Текст книги "Собрание сочинений. Том 6"

Автор книги: Евгений Евтушенко

 
Ребенок, будь отцом отцу —
ведь твой отец ребенок тоже.
Он хочет выглядеть построже,
но трудно – видно по лицу.
 
 
Тебе читает книгу он
про Маугли и про Шер-хана,
но в нем самом – за раной рана,
он еле сдерживает стон.
 
 
Ребенок, слезы отложив,
утешь отца игрою шумной,
когда, вернувшийся из джунглей,
отец не верит в то, что жив.
 
 
Не оскорби из баловства
своим ребячьим произволом,
своим бесчувствием веселым
твое наследство – боль отца.
 

Переделкино, июнь 1972

 
Заросшая дача, полынь, лопухи.
У женщины этой глаза глубоки,
а где-то, на донышках карих, – боязнь,
и ужин вдвоем – для нее, словно казнь.
 
 
Пугливо она на мужчину глядит,
как будто он черт или просто бандит.
И словно крапивой окружена:
«Я старая дева!» – смеется она.
 
 
Смеется, смеется и смотрит в окно,
но не удается. Совсем не смешно.
Мужчина порядком подвыпил и вот
с кривою ухмылкой, качаясь, встает.
 
 
Она прижимается в страхе к стене:
«Не надо… Вы больно не делайте мне!»
«Да это не больно…» Он лезет к ней ртом,
совсем не поняв, что она – не о том.
 
 
А после уходит, от злости дрожа:
«Ты, может быть, дура, а может, ханжа…»
А женщина шепчет: «И как же он пьян!..» —
от пальцев его отмывая стакан.
 
 
Кричит электричка вдали, у Мытищ,
и снова вокруг лопушиная тишь.
Заросшая дача. Трава-мурава.
На тумбочке книжка – «Париж» Моруа.
 
 
И женщина молча лежит на спине
с Монмартром в окне и с Перловкой в окне.
Как синяя птица, свежо и светло
тихонько скребется сирень о стекло.
 
 
Сирени так много. Ломать ее лень,
и в комнату руки впускают сирень.
Что ж, годы есть годы – не лезть же в петлю.
Есть счастье свободы сказать: «Не люблю».
 

Июнь 1972

М. Рощину

 
Когда мужчине сорок лет,
ему пора держать ответ:
душа не одряхлела? —
перед своими сорока,
и каждой каплей молока,
и каждой крошкой хлеба.
 
 
Когда мужчине сорок лет,
то снисхожденья ему нет
перед собой и Богом.
Все слезы те, что причинил,
все сопли лживые чернил
ему выходят боком.
 
 
Когда мужчине сорок лет,
то наложить пора запрет
на жажду удовольствий:
ведь если плоть не побороть,
урчит, облизываясь, плоть —
съесть душу удалось ей.
 
 
И плоти, в общем-то, кранты,
когда вконец замуслен ты,
как лже-Христос, губами.
Один роман, другой роман,
а в результате лишь туман
и голых баб – как в бане.
 
 
До сорока яснее цель.
До сорока вся жизнь как хмель,
а в сорок лет – похмелье.
Отяжелела голова.
Не сочетаются слова.
Как в яме – новоселье.
 
 
До сорока, до сорока
схватить удачу за рога
на ярмарку мы скачем,
а в сорок с ярмарки пешком
с пустым мешком бредем тишком.
Обворовали – плачем.
 
 
Когда мужчине сорок лет,
он должен дать себе совет:
от ярмарок подальше.
Там не обманешь – не продашь.
Обманешь – сам уже торгаш.
Таков закон продажи.
 
 
Еще противней ржать, дрожа
конем в руках у торгаша,
сквалыги, живоглота.
Два одинаковых стыда:
когда торгуешь и когда
тобой торгует кто-то.
 
 
Когда мужчине сорок лет,
жизнь его красит в серый цвет,
но если не каурым —
будь серым в яблоках конем
и не продай базарным днем
ни яблока со шкуры.
 
 
Когда мужчине сорок лет,
то не сошелся клином свет
на ярмарочном гаме.
Все впереди – ты погоди.
Ты лишь в комель не угоди,
но не теряйся в драме!
 
