Текст книги "Француз"

Автор книги: Евгений Салиас-де-Турнемир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Прячет кто-нибудь у себя! Не утопилась же она? Не на колокольне Ивана Великого сидит! Прячет кто… А кто прячет, ну, погоди, я до того доберусь!

А между тем переполох не дозволял самому Хренову и его семье догадаться сразу, где была беглянка. Впрочем, может быть, мысль эта и приходила кому-нибудь в голову, но каждый боялся сообщить это вслух.

На это была особая причина.

Софья, по всей вероятности, спаслась в ту семью, которая не была в числе знакомых или приятелей всей семьи Хреновых. Это были личные знакомые Софьи. И в этой семье она бывала уже года с три, а за последний год бывала особенно часто, но тайком от отца.

Уже года с полтора, как Хренов по каким-то своим соображениям запретил дочери бывать у своих приятелей, говоря, что они – господа Глебовы – им не по плечу, и что если он не может запросто бывать у самого генерала Глебова, то и Софья не должна дружить с его внучкой, княжной.

Между тем приказание Хренова не исполнялось. Все в доме знали, что Софья, пользуясь ежедневным от зари до зари отсутствием отца, продолжала часто бывать и оставаться подолгу у этих господ Глебовых.

Как же теперь можно было сознаться и объявить Хренову, что его дочь, по всей вероятности, в том доме, в который ей уже полтора года было им приказано ноги не ставить!

Разумеется, Ольга не только знала, что сестра решила бежать после своего объяснения с Макаром Тихоновым, но знала, что она спаслась именно к своей приятельнице – внучке Глебова.

Ольга решилась лгать, чтобы спасти себя от позорного наказания. Она бы даже решилась из-за этого тоже бежать из дому.

VII

На Тверской, близ Страстного монастыря, высился довольно красивей двухэтажный барский дом, который со времен императрицы Елизаветы принадлежал родовитому и богатому дворянскому роду господ Глебовых. Теперь в нем жила семья, состоявшая из старика генерала Сергея Сергеевича Глебова, его сестры – Анны Сергеевны, его дочери-вдовы – княгини Ольги Сергеевны Черемзинской и ее двух детей – девушки-невесты Нади и юноши Сережи. Кроме того, в доме жил деверь вдовы княгини – князь Борис Иванович Черемзинский, который, будучи родным братом покойного отца молодых людей, был, собственно, их родным дядей и совершенно чужим человеком для старика Глебова, так что мог почесться как бы нахлебником.

Генерал Глебов, которому шел седьмой десяток лет, был одним из самых уважаемых и почетных членов московского дворянского круга; в то же время он был старшиной Английского клуба и старостой одного из кремлевских соборов.

Все сошлось вместе, чтобы сделать Глебова важным барином: имя его было старинное, дворянское; знатной родни и в Москве, и в Петербурге у него было много; состояние было большое и в полном порядке.

Помимо вотчины в Калужской губернии, около Малого Ярославца, в котором вся семья Глебовых проводила каждое лето, у Глебова были еще четыре больших вотчины и одна особенно большая, в две тысячи душ, в Пензенской губернии. Всего у старика генерала было от шести до семи тысяч душ крестьян, следовательно, было если не огромное, то очень большое состояние.

Кроме того, что заставляло всю Москву уважать генерала, была его прошлая боевая карьера. Глебов вышел в отставку с чином генерала только тогда, когда великий полководец, обожаемый им Александр Васильевич, ушел на покой. Стало быть, сравнительно не так давно. И если не все, то многие походы суворовские сделал Глебов, и в том числе главный. Он побывал в Альпах, был и на Сен-Готарде.

Разумеется, за все эти походы генерал имел все русские ордена, но вместе с тем три раны и одну контузию. Две раны были в левую руку и плечо и одна в бедро, от которой он долго пролежал в постели, а затем проходил на костылях. Но самое, хотя не опасное, но тяжелое для Глебова была контузия в голову, от которой он оглох на одно ухо и ослеп на один глаз. Это обстоятельство было для него самое обидное.

