Текст книги "Аксенов"

Автор книги: Евгений Попов

Соавторы: Александр Кабаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

А.К.:Надо же, я этого не знал!

Е.П.:Василий рассказывал, что занял на конкурсе какое-то там место и даже получил за это гонорар неплохой, который тут же пропил с товарищами и подругами. То есть вот и такая судьба могла быть. Мог бы быть советский поэт казанского происхождения Василий Аксенов.

А.К.:Так бы и прожил всю жизнь в родном городе. Стал бы казанским классиком.

Е.П.:Или еще вариант. Помнишь, во Франкфурте, когда была книжная ярмарка, ты приболел, и я его к тебе привел с идиотским возгласом: «Кабаков! Вот доктор пришел, тебя лечить будет!» И вдруг я увидел, что это действительно пришел врач, а не писатель или друг Вася. Это когда он деловито нащупал у тебя пульс, велел показать язык, даже таблетка у него для тебя почему-то тут же нашлась. Я вдруг увидел профессионалаи понял, что и он мог быть таким же превосходным лекарем, как его казанские однокашники – Ильгиз и Ринат.

А.К.:Он и в медицине недурно начал: карантинный врач, скорая помощь, сельская больница. Такой опыт и для врача незаменим, не только для писателя.

Е.П.:Ну, был бы врач, который пишет стихи. Как врачи Юлий Крелин и Владимир Найдин, которые прозу писали, не порывая с основной профессией.

А.К.:Советский врач, советский поэт, член советского Союза писателей…

Е.П.:Вариантов-то, конечно, еще много можно напридумывать, но…

А.К.:…судьба, судьба его тащила, писательская судьба.

Е.П.:И, конечно же, два мощные крыла возносили – еврейское и русское.

А.К.:Вот почему я и считаю его – ну, нетипичным. Хотя… люди нередко преодолевают свое происхождение. Возьми, опять же, советских функционеров, разрушивших КПСС и СССР. Вот покойный Лен Карпинский, царствие ему небесное. Сын ленинского соратника, сделал карьеру по комсомольской линии, в «Правде» работал, потом оказался в диссидентах, потом – в героях перестройки. Сверстник Васи, кстати, ну, 1929 год рождения.

Е.П.:А у него разве отец был репрессирован?

А.К.:Ты что? У него отец был почетный революционер, Герой Соцтруда, друг и соратник Ленина…

Е.П.:Ну да…

А.К.:Готовили эти люди вроде Лена Карпинского, с которым я в «Московских новостях» работал и очень его полюбил, готовили перестройку, сделали перестройку, но Вася и туда не вписался…

Е.П.:Ты меня извини, я тебя сейчас перебью. Ты, конечно, правильно говоришь про уникальность Васиной судьбы, но, понимаешь в чем дело, закон больших чисел таков, что и таких вот уникальныхсудеб было если и не очень много, то много. Однако писателями мало кто стал из таких людей. Я хочу сказать, что тут на первом месте Божий дар писателю…

А.К.:Так я и говорю – Господь вел! Ему зачем-то нужно было этого писателя вытащить. Вот из этого пацана пятилетнего надо было вытащить писателя. И Он его тащил.

Е.П.:Ну, мы об этом будем в других главах рассуждать, хотя… почему бы и не сейчас? Если взять любой его текст – роман ли, повесть, рассказ, – все, что туда заложено, – из детства.

А.К.:Да, вот «Затоваренная бочкотара», знаковое, как говорится, произведение. Скажи, пожалуйста, кто из писателей-шестидесятников мог бы придумать и так написать старика Моченкина?

Е.П.:А кто бы мог ввести в текст такой как бы фольклорный ряд, всю эту «гутень, фесонь, мотьву купоросную»?

А.К.:Ну, кто б еще такое смог? Друзья Васины? Так они все писали только про горожан… Кто писал про бедных этих «стариков Моченкиных»? Хотя бы всерьез, как принято говорить, со «звериной серьезностью»? Кто? Только деревенщики, вот кто. То есть – другие шестидесятники. А эти шестидесятники, условно говоря Васины шестидесятники, они о существовании старика Моченкина понятия не имели. Они вообще не знали, что такоесуществует. Рядом. А Вася знал. Не будучи деревенщиком. И, будучи шестидесятником, не ограничивался горожанами, интеллигенцией…

Е.П.:Да, да. Шукшин потом стал таких Моченкиных писать.

