Текст книги "Атаман Устя"
Автор книги: Евгений Салиас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
XIV
Орликъ сидѣлъ у себя почти безвыходно уже два дня, задумчивый и сумрачный. Одна диковинная мысль, застрявъ будто въ его головѣ, не оставляла его ни на минуту:
«Неужели этотъ крупичатый барчукъ въ одно утро приглянулся Устѣ? надумалъ онъ и возился съ этой мыслью. Неужели не атаманъ жалостливый заговорилъ въ Устѣ теперь, какъ бывало часто и было недавно еще по поводу освобожденія купца Душкина? Неужели дѣвица, дѣвичье сердце встрепенулось въ Устѣ?.. Не можетъ статься: этотъ капралъ какой-то чижикъ; самъ не на мужчину похожъ, а на дѣвку, бѣлолицый, бѣлоручка; да, точно не живой человѣкъ, а картинка какая. Вотъ такія же двѣ картинки, изображавшія парней-иноземцевъ, были у отца его Соколова въ усадьбѣ. Нешто на такую будто заморскую птицу можно смотрѣть безъ смѣха? Нешто можетъ онъ полюбиться разумной дѣвицѣ?»
– Крупичатый барчукъ! Заморскій чижикъ! повторялъ Орликъ презрительно.
Но мысль не хотѣла отвязаться и мучила его. Онъ спорилъ самъ съ собой:
– Зачѣмъ же она его держитъ? Сама собиралась предъ битвой, коли словимъ живьемъ, то казнить для устрашенья городскихъ; а теперь обороняетъ. И мало того, о купцѣ Душкинѣ просила… какъ, молъ, знаешь, а коль согласенъ, то лучше, молъ, отпустимъ, жалко; а за этого ухватилась, и не отпускаетъ и не казнитъ. И Орликъ въ сотый разъ вспоминаетъ, какъ Устя вышла къ нему въ день казни Петрыня, какъ объявила рѣзко и внѣ себя отъ волненія, что она не дастъ капрала. Наконецъ, эти диковинныя слова, сказанныя ему тѣмъ страннымъ шепотомъ, который Орлнкъ хорошо зналъ, изучилъ въ атаманѣ, которымъ всегда говорила Устя въ минуты сильнаго возбужденья, – а эти слова были обидны для него, давно душу свою положившаго за Устю. Она сказала: «Я тебя за него застрѣлю!».
И Орликъ при этомъ воспоминаніи вспыхивалъ отъ гнѣва, а затѣмъ снова задумывался въ недоумѣніи. И волнуясь, смущаясь, будто отъ борьбы разсудка съ простымъ чутьемъ сердца – онъ скоро измучился душевно.
Между тѣмъ надо было не терять времени и что-нибудь предпринять. Слѣдовало во всякомъ случаѣ скорѣе собираться, подыматься съ мѣста и уходить за Волгу. Оставаться въ урочищѣ, что уже прозвалось Устинымъ Яромъ, было, конечно, невозможно. Послѣ разбитія команды и такого еще лихого въ городѣ не могли оставить дѣла безъ послѣдствій. Теперь-то все на него и поднимется. Вдобавокъ, командиръ былъ взятъ въ плѣнъ; бѣжавшіе солдаты передадутъ объ этомъ и въ городѣ поспѣшатъ съ выручкой его. Слѣдовательно, надо или отпустить его скорѣе домой, чтобы охладить пылъ и усердіе властей, или же надо казнить капрала для устрашенія другихъ офицеровъ-охотниковъ, а самимъ уходить пока въ лѣса, гдѣ скиты, въ разсыпную, а затѣмъ мѣсяца чрезъ три-четыре можно и опять за старое приняться. То или другое, но надо рѣшить скорѣе, а не мѣшкать, поджидая, будто нарочно, другой команды и другой битвы. Вторая команда будетъ многолюднѣе и съ ней, конечно, не справишься, когда и эту взяли только обманомъ, спасибо его ухищренію и неразумію капрала.
Такъ думалъ Орликъ… Такъ же думали и всѣ устинцы, отъ дядьки Ефремыча до стараго Бѣлоуса и простоватаго Ваньки Лысаго; разумѣется, и самъ атаманъ тоже долженъ былъ знать это хорошо. Да, но атамана этого уже не было въ Ярѣ. Устя, сидя у себя и изрѣдка думая объ этомъ, прибавляла мысленно и вслухъ, будто смущаясь и колеблясь:
– Да вотъ посудимъ…. Надо рѣшить…. Вотъ, погодя мало, увидимъ, куда итти съ насиженнаго давно мѣста, вотъ увидимъ.
