Текст книги "Француз"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

XXIX

Рано утром больной Клервиль, мучимый голодом и жаждой, открыл глаза от шороха и увидел что-то дикое… В первое мгновение он подумал, что фантазия больного мозга обманывает его, но затем убедился, что это действительность.

Перед ним стояла очень высокая и очень худая женщина, вся в черном, даже голова ее была повязана черным платком. Лоб и подбородок спрятались в складках, и виднелись только большие, но странные глаза и длинный птичий нос. Она стояла сгорбившись, но при своем большом росте и худобе казалась все-таки очень высокой.

Клервиль заговорил, спросил что-то. Она не шелохнулась, даже не моргнула, не только не ответила. И на одно мгновение Клервиль заметил, что эти глаза изменились и выражение малоумия сменилось выражением злобы. Губы ее шевельнулись, и она будто усмехнулась, но так, что молодой человек почувствовал дрожь в теле. Женщина эта – полукошмар наяву – повернулась и быстро вышла вон, как если бы вспомнила о каком деле.

Это была Соломонидушка. Выйдя из бани, она нашла Федота, сидящего на ступеньках крылечка. Он, очевидно, с нетерпением ждал ее.

– Ну что? – вымолвил он. – Видела?

– Видела! Что же, что молодой? Нам что за дело! Ты должен Господу Богу и царю служить.

Федот махнул рукой.

– Что же?

– Нет, баушка, ей-ей, не могу! Найди кого другого, мешать я не стану… Да я и уйти хочу, наведаться, что там у нас творится, где хозяева. Ну а сам я… Уволь… Не могу!

Соломонидушка села около мужика, сорвала несколько полусухих листьев с куста, который рос около крылечка и Бог весть как уцелел, несмотря на окружающее пожарище. Старуха начала грызть листья и выплевывать, но видно было, что тяжелые думы, даже тревожные, волнуют ее.

– Слышь-ка, Федот, что я тебе скажу! Пойдем со мной!

– Куда?

– А то мое дело!

– Зачем?

– Через час назад будем. Я тебе хочу показать, что твой этот вот молоденький да малюсенький в Москве натворил. Ты ходил ли в Кремль?

– Нет!

– Когда ты там был?

– Годов тому с десяток! У нас хозяин отлучаться дозволял только в приход к обедне.

– Да бывал когда в соборах?

– Как же не бывать! Но, говорю, лет с десяток. В светлое Христово Воскресение.

– Ну, пойдем! – повелительно сказала старуха.

Федот стал было отказываться, но наконец уступил поневоле требованиям старухи, и они двинулись. Через полчаса по пустынным улицам, на которых, однако, не виднелось ни единого французского мундира, они очутились в Кремле. Тут была толпа, и толпа эта шумела, ахала, охала, крестилась. Некоторые бабы плакали и утирали слезы кулаками.

– Чего они? – спросил Федот.

– Погоди вот, узнаешь!

И через довольно густую толпу Соломонидушка пролезла, а Федот за ней. Они очутились среди Успенского собора.

– Хорошо твой настряпал тут? – спросила Соломонидушка.

Федот таращил глаза и не говорил ни слова, а потом начал креститься. Все было разрушено, засорено. Это был не храм Божий, не Успенский собор, который Федот хорошо помнил, а неведомо что. Пол свидетельствовал о том, что здесь была конюшня. Повсюду были следы живших тут солдат, тряпки, кочерыжки, кости и самый разнообразный сор.

Соломонидушка схватила Федота за руку и потащила к алтарю.

– Гляди-тко!

И через царские врата Федот увидал, что на престоле были бутылки, битая посуда, те же кости. Федот не помнил, как вытащила его из собора Соломонидушка и как они двигались по улицам Москвы. Раз сотню произнесла старуха:

– Что, хорошо настряпал твой?

Но Федот ничего не отвечал, только тряс головой и шептал:

– Ах, Господи! Да как же это? Ах, Господи!