А.К.:Шукшин?

Е.П.:Да, но чуть позже. После выхода сборника «Сельские жители» в 1963 году.

А.К.:Ну, во-первых, Шукшин в широком смысле писал толькоМоченкиных. У него такого героя нет, как в «Жаль, что вас не было с нами»… в иорданских брючках…

Е.П.:Почему? У него во многих рассказах есть «городские».

А.К.:Но он их всегда изображает несколько отрицательно, с непониманием сути жизни этой городской… А у Аксенова – полное понимание и тех, и других. Ему понятно все, да? Но ты правильно вспомнил Шукшина. Шукшин, может быть, был второй человек, который смог бы все это, о чем я говорю, понять со временем. Но ему, увы, времени не хватило. И хочешь не хочешь, а у Аксенова герой его книг – всех, от первой до последней, – народ. Народ.

Е.П.:Вот это да… Это очень интересно, конечно, но боюсь, что мэтр с тобой не согласился бы. Он ведь и Шукшина, мне кажется, не очень жаловал.

А.К.:А мне это все равно. Писатель сам про себя не все знает. Тема Аксенова – народ, герой – народ. Родословная – вот что у Аксенова определяет и тему, и героя. Ведь «Завтраки сорок третьего года» – рассказ про простых, очень простых людей.

Е.П.:Между прочим, даже этот его рассказ, который кажется кафкианским, набоковским, изысканным, – «Победа», рассказ про бродячего гроссмейстера, – тоже оттуда, из скудного казанского детства, рассказ все про них же, про простых.

А.К.:Конечно! И «На полпути к Луне» – это ведь про русский народ.

Е.П.:Да. Потому что ведь Кирпиченко из этого рассказа – абсолютно шукшинский герой. Однако рассказ «На полпути к Луне» появился на два – три года раньше, чем «чудики» у Василия Макаровича. Эх, и где, спрашивается, здесь исследователи? Был бы я помоложе, непременно подался бы в филологи, сопоставил бы вообще двух Больших Василиев русской литературы второй половины XX века – Аксенова и Шукшина – хотя бы на примере этого рассказа. Чтобы наконец понять – в чем они схожи, чем отличаются… У Аксенова здесь ведь уже превалируютлагерные, магаданские мотивы: ВОХРа, УСВИТЛ, ГУЛАГ.

А.К.:Все это уже после шестнадцати, когда он к Евгении Семеновне уехал. Ну, как он жил в Магадане у мамы, мы довольно хорошо знаем благодаря «Ожогу», где масса достоверных, невыдуманных историй, которые можно соотнести и с ее «Крутым маршрутом». А вот как он жил с пяти до шестнадцати лет? Что ел, как ходил в школу, в какой степени нищеты пребывала приютившая его семья? По кусочкам что-то, конечно, собирается из упомянутых уже рассказов, но цельной картины нет, да и мелкие подробности ускользают. Его студенческая ленинградская жизнь в этом смысле более открыта благодаря каким-то воспоминаниям. Деталей последующей жизни, уже в качестве восходящей молодой звезды, – навалом. И от него лично, и из его сочинений. А вот как он учился в первом, втором, третьем, четвертом… восьмом классе?

Е.П.:И свидетелей тому все меньше и меньше. Вот писатель Георгий Садовников с ним, оказывается, еще в школе учился, но вспомнил об этом лишь через долгие годы. Ибо никак не мог ассоциировать всемирно известного писателя Василия Аксенова с тем вечно голодным Васькой в штанах из «чертовой кожи». И интервью у Аксенова начали брать, когда он уже стал звездой, в 60-е годы. Ты их почитай, там уже совершенно о другом идет речь: о времени и о себе, как говорится. Там в лучшем случае какой-нибудь вольномыслящий, чуть-чуть диссидентствующий интервьюер спросит что-нибудь разрешенное про матушку.

А.К.:Ну да.

Е.П.:Кстати, то, что она отсидела нечеловеческий срок, тоже, мягко говоря, не афишировалось. Я помню в журнале «Юность» кусочки ее «революционных мемуаров» о «тревожной комсомольской молодости». Создавалось впечатление, что это не она, а кто-то другой написал книгу «Крутой маршрут». И в интервью ее спрашивали всякую неинтересную чепуху вроде того, видела ль она Ленина. В гробу она его видела, извини за плоский каламбур.

