Текст книги "Француз"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

XII

После всяких невероятных и противоречивых слухов, бегавших по столице уже два месяца, вся Москва от мала до велика вдруг узнала, наконец, наверно, что было страшное сражение где-то по Смоленской дороге, но недалеко от Москвы. Начальство, важные именитые люди говорили, что ожесточенный бой причинил много вреда врагу. Если еще такой бой, то придется Бонапарту двигаться обратно к границе немецкой.

И простой народ верил. Но общество толковало и судило иначе. Ведь было известно, что армия после сражения опять попятилась и идет на Москву. Зачем? Чтобы дать второе сражение, отстаивая грудью матушку-Москву с ее святынями? Или чтобы защищаться в самом городе? Но это нелепо: Москва не крепость.

– Ничего! – говорил простой народ. – Пускай французы берут Москву приступом. А из Кремля будут по ним палить пушкари, и всякому обывателю прикажут взять топор, вилы, а то нож и тоже сражаться.

И начались в Москве сборы и выезды по деревням и вотчинам. Дворяне первые подали пример, и часто выезжающие колымаги, тарантасы и обозы с кладью смущали купечество, смущали и простонародье.

– Да неужто же в самом деле француз в Москве будет? Граф Растопчин сказывает, что ни в жисть!

Однако находились люди, которые поняли, что француз – не свой брат. Лучше бежать. Нашлись тоже люди, которые поняли, что пришла пора жертвовать чем можешь… Достоянием или жизнью… А то достоянием и жизнью!

А в те дни, когда именитые москвичи бежали из Москвы, в большом доме на Басманной происходило что-то особенное. Дом кишел, как муравейник, переполненный самым пестрым народом, преимущественно мещанами и крестьянами, причем было с дюжину купцов и с десяток пожилых женщин.

Тут очутились в полном сборе все содержатели кабаков и мучные торговцы, бравшие всегда товар свой из громадных складов Живова.

Кроме того, тут были все заведующие домами Живова, которые он с некоторых пор скупал кучами и разных кварталах Москвы. За последнее время богач приобретал чуть не по дюжине домов в день.

– С ума спятил старый! – говорили про него чиновники, совершавшие спешно купчие. – Ради похвальбы! хочет пол-Москвы скупить. И кого удивит? Все знают, что он это сделать может. Да еще в какое время!

Но еще иное удивляло всех. Богач, вместо того, чтобы покупать хорошие каменные палаты и даже с большими садами или большими дворами, что любило всегда делать дворянство и богатое купечество, напротив, покупал только деревянные дома – и новые, с иголочки, и старые, чуть не развалившиеся, причем выбирал дома в разных кварталах – и в центре, и на окраинах. Особенно дорого давал он иногда за почти негодный дом в каком-нибудь тесном переулке и не соглашался купить по весьма выгодной цене – как говорится, задаром – какой-нибудь великолепный барский дом.

Из-за гнилой хибарки он чуть не кланялся домохозяину в ноги, упрашивал:

– Продай, родной. Бери что хошь!

А предлагающему каменные палаты за полцены и в рассрочку он отвечал:

– На что они мне? Я каменные не покупаю.

На удивленные вопросы чиновников в суде Живов объяснял:

– Мне требуется не качество, а количество. Хочу поболе по всей столице домов иметь. Мне лучше две тысячи хибарок, чем десятка два палат боярских.

Разумеется, все на это отзывались:

– Ну уж и прихотник же ты, Иван Семеныч! Тут вот беда над Москвой, а ты чудачествуешь. Иль собрался эти все свои дома в подарок Наполеону поднести?

– И поднесу. Это будет мое угощенье французу. Каждому важному офицеру по дому.

Теперь Живов созвал всех своих управителей вновь приобретенных домов и каждому пояснял, что если француз действительно войдет в столицу, то будет его, Живова, своевременное приказание, как поступить по отношению к врагу. И приказание строжайшее. За точное исполнение – большая награда. За неисполнение и непослушание он прогонит тотчас, не уплатив ни гроша из положенного теперь большого жалованья.