Наконец они вернулись в тот же домик. Соломонидушка остановилась и выговорила восторженно:

– Ну, соколик, присядь там на крылечке, обожди. А то Богу помолись – еще того лучше. Я сию минуточку оберну.

Старуха рысью побежала вдоль пожарища. Федот присел на те же ступеньки крыльца, закрыл глаза и ахнул. Ему снова представилось позорище греховное. Ему почудилось, что он опять стоит среди Успенского собора. Он испуганно открыл глаза, чтобы убедиться, что сидит на крыльце, а перед ним не стены собора и не алтарь, а головни и развалины печей.

– Ах, Господи! – произнес он. – Да за это мало их всех растерзать! Живыми бы в землю зарывать!

Долго ли просидел Федот – он не знал, но вдруг перед ним появилась Соломонидушка и, ухмыляясь, протянула ему топор. Федот вздрогнул.

– Ну, чего же? Федот молчал.

– Ох, как же! – выговорил он наконец.

– Накажет тебя Господь! – воскликнула вдруг Соломонидушка, поднимая длинный палец к небу. – Разразит тебя Господь! Во веки веков будешь ты проклятый человек!

– Полно, полно! – струхнул Федот.

– Вспомни, что твой настряпал там!

– Да, може, не он?

– Дурень, все они вместе! Всем это ведомо. Тебе, дурню, неведомо. Поди, у него и тут риза с иконы запрятана в сундучке. Ну, говори, не боишься Бога? Ну, так будь же ты проклят с небеси во веки веков!

– Стой! – заорал Федот, – Стой! Давай сюда!

Он выхватил топор у женщины и как полоумный бросился в баню…

Клервиль сидел на кровати. Он слышал разговор на крылечке и, чувствуя себя страшно слабым, поднялся, чтобы кое-как доползти до тех голосов и попросить воды. Он увидел Федота, ворвавшегося в комнату, и обрадовался… Но это была секунда… У Федота в поднятых руках был топор.

Клервиль изумился, широко раскрыл глаза, но затем вскрикнул и повалился. Федот со всего маху ударил его в голову, но обмахнулся, попал в скулу и глубоко рассек лицо.

– Seigneur mon Dieu [16]16
  Господи Боже (итал.).


[Закрыть],– простонал Клервиль.

И это были его последние слова… Федот как остервенелый ударил второй раз и почти отрубил голову от туловища.

XXX

Верст за сто от Москвы, в одной из новых изб большого села, вечером, при лучине, сидело шесть человек молча. Это был хозяин двора и староста, пятидесятилетний мужик Ефрем, его дочь, тридцатилетняя баба, и двое детей-мальчуганов. На другой лавке сидела красивая женщина, глубоко задумавшись, с тревожным выражением в лице, а около нее, тоже задумавшись, – мужчина, одетый в русское платье, высокие сапоги, шаровары и кафтан, подпоясанный красным кушаком.

Этот с виду зажиточный крестьянин, а может быть, и купчик или приказчик купеческий был не кто иной, как капитан Маньяр. Когда крестьяне заговаривали и беседовали, Софья отвечала им, но Маньяр не говорил ни слова. Вот уже двое суток, что он рта не разевал.

Только тогда, когда оставались они вдвоем с Софьей, он тихо шептался с ней.

Для крестьян это был приказчик из Москвы Макар Тихонов, дельный человек и с деньгами, но с одним бедовым пороком: он был немой!

Но мало того, что он был нем, но вдобавок не любил даже слушать других. Когда ему что говорили, то он изредка кивал головой или отрицательно только тряс головой, но большей частью глядел сурово, гак будто не понимал, что ему говорят, или не хотел отвечать. И каждый раз Софья отвечала за него. Когда у кее спрашивали, почему она знает, что таково немой думает, она объясняла, что по его лицу и глазам всегда знает, что хочет муж сказать.