А.К.:Еще об аксеновском происхождении. Смотри, ведь его мать, сначала молодая троцкистка, затем кандидат исторических наук, преподаватель университета, сотрудник газеты «Красная Татария», стала в результате жизненных перипетий замечательным писателем…

Е.П.:Писателем-публицистом?

А.К.:Писатель – это писатель.

Е.П.:В энциклопедиях о ней до сих пор пишут «российская советская журналистка, известная мемуаристка».

А.К.:Она литературно была одарена, и этот дар, я думаю, перешел к Васе. Три составляющих все-таки в Васином происхождении.

Е.П.:Ну, два крыла я еще могу себе представить, а вот третье…

А.К.:Если бы не литература, если бы не эта литературная наследственность, у Васи была бы прямая дорога туда же, куда подались потом Петр Якир, Виктор Красин, Павел Литвинов.

Е.П.:Павел Литвинов – это уже другое поколение диссидентов. Он 1940 года рождения.

А.К.:Или наоборот – в безвестность, тишину. Извини, но мы тогда вряд ли имели бы шанс с ним познакомиться.

Е.П.:Ну да, не случайно же он вдруг начал сочинять стихи.

А.К.:И эта студенческая поэзия – она ведь не из воздуха возникла. Евгения Семеновна Гинзбург, повторяю, была не просто заурядная интеллигентная девушка, а высокой пробы литератор. Какой она была бы, оставаясь просто интеллигентной девушкой из хорошей семьи, читай в «Московской саге». Революционная гражданка Циля Розенблюм – это Евгения Семеновна, но без литературной составляющей собственной натуры. А с литературной составляющей – совсем другое дело. Я ведь почему в эту тему уперся? Потому что ведь нам он в конце концов интересен только как писатель.

Е.П.:Как и ему, пожалуй, в жизни интересно было в конечном итоге только писательство. А там… да… марксистка Розенблюм… командарм Градов… двадцатые годы.

А.К.:Революционная свобода нравов. Свободные отношения, коммунистические такие. «Здравствуй, товарищ!» – «До свидания, товарищ!»

Е.П.:Товарищ! У товарища уже дети были. У Павла Васильевича была дочка по имени Майя от первого брака.

А.К.:Так и у Евгении Семеновны до встречи с Павлом Васильевичем был сын. Алеша. Он в Ленинграде во время блокады погиб. Очень свободный был взгляд на брак: главное – коммунистическое товарищество, а любовь, любовь сама по себе. Слава богу, Вася все это сам прекрасно описал в «Московской саге». Хотя… если бы я заговорил с Васей на эту тему, он бы нахмурился – ведь это литература, при чем здесь мама?

Е.П.:Но ведь он сам упомянутую Цецилию Розенблюм описывает иногда в несколько… иронических тонах.

А.К.:Не иногда в иронических, а почти всегда. В трагических – уже когда все наперекосяк пошло, когда сажать стали, когда героя революции Градова арестовали. Ну а как этот текст воспринимать– на то мы и читатели вольные, воспринимаем адекватно тексту. А то, что мы еще и Васины друзья, это как бы… ну, нам это всегда надо помнить, но в данном случае это – второе дело.

Е.П.:Не понял. Почему?

А.К.:Потому что достоверность возникает только на уровне максимальной писательской открытости. Хорошему писателю скрыть что-либо личное, о чем ему не очень хочется говорить, невозможно. Не получается. Это вот как кот, который хочет что-нибудь стащить, маскируется, пригибается, не подозревая, что за ним сверху наблюдают и все его уловки – как на ладони.

Е.П.:То есть писатель пишет и радуется, что его никто не видит.

А.К.:А его видят. Чаще всего – потом.

Е.П.:Не знаю зачем, но я вдруг вспомнил Васину историю, как они с отцом приехали на свою рязанскую родину, в деревню, и им утром в качестве завтрака подали четверть самогона и яичницу из тридцати яиц. Пояснили при этом уважительно: «Вы ж на отдыхе!» А я, слушая про это, понял, «из какого сора» возник великолепный рассказ «Дикой».