Когда итти?.. какъ быть при этомъ съ капраломъ? Отпустить его на волю или уводить далѣе съ собой Устя не могла рѣшить; да и не подъ силу было ей теперь разсудить такое дѣло – она была не прежній толковый и предпріимчивый атаманъ. Все у нея на умѣ и на сердцѣ было какъ-то смущено и запутано, все переплелося вмѣстѣ, всѣ чувства будто извратились, и она, какъ сбитая съ толку, выбитая изъ колеи своей атаманской жизни, не знала, за, что взяться, съ какого конца начать! Устя не знала сама, что съ ней творится…
– Точно въ туманѣ все! робко признавалась она себѣ. Дѣйствительно, у низовскаго атамана Усти просто умъ за разумъ заходилъ. Атаманство вдругъ показалось дикой и грѣховной затѣей, навязанной обстоятельствами. Что это за жизнь?.. Разбойничать, душегубить?!.. Только смертный грѣхъ! Да еще рано или поздно будутъ плети, Сибирь и каторга! Какой же другой-то жизнью зажить? Какъ, когда, гдѣ?..
Почему же это ей теперь на умъ взбрело? Нѣтъ, даже не взбрело, а молніей будто ударило въ сердце это желаніе иной жизни. И вся она трепещетъ теперь, тоскливо, кротко, боязливо, точно подстрѣленная горлица.
Сидѣла Устя съ такими мыслями, такъ же какъ и Орликъ, день и другой, и третій… ничего не предпринимая, мучаясь и тревожась… Удивлялась она этой смутѣ своей не меньше Орлика, тоже не меньше Орлика шутила презрительно на счетъ этого капрала, которому уступила свою горницу и постель.
– Крупичатый и впрямь! Барчукъ медовый! говорила Устя себѣ самой.
А кто-то ей на ухо будто отвѣчалъ, сначала робко и стыдливо, а теперь уже сердито, даже злобно:
– Полно, ты, Устя, ломаться, лгать… Предъ кѣмъ тутъ скоморошествовать зря… Полюбился онъ тебѣ – вотъ и все!
– Эка, пустякина! говорила Устя вслухъ и старалась усмѣхнуться небрежно; но усмѣшка не ладилась на губахъ. Горечь подымалась на сердцѣ; глазамъ будто заплакать хотѣлось по-дѣвичьи, безпомощно, неудержимо, горючими крупными слезами, отъ которыхъ сердцу легче станетъ, а разумъ уступитъ и успокоится, будто сознавшись, что онъ все пустое сказывалъ. Онъ обмануть хотѣлъ такъ, зря, невѣдомо зачѣмъ. Зналъ онъ, что съ сердцемъ не совладаешь, а только пробовалъ… Ну, вотъ и сдался!..
Такъ и вышло: молчало сердце, потомъ стыдливо заговорило, потомъ гнѣвно, а вскорѣ совсѣмъ осилило; и дѣвичій разумъ сдался и смолкъ въ свой чередъ.
Сидѣла разъ такъ дѣвушка на третій день въ сумерки у себя во второй горницѣ, глубоко задумавшись, и вдругъ поднялась, будто прыгнула съ мѣста.
– Эхъ, да что тутъ! горячо шепнула она, хватаясь за голову. Скоморошество и впрямь. Любъ онъ мнѣ! Любъ! Вотъ и все!!
И бурная смута на душѣ будто собиралась стихать отъ признанія.
– Ну, что-жь? Грѣхъ, что ли? Срамъ, что ли? воскликнула вдругъ дѣвушка вслухъ, внѣ себя отъ огневой струи, что пробѣжала по тѣлу. Что мнѣ, родители, что ли, помѣхой? Начальство? Сволока моя? Орликъ и Ефремычъ?.. Кто мнѣ на свѣтѣ набольшій! И, глянувъ въ окно, въ которомъ за поселкомъ виднѣлась, упираясь въ небо, высокая лѣсистая гора съ бѣлой, какъ сахаръ, мѣловой маковкой, – Устя вымолвила гнѣвно, поднявъ руку и грозяся.