Умный, начитанный и образованный человек, Глебов любил заниматься, любил много читать, получал, помимо русских газет, одну иностранную, французскую, интересовался всеми новостями русской литературы. Когда-то он был близок с знаменитым Новиковым, с масоном Лопухиным, и это одно доказывало, насколько Глебов был выдающейся личностью в московском обществе.

Умный старик, суровый и неприветливый на вид, был, собственно, очень добрый человек и крайне вспыльчивый, несмотря на свои преклонные лета; он, как и все люди, которые пылят, за всю свою жизнь мухи пальцем не тронул. Строгий по отношению к себе, он был, конечно, строг и ко всем окружающим. Его крепостные боялись его как огня, но вместе с тем не только любили, но боготворили.

Последний крепостной мужик самого захолустного имения Глебова знал, что барин его, Сергей Сергеевич, – самый праведный барин. Никто никогда от него худа не видал, а добра видел много. А уж невиновный у него всегда прав будет.

Один случай, бывший лет шесть тому назад, доказал ясно, какой барин был Сергей Сергеевич. В его самом большом имении, пензенском, был управляющий, умный и бойкий человек, лет уже сорока, большой его любимец. Человек этот, рассчитывая на привязанность к нему барина, зазнался и повел дело круто и несправедливо.

Три года маялись всячески крестьяне пензенской вотчины, и, разумеется, ни один не смел жаловаться барину, да и не решился двигаться так далеко с жалобой. От их губернии до Москвы не рукой подать.

Наконец однажды какой-то махонький, плюгавый на вид мужичонка появился у Страстного монастыря и стал расспрашивать, где дом их барина, Сергея Сергеевича. Фамилию барина он знал да забыл, но знал, что барин его, Сергей Сергеевич, военный и воевал с разными басурманами.

Разумеется, найти дом Глебова было немудрено. Бутырь Гвоздь из будки около Тверского бульвара, к которому прохожие послали плюгавого мужичонку, тотчас же указал ему на высокий дом, лучший на площади. Мужичонка полез на подъезд. Швейцар, в красной перевязи с золотом и с большущей булавой, крикнул на него. Мужичонка принял его за самого барина и повалился в ноги, называя его Сергеем Сергеевичем. Швейцар прогнал его и велел идти во двор.

Люди, узнав, что мужик «свой», тотчас же накормили его и обласкали, а узнав, в чем дело, доложили барину; крестьянин пришел пешком из Пензы жаловаться на управляющего – любимца барина, а между тем никто из людей не побоялся тотчас же его до барина допустить.

В полчаса времени, что проговорил Сергей Сергеевич со своим крепостным рабом, он узнал многое, ахнул и страшно взбесился на самого себя.

«Вот ты якобы умница, что ты делаешь!» – говорил он самому себе.

В тот же день гонец был послан в калужскую вотчину, чтобы вызвать управляющего. Этот явился в Москву и, в свой черед, полетел на почтовых в пензенскую вотчину с приказом тайно на стороне разузнать все и доложить. Кончилось дело тем, что через месяц пензенский управляющий, который уже стал сам важным барином, был сдан Глебовым в солдаты, после чего за побег из своего батальона попал под военный суд, потом в острожники и в кандалы. После этого все крепостные генерала знали уже наверное, что в барине всегда найдешь заступника, суд и расправу на всякого «обиждателя».

За последние годы генерал Глебов меньше бывал в обществе, но зато у него самого был открытый дом и большие приемы.

Сестра его, Анна Сергеевна Глебова, была тоже своего рода из ряда выходящая женщина. Живя с таким человеком, как генерал, умной от природы женщине было бы мудрено быть такой барыней, каких было в Москве много и которые, по определению графа Растопчина, поклонялись только одному Кузнецкому мосту, то есть французским магазинам и модам.