А.К.:У него цельное восприятие мира было, не только индивидуальное. Он мог понять и нам доказать, что старик Моченкин из «Бочкотары» вполне мог бы быть в услужении у старшего Лучникова из «Ожога». Он знал досконально, кто его персонажи, что думают, чем профессионально заняты.

Е.П.:Эту историю помнишь, когда Бунин юному Катаеву сказал: «Что-то у вас персонажи какие-то безликие. Дали бы вы им хоть какую-нибудь профессию»? Катаев, гордясь собой, приносит ему в следующий раз рассказик, где фигурирует зубной врач. Но никаких других следов врачебной деятельности персонажа больше в рассказе нет, и мог бы этот дантист быть, в принципе, кем угодно: студентом, гимназистом, присяжным поверенным…

А.К.:Это ты к чему?

Е.П.:А к тому, что уж если у Аксенова в «Бочкотаре» матрос Глеб, так он и думает по-матросски, и сны видит про боцмана Допекайло и манную кашу. Или вот там же старуха, которая ловит неведомого фотоплексируса и страдает от «игреца». Аксенов не эрудицией обладал, а неким писательским знанием, почти мистическим.

А.К.:Что и позволяло ему быть точным практически везде. Вот у него тот же Кирпиченко – характер магаданский, который в другом социальном слое, такой простодушный, невозможен. Это разве будет человек даже с немереными деньгами летать взад-вперед в Москву с Дальнего Востока? Но в это сразу веришь. Потому что это Вася сказал. Тот самый Вася, который дело знает. Ибо еще в детстве, когда вообще формируется человек, нахлебался этой дивной простонародной жизни в русской казанской нищей семье.

Е.П.:Да уж, нахлебался! Не случайно родственники писали его матери, когда узнали, что она уже освободилась: «Забирай Васяту, Женя, мы не знаем, что с ним вообще делать, никого не слушается». 1948-й. Мне тогда было два года. А тебе сколько?

А.К.:Мне? Пять. Я тогда первый раз полетел на самолете.

Е.П.:Так ведь и он в первый раз полетел, но только ему уже было шестнадцать. Но он летел самостоятельно! Для него ж путешествие из Казани в Магадан с миллионом посадок – это первое в его жизни большое, почти американское, как у Фенимора Купера, приключение. Аэропорт, небеса, мальчик в небесах. Сценарий «О, этот вьюноша летучий» не отсюда ли?

А.К.:И какое развитие все это новоеполучило в Магадане? Какие люди приходили в гости к матери и отчиму Антону Вальтеру! Он таких людей раньше вообще не видел в Казани! Там таких людей не водилось в его школьном и дворовом окружении. Окружении, хочешь не хочешь, советском. А здесь он увидел, скорей всего впервые, как в лагерном краю люди тайно, но и свободномолятся. Не боясь! Ты понимаешь, что для советского пацана было увидеть, как молятся не старушки старорежимные, а в общем-то молодые еще тогда друзья матери?

Е.П.:Или этот эпизод в «Ожоге», наверняка биографический, когда подросток напивается в теплотрассе среди «откинувшихся» политических и шлюх. И Антон, в романе Мартин, вытаскивает его оттуда. Ты об этом уже говорил, и ты прав: уникальный опыт. И, кстати, имперский, хотя бы географически. Шукшин ведь более локален, у него, пожалуй, только Алтай да Москва. Ну, еще черноморский курорт, куда прибывает отпускник из фильма «Печки-лавочки». У Шукшина нет этого магаданского ощущения огромнейшей страны…

А.К.:В «Печках-лавочках» как раз есть. Этот поезд, идущий через всю Россию…

Е.П.:У Шукшина есть один рассказ, как приезжает в алтайскую деревню богатый мужик с Дальнего Востока и покупает бедному родственнику мотоцикл с коляской. А за это, говорит, можно я на тебе покатаюсь? На твоей спине. Замечательный рассказ, но этот богатый дальневосточник описан глазами человека, всю жизнь прожившего у себя в деревне и о лагерных краях, «где золото моют в горах», знающего только понаслышке.

А.К.:Да ведь этот дальневосточник – практически аксеновский Кирпиченко, но только совсем чужой, несимпатичный и не романтичный. Вот она, литература!