– Тебя сдвину и на земь уложу, коли нужно будетъ, не только сволоку свою или Орлика!
И смута стихла и улеглась совсѣмъ. На душѣ стало тихо и свѣтло, какъ будто сумрачное небо прояснилось, тучи грозовыя раздвинулись; будто былъ вихрь, разогналъ темныя лохмы облаковъ и улетѣлъ самъ за край земли. А солнце сверкнуло съ чистой синевы и засвѣтило на все…
Глянула Устя опять въ окно… поселокъ, хаты, садики, а тамъ гора, лѣсная чаща на ней и бѣлая ея маковка, направо сѣрая и величавая ширь матушки-Волги, за ней берегъ далекій съ ярко зеленой травой, а подъ самымъ окномъ яблони и черешни, бахчи, гдѣ Ордунья копается въ грядахъ… Все кругомъ внезапно заблестѣло, какъ послѣ грозоваго ливня, все въ капляхъ серебряныхъ сіяетъ, будто въ брилліантахъ. Но вѣдь дождя не было…
Все сіяетъ въ тѣхъ капляхъ, что у дѣвушки изъ глазъ полились горячей и сладкой струей… Это тоже брилліанты многоцѣнные… потому что слезамъ атамана разбойниковъ – цѣны нѣтъ. Нужно, чтобы совершилось чрезвычайное, диковинное для того, чтобы дѣвушка, не плакавшая со дня извѣстія о смерти своего отца, снова залилась дѣвичьими слезами.
А въ то же время, когда волжскій атаманъ снова будто становился казачкой Красноярской станицы, плѣнникъ тоже душевно перерождался. Тяжелыя думы, страхъ за свою жизнь, трепетное ожиданіе не нынѣ-завтра быть страшно умерщвленнымъ разбойниками, несмотря на обѣщаніе атамана, – будто переродили баловня судьбы, родныхъ и среды, изъ которой онъ кинулся, очертя голову, на смерть изъ-за галуна на кафтанъ; теперь только Засѣцкій, почти еще ребенокъ по разуму и опыту жизни, сразу оцѣнилъ все, взвѣсилъ все, уразумѣлъ многое въ прошломъ и многое пожалѣлъ. Урокъ былъ слишкомъ грозный.
Онъ молился, каялся, обѣщалъ все и всѣмъ… и себѣ, и роднымъ, и Богу, Котораго теперь будто вспомнилъ.
– Но неужели это искреннее раскаяніе излишне, ненужно, не поведетъ ни къ чему, и ему на роду было написано такъ погибнуть, думалось ему.
– Поплатиться жизью изъ-за легкомысленнаго поступка, изъ-за ребячества и опрометчивости. Если-бъ онъ струсилъ, не бился, то было бы еще по дѣломъ; но вѣдь онъ велъ себя храбро, хотя и попалъ въ битву въ первый разъ отъ роду; онъ бился лихо, онъ не бросилъ своей пѣшей команды, будучи самъ на отличномъ скакунѣ, пока она, перебитая почти вся, не легла и не разсыпалась по чащѣ ущелья. Тогда только онъ, выпустивъ послѣдній зарядъ въ лицо какого-то кидавшагося на всѣхъ и рубившаго топоромъ звѣря, а не человѣка, – рѣшился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь былъ подстрѣленъ погнавшимся за нимъ сорванцомъ-атаманомъ.
Засѣцкій въ первые часы плѣна, дорогой въ Яръ и затѣмъ связанный въ горницѣ атамана, которая казалась ему острогомъ, послѣ горницъ его собственнаго дома, – былъ отъ оцѣпенѣнія ужаса почти безъ чувствъ. Онъ глядѣлъ, слушалъ, двигался слегка, безсознательно шевелилъ затекавшими отъ веревокъ руками, но положительно не понималъ вполнѣ окружающаго… Это все дикій, тяжелый сонъ, который сейчасъ вотъ оборвется отъ пробужденья… и сгинетъ…
Когда атаманъ освободилъ его отъ путъ, ему стало легче тѣлу, не казалось еще хуже и тяжелѣе на душѣ. Первая безсмысленная смута прошла въ ней и началась разумная тревога. Болѣе ясная мысль разобралась толково во всемъ, что нежданно приключилось съ нимъ, и привела его въ трепетъ.