Анна Сергеевна точно так же много читала, хотя из чтения пользы особенной не выносила. Толку от этого вышло мало, потому что она была, собственно, женщина ограниченная. Оригинальной чертой ее было то, что она отлично знала по-латыни. Фантазия выучиться этому языку явилась у нее, уже когда она была тридцатилетней девицей.

Теперь Анне Сергеевне уже надоело читать по-латыни, потому что давным-давно чуть не наизусть выучила она не только Цицерона, но и Тацита. Но зато она была страшно горда этим. Ей доставляло огромное удовольствие говорить при посторонних с каким-нибудь немцем-доктором, которых было в Москве немало, и при этом, пока доктор цедил по-латыни, знакомой ему лишь из-за одних рецептов, Анна Сергеевна тараторила как по-русски. Даже Сергея Сергеевича, не смешливого, иногда смех разбирал.

– Ты, матушка, – восклицал он всегда, – самого бы Юлия Цезаря или кого там ни на есть – Ганнибала, что ли! – до обморока бы заговорила! Поди, к они не так по-своему сыпали, как ты сыплешь по-ихнему.

Но полное знание латинского языка не было единственной характерной чертой старой девицы. Если приобретение латыни было совершенно бесполезно для нее самой и для окружающих, то было еще иное у Анны Сергеевны, что было крайне полезно и для семьи, и для всех знакомых и друзей. У Анны Сергеевны был особый дар, везде и всюду ценимый: она была замечательная повариха, и повариха ученая. У нее была маленькая библиотека из книг по кухонному искусству. Наконец, сама она перевела на русский язык со своими собственными замечаниями и дополнениями знаменитую книгу «Вкус и пища», которая хотя и была написана немцем, но по-латыни. Изданию этому было лет двести.

Вследствие подобной специальности обеды и ужины Глебовых были знаменитыми, и, конечно, когда государь Александр Павлович наезжал в Москву, то появлялся на вечерах заслуженного героя суворовских походов и оставался ужинать, зная и заявляя, что первый стол в России – стол уважаемой Анны Сергеевны.

Это была сущая правда. И если Сергей Сергеевич был знаменит в Москве и известен в Петербурге как суворовский сподвижник, то Анна Сергеевна была знаменита в Москве и известна в Петербурге своими обедами и ужинами.

И генерала, и сестру его в Москве чрезвычайно любили за их радушие, но на их приемах много помогали старикам вдова-княгиня, женщина крайне ограниченная, но в которой было много «светскости и людскости», и ее деверь – князь, добродушный, веселый человек, никогда нигде не служивший, оставшийся тем, что именовалось «недорослем из дворян». Но зато он был человек великолепно танцевавший, протанцевавший всю свою жизнь и продолжавший до сих пор плясать, несмотря на свои пятьдесят лет. Впрочем, князю на вид казалось не более тридцати с чем-нибудь.

За последние два года в доме генерала, где прежде бывали только обеды и ужины на сто и более человек, начались большие балы, так как внучка генерала, княжна Надя, уже подросла, стала хорошенькой девушкой-невестой и пришла пора искать ей подходящего жениха. Но дело это было крайне мудреное.

Генерал давно решил, противно русским законам, разделить все свое большое состояние на две равные части и одну отдать внучке в приданое тотчас же при выходе ее замуж, а другую часть отдать внуку Сереже, когда он женится. Себе самому генерал оставлял до конца своих дней только калужскую вотчину.

Так как Москва хорошо знала, что княжна Черемзинская богатейшая невеста, приданница, каких мало, то, разумеется, целый рой молодежи увивался за ней. Но никто из них не знал, что закаленный в боях суворовский ветеран давным-давно решил в глубине души, что никогда не выдаст замуж свою внучку, которую любил, за какого-нибудь полотера вроде князя Черемзинского. А выдаст он ее исключительно только за такого человека, который нюхал порох, защищал отечество своей грудью и видал виды на своем поприще. Те самые виды, которые видел он – Сергей Глебов, – подвизаясь около гениального полководца, всесветного победителя.