Кабатчики и мучные торговцы сами явились к богачу и главному теперь в столице виноторговцу. И прежде был Живов одним из трех московских воротил по продаже пенного вина и сивухи, а теперь, скупив вдруг сразу все наличное «питие» во всех складах, стал собственником чуть не всего до последней капли существующего в Москве вина.

Но это была уже не прихоть. Это было, по-видимому, выгодное дело, кулачество… И даже диковинное дело, по мнению всех.

Казалось, что богач пользуется временами лихими и хочет на французе нажить, продавая им муку и водку втридорога.

Теперь целовальники и лабазники явились Христом Богом просить Живова не разорять их.

Дело было в том, что богач повысил страшно цену и на муку, и на вино… Чуть не вдвое с пуда и с ведра.

И между богачом и народом происходил разговор:

– Помилосердуй, родной.

– Не хочешь – не бери! – отвечал Живов.

– Побойся Бога, Иван Семеныч.

– Боюся. Боюся его пуще тебя… Господь все видит…

– Балуешься.

– Какое теперь баловство! Не те времена. А вот хочу подороже взять – и шабаш.

Однако вдруг приключился казус, всех поразивший. Богач Ярцев, купец с Рогожской, согласился на высокую цену Живова и пожелал взять зараз у него хоть на полмиллиона и муки, и вина. Ярцев был известен как жила и мироед.

– По моей цене? – спросил Живов.

– По твоей, по двойной, – отвечал Ярцев.

– Да что же ты это? Какой твой расчет? Ведь ты себя разоришь. Я вдруг из-за прихоти спущу цену. Что тогда?

– Не твоя забота! – отозвался купец. – Стало быть, я знаю, что делаю, коли покупаю у тебя.

Живов подумал и отказал.

– Не хочешь? – изумился Ярцев.

– Не хочу.

– Почему? Ведь ты сразу наживешь страсть что…

– А плевать мне на наживу.

– Стало, ты рассчитываешь с француза еще боле взять? – догадался Ярцев.

– Стало, так…

– А коли на Москве от него грабеж пойдет?.. Ведь эдак-то сказывают многие… Тогда тебя француз растащит.

– Пускай.

– Так не хочешь?

– Ни за что! Бери малое количество. Ну, полтысячи ведер да пять тысяч пудов.

– Мало мне взять невыгодно.

– Ну а больше не дам. Мне невыгодно.

Эта беседа и упрямство Живова подивили немало всех явившихся к нему кабатчиков и лабазников.

– Ведь кабы все дело было в наживе, так он бы сейчас пошел на предложенье купца Ярцева. Диковина! – рассудили они.

В сумерки народ стал расходиться со двора Живова, поневоле согласясь на его цены, но, разумеется, решаясь пока только на самое ничтожное количество товара.

В то же время подъехал к дому Ермолай Прокофьич Хренов и, принятый Живовым, объяснил:

– К тебе, Иван Семеныч. Дельце, и важное.

– Говори.

Хренов объяснил, что, зная, как скупает Живов дома в Москве, он явился предложить ему свои, а вместе и фабрику брата.

– Все свое, что имею, хочу продать, и недорого.

– Француза испугался?

– Что ж! Пожалуй, и так! Отчего не сказать правду? Деньги в карман – и был таков. Гуляй по свету, с песнями. А то пойдешь по миру.

Живов согласился тотчас купить три старых деревянных дома и два строящихся вновь, а от фабрики со строениями на Девичьем поле отказался наотрез.

– Что мне в ней! Будь все деревянное, да в городе, – купил бы. А в пустыне аравийской, да каменные палаты, – черта ли мне в них?

– Дешево отдаст! – сказал Хренов.

– Даром не возьму. Твой расчет от брата магарыч взять да прибавить двадцать тысяч, что я за твою дочь тебе заплатить обещался. Евграф Прокофьич обещал, чай, десять тысяч тому, кто сумеет скорее сбыть фабрику его. Знаю я все это. Не хочу, и шабаш.

Хренов задумался. Его новая затея тоже не удалась. Покупать самому фабрику в смутное время он боялся.

Отпустив, почти выжив от себя купца, богач-причудник тотчас же собрался к генералу Глебову.

Немало удивил он генерала, когда уселся и заговорил.

Он объяснил дело свое и кончил словами:

– Продайте мне ваши палаты! – сказал он.