Положение Маньяра и Софьи было крайне мудреное. Когда-то они мечтали вместе с армией достигнуть границы русской, миновать всю Германию, очутиться на родине и стать счастливыми. Затем они стали мечтать добраться только до Польши, где народ-католики относятся к французам иначе, чем русские. Затем они мечтали о том, чтобы добраться до какого-нибудь большого города, и там Маньяр мог перестать быть немым и отдаться в плен начальству, которое, конечно, добровольно отдавшегося не станет судить и не расстреляет.

Теперь же, зная, что они находятся почти за сто верст от всякого большого города и только до Калуги менее ста верст, они мечтали уже только об одном: скорей, хоть завтра утром, попасть к какому-нибудь богатому барину в усадьбу и у него спастись от разъяренного и мстящего народа. А что народ на их пути творил, они уже видели.

Если бы Маньяр не был теперь в русском кафтане и шароварах и не притворялся русским, но немым, как придумала Софья, то, конечно, он был бы теперь уже или в реке, или на дне колодца, или на бечеве на воротах или валялся бы среди поля, изрубленный топором.

Попали они в это положение довольно просто. Маньяр при выступлении армии из Москвы выпросил и легко получил месячный отпуск. Генерал на его просьбу отвечал, грустно улыбаясь:

– Ступайте, куда и насколько хотите! Мы все в отпуске и даже вразброд. Император, кажется, собирается бросить нас и ускакать во Францию. Надо ждать особую команду. Если она еще не была произнесена, то всякий из нас ее мысленно ожидает… Эта команда – «sauve qui peut» [17]17
  Спасайся кто может (фр.).


[Закрыть].

Маньяр достал тарантас, пару лошадей и двинулся в хвосте обоза какой-то дивизии – он сам не знал какой. Таким образом они проехали с первого же раза верст тридцать и остались ночевать и покормить лошадей. Мимо них целую ночь двигалась армия.

На другой день они пустились снова в путь и ехали по ужаснейшей дороге очень тихо, обгоняя своих, двигавшихся без всякого порядка, толпой. И вдобавок Маньяр увидел, что мундиры страшно перемешаны. Это не поход, а это бегство после большого сражения, где все перепуталось, где пехотинец едет верхом на чужой лошади, а кавалерист идет пешком.

Вдобавок среди этих мундиров попадались ряженые самым удивительным образом.

У одного не хватало кивера, была простая шапка мужицкая, у другого при каске был простой русский кафтан. На одном драгуне, у которого волочилась и гремела сабля, был атласный теплый дамский салоп, подпоясанный простой веревкой.

Маньяр приходил в ужас. Как хороший офицер и воин, он понимал, что происходит.

«Да, прав был барон, говоря, что это не поход, а это sauve qui peut. Авось доберется армия до теплых краев, в те пределы, которые они называют здесь Маленькой Россией».

На второй день путешествия случилось нечто самое простое, а между тем и Маньяр, и Софья пришли в полный ужас. Они ахнули и от того, что случилось, и от того, что подобное ни разу не пришло им на ум с тех пор, что они выехали из Москвы. Сломалась ось, и они очутились среди поля.

И теперь шли мимо них все те же французы вразброд, и никто из них, конечно, ничем помочь не мог. Завидя вдали деревню, они оставили экипаж с лошадьми и с кучером и двинулись пешком. Но в этой деревне не только не было никого, чтобы послать кое-как дотащить экипаж с вещами, но не было даже ни единой телеги и ни единой лошади. Только куры кое-где бегали – и проходящие мимо солдаты пробовали ловить их, но безуспешно: напуганная птица не подпускала к себе за десять сажен.

Однако через несколько часов дело немножко устроилось. Софья осталась одна в пустой избе; Маньяр вернулся к своему экипажу. На его счастье, снова показался полк стрелков, у них был обоз.