Только теперь, когда в Россию ворвалось сонмище вражеское, двадесять язык, собранных со всего мира новым Аттилой или новоявленным антихристом – Бонапартом, – только теперь, после благополучного окончания войны, немудрено будет найти для хорошенькой Нади воина-героя не хуже тех, какими были товарищи Сергея Сергеевича Глебова.

Анна Сергеевна, конечно, мечтала тоже о блестящем замужестве племянницы, но она желала, чтобы это был петербургский гвардеец или придворное звание имеющий. Княгиня ни в чем никогда своего мнения не имела и соглашалась поочередно и с отцом, и с тэткой, и с братом, и с самой Надей.

Надя мечтала о блондине, но который должен хорошо танцевать и пахнуть духами.

Князь Борис Иванович Черемзинский влиял на племянницу, уверяя ее постоянно, что надо выходить замуж за камергера и что между ними есть и такие, которые блондины и пахнут резедой или духами «Marie-Louise».

Эти духи очень любила возлюбленная князя, белобрысая, толстая и вечно сонная, хотя иногда страшно злая немка, по имени Амалия.

VIII

В начале Тверского бульвара стояла будка, где уже лет семь был бутарем старик солдат Самойло Гвоздь.

Кажется, вся Москва знала и даже любила будочника Гвоздя.

Должность эту – стоять с алебардой четыре времени года, ничего не делая, – Самойло Гвоздь получил по милости генерала Глебова. Гвоздь прошел за Суворовым там же, где прошел и Глебов. Генерал вспомнил рядового.

В числе любивших Гвоздя был и Живов, который, зная, что у бутаря пропасть ребятишек – внучат, помогал ему всячески.

Собравшись к генералу в гости, Живов зашел к бутарю. Увидя его расхаживающего с алебардой, Живов окликнул:

– Эй, блюститель! Как живешь-можешь?

– Слава Богу, ваше степенство! – отозвался Гвоздь.

– Ну а мелкота?

– Слава Богу! По милости Божией и по вашей доброте, Иван Семеныч, и детишкам хорошо.

– Сказывают, Самойло, много наших солдатиков побил Бонапарт и скоро стариков начнут опять брать. Смотри!

– Что же смотреть? Позовут – пойду! – отозвался Гвоздь, смеясь.

– Ну, прости! Я к генералу, – сказал Живов.

Старик перешел площадь и, войдя на подъезд, ласково поздоровался с швейцаром и велел о себе доложить.

Глебов принял Живова тотчас же с радостью, и даже лицо его отчасти посветлело. Он любил беседовать с миллионером, понимал его по-своему и называл тоже по-своему – россиянин.

Этим определением Глебов хотел выразить свою мысль и свое убеждение, что только в России водятся такие люди, как Живов.

Когда Живов вошел к генералу, то этот тотчас заметил сумрачное лицо гостя и даже несколько взволнованный вид.

– Здравствуй, Иван Семеныч. Что затуманился? Из-за шустрого француза, что лезет?..

– Точно так, ваше превосходительство, – ответил Живов.

– Что же?.. Садись. Говори. Вместе рассудим.

– Я за этим и пришел.

– Ну, в такие лихие времена можно бы тебе и ездить начать, – пошутил и улыбнулся генерал, хотя, казалось, через силу.

– Да-с… Завтра же завожу таратайку. А то умаешься… Нынче верстов двадцать уж исходил. И сейчас от графа.

– Растопчина?

– Да-с… Прямо к вам. Только зашел к Гвоздю. Граф мне…

Глебов махнул рукой:

– Знаю наперед все, что скажешь. Сам я его видел вчера.

– Так как же? Стало быть, все правда? Под самой Москвой сраженье генеральное будет?

– Врет он. Потому врет, что он этого знать не может. Кутузов и тот может предполагать дать сражение в таком-то желаемом месте, выгодном для диспозиции войск. Но и он не может знать, примет ли неприятель сражение.