Глебов вытаращил глаза.

– Что ты, Иван Семеныч? Ума решился? Они моему пращуру принадлежали. Авось и через сто лет мои правнуки никому сего родного гнезда не продадут. Ты меня даже обидел. Ты богат. Да ведь и я не беден. У тебя миллионы, а у меня, правда, сотенки тысяч, но я все-таки почитаюсь богатым.

– Ну, простите, – сказал Живов и смолк.

– Стало быть, правда это, что мне сказывали, – заговорил после паузы Глебов, – что ты будто чудачествуешь, а иные прямо говорят, что разумом свихнулся… Ты будто всякий день, и день-то деньской, дома по Москве скупаешь, весь хлеб и все вино…

– Правда истинная.

– На французе нажить хочешь… Хлебом и вином. Понятно мне. Хотя я и не хочу тому верить. Не мог ожидать никогда от тебя этого противуотечественного поступка. Это ведь почти изменничество…

– Верно, ваше превосходительство. И на такой грех я не пойду. Я скупил все затем, чтобы все похерить… Все в Москву-реку спустить, когда антихрист будет в заставы входить, чтобы врагу на потребу одни голыши мостовых оставались.

Глебов ахнул, поднялся и сказал с чувством:

– Ну, прости за подозрение. Поцелуемся. Вот воистину доблестный гражданский подвиг.

И старики облобызались.

– Ну а дом? Дома! – воскликнул Глебов. – Чудачество? Наверно нет!

– Дома мне еще нужнее, чем хлеб и вино, – улыбнулся грустно Живов.

– Зачем?

– Помните, Сергей Сергеевич, нашу последнюю беседу: я у вас дела просил. Вы сказали бежать и миллионы спасать, чтобы они французу не доставались.

– Помню.

– Ну, вот я себе дело надумал: все мои миллионы пропадут, я их сам французу отдам, подарю.

– Как?

– Так. Но подарочку моему он рад не будет.

– Поясни загадку.

– Не могу, Сергей Сергеевич. Господу Богу клятву дал молчать. Потом узнаешь…

– Тогда молчи.

– А вот что, ваше превосходительство, – выговорил Живов, помолчав. – Просьба у меня большущая.

– Говори. Все, что могу, сделаю для россиянина.

Живов объяснил, что уже сделал завещание и назначил генерала своим душеприказчиком.

– Прости за дерзостное поступление.

– Нет, не простить надо… А спасибо тебе, миллионеру, за доверие! – воскликнул Глебов.

И, расставаясь, генерал снова расцеловал «россиянина».

От Глебова Живов съездил на Девичье поле, осмотрел подробно фабрику Евграфа Хренова, поморщился и, не сказав ни слова, уехал.

Между тем здесь у Хренова затевалось дело, совсем неподходящее к такому смутному времени. Все готовились к свадьбе. Разумеется, если бы не деньги, обещанные Живовым, которые могли позволить Хренову распутаться, он никогда бы не стал в такое время справлять свадьбу, если бы даже и желал выдать дочь за Тихонова.

Все домашние, конечно, удивлялись настойчивости Хренова, По всему бы, кажется, следовало отложить эту свадьбу.

Хренов сдержал свое слово Глебову и пальцем не тронул дочь, когда она вернулась из бегов, но посадил ее в мезонин, приказал запереть и держать как заключенную. Разумеется, содержание взаперти дочери было тайной.

Когда изредка появлялись Тихоновы, то им объясняли, что девушка поправляется, а затем выздоровела вполне. Софья и спускалась вниз, но ей не позволяли отдельно гулять в саду с женихом, а вместе со всеми. Кроме того, по приказанию Хренова все зорко все-таки наблюдали, чтобы она снова не шмыгнула через забор.

Софья была в полном отчаянии, испробовала уже всякие средства, чтобы, по крайней мере, хоть оттянуть свое замужество, но она видела, что отец, напротив, всячески спешит. Как будто от этого зависит нечто другое, более важное.

В доме Глебова хотя и не собирались еще пировать, справляя свадьбу, но было среди смуты на Москве еще нечто, по времени будто не подходящее.

Молодые люди – капитан Александр Ковылин и княжна – своей повадкой, разговорами, взглядами и улыбками изменяли себе, давали повод подозревать и догадываться.