– Смерть?! это именно и единственно – о чемъ онъ никогда не думалъ.
Онъ думалъ, случалось, о всякихъ самыхъ невѣроятныхъ вещахъ. Онъ помышлялъ о томъ, что когда-нибудь поѣдетъ въ Москву и можетъ быть также графомъ и фельдмаршаломъ, какъ сталъ имъ простой украинскій казакъ; онъ думалъ, какъ будетъ онъ главнокомандующимъ на войнѣ или какъ будетъ посланникомъ царицы въ чужіе края къ иноземнымъ королямъ. Думалъ, какъ онъ женится на принцессѣ такой красоты неописанной, что всѣ, кто на нее ни взглянетъ, станутъ съ ума сходить отъ восторга или зависти къ нему. Онъ думалъ, что когда ему будетъ 80 или 90 лѣтъ, а вокругъ него уже будетъ куча его правнуковъ – онъ будетъ всесвѣтно славенъ, будетъ первый россійскій вельможа, по знатности и богатству…
Но дальше этой измышляемой имъ почтенной старости разумъ не шелъ, и смерть все-таки не представлялась.
И вдругъ теперь въ одинъ мигъ, такъ просто, такъ быстро – все мигнуло и рухнуло кругомъ. – Все! – и розовая дѣйствительность, и еще болѣе яркія радужныя грезы о будущемъ. Кругомъ тьма, а въ немъ болѣзненно жгучее сознанье чего то такого, что волосы дыбомъ ему подымаетъ.
Но утопающій хватается за соломинку, и если она сразу не оборвалась, то онъ искренно вѣрилъ, что у него въ рукахъ цѣлый столѣтній дубъ.
Взглядъ атамана, нѣсколько словъ надежды, брошенныхъ имъ въ первый же день, странное и красивое лицо этого молодого разбойника – ободрили капрала.
Прошелъ второй день… молодца, который велъ его изъ Саратова и ушелъ впередъ къ разбойникамъ, а потомъ вернулся опять къ нему – уже казнили въ отместку. Что же съ нимъ медлятъ расправляться. Атаманъ на этотъ вопросъ не хочетъ прямо отвѣчать и ни разу не обмолвился. Онъ обѣщается не объясняясь… А лучъ надежды вдругъ замерцалъ гдѣ-то… Этотъ лучъ зажегся, знать и блеснулъ во взорѣ атамана, да запалъ и ему въ душу. Сначала онъ вспыхнулъ въ обоихъ робко и боязливо, но разгорался не по днямъ, а по часамъ. Онъ уже не мерцаетъ теперь, а сверкаетъ…
Послѣ многихъ долгихъ бесѣдъ с чуднымъ и загадочнымъ по виду атаманомъ, Засѣцкій уже не ждалъ ежечасно прихода палачей своихъ и лютой смерти; онъ думалъ объ атаманѣ и его красивомъ лицѣ, объ его умныхъ рѣчахъ и особомъ выраженіи въ глазахъ, какого онъ еще ни разу ни у кого не видалъ; глаза атамана пронизываютъ его.
– Славный малый; обнялъ бы его по-пріятельски и попросилъ скорѣе, тотчасъ освободить да и со мной уйти въ городъ, думалъ капралъ. Что эта за жизнь, да и какой онъ разбойникъ; онъ будто нашъ братъ, недоросль изъ дворянъ: голосъ, лицо, руки и ноги – все не мужицкое.
XV
Въ тотъ же день, когда атаманъ, будто смягчившись сердцемъ, оглядывалъ свой поселокъ въ окно, и въ первый разъ грезы объ иной жизни, не разбойной, а мирной и людской, по-Божьему, чудно роились въ головѣ, а рядомъ душевцо смущенный плѣнникъ начиналъ надѣяться на свое спасеніе – въ хатѣ Орлика сошлись одинъ за другимъ Малина и Ефремычъ, позванные имъ для совѣта.
Много дѣловъ всякихъ рѣшалъ Орликъ прежде безъ призыва кого-либо на совѣтъ, а теперь этого новаго дѣла одинъ рѣшить не смогъ и не взялся, потому что самъ себѣ не вѣрилъ.
– Какъ обращается Устя съ капраломъ? Что тутъ подумать? Неужто такое диковинное приключилось, что и по имени назвать стыдно: атаману будто полюбился нежданно барчукъ?