Е.П.:А вот еще один эпизод из жизни даже не самого Василия, а Евгении Семеновны и Антона Вальтера. Они ведь после Магадана не сразу в Москву переехали, а сначала почему-то во Львов. Евгения Семеновна пыталась, значит, после того, как помер Сталин, восстановиться в партии и вообще реабилитацию получить. Но в Москве прописаться оказалось невозможно, а во Львове удалось.

А.К.:Думаю, что это было в рамках заселения западных территорий СССР, освобожденных от фашистов.

Е.П.:Как так? Ведь это уже конец пятидесятых?

А.К.:Да заселяли, заселяли и тогда, а не только сразу после войны.

Е.П.:Вальтер после реабилитации недолго прожил. Он умер в 1959 году.

А.К.:За год до того, как Аксенов прогремел своими «Коллегами».

Е.П.:Ты, кстати, не знаешь, как Василий в Москве оказался, если здесь не прописывали?

А.К.:Да по знакомству устроился на работу врачом – и покатилось.

Е.П.:А где он первое время жил?

А.К.:Не знаю.

Е.П.:Писательские кооперативные дома в районе метро «Аэропорт» позже были построены?

А.К.:Думаю, примерно в это же время, в самом начале шестидесятых.

Е.П.:Там квартиру Евгении Семеновне дали как бы из милости? Как матери знаменитого писателя Аксенова?

А.К.:Я думаю, ей самой дали. Она к тому времени тоже стала очень известной. А впрочем, не знаю.

Е.П.:Я тоже.

А.К.:Утешу тебя. Чего мы с тобой не знаем – вряд ли кто знает. А знаем мы многое из того, чего тоже никто не знает.

Е.П.:Замысловато, но, пожалуй, верно.

А.К.:Время ушло, идет, уходит. Я, например, вроде бы все помню, но могу ошибаться. По-моему, у Васи сначала на «Аэропорте» была двухкомнатная квартира. А вскоре после рождения Кита, Алешки, он получил «на улучшение жилищных условий» трехкомнатную. Плюс на последнем этаже – так называемую мастерскую. Мастерская являла собой одну довольно большую комнату с низким потолком при коридорной системе. Как сейчас помню, это был дом 20, квартира 21. Либо дом 21, квартира 20.

Е.П.:Дом № 21. Точно! Потому что я больше года прожил в однокомнатной квартире покойной Евгении Семеновны, когда мы делали альманах «МетрОполь». И была она рядом с Васиным домом, на первом этаже дома № 23 по улице Красноармейской, на первом этаже около лифта.

А.К.:Это тот дом, который углом стоит?

Е.П.:Правильно. Там в другом подъезде жил тогда Фазиль Искандер… Что-то у нас разговор забуксовал, уперся в квартирный вопрос. Может, настала пора подвести итоги нашей первой главы с ёрническим, намекающим на известное стихотворение про Ленина названием «Когда был Вася маленький…»?

А.К.:Этот текст вообще можно было бы назвать «Удивительные приключения В. П. Аксенова в стране большевиков, рассказанные его друзьями». Ведь такая жизнь, как у него, мало кому из писателей выпала. Вот смотри, у тебя, например, с рождения и до шестнадцати лет ничего такого уж особенно яркого или экзотичного не было. И моя жизнь до шестнадцати лет тоже, можно сказать, не была, никак не протекала.

Е.П.:Ну да, в принципе. Обычное детство городского мальчика.

А.К.:А Вася познал за эти шестнадцать лет и богатство, и нищету, и общественное уважение, и горечь сиротского изгойства. Дело в том, что практически с самого начала его жизнь была очень странной, его ситуация с детства была уникальной. Ну скажи, ты знаешь имя какого-нибудь другого маленького мальчика, которого доучиваться в школе отправили на каторгу?

Е.П.:И все же я поостерегся бы сравнивать наши биографии. Мы – другое поколение, мы росли совсем в иной социальной среде.

А.К.:А почему не сравнить? Ты писатель, я писатель, он писатель. У него есть детская биография, у тебя и у меня. Она у всех есть. Тут дело не в поколениях, а в том, чтокому пришлось испытать и какие из этого испытуемым сделаны выводы.