– Как тоись?

– Так… Мало ль что. Я захочу с тобой на кулачках здесь драться. А ты удерешь вон в ту комнату, а там в третью и выберешь ту, которую облюбишь, а то и совсем улепетнешь… Ведь Бонапарт еще с Вильны ждет, что его мы встретим и дадим генеральное сражение. Однако мы пятимся и пятимся от него.

– Зачем?..

– Это их дело. Нынешних полководцев тактика новая! – презрительно улыбнулся Глебов. – Мы не так действовали. Мы пятиться не умели. Суворов раком не ходил, а орлом летал.

– Как же это, Сергей Сергеич, понять? Прежде сказывали, что Барклай и Багратион спорят и друг дружке на смех делают, забыв опасность и долг пред царем и отечеством. А теперь вот у них наибольший… А делает то же самое. А ведь как все радовались, когда генерала Кутузова назначил государь! Говорили, что вот, мол, завтра от Бонапарта ничего не останется.

– Кутузов – умница, спору нет. И тоже у Александра Васильевича обучался. Но зачем он пятится – не знаю… Я так думаю, что будет генеральное сражение близ Смоленска… И – что Бог даст.

– А не под Москвой? – тревожно спросил Живов.

– Никогда! Пятиться до самой Москвы – бессмысленно и цели нет. Да и стыд! Прежде выберут позицию и дадут сражение. Коли Господь отвернется от нас и мы проиграем это сражение, коли будет новый Аустерлиц у Бонапарта – ну, тогда иное дело, придется грудью Москву защищать с остатками разбитой армии.

Наступило молчание.

– Ну а нам что делать, ваше превосходительство? – спросил наконец Живов.

– Кому?

– Нам. Спаси Бог!

– Москвичам? Мне или тебе?

– Ну хоть бы вам да и мне?

– Я погляжу еще с недельку, – вздохнул Глебов. – А там в ополчение. А примут, то и в действующую армию чем ни на есть, хоть полком командовать на место какого убитого. Дело найдется!.. А то свою дружину заведу. Еще лучше.

– А мне?

– Тебе, дорогой мой Иван Семенович, дела никакого не найдется. Укладывайся, бери свои деньги и сиди наготове. Придет под самую Москву Бонапарт, то спасайся и миллионы спасай. Зачем им доставаться неприятелю?

– Нет, Сергей Сергеевич. Эдак рассуждать?! Вы ли говорите? Побойтесь Бога!

– Что же? Я не пойму.

– Всяк из нас, и стар и мал, должен что-нибудь делать, а не зайца изображать. Пускай это делают бабы, дворянки и купчихи. А я не баба и не срамник.

– Так что же ты хочешь делать?

– Вот за этим я и пришел. Научите!

Глебов развел руками:

– Дай денег на ополченцев.

– Уже дал триста тысяч и еще столько же дам. Но я не про деньги, а про себя самого говорю.

– Не в солдаты же тебе идти! – улыбнулся генерал.

– Зачем? Спаси Бог! Иное что… Поважнее. Научите!..

– Ей-Богу, не знаю. Ты можешь только жертвовать.

– Слышал. Это про деньги. А я себе, а не деньгам моим дела прошу. Подумайте и научите.

Но Глебов только развел руками и ничего не мог надумать. Живов ушел от генерала угрюмый и даже печальный…

IX

Между тем, пока генерал беседовал с миллионером, в его доме случилось маленькое происшествие, которое потом долго и тщательно скрывали от него.

В девичьей среди горничных появилась и теперь сидела в ожидании хорошо всем известная в доме Софья Хренова. Но она смутила горничных своим взволнованным видом.

Софья решила не только защищаться до последней крайности, но даже решила хоть руки на себя наложить скорее, чем выходить замуж за «поджарого», как называла она молодого Тихонова. Разумеется, прежде всего надо спастись и бежать из дому. А монастырь или река – впереди!