Вотъ что прямо сказалъ Орликъ сибирному.
Малина удивился. Онъ зналъ, что ихъ атаманъ – дѣвица, но зналъ тоже, что эта дѣвица уродилась, знать, отъ шутки самого дьявола. Ничего въ Устѣ дѣвичьяго не было и нѣту на его глаза; а тутъ вдругъ про глупство бабье заговорилъ эсаулъ. Каторжникъ соображалъ: «Капралъ да атаману полюбился. Развяжи вотъ это?»
– Сразу-то я что-то не осилю, заявилъ Малина, выпуча глаза. Ты это значитъ про что?
Орликъ объяснился рѣзче и злобно…
– Эвона! Не можетъ статься! усмѣхнулся каторжникъ и тотчасъ скривилъ рожу отъ боли въ ранѣ, которая и быка давно свалила бы съ ногъ.
– Чего, не можетъ статься! Дурень! Нешто дѣвичье сердце на ладони; дѣвичье сердце;– потемки! съ горечью произнесъ Орликъ. Вонъ она Тараса вашего ужь любила и за него замужъ собралась, а ему было за пятьдесятъ лѣтъ.
– Тарасъ былъ орелъ человѣкъ! Будь живъ, онъ Степана Разина за поясъ бы заткнулъ… за Тараса и я бы въ огонь и въ воду полѣзъ, не токмо Устя! рѣшилъ Малина.
Орликъ махнулъ рукой, понявъ, что клейменый каторжникъ все дѣло совсѣмъ по-своему понимаетъ и для него не совѣтчикъ.
Ефремычъ принесъ вѣсть: бѣдняга Черный кончился!
– Ну, и царство ему… цыганское! отозвался Малина. А жаль знахаря!..
– Ну, а ты, Ефремычъ, какъ посудишь? спросилъ Орликъ дядьку, передавъ ему прежде свои подозрѣнія.
– Ты, стало быть, насчетъ то ись того… началъ Ефремычъ, что нашъ атаманъ вспомнилъ якобы, что онъ не парень, а дѣвица.
– Да. И влюбился въ парнишку-бѣлоручку изъ барчуковъ, холеныхъ въ шелку да въ меду, продолжалъ Орликъ.
– Позарѣзъ, значитъ.
– Ну, да; я говорю…
– И я говорю.
– Что? воскликнулъ Орликъ.
– Да то же… Ты сказываешь полюбился ему… будемъ уже сказывать: ей… полюбился ей капралъ? Это вѣдь ты сказываешь?
– Ну, да.
– Я тебѣ и отвѣтствую: позарѣзъ, молъ.
Орликъ сразу измѣнился въ лицѣ. Думать самому о нерадостномъ и убѣдить себя – какъ ни будь уменъ – не такъ страшно, какъ услыхать отъ другого, хоть и глупѣе, подтвержденіе своей постылой думы. Падала завѣса съ глазъ Орлика, да не совсѣмъ; а тутъ вотъ вдругъ упала сразу, и горькая правда наголо предстала глазамъ.
Наступило молчаніе. Орликъ неровно дышалъ, уткнувшись глазами въ землю. Малина таращилъ глаза на есаула, а Ефремычъ простодушно смотрѣлъ на обоихъ.
– Почему ты это такъ полагаешь? спросилъ, наконецъ, Орликъ и такимъ голосомъ, какъ еслибъ узналъ отъ Ефремыча новое и совсѣмъ для него самого неожиданное и невѣроятное.
– По всему видать… я еще въ первый день Ордуньѣ сказывалъ, ложася спать: будетъ, молъ, у насъ случай, Однозуба, отъ котораго эсаулъ да и всѣ молодцы и ты, старая, тоже рты разините… Такъ по-моему и вышло. Да еще какъ живо то… много-ль времени прошло съ битвы, а гляди ужь у насъ что…
– Что? странно спросилъ Орликъ.