Действительно, с первого же раза, что офицер увидал молоденькую княжну, она страшно понравилась ему, но мысль о браке не могла ему прийти и в голову. Во-первых, он никогда не думал и не собирался жениться; во-вторых, он понимал, какое громадное расстояние между ним и княжной в смысле их общественного положения. Он – офицер без всяких средств, хотя и старинный дворянин; она же – богатейшая невеста Москвы и вдобавок внучка известного сподвижника суворовских подвигов.

Однако вскоре же Ковылин невольно заметил и даже убедился, что он мог бы надеяться, если бы полюбил Надю. Иван Ковылин, хотя и много моложе брата, был гораздо проницательнее и вообще умнее старшего брата, а между тем он ясно видел, как сам генерал и вся семья относятся к его брату. Наконец, он первый заметил и первый сказал брату, что, по его мнению, хорошенькая княжна серьезно увлеклась им и способна полюбить шибко.

И это было, конечно, правдой. Ковылин не мог не нравиться Наде, так как был, собственно, очень красив собой. Кроме того, в нем была какая-то особенная привлекательная кротость и сдержанность; наконец, он отлично пел и недурно играл на фортепиано. Что было еще важнее, его постоянно восхвалял и превозносил сам дедушка. Да и это еще не все!

Превознося капитана, называя его героем, он объяснял, что не в том сила, чтобы быть в десяти сражениях или хоть в двадцати, а вот как себя в одном сражении вести. И, постоянно расписывая разум, пригожество, благородство, воинскую отвагу молодого капитана, дедушка постоянно заглядывал в глаза Наде. И так странно, что она то краснела, то потуплялась. Ни разу ничего дедушка ей языком не сказал, а будто глазами говорил ей ежедневно, и все одно и то же, и все больше и больше. И она не воображала это, ей казалось даже, что все также это заметили и скоро стали будто подражать дедушке.

Grande tante Анна Сергеевна стала заглядывать в лицо Наде еще яснее, красноречивее. Княгиня уже раза два сказала дочери, что Ковылин мог бы быть ей парой. Один князь Черемзинский ничего не говорил и раз только на объяснение княгини отозвался:

– Ну, нет! Это было бы уж слишком. Я для Нади всегда мечтал о блестящей партии. Кого-нибудь из петербургских придворных – вот что ей надо!

И вскоре после того, что Ковылины переехали в дом именитого генерала, уже произошло то, что должно бы случиться только через месяца три-четыре. Сергей Сергеевич вдруг громко при всех, но, конечно, в отсутствие братьев Ковылиных объяснил, что он давно, а может быть, и никогда не встречал такого молодого человека, как капитан, и что он был бы счастлив, если бы Надя собралась замуж за него.

По всей вероятности, смутные дни на Руси, близость неприятеля и страшная тревога по всей Москве заставили людей мыслить и чувствовать быстрее, да и действовать решительнее. Однако после этого заявления Глебова на другой же день поневоле пришлось перестать думать о житейских делах вообще и о радостной для всех взаимной любви молодых людей.

XIII

Москва поднялась на ноги.

«Бежать! Спасаться!» – вот что слышалось теперь повсюду – во всех семьях, во всех домах.

Главнокомандующий Москвы продолжал прокламациями к обывателям убеждать всех быть спокойными и утверждать, что Москва никогда не достанется в руки Наполеону.

Но теперь уже все изверились, и общий голос, общее мнение были таковы, что если француз и в самом деле не вторгнется в Белокаменную, то он все-таки очутится у самых застав; поэтому лучше скорее убраться подобру-поздорову.

И сразу, как по данному сигналу, пол-Москвы потеряло голову и начало тотчас укладываться и уезжать. Всякий день видны были длинные вереницы возов, нагруженных всяким добром, и всякие экипажи, где находились господа дворяне с пожитками, и разные тарантасы и тележки, где теснились дворовые люди. Тянулись уже целые поезда к разным заставам столицы. Наконец, повсюду, где не было еще сборов к отъезду, была уборка всякого домашнего имущества. Кто-то выдумал, и все сразу стали подражать. Повсюду, где были дворы и сады, копали огромные ямы и, наколачивая их битком всякими сундуками и ящиками, зарывали добро в землю.