Маньяр перемолвился с командиром, и дело устроилось очень просто. Один сундук, главный, был поставлен на телегу, остальное брошено. Даже кучеру, который спрашивал, что ему делать, Маньяр показал на экипаж, и мужик понял, что это остается в его пользу. Лошадей отпрягли; на одну из них сел верхом сам капитан, а другую он уступил кому-то из офицеров. За этот подарок ему обещали взять Софью с деревни и найти ей местечко в какой-нибудь телеге в обозе.

Они двинулись далее и прошли таким образом еще верст пятьдесят, но вдруг уже после полуночи, среди полной темноты, случилось нечто, чего, конечно, никто не ожидал. На обоз напали конные. Это оказался целый отряд ополченцев. Завязалась настоящая битва, и при этом отчаянная, так как дело дошло до рукопашной схватки.

Маньяр, когда-то отважный офицер, бросавшийся всегда в огонь, теперь соскочил с лошади и бросился искать Софью в обозе. Тележку, в которой она сидела, было немудрено найти. Она шла впереди всех, и вдобавок к ней приделали кузов, обшитый полотном, чтобы защитить от ветра и дождя.

Окликнув Софью и вытащив ее из телеги, Маньяр потащил ее в сторону, в темноту, куда глаза глядят. Едва они отдалились за несколько сажен по твердой мерзлой земле, как обоз был уже окружен. Пальба, гром, шум, крики продолжались не более четверти часа. Пули свистели и вокруг них.

Софья, не зная, что делать, бросилась бежать дальше в поле; Маньяр следовал за ней. Наконец все стихло, слышались только голоса, но скоро все замолкло.

Возвращаться к тому же месту было мудрено и опасно. Мудрено потому, что в темноте трудно было бы узнать, по какому направлению идти. Опасно потому, что они могли наткнуться на русский отряд, и тогда Маньяр попал бы в плен к врагу, с которым только что сражались. И вдруг подтвердится слух, что русские всех пленных расстреливают на месте?

До рассвета среди пустынного поля просидели они и сильно озябли. На рассвете они увидали в версте от себя несколько телег, но пустых и набоку. Все остальное исчезло: и полк, с которым они шли, и русские ополченцы, которые напали на него. Они двинулись по полю на дорогу и через час были в маленькой деревушке.

XXXI

Софья ночью, пока мерзла среди поля, надумала нечто и убедила Маньяра согласиться. И теперь они окончательно решились на хитрость, на обман. Они вошли в крайнюю избу, обогрелись, поели, выпили молока, которое было принесено из лесу, где, вероятно, скрывалось стадо. Маньяр не проронил ни слова. Распоряжалась во всем Софья, уплатила рубль, для того чтобы все это появилось, иначе крестьяне говорили, что у них не было ни крохи хлеба.

Затем Софья тотчас же объяснила, что они русские, из-под Москвы, бежали от французов из разоренной ими усадьбы и идут к своим родственникам в Калугу. Что касается до ее спутника, то он такой же русский, как и она, ее муж, но только немой. А вырядился он в такой мундир для того, чтобы француз его не тронул.

– А теперь, – прибавила Софья, – слава тебе Господи, кажись, все они уже рассыпались – и не страшно. И надо бы мужу какое-нибудь платье.

Разумеется, крестьяне заявили, что никакого платья нет, но когда Софья вынула десять рублей, прося достать платье, то все нашлось тотчас же. И через несколько минут капитан Маньяр перестал существовать, а сидел в избе как бы приказчик в русском платье. Разумеется, этим удовольствоваться было нельзя.

Переночевав в избе, они решили перебраться тотчас же в другую деревушку, где Маньяра не видали в его мундире. Оставаться долее в этой деревне было опасно, потому что вдруг окажется какой-либо крестьянин посмышленее и сообразит уловку и обман. «Этот молодец был во французском мундире, а русский ли он или нет – узнать нельзя, так как сказывается немым».