 
Когда мужчине сорок лет,
или распад, или расцвет —
мужчина сам решает.
Себя от смерти не спасти,
но, кроме смерти, расцвести
ничто не помешает.
 

3–4 июля 1972

 
Я хотел бы
                  родиться
                                во всех странах,
быть всепаспортным,
                                  к панике бедного МИДа,
всеми рыбами быть
                               во всех океанах
и собаками всеми
                            на улицах мира.
Не хочу я склоняться
                                   ни перед какими богами,
не хочу я играть
                          в православного хиппи,
но хотел бы нырнуть
                                  глубоко-глубоко на Байкале,
ну а вынырнуть,
                          фыркая,
                                      на Миссисипи.
Я хотел бы
                 в моей ненаглядной проклятой вселенной
быть репейником сирым —
                                           не то что холеным левкоем,
Божьей тварью любой,
                                   хоть последней паршивой гиеной,
но тираном – ни в коем
                                      и кошкой тирана – ни в коем.
И хотел бы я быть
                              человеком в любой ипостаси:
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,
                                  хоть нищим в трущобах Гонконга,
хоть скелетом живым в Бангладеше,
                                      хоть нищим юродивым в Лхасе,
хоть в Кейптауне негром,
                                        но не в ипостаси подонка.
Я хотел бы лежать
                              под ножами всех в мире хирургов,
быть горбатым, слепым,
                      испытать все болезни, все раны, уродства,
быть обрубком войны,
                                   подбирателем грязных окурков —
лишь бы внутрь не пролез
                                подловатый микроб превосходства.
Не в элите хотел бы я быть,
                                  но, конечно, не в стаде трусливых,
не в овчарках при стаде,
                                      не в пастырях, стаду угодных,
и хотел бы я счастья,
                                 но лишь не за счет несчастливых,
и хотел бы свободы,
                                но лишь не за счет несвободных.
Я хотел бы любить
                              всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —
                                                  хоть однажды…
Мать-природа,
                       мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства
                                 мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем
                                        там, под сердцем,
                                                           дитя беспричинно,
то, наверно, жесток
                               так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —
                        ну, хоть чашкою риса
                                  в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука
                                в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином
                                  в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра
                                                      на лунной орбите.
Пусть бы съели меня,
                                  пусть бы выпили —
лишь бы польза была в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть,
                                             всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,
                              как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку
                                     в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити
                                  на пущинской тройке
                                                              в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто
                               увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент
                                     я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,
                                  плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,
                            мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,
                                     словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.
                                        И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,
                 а второй (где, пока умолчу я) – подпольщик,
третий – в Беркли студент,
                             а четвертый – чеканщик тбилисский.
Ну а пятый —
                 учитель среди эскимосских детей на Аляске,
а шестой —
                  молодой президент,
                               где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —
                  еще только бы тряс погремушкой в коляске,
а десятый…
                  а сотый…
                                 а миллионный…
Быть собою мне мало —
                                       быть всеми мне дайте!
Каждой твари
                       и то, как ведется, по паре,
а меня,
          поскупясь на копирку,
                                              в неведомом самиздате
напечатали
                  только в одном-одинешеньком экземпляре.
Я все карты смешаю!
                                 Я всех проведу, всех запутаю!
Буду тысячелик
                          до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,
                                           чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,
                                                            человечество,
                                                                            драться,
к Пиренеям прижаться,
                                      Сахарой насквозь пропылиться,
и принять в себя веру
                                    людского великого братства,
а лицом своим сделать —
                                         всего человечества лица.
Но когда я умру —
                              нашумевшим сибирским Вийоном, —
положите меня
                         не в английскую,
                                              не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю,
                                     на тихом холме,
                                                              на зеленом,
где впервые
                   себя
                          я почувствовал
                                                   всеми.
 

Москва, июль 1972

 
Ничто не сходит с рук:
ни самый малый крюк
с дарованной дороги,
ни бремя пустяков,
ни дружба тех волков,
которые двуноги.
 
 
Ничто не сходит с рук:
ни ложный жест, ни звук —
ведь фальшь опасна эхом,
ни жадность до деньги,
ни хитрые шаги,
чреватые успехом.
 