Софья понимала, что это поступок отчаянный, но все-таки это не так страшно, как броситься в Москву-реку. Перебрав мысленно всех, к кому она могла бы спастись, она поняла, что каждое из их знакомых семейств ее выдаст головой и приведет обратно домой в тот же день. Единственный дом, где могли бы поступить иначе, в котором ей светился луч надежды, был дом генерала Глебова, где жила ее приятельница-княжна.

Осторожно ускользнув из дому в сад, Софья перелезла через забор к соседям и уже их садом и двором выскользнула на улицу, не замеченная никем. Очутившись на Девичьем поле, она бросилась бежать. Обширное, широкое и совершенно пустынное поле было теперь самой трудной частью пути. Если бы ее хватились в доме тотчас, то могли бы издали завидеть на поле.

Софья бежала, постоянно оглядываясь и ожидая погони, но наконец, уже запыхавшись, она приблизилась к большим барским палатам какого-то графа, завернула в переулок к Плющихе и пошла тише. Она была спасена, но что будет? Как примут ее в доме Глебовых? Что скажет и сделает княжна?

Через час ходьбы она уже была у Страстного монастыря, вошла во двор дома генерала с заднего крыльца, поднялась, как бывало всегда, и, встретив знакомую горничную, просила ее доложить княжне, а сама уселась в девичьей, бледная и тревожная.

Надя тотчас же приняла свою приятельницу, но изумилась, взглянув ей в лицо.

– Что с тобой, Софьюшка? – воскликнула она.

Софья долго не могла говорить, наконец оправилась, несколько успокоилась и объяснила свое положение. Княжна сидела перед ней, раскрыв свой красивый ротик.

– Как же так? – сказала она. – Я ничего не понимаю…

Софья снова начала было рассказывать, но княжна перебила ее вопросом.

– Я не знаю, чего ты хочешь? Я все поняла, но чего же ты хочешь? Какой толк из того, что ты убежала?

– Я хочу просить вас и генерала заступиться за меня. Пока я хочу остаться у вас несколько дней, скрываться, а потом хочу просить генерала заступиться.

Княжна была тронута отчаянным видом девушки, которую очень любила, но все-таки была смущена, не зная, что делать и с чего начать. Сначала она хотела было пойти к матери и все объяснить, но потом решила, что это ни к чему не поведет. Во всех важных случаях она знала, что ее мать никому не в помощь; поэтому, когда у нее бывало что-либо в жизни выдающееся, она обращалась к дяде – князю Черемзинскому. Иногда и прямо к дедушке. Но теперь идти к деду она опасалась. Случай этот казался ей чересчур важным и серьезным.

– Вот что, посиди тут, а я пойду к дяде.

И княжна, оставив Софью в своей спальне, выпорхнула и быстро полетела по большой парадной лестнице в нижний этаж, где жил в отдельных трех комнатах князь Борис Иванович.

– Дядя, страшно важное дело! – воскликнула Надя, взбежав в кабинет князя и застав его за клавикордами, где он разбирал какой-то романс.

Она отвела его от табурета, клавиш и нот, усадила на диван и снова заявила:

– Страшно важное! Слушай!

И она передала все то, что слышала от Софьи.

– Ба! Наша красавица – и в такой беде! Да уж кому-кому, а ей надо помочь.

Князь, добродушный, веселый и крайне легкомысленный, хотя уже пожилой человек, знал хорошо купеческую дочку, которая бывала у его племянницы, и всегда восхищался ее красотой, изумляясь, что в Москве урождаются такие «итальянки».

– Подумай, дядя, и скажи, как быть.

– Да что же тут! Оставь ее у себя ночевать, пускай пробудет несколько дней.

– А мама увидит?

– Матери скажешь, что Софья Ермолаевна у тебя гостит, что ее родные все уехали куда-нибудь, а ей дома скучно одной. А я ей тоже скажу, но сначала понемножку ее подготовлю. Впрочем, мне лучше всего самому расспросить обо всем Хренову. Пойдем к тебе! Укрыть у нас не трудно, да что толку из этого будет? Надо сказать сестре, конечно, и все объяснить ей, но потом и сестра не поможет.