Е.П.:Выводы он сделал такие, что не случайно его считали к концу жизни то левым, то правым. Ибо и это тоже было заложено в детстве, где не было у него однозначных решений. А в дальнейшем – и черно-белого изображения окружавшей его действительности. В Магадане половина жителей были освободившиеся зэки. Если бы Евгению Семеновну арестовали второй раз не в Магадане, а в Казани, то ее сын был бы в городе как зачумленный, от него бежали бы, понимаешь? А здесь классная руководительница как ни в чем не бывало его спрашивает: «Вася, а почему ты не вступаешь в комсомол»?

А.К.:Это та, которая в жизни именовалась младшим лейтенантом Гридасовой? Колымская жена всесильного начальника Дальстроя генерала Никишова?

Е.П.:Да. И одноклассники его совершенно не чурались, хотя прекрасно знали, что его матушка уже в магаданской тюрьме, в «доме Васькова». Вот почему он столь ярко, хотя и неоднозначно описывал гэбэшников и «сталинских палачей», вообще всех, кто связан с репрессивными органами…

А.К.:Я все пытаюсь представить себе хоть кого-нибудь, кто поехал бы доучиваться в школе к матери на каторгу.

Е.П.:Но Евгению Семеновну к тому времени уже отпустили.

А.К.:Это неважно. Кто ж по доброй воле из гражданскихехал в Магадан: из Казани, из Москвы, из Ленинграда – откуда угодно? Кто ехал в Магадан? В Магадан везли! Странная судьба! Странная судьба…

Е.П.:Песня у Высоцкого была:

Мой друг уехал в Магадан.

Снимите шляпу, снимите шляпу!

Уехал сам, уехал сам,

Не по этапу, не по этапу.

А.К.:Ну, это уже шестидесятые. Хрущевская вольница.

Е.П.:А что тут, собственно, странного? Сидела бы его мать в Таджикистане, он в Таджикистан бы поехал. В Норильске – в Норильск.

А.К.:То есть он уже в шестнадцать лет принимал ГУЛАГ как часть своей жизни, как объективную реальность.

Е.П.:Я его как-то спросил: а как он в Казани отвечал на вопросы любопытствующих детей, где его родители? Вася втюхивал одноклассникам, что родители в длительной командировке на Севере. Помнишь «Судьбу барабанщика» Гайдара? Там у пионера Сережи отца, старого большевика, посадили, а мальчику сказали, что за растрату…

А.К.:А еще «Чук и Гек», помнишь?

Е.П.:Тоже подозрительный сюжет для эсэсэсэрии тридцатых годов. Мама с деточками живет в Москве, а папочка у них на далеком Севере, геолог, видите ли, в тайге. И они к нему едут на поезде через всю страну.

А.К.:В ссылку они к нему едут. Как наш Вася к маме.

Е.П.:Вот именно.

А.К.:Врастал. Это моя идея фикс. Аксенов врастал в страну, в народ. Он проникал, по всем линиям, повсюду проникал. Вот почему он и писатель такой. Не певец города, но и не писатель – чистый деревенщик. Не совсем писатель-модернист.

Е.П.:Не писатель чисто интеллигенции…

А.К.:А еще про него многие годы говорили, что он – молодежный писатель. Какой на хрен молодежный, если он до семидесяти пяти лет писал? Причем и про молодых, и про своих ровесников, и про стариков, которые живут триста лет. Молодежный? Нет. Народный? Нет! Интеллигентский? Нет. Он – просто писатель, каковым и должен быть настоящий писатель. И сформировало его таким – детство.

Е.П.:Детство и отрочество.

А.К.:Пожалуй, да. Юность у него была уже другая. Юность его писательская не очень-то отличалась от юности, например, Анатолия Гладилина, кумира второй половины пятидесятых. Недаром Василий Павлович и Анатолий Тихонович подружились. А что – московская молодая богема, бунтари! Но какое разное, подчеркиваю, у них было детство!

Е.П.:А вот с Трифоновым интересно получилось у Аксенова. Познакомились они как писатели, а подружились из-за общности судеб. Оба – дети репрессированных. И у Окуджавы отца расстреляли.

А.К.:А у многих других пишущих все складывалось куда благополучнее. Ну, например, у Роберта Ивановича Рождественского, когда-то известного не менее Аксенова. Понимаешь, многие люди, несмотря на то что в нашей стране творилось черт знает что, прожили в общем-то нормальную жизнь. И детство у них был нормальное. Никакое.