– Колдовство. Плюнуть да перекреститься – только всего и можно… атамана и званья нѣтъ; былъ атаманъ Устя, да сплылъ… Выходитъ оно, эсаулъ, по эвтой причинѣ, такъ я разумѣю, что баба ли, дѣвка ли какъ, значитъ, ни вертись, какъ ни рядись, какъ ни скачи, а все человѣкомъ не будетъ… Бабье-то въ ней рожденье нѣту-нѣту, да и заговоритъ безпремѣнно… Вотъ жили мы безъ грѣха, Устя атаманствовалъ на славу, любо было глядѣть на него; и славно онъ бился, и складно разсуждалъ всѣ дѣла разбойныя и хозяйскія, и на дуванѣ, и на расправѣ молодцовъ за провинность какую… а вотъ нашли вы на дорогѣ нечисть эдакую, прости Господи, да завели ее въ домѣ; ну, все дѣло и изгадили, все прахомъ и пошло.
– Какую нечисть? спросилъ Малина.
– А этотъ капралъ… Намъ онъ, вишь, что коровій пометъ, а вонъ дѣвицѣ-то красной по рожденью – онъ, поди, что?.. да, что онъ ей? Ты вотъ знаешь ли, эсаулъ, что онъ ей, капралъ-то этотъ сахарный?
Орликъ молчалъ понурясь и глубоко задумавшись.
– Онъ ей – золото, милъ-свѣтелъ ангелъ! Она за него сейчасъ вотъ и насъ перехлопаетъ и себя порѣшитъ, коли потрафится.
– Что? Ты про что… пришелъ въ себѣ Орликъ, смутно разслышавъ послѣднія слова Ефремыча.
– Я говорю, что Устя изъ-за капрала на убивство пойдетъ.
– Она мнѣ ужь разъ грозилась, да это пустое; это все-жь таки баловство! Мало что языкъ сбрехнетъ.
– Не баловство, эсаулъ; ты видѣлъ сегодня Устю.
– Нѣту, три дня ужь не видалъ.
– Знаю я. Ну, вотъ ты поди, да и погляди… а потомъ ужь и говори.
– Что-жь она?
– Что? Ничего! Другой человѣкъ! Атамана нѣту; и слѣдъ его, говорю, простылъ; а есть дѣвка, да еще, что ни на есть, самая лядащая… въ глаза мнѣ не смотритъ, скажетъ слово и загорится все лицо, да не такъ, какъ прежде, не гнѣвно, а по-бабьему, по-стыдливому.
– Вижу я все дѣло – диковина! заговорилъ Малина. – Уразумѣть нельзя, ну, а пособить горю все же не мудрено; взялъ да и распуталъ все…
– Да какъ? Какъ? воскликнулъ Орликъ.
– Что?
– Какъ ты распутаешь?
– А взялъ, по-просту, атамана и капрала, выговорилъ однозвучно Малина, да камушекъ потяжеле, связалъ ихъ вмѣстѣ, да и бултыхъ – раковъ кормить.
– О, дьяволъ… И я тоже слушаю! взбѣсился Орликъ.
– Нѣтъ, Малина, не бреши про Устю… сказалъ Ефремычъ съ укоризной, – надо умнѣе какъ разсудить. Но мнѣ, капрала этого не мѣшкавши прикончить.
– Да. Не мѣшкавши! произнесъ Орликъ какъ бы себѣ самому. Покуда еще не поздно; но скорѣе, а то…
– Вѣстимо, скорѣе, эсаулъ… вѣдь надо намъ тоже и отсюда выбираться, а сборовъ у насъ не мало.
– Да; тутъ сидѣть негоже! прибавилъ каторжникъ; вторую команду жди черезъ двѣ недѣли.
– Раньше будетъ, отозвался Ефремычъ: коли-бъ вы его убили, то не стало бы спѣшить начальство, а теперь, поди, солдатики какіе добѣгутъ до городовъ и скажутъ: капралъ живъ, взятъ, въ полонѣ мается. Вотъ и подвинутъ ноги разные воеводы.
– Вѣрно, Ефремычъ, вѣрно, сказалъ Орликъ. Нечего уткнувшись сидѣть. Дѣло дѣлать. Скорѣе. Первое, собирай и распоряжай все… Двинемъ отсюда чрезъ три-четыре дня въ лѣса подалѣ отъ Волги, къ старцамъ на Узеня. Туда никакія команды не лазаютъ… а за Устю я примуся… капрала этого я либо выдамъ на расправу молодцамъ, либо самъ ужъ выпущу на волю, какъ Душкина… лишь бы его отсюда съ глазъ долой; и скорѣе, нечего мѣшкать! Ты, Ефремычъ, ладь все, коней и обозъ, а ты, Малина, наладь молодцовъ такъ, что коли я кличъ кликну, чтобы всѣ они валили къ атаману капрала на расправу просить.