Наутро Маньяр и Софья двинулись пешком по дороге, чтобы достигнуть какой бы то ни было другой деревни. И вот теперь очутились они в новой избе старосты большого села, но уже сравнительно у пристани, то есть в полной безопасности. Теперь оставалось только одно: добраться до усадьбы какого-нибудь богатого помещика и просить из милости и сострадания принять их.

Софья была уверена, что важный барин и дворянин не даст в обиду француза-офицера. Маньяру можно будет перестать быть немым. Но одно смущало ее: как объяснит она свое положение? Каким образом она – русская – бежит и скитается с французским офицером? Не только оно срамно и зазорно, но и будто иной грех и иной срам: измена своим и родной земле.

И Софья решила, что она не скажется русской, скажет, что она была маркитанткой в полку. Если она и говорит плохо по-французски, то потому, что она родом гречанка. Уж конечно, не найдется никого в усадьбе, кто мог бы заговорить с ней по-гречески и открыть обман.

Теперь, расспросив подробно старосту об окрестных вотчинах, Софья узнала, что верст за пять есть богатая усадьба помещика-князя, которой французы не тронули, в которой, сказывают, господ нет, но дворовые люди есть; а может, кто из господ окажется, – по этим временам ничего не ведомо.

Наутро, когда Софья проснулась, а Маньяр еще крепко спал, она вышла в соседнюю комнату, где нашла семью старосты. Он объяснил Софье, что по справкам, оказывается, в селе Измайлове все целехонько и сами господа живут, так как у них стоит сотня казаков. Софья разбудила Маньяра и передала ему добрую весть.

Через полчаса они уже весело, закусив чем попало, простились со старостой и двинулись в путь с проводником. Мальчуган Егорка, внук старосты, взялся их проводить до Измайлова.

Еще издали увидели они, что в усадьбе все действительно было так, как сказывал староста. На селе виднелись пешие и конные казаки, и вся усадьба была целехонька. Все смотрело так, как если бы ничего в пределах России не происходило. После погорелой Москвы, после пустых, наполовину сожженных деревень этот уголок показался Софье и капитану уголком рая.

– Что-то будет только? – сказала Софья, вздохнув.

– Увидим! На первые дни я все-таки скажусь русским и немым.

– А я?

– Ты – гречанкой и маркитанткой.

– Но это бессмыслица! – воскликнула Софья.

– Правда! Что-нибудь одно: если я француз, то и ты не русская. Если я русский, то ты должна быть русской, но если я русский, то я должен быть немым.

И Маньяр уже весело рассмеялся, чего не было ни разу за последние дни странствований и всяких бед.

– Ну, увидим! – выговорила Софья и перекрестилась.

Случайно взглянув на мальчугана, она увидела, что двенадцати летний мальчик таращит глаза. И тут только Софья сообразила, что мальчуган, считавший купца немым, изумился, когда этот немой вдруг заговорил, да еще вдобавок не по-русски и непонятно.

– Ну, мы теперь сами дорогу найдем! – выговорила Софья, – Ступай домой, спасибо тебе!

Мальчуган бегом бросился обратно по полю.

– А ведь он скажет, что ты не немой, притворялся, – сказала Софья тревожно. – Это была неосторожность; деревня отсюда недалеко.

– Ну, стало быть, надо говорить правду, – отозвался капитан. – Войдем в село и спросим барина. А ему прямо объясним, кто мы: я переодетый француз, а ты маркитантка нашего полка.

Когда Софья и Маньяр вступили в село, они еще ничего не решили, как сказаться. Но затем, миновав две-три избы, они увидали нечто, что заставило их остановиться и простоять несколько мгновений истуканами…

Они увидели огромный сарай. В окнах, прорубленных как будто вчера, были решетки, и под этими отверстиями сидели в качестве часовых казаки. То же самое было у дверей сарая. Через решетку виднелись французские мундиры, и все лица этих людей, глядевших на улицу, были бледны, суровы или печальны.