Е.П.:И когда я в «Бочкотаре» читаю полубредовый монолог Володи Телескопова, я вижу, что это невозможно написать, не проживши такую жизнь, как Вася…

А.К.:В том-то и дело.

Е.П.:Помнишь то место, где Телескопов хвастается, что когда он читал Есенина, то главбух рыдал? Так и видишь этого главбуха, расконвоированного в том же Магадане, где его некогда встретил школьник Аксенов и запомнил на всю жизнь. Пьянь и рвань декламирует «Не жалею, не зову, не плачу», растроганный главбух вспоминает всю свою несчастную жизнь…

А.К.:Я тебе скажу вот что: из меня вдруг лезут слова советского учебника литературы – «он вышел из гущи народной». Ты совершенно прав, не придумаешь ни с того ни с сего такую фразу. И не придумаешь, что плакал не кто-нибудь, а именно главный бухгалтер. Подобное нужно не один раз увидеть, услышать. С пьянью этой пожить надо, эта пьянь – люди, а не просто некая странная массовка, понимаешь? Надо угадать судьбу этого главбуха. Почему он в зэках выбился в придурки, а не застрял на общих работах? Подлец ли он? Если подлец, то почему прослезился, да? Это все надо видеть, это… Вася родился сразу в своей стране, не чужой. Не было бы писателя Аксенова без этого знания! Многие писатели, даже очень хорошие, страны не чувствуют, понимаешь? Не стану называть фамилий. Не из трусости умолчу, а потому, что это получится как бы в укор вполне уважаемым мною личностям.

Е.П.:Да и не надо. Я и так догадываюсь, кого ты имеешь в виду.

А.К.:И тут речь не идет о прозаиках, единственным достоянием которых был членский билет СП СССР. Те про людей вообще не писали. Я имею в виду, что они не писали о советскихлюдях, пока эти люди еще существовали. О советских людях во всей их красе и о бочкотаре, которая у них «затоварилась, зацвела желтым цветком, затарилась, затюрилась и с места стронулась»… Но и многие люди с крупным писательским даром страну не чувствуют. Или не чувствуют своей. А Вася чувствовал. Хотя и был почти двадцать лет официальным советским писателем, а потом вообще эмигрантом.

Е.П.:Официальным – да. Но советским ли?

А.К.:Быстро же ты все забыл! А кем еще мог быть тогда официальный писатель, если не советским? Советский писатель со склонностью к инакомыслию, стандартный посетитель ЦДЛа, отдыхающий в Дубултах и Коктебеле, время от времени милостиво отпускаемый начальством за границу. «Ожог», ты скажешь? А кто тогда «Ожог» в стол не писал? Каждый советский писатель имел в столе свой «Ожог», включая деревенщиков и борцов «за возвращение к ленинским нормам».

Е.П.:Ну, допустим. Но откуда такая цифра – «почти двадцать лет»?

А.К.:Знаешь, когда он перестал быть советским писателем? Когда возвратил свой писательский билет в 1979 году в знак протеста против вашего с Ерофеевым исключения. Семьдесят девятый минус пятьдесят девятый равняется двадцать лет. Пятьдесят девятый – год его первой публикации.

Е.П.:И все-таки я думаю, что он, обладавший при Советах официальным признанием и неслыханной популярностью, всегда помнил бабушкин завет. Он мне рассказывал, что бабушка частенько говорила сыну, то есть Аксенову-отцу, нечто вроде: «Ты, Павлушка, высоко-то не возносись, падать больно будет». Ты представляешь, как вся эта деревенская аксеновская родня гордилась тем, что Павлушка – начальник Казани?

А.К.:Вот почему Васе не нужны были все эти «творческие командировки» – в колхоз, на завод. В смысле знания людей, знания страны его можно было бы сравнить только с лучшими из деревенщиков. Но и тем был ведом лишь один вид людей – крестьяне, которых большевики загнали в колхоз. А у него в жизни кого только не было – и врач Антон Вальтер, и бичи, и мужики вроде деда Моченкина, и столичная «золотая молодежь». Он не определенный слой людей знал – деревенских или интеллигенцию, – а весь народ. Поэтому я еще раз скажу: в этом смысле он был универсальным и уникальным русским писателем.

