрыня простить и отпустить – я отпущу. Хочешь, что-ль? Скажи слово.
Устя молчала. Странное чувство озлобленія на все, на всѣхъ, даже на самое себя – непостижимо душило ее.
– Сказывай! Желаешь… отпущу, хоть весь поселокъ взбунтуйся. Что жь молчишь?
– Ахъ, отвяжись, сдѣлай милость, вскрикнула Устя внѣ себя и вдругъ вскочила на ноги, какъ еслибы ее ударили. Она быстро отвернулась и стремительно пошла къ себѣ на верхъ.
Орликъ простоялъ нѣсколько мгновеній задумавшись, потомъ тихо двинулся и пошелъ по тропинкѣ среди кустовъ, которая вела въ середину поселка. Оттуда несся шумъ. Гудѣли голоса, слышались крики Петрыня, говоръ и смѣхъ собравшейся толпы.
– Ахъ, Устя, чуетъ мое сердце – быть бѣдѣ великой, да и диковинной, проговорилъ Орликъ. – Или я ужъ ума рѣшился? вдругъ прибавилъ онъ, взмахнувъ руками.
Кабы зналъ Орликъ, что Устя думаетъ и говоритъ то же самое…
На площадкѣ, среди поселка, все населеніе было въ сборѣ, даже бабы и дѣти, даже старая Ордунъя пришла поглазѣть.
Толпа тѣснилась вокругъ Петрыня, лежавшаго на землѣ. Около него стоялъ Малина съ обвязанной шеей и головой. Онъ что-то приказывалъ и очевидно распоряжался, а Мустафа, Лысый и старикъ Бѣлоусъ исполняли его приказанія. Веревки на Петрынѣ отпустили свободнѣе, чтобы снять съ него платье и рубаху, а затѣмъ уже голаго опять скрутили сильнѣе.
Петрынь рыдалъ и захлебывался. Изрѣдка, но уже какъ-то странно и безсмысленно, будто безъ сознанія и пониманія произносимаго, онъ повторялъ однозвучно.
– Отпустите, отпустите…
Когда Орликъ подошелъ къ толпѣ, Малина выступилъ къ нему и злобно заговорилъ.
– Это за что же его миловать! За то, что онъ меня было убилъ. За то, что онъ капралъ или баринъ, что-ли, А? Нешто это гоже… это баловство?
– Не я милую! отозвался сухо Орликъ;– атаманъ не даетъ.
– Совсѣмъ, стало быть, ему прощенье вышло. А?
– Не знаю; можетъ, и совсѣмъ.
– Ребята, что-жь это? гоже это? обратился Малина къ толпѣ. – Онъ меня чуть не убилъ, щенокъ. Что народу ухлопалъ. Попался сдуру живымъ, такъ мы его накормимъ и домой отпустимъ. Что мы тутъ, разбойники, аль иноки святые? Гоже-ль эдакъ дѣйствовать? Что здѣсь – обитель что-ли?
Толпа заворчала кругомъ, соглашаясь съ Малиной.
– Полно вамъ! Перестань, Малина! вымолвилъ Орликъ сердито. – Перемѣны не будетъ, хоть разорвися; атаманъ уперся.
– На нонѣ или совсѣмъ ему прощенье? спросилъ Малина, – ты это токмо скажи.
– Тамъ видно будетъ.
– Ты съ нами эсаулъ, аль нѣтъ? раздалось въ толпѣ. – По-твоему не слѣдъ тоже его казнить?
– По-моему слѣдуетъ! отозвался Орликъ.
– Ты, стало, намъ запрета не кладешь, спросилъ Малина, если мы сами капрала ухлопаемъ, такъ что атаманъ ужъ опосля узнаетъ?
– Вѣстимо. Это его баловство! опять отозвался угрюмо Орликъ.
– Ну, ладно! Слышали, ребята! Стало быть, капралъ не уйдетъ! раздались голоса въ толпѣ.
– Ну… а съ этимъ? спросилъ Малина. – Мы порѣшили топить.
– Валяй! сказалъ Орликъ и двинулся.