XIV

Однажды, когда Тихоновы всей семьей, даже Анна с детьми, были в гостях у Хреновых, Софья по совету сестры решила объясниться с самим Макаром Тихоновичем прямо и откровенно. Когда после угощения все вышли прогуляться в большой сад за фабрикой дяди Хренова, Софья отдалилась вместе с Макаром и, гуляя, увела его в маленькую беседку в углу сада.

Скромный и тихий Макар в этот день был, казалось, более чем когда-либо влюблен в свою невесту и поэтому был как-то еще тише. Он только взглядывал на девушку и мало разговаривал.

Когда они поднялись по лестнице на платформу беседки, которая была выстроена вроде небольшой башни, Макар невольно ахнул и оживился. Он не ожидал того, что представилось его глазам.

Из беседки был чудный вид кругом. Все Девичье поле, обширное и пустынное, вдали налево Зубово и улицы начинавшейся Москвы; прямо перед ними густая роща уже с осенним листом, вся золотистая, ярко блестящая под лучами солнца. Направо сиял куполами Девичий монастырь, а близ него блестящая лента Москвы-реки виднелась через просвет рощи. Наконец, на самом небосклоне высились Воробьевы горы, где виднелось несколько домиков и маленькая церковь, а левее от гор, на противоположной стороне реки, в лощине виднелись большое село и церковь.

Макар, озираясь кругом, ахал, но, обернувшись и увидя в лощине церковь, прибавил:

– Ишь ведь как! Даже и Фили видать! Вот Фили я знаю. Там у меня приятель живет. Вот так вышка у вас! Это Евграф Прокофьевич хорошо надумал. Да здесь и можно, а вот у нас в Зарядье место высокое, да что проку. За домами ничего не видать. Коли и выстроить у нас в садике этакую вышку, так не много чего увидишь больше. Все Замоскворечье да Кремль и так видать.

И, оживившись, Макар начал что-то рассказывать, но Софья не слушала его, волновалась и наконец вымолвила вдруг и резко:

– Послушайте, Макар Тихонович. Присядемте тут. Мне хочется с вами по душе побеседовать!

Лицо Макара снова просияло счастьем. Он последовал примеру невесты, сел на лавочку и снова стал глядеть на нее своими бледно-серыми глазами без выражения.

– Я хочу вам объяснить, чтобы вы хорошо знали еще до свадьбы, что я готова хоть в Москве-реке утопиться, лишь бы только не выходить за вас замуж! Вы ведь этого не знаете?

– Откуда же мне знать, Софья Ермолаевна!

– Ну, вот я вам сказываю.

– Позвольте. Все же-с это удивительно, – заговорил Макар, – удивительно все, что вы говорите. Впрочем, я всегда слыхал, что девицы когда не хотят за кого замуж идти, то завсегда пужают родителей, что они петлю на себя накинут или в речке утопятся. Это, видно, так уж, обычай такой! Но всегда известно тоже, что никогда никакая девица ничего такого не делала. Обвенчается и заживет себе мирно и прекрасно. Стало быть, мы теперь с вами совсем пустые разговоры заводим.

– Ну, стало быть, вы не знаете того, что было. Скажите, когда вы были здесь с вашим батюшкой раза два, а кто говорит – и больше, и желали очень меня видеть, – видели вы меня?

– Никак нет-с! Вы же хворали…

– Вот то-то и есть! Вам сказали, что я хворала. А семье даже неведомо было, где я. Я была в бегах…

Макар рассмеялся.

– Чему вы смеетесь? Вы будто не верите?

– Понятное дело! Как же, помилуйте, болели, в кроватке своей лежали, а теперь говорите – в бегах были! Хворая – да бегала!

И Макар начал смеяться.

Софья вспыхнула и начала горячо рассказывать жениху, как она бежала из дому, где скрывалась и каким образом ее снова вернули в дом,

– Не верите вы этому? – прибавляла она через каждые несколько слов. – Так вот вам крест!

И она перекрестилась несколько раз, страстно божилась, что не лжет. Макар слушал с любопытством.