На этомъ совѣщаніе и кончилось, и Малина съ Ефремычемъ ушли отъ эсаула довольные и принялись за дѣло.
XVI
День за днемъ, прошло около недѣли, а ничего въ Устиномъ Ярѣ не случилось однако особеннаго или неожиданнаго. Но «что-то» было повсюду, во всѣхъ… будто въ воздухѣ носилось что-то, невидимое и непонятное. Въ поселкѣ было по всѣмъ хатамъ и хибаркамъ, во всѣхъ молодцахъ, сволокѣ со всего свѣта, христіанахъ и татарвѣ – какое-то затишье чудное – глухое и недоброе. Точь-въ-точь духота тяжелая и тишь зловѣщая предъ грозой, что гдѣ-то собирается и должна прійти… Раскатовъ грома еще не слыхать, молніи еще не видно. Все кажется кругомъ, какъ бы и быть слѣдуетъ, какъ заурядъ всякій день бываетъ, – но птица и звѣрь, даже деревья и мурава словно притаились и сробѣли. Изрѣдка со свистомъ, стремительно промелькнетъ будто въ перепугѣ ласточка, извиваясь по самой землѣ, или жалобно вскрикнетъ чайка на рѣкѣ. Грозы нѣтъ, но вся природа ужъ почуяла ее гдѣ-то за небосклономъ и ждетъ первой вѣсти, перваго порывистаго натиска вихря. Все ждетъ – вотъ загрохочетъ небо, зажигаясь и пламенѣя изъ края въ край, разрываясь и разрушаясь надъ землей, сотрясая ее всю до нѣдръ, будто падающими невидимо облаками, что обращаютъ порою въ прахъ вѣковые лѣса и каменные города.
Такъ было и въ Устиномъ Ярѣ! По всѣмъ хатамъ угрюмо сидѣли у себя молодцы или сходились въ уголкахъ поселка, за плетнями, и тихо перешептывались, – что-то другъ другу сообщая въ недоумѣніи или въ ожиданіи. Большинство устинцевъ высматривали скорѣе смущенно, чѣмъ злобно…
Какая-то бѣда стряслась, видно, на поселкѣ разбойномъ; а бѣда та была – что атаманъ сидитъ у себя безвыходно… Эсаулъ Орликъ тоже не кажетъ носу изъ своей хаты и томится… «князь», или дядька Ефремычъ, ходитъ суровый и ни на что не отвѣчаетъ, только рукой машетъ, какъ бы говоря: «Ну, васъ! не надо васъ!» Сибирный Малина на что крѣпокъ, а свалился все-таки съ ногъ отъ прострѣла, не осилилъ раны… онъ только одно повторяетъ тѣмъ, кто къ нему навѣдается:
– Атаманъ былъ, да сплылъ! Былъ и эсаулъ! Кто поглупѣе – сиди да жди здѣсь Сибири, а кто прытче – уходи, покуда время… Куда? На всѣ четыре вѣтра! Съ ноздрями да безъ литеръ – вездѣ дорога!
Устинцы не знали, что подумать ни про атамана, ни про эсаула, но чуяли, что надо ждать чего-то и ждали въ молчаніи такъ же, какъ порою, притаясь, ждетъ грозы природа.
Немного воды утекло за это время, а въ поселкѣ многое перемѣнилось. Многихъ уже не досчитывались устинцы изъ давнишнихъ своихъ… Петрыню Іуду казнили, лихой Измаилъ былъ убитъ, Соврасъ захваченъ солдатами, Ванька Черный померъ отъ раны, Кипрусъ и не охнулъ-упалъ… Малина чуть живъ… Одинъ Ванька Лысый, хоть и раненый, а справился и цѣлъ. За то на диво всѣмъ уже три дня, какъ мордовка Ордунья пропала безъ вѣсти; она ушла, бросила Устинъ Яръ; а это худо – бабушка Ордунья бывалый человѣкъ; она всегда сказывала: коли придетъ конецъ устиному атаманству въ Ярѣ – я загодя уйду. И вотъ ея нѣту! Стало, конецъ!..