Князь всегда называл так свою золовку. Надя, обрадованная, снова вбежала в верхний этаж и влетела к себе в комнату со словами:

– Дядя идет!..

Действительно, через несколько мгновений появился и сам князь. Едва он вошел в комнату, как преобразился и стал тем, чем был всю свою жизнь во всех гостиных и на балах. Князь не мог относиться спокойно к присутствию красивой женщины, кто бы она ни была. А так как он всегда восхищался Софьей, считая ее одной из самых красивых девушек Москвы, то и с ней он никогда не мог говорить попросту. Теперь, как и всегда, он стал ломаться. И голос у него был другой, и позы он принимал какие-то театральные. Но Софье было не до того, князь был ей всегда только смешон, а теперь она знала, что от этого человека зависит, пожалуй, ее будущность.

Князь заставил Софью снова рассказать все и в несколько минут узнал все в малейших подробностях.

– Почему же ваш отец, прежде не соглашавшийся на этот брак, теперь вдруг в один день согласился?

– Этого я не знаю! – отвечала Софья. – Это нам никому не известно и всем нам особенно удивительно.

– А у него бывает «стих»? Случается ему вдруг что-нибудь выдумать самое диковинное, а потом отказаться и самому удивляться, что такое на ум пришло? Ну, что называется по-нашему, по-российски, «стих напал»?..

– Нет! – тряхнула головой Софья. – Никогда такого не бывало!

– Что же вы хотите? Укрываться у племянницы?

– Да, если возможно…

– Понятное дело, что возможно, но потом? Сколько времени вы будете скрываться?

– Сколько вы позволите?

– Ну, положим, генерал позволит хоть месяц укрываться, но потом?

– Я не знаю! – развела руками Софья. – Ну, в монастырь пойду.

– Toujours la même chanson! [1]1
  Вечно одна и та же песня! (фр.).


[Закрыть]– воскликнул князь. – Вечная песенка девиц, которых неволят.

– Нет, ваше сиятельство, я не зря говорю. Я не только в монастырь, я лучше утоплюсь, чем выходить за этого Тихонова.

Князь стал расспрашивать, что такое этот Тихонов, каков он собой, и стал шутить.

Софье было, конечно, не до глупых шуток. Она понимала, что такой разговор ни к чему не приведет.

– Бога ради, ваше сиятельство, спасите меня, доложите генералу, чтобы он позволил мне остаться и чтобы люди меня не выдавали, если отец наведается сюда!

– Да, конечно! Но знаете, я сейчас к Сергею Сергеевичу не пойду. С ним, вы знаете, мы все шутить не привыкли. В какой час к нему попадешь, а то и самому шибко достанется. А я вот пойду поговорю с belle soeur княгиней. Она вам разрешит остаться на день, на два у Нади, а там мы увидим. Доложим и Сергею Сергеевичу, но осторожно. А то и промолчим…

Через час Софья и Надя уже пили чай с вареньем и болтали о пустяках. Надя была в восторге, что ее приятельница будет у нее жить несколько дней с разрешения матери, а Софья уже рада была тому, что хоть на несколько дней спаслась из затруднительного положения. А там после – что Бог даст.

Она надеялась вместе с тем, что ни мать, ни брат, никто из ее домашних не посмеет сказать отцу ее, что она, по всей вероятности, в доме Глебовых, так как он уже давно строжайше запретил ей бывать у приятельницы-княжны. Самому же ему, конечно, и в ум прийти не могло.

Дружеские отношения между княжной и внучкой суворовского героя с простой купеческой дочерью были, конечно, редким явлением. Приключилось это, однако, очень просто. Надя вместе с матерью и дедом часто бывала у обедни в Девичьем монастыре, так как у генерала все его близкие родственники были похоронены на кладбище монастырском. Сергей Сергеевич любил всегда, отслушав обедню, отправиться на дорогие ему могилы.