Е.П.:Но при этом в масштабах страны он был именно что столичной штучкой. Казань – столица Татарстана, Магадан – столица зэков, Питер, как нам нынче вдруг стало известно, – культурная столица, а Москва вообще столица столиц. Он и в эмиграции в столице поселился, в Вашингтоне. И везде он был свой. Это я говорю, как бы почетче выразиться, для унификацииписательской универсальностии уникальности. А вот Виктор Петрович Астафьев, например, всю жизнь избегал столиц и умер в Красноярске. Это не для сравнения, не для выяснений, кто лучше, кто хуже. Это к тому, что Бог каждому свое судил. У Астафьева, кстати, отец тоже сидел «за вредительство». Я Астафьева очень уважаю, считаю его великим писателем, особенно после чтения его последней книги «Прокляты и убиты». Но вот у него в «Царь-рыбе» фигурирует некий московский хлюст Гога Герцев, которого он изображает в тонах, достойных советского сатирического журнала «Крокодил». Он явно не знает таких людей, а они, может быть, еще подлее, чем он думает.

А.К.:Или вот тебе другой пример – изумительно одаренный Василий Белов. Он когда своих, деревенских, описывает – все замечательно, все тонко, органично, весомо. И «Лад», и «Плотницкие рассказы», и «Привычное дело», и «Кануны». Но как только берется за горожан, например, в романе «Всё впереди», – неизбежно получается несмешная пародия неизвестно на что.

Е.П.:Беда. Беда. Хотя Астафьев этого своего Гогу в конце концов убивает. Понимаешь, гибнет человек, а жалости к нему никакой.

А.К.:А потому что эти гоги и беловские столичные ублюдки – чужие для Астафьева и Белова люди.

Е.П.:О, точно! Чужие! А для Аксенова все персонажи – свои. Даже вся эта гэбэшная и гулаговская сволота, которую он описывает в «Ожоге». Даже ничтожный Фотий Феклович Клезмецов из романа «Скажи изюм». Не говоря уже о положительных персонажах вроде Володи Телескопова или Вадима Раскладушкина. Аксенова и в этом упрекали, что он не злится, а улыбается. Считали это признаком несерьезности, легковесности.

А.К.:Добродушная писательская улыбка – это тоже или дано, или никогда. Действительно, почти все, написанное Аксеновым, написано с добродушной улыбкой.

А.К.:Что ж, действительно пора подводить итоги. Писателя Аксенова с детства воспитала жизнь. Какая жизнь была – так и воспитала. Жизнь с деревенской нянькой, с мамой Евгенией Семеновной Гинзбург, троцкисткой, интеллигентной еврейкой, с папой – большевиком из крестьян…

Е.П.:…и тоже большим любителем Троцкого.

А.К.:Верующая нянька, папа, мама, пацаны во дворе, шпана – всё это вместе. Стиляги, шанхайские джазмены, выпавшие в Казань, сама Казань с ее Волжской флотилией и Свияжском, инвалиды-фронтовики, эвакуированные, книги, стихи, предвестие первой любви, «Рыжий с того двора», тоска по матери, отцу – всё вместе!

Е.П.:Всё! На сегодня заканчиваем.

Приложение

Из заявления А. В. Аксенова

в Управление детскими домами НКВД ТАССР

28 января [19]38 г.

Я – брат врага народа П. В. Аксенова, находящегося в настоящее время в Казанской тюрьме № 2. У П. Аксенова был сын Василий Павлович Аксенов – пятилетний мальчик, которого 20 авг[уста] 1937 г. органы НКВД взяли и распределили в детский распределитель НКВД. В настоящее время мальчик находится в одном из детских домов Костромского районо. Вот я и хочу просить вашего распоряжения о том, чтобы мне дали разрешение взять на себя заботу за содержание племянника, Васю. Тем более что в настоящее время органы НКВД возвращают детей репрессированных родителей их родственникам. Следовательно, я заверяю вас, что имею законные основания вернуть его к себе. Васильку будет у меня неплохо, ибо я педагог, люблю детей вообще, а его в особенности. Я обязуюсь обеспечить его всем необходимым, посвятить свою жизнь его образованию и коммунистическому воспитанию.