– Ну вот! Знайте все! – кончила Софья. – Если я раз уже сбежала и меня силой вернули домой, потому что разыскали, то в другой раз я не буду так глупа. Я убегу из Москвы, и вы меня никогда не найдете во веки веков. Подумайте. И пока еще время терпит, откажитесь сами! Подумайте, какое будет ваше положение: будете вы соломенным вдовцом. Обвенчаетесь, а затем будете одни, не зная, где скрылась ваша жена. А я вам вот последний раз клянусь Богом, что если меня повенчают с вами, то я при первом же случае уйду от вас.

– Удивительно! – выговорил Макар и задумался.

Софья молчала и долго ожидала решения своей участи. Она не спускала глаз с простоватого лица молодого Тихонова, и ей вдруг показалось, что если он размышляет, то о чем-то совершенно другом, постороннем.

– Ну что же? – взволнованно произнесла она.

– Что-с?

– Что вы решили? Решили отказаться от меня?

– Как можно-с! – воскликнул Макар.

– Так вы, стало быть!.. – воскликнула Софья. Она хотела сказать «совсем дурак», но запнулась. – Стало быть, вы такой чудной… простоватый человек, что не понимаете… Не то, что не верите, а не понимаете того, что вам говорят.

– Как можно-с! Я все понял. Только, изволите видеть, это вам все так сдается. Ничего такого не будет; обвенчаемся мы – и заживем счастливо.

– Но ведь вы мне противны, я не могу любить вас! Повторяю: мне лучше не только в монастырь, а хоть даже утопиться, чем иметь такого мужа, как вы. Вы мне противны, поймите!

– За что же обижать, Софья Ермолаевна! – жалобно выговорил Макар. – Потом сами жалеть будете, что обижали.

Софья схватила себя за голову и понурилась. Макар что-то говорил тихо, протяжно, ласково, но она не слушала. Придя в себя, она оглянулась из беседки, окинула взором все пустое Девичье поле и подумала: «Бежать! Сейчас вот на его глазах спрыгнуть и опять бежать… Куда? В монастырь? Пожалуй, не примут. Да и найдут там. К рыбакам за рощу? Перевезут они на ту сторону… Искать спасения у кого-либо из мужиков на Воробьевых горах, а потом по старой Калужке бежать… Куда? Да куда глаза глядят! В Малый Ярославец! Всего-то сто верст! В три дня пройти можно. А там вотчина генерала Сергея Сергеевича. Княжна или скоро приедет туда со всей семьей, или уже там. А генерал второй раз, может быть, и не выдаст меня».

– Ох, пустое все это! Пустые мысли! – воскликнула вдруг Софья вслух.

– Вот уж именно правду истинную сказали, – отозвался Макар, – что все это пустые слова. Поглядите-ка, как славно мы заживем. Только бы вот эти лихие времена миновали скорей, а то ведь ничего не поймешь. Кто говорит, что наши придут, расквартируются солдаты, озорничать начнут. А кто говорит – и того хуже будет: наши Питер пойдут защищать, а в Москву француз придет. Да и сказывают еще, что француз-то этот самый разносортный. Сказывают, их сортов две дюжины, совсем разные, и будто они промеж себя не всегда себя понимают. Один лопочет на один лад, а другой тарарует на другой…

– Итак, ваше последнее слово! – воскликнула Софья. – Вы не хотите отказаться от меня? Стоите на своем? Мы все-таки будем венчаться?

– Полноте тревожиться, Софья Ермолаевна, попусту! И охота вам себя тревожить!

– Ну так вот же вам! Божусь! Вот хоть бы на эту святую обитель перекрещусь! – Софья перекрестилась три раза на кресты куполов Девичьего монастыря, светившихся на солнце, и произнесла твердо и страстно: – Клянусь перед Господом Богом, что после нашей свадьбы, как только выдастся случай, я убегу, и никогда вы меня на этом свете не найдете!

И, повернувшись, Софья быстро сбежала по лестнице беседки и бросилась бежать в дом по главной дорожке. В доме были настолько все настороже, настолько зорко присматривали за молодой девушкой, что в ту же минуту с двух-трех сторон бросились к ней горничная и дворник, а навстречу появилась из дому запыхавшаяся и тревожная сама сваха Глафира Исаевна.