Семья Хреновых, у которой на Девичьем поле был свой приход, тоже, однако, отправлялась часто к службам в монастырь.

Надя, несколько раз повидавши молоденькую девочку, которая была несколько старше ее, почувствовала к ней непреодолимое влечение. По целым обедням она глядела на свою незнакомую знакомку. Кончилось тем, что они друг другу начали улыбаться, потом начали кланяться издали, и наконец однажды, когда подходили ко кресту, Надя не выдержала, подскочила к красивой пятнадцатилетней девочке, одетой по-купечески, сказала ей два слова, а затем невольно, бессознательно расцеловалась с ней.

Разумеется, когда все это она объяснила дома, то дедушка Сергей Сергеевич, обожавший внучку, сам предложил ей послать карету за ее новой приятельницей и привезти ее. Если девочка окажется благоприличной, то он соглашался дозволить ей бывать у Нади.

Прежде всего был послан к Хреновым старик Антон, любимый камердинер генерала, и когда он привез известие, что семья Хреновых – купцы со средствами, семья совершенно приличная, что обе его дочери настоящие красавицы и держат себя совсем барышнями, Глебов на другой же день послал лошадей за молоденькой приятельницей внучки.

И с тех пор Софья раза два, а иногда и три в неделю бывала в гостях у княжны и понравилась всем в доме. Глебов не раз высказывал, что если бы Софья была сиротой, то сейчас же взял бы ее к себе на воспитание. Действительно, молоденькая Хренова держала себя совсем как барышня-дворянка, в ней не было ничего грубого и резкого. Она казалась дочерью какой-нибудь родовитой дворянской семьи.

Надя обожала свою приятельницу. Глебов всегда ласково говорил с ней, когда встречал в доме своем. Княгиня относилась к ней, как и ко всем и ко всему на свете, холодно и безучастно. Молодой Сережа тоже обожал Софью, а князь Борис Иванович настолько ею восторгался всегда, что Глебов уже не раз замечал:

– Что же, когда подрастет – и женись на ней! Что за важность, что купеческая дочь!

Но князь отмалчивался, не зная, серьезно ли говорит это генерал или подсмеивается.

Частые посещения княжны не пропали даром для умной Софьи. Она стала интересоваться всем тем, что видела и слышала в доме, и с особенной любознательностью относилась к тому, чему учили княжну. Таким образом она понемножку узнала то, о чем у них в доме не было и помину: география, история были для нее не пустыми словами и не звуками.

Кроме того, так как у княжны была гувернантка-француженка лет сорока, но по характеру юная, веселая болтушка и хохотунья, Софья сначала шутя, а потом и серьезно стала заниматься французским языком.

«Мамзель» Нади с удовольствием обучала Софью своему родному языку и иногда по часу, по два называла ей всякие предметы французскими словами. Так как у Софьи память оказалась замечательная, то успехи были быстрые.

Через год после первого же посещения ею дома Глебовых она могла уже объясняться с м-ль Роже. Француженка объясняла, что этот Софьин французский язык «невозможный», но понять все можно.

Разумеется, когда Хренов запретил дочери бывать в доме Глебовых, то для Софьи это был удар, и предприимчивая, отважная девушка, пользуясь тем, что отец пропадал из дому по целым дням, решилась продолжать бывать у своей приятельницы. Она предполагала, что отец поступает так без всякой причины, зря и наобум. Между тем Хренов имел основание запретить дочери посещать дом генерала.

До него дошли слухи, что «пустозвон» князь Борис Иванович хотя и пожилой, а ухаживает за Софьей.

Все это было хорошо, когда она была девочкой, но, когда ей минуло семнадцать лет, Хренов нашел более разумным запретить дочери бывать там, где никто из семьи никогда ни разу не бывал, а он сам был только один раз, года три тому назад, чтобы поблагодарить генерала за внимание и милости к дочери.