– Куда-жъ ты? Эсаулъ? Егоръ Иванычъ? раздались голоса со всѣхъ сторонъ. Не уходи. Потѣшимся.
– Нѣтъ, братцы, вы одни расправьтесь, а мнѣ смерть недужится. Я до двора, прилечь. Руку больно…
Орликъ прошелъ толпу и побрелъ къ себѣ задумчивый и унылый. Дома однако онъ не легъ, а сѣлъ подъ окномъ.
Нѣсколько человѣкъ подхватили Петрыня и понесли къ берегу. Малина двинулся за ними, а за каторожникомъ повалила и вся толпа. Мустафа и двое татаръ уже убѣжали впередъ.
– Потяжеле, да не гладкій! крикнулъ имъ вслѣдъ Малина.
Когда тронулись съ мѣста, Петрынь опять заметался, застоналъ и взмолился, но на его крики никто не отвѣчалъ, хотя бы и прибауткой, какъ было на площадкѣ, когда его только что вынесли изъ дому атамана.
На берегу, гдѣ были привязаны лодки, тащившіе Петрыня остановились. Когда самую большую изъ лодокъ отвязали и причалили бокомъ къ берегу, четверо татаръ внесли жертву и положили на дно. Малина вошелъ съ пукомъ тонкой и крѣпкой бичевы, Мустафа съ другимъ татариномъ вмѣстѣ тащили съ трудомъ большой камень.
– Якши? Карошъ? кричалъ онъ.
– Карошъ! Карошъ! Давай, шутливо отозвался Малина. – На обоихъ бы годился, кабы не атаманъ. Эй, Бѣлоусъ, садись къ рулю. Хоть на это пригодись, дармоѣдъ.
Камень бухнули тоже на дно лодки.
– Утопить бы ужъ за одно и дѣдушку Бѣлоуса! пошутилъ кто-то.
Двое молодцовъ сѣли къ весламъ, а старый Бѣлоусъ неохотно и вздыхая умостился на кормѣ. Мустафа прыгнулъ на середку и, упавъ, шлепнулся и сѣлъ на Петрыня.
Раздался дружный хохотъ.
Толпа съ гикомъ разсыпалась вдоль по берегу. Солнце было уже высоко и палило съ синяго безоблачнаго неба. Волга, казалось, не шла мимо, а стояла, какъ озеро, въ тиши и зноѣ жаркаго полдня! Обыкновенно бурливая – она теперь не катила волну съ зыбью къ берегу, а сверкала, какъ гладкое зеркало, отражая въ себѣ отплывавшую съ людьми лодку и народъ, разсыпавшійся вдоль берега.
– Ну, помоги, крымская душа! сказалъ каторжникъ. – Я, вишь, подшибленный, плечами двинуть не могу. Обвязывай!
Лодка остановилась саженяхъ въ десяти отъ берега и тихо двигалась, уносимая теченіемъ.
Мустафа и другой молодецъ обмотали бичевой камень и затѣмъ, завязавъ узломъ концы, пропустили ихъ подъ мышки чрезъ грудь лежавшей голой жертвы, потомъ окрутили шею и закрѣпили на спинѣ.
Поднять парня и камень вмѣстѣ было мудрено… Сначала подняли его одного и спустили въ воду за бортъ, и онъ повисъ на туго натянутой бичевѣ.
Петрынь будто пришелъ въ себя отъ свѣжей воды, и отчаянные крики его огласили вновь окрестную тишину… Гиканье и гулъ голосовъ отвѣчали ему.
– Ну, поднимай. Дружно, заразъ!! командовалъ Малина.
Два молодца подхватили камень и перебросили чрезъ бортъ лодки. Плеснула вода кругомъ. Раздался яростный, хриплый, но и послѣдній крикъ – и все исчезло, только кругъ пошелъ по водѣ.
– Вотъ тебѣ и Петрынька! отозвался кто-то.
– Ракамъ на днищѣ нонѣ пиръ горой будетъ! сказалъ Малина.
А толпа на берегу уже не гоготала, а молчала, будто притаясь, и полная тишина наступила на мгновенье.