Софья и Маньяр переглянулись и, конечно, сразу решили, что она – русская, а он – немой. И когда в эту минуту один из казаков окликнул их словами:

– Откуда вы? Издалеча?

Софья отвечала смело:

– Из-под Москвы бежали. Вот от этих самых! – показала она на окна. – А у вас, видно, их много тут? – спросила она.

– Страсть что наловили! Всякий день ловим. Просто руками берем; прежде их решетили из ружей. И страсть что набили.

– Целое кладбище развели в поле, хоть и валим по четверке, по пятерке в одну яму, – прибавил другой казак.

Теперь ужас охватил Софью. Маньяр тоже понял, в чем дело, хотя слов и не понимал.

– Когда же этих будете расстреливать? – спросила Софья совершенно дрожащим голосом.

– Эфтих не будем, уж очень надоело! Да и барин ждет приказа больше французов не херить, а собирать и в города отправлять. По соседству в усадьбе уже три дня такой указ пришел от начальства. Барин ждет не ноне завтра и себе такого же указа. И пора бы!

– Да, пора бы! – прибавил другой казак. – Ужасти как опротивело. Все-таки люди-человеки!

Софья и Маньяр двинулись далее, и она шепотом объяснила все, что узнала.

– Все-таки безопаснее, – прибавила она, – сегодня сказаться мне русской, а тебе немым, а придет этот указ, тогда мы скажем и правду. Только мне зазорно будет. Да там увидим!

Разумеется, в усадьбе приняли беглецов из Москвы ласково, узнав, что немой – купеческий приказчик, а красивая женщина – его жена.

Разумеется, господа не пустили их к себе, а приказали им отвести горницу во флигеле, кормить и поить. И все обошлось просто…

На третий день действительно помещик объяснил мужикам и казакам, что получил из уездного города приказ не дозволять расстреливание французов, а партиями под конвоем направлять в города. И все в усадьбе – и господа, и дворня, и мужики – были рады. Ежедневные убийства безоружных людей, замерзлых и голодных, стали наконец им омерзительны.

Маньяр и Софья по доброте помещика прожили две недели во флигеле. Их никто не беспокоил, никто не расспрашивал, как если бы они и не существовали, а между тем их сытно кормили и даже однажды прислали спросить, не нужно ли денег или одежды.

На Маньяре была целая крупная сумма денег. После двух недель пребывания у гостеприимных помещиков они решили купить тележку, пару лошадей и двинуться в далекий путь – по крайней мере, тысячу верст только до иноземной границы. Но помещик, ради шутки взяв с них десять рублей за пару лошадей, дал даром хорошую тележку с верхом вроде кибитки. Он пожелал заглазно счастливого пути немому приказчику с женой, якобы едущим в Смоленск к родным. Но когда счастливые Софья и Маньяр садились в тележку, чтобы съезжать со двора, к ним прямо из усадьбы явился кто-то одетый не по-крестьянски, а по-господски… Лицо его было им знакомо.

– Dites donc… [18]18
  Скажите же… (фр.).


[Закрыть]Mademoiselle et Monsieur le muet! – вскрикнул он весело. – Надо вам меня поблагодарить.

Маньяр ахнул. Это был бретонец Colin.

Оказалось, что он попался в руки казаков, но не был расстрелян благодаря помещику и поступил учителем и гувернером к его детям.

Он видел Маньяра и Софью, когда они явились в усадьбу, но не хотел их пугать и тревожить мыслью, что они в его власти. Помещику он сказал всю правду, и вследствие этого последовало ласковое с ними обращение.

Разумеется, Софья и Маньяр горячо поблагодарили Колена…

– А вы что же намерены делать? – спросил капитан.

– Я… я остаюсь в России! – лукаво усмехнулся бретонец.

Простившись с отъезжающими, он долго стоял и глядел им вслед, а потом глубоко вздохнул.