 
Ничто не сходит с рук:
ни позабытый друг,
с которым неудобно,
ни кроха муравей,
подошвою твоей
раздавленный беззлобно.
 
 
Таков проклятый круг:
ничто не сходит с рук,
а если даже сходит,
ничто не задарма,
и человек с ума
сам незаметно сходит…
 

Переделкино, 26 июля 1972

 
Компромисс Компромиссович
шепчет мне изнутри:
«Ну не надо капризничать.
Строчку чуть измени».
Компромисс Компромиссович
не палач-изувер.
Словно друг,
                    крупно мыслящий,
нас толкает он вверх.
Поощряет он выпивки,
даже скромный разврат.
Греховодники выгодны.
Кто с грешком —
                           трусоват.
Все на счетах высчитывая,
нас,
     как деток больших,
покупает вещичками
компромисс-вербовщик.
Покупает квартирами,
мебелишкой,
                    тряпьем,
и уже не задиры мы,
а шумим – если пьем.
Что-то —
              вслушайтесь! —
                                       щелкает
в холодильнике «ЗИЛ».
Компромисс краснощекенький
зубки в семгу вонзил.
Гномом,
            вроде бы мизерным,
компромисс-бодрячок
иногда
          с телевизора
кажет нам язычок.
«Жигули» только куплены,
а на нитке повис —
как бесплатная куколка —
хитрован-компромисс.
Компромисс Компромиссович
как писатель велик —
автор
        душу пронизывающих
сберегательных книг.
Компромисс Компромиссович,
«друг»,
           несущий свой крест,
мягкой,
           вежливой крысочкой
потихоньку нас ест.
 

Август 1972

С. Лесневскому

 
Взойдите те, кто юн,
на блоковский валун
и каждым вдохом кожи
почувствуйте, как дрожь
охватывает рожь,
и станьте частью дрожи.
 
 
Вся, выгорев, мертва
без трепета трава
и жалко вековует,
и, как ни мельтеши,
без трепета души
души не существует.
 
 
В стране такой большой
жить с крошечной душой —
несоразмерно слишком.
Быть русским – не медаль,
а внутренняя даль,
где голос предков слышен.
 
 
Кто предал связь времен,
пусть будет заклеймен
на блоковском граните,
и если прервалась
хоть в чем-то эта связь,
мы – узелок на нити.
 
 
Есть завтра во вчера, —
и эти клевера,
и поле бранной сечи,
и древние холмы —
все это тоже – мы,
но лишь без дара речи.
 
 
И надо нашу речь,
как дух страны, беречь,
как эту землю, воду.
Нельзя поганить слог,
которым Пушкин, Блок
восславили свободу.
 
 
И если всходит лгун
на блоковский валун,
пусть устыдится, что ли,
разлитой в небесах,
в оврагах и лесах
просящей слова боли.
 
 
Есть лживенькая мысль:
нет дали – только близь,
но если мы страдали,
в самом страданье есть
несдавшаяся честь
и ощущенье дали.
 
 
Взойдете те, кто юн,
на блоковский валун,
но там не балаганьте.
Отдав предтечам дань,
в себя вдохните даль
и частью дали станьте.
 
 
В ком есть под кожей даль
в том вправду Божий дар.
Духовно крепостные —
недальние умы.
Россия – это мы,
когда мы даль России.
 

Шахматово, Август 1972

А. Чиненкову

 
Марьина-шмарьина Роща.
Улицы, словно овраги.
Синяя мятая рожа
ханурика-доходяги.
 
 
Здесь у любого мильтона
снижен свисток на полтона,
а кобура пустая —
стырит блатная стая.
 
 
Нет разделений, – кроме
тех, кто стоит на стреме,
и прохаристых паханов —
нашенских чингисханов.
 
 
Финка в кармане подростка,
и под Боброва прическа,
а на ботинке – зоска,
ну а в зубах – папироска.
 
 
В эти прекрасные лица
нас изрыгнула столица,
как второгодников злостных,
в школу детей подвопросных.
 
 
Каждому педсовету
выхода не было проще:
«Что с хулиганами? В эту —
в ихнюю, Марьину Рощу».
 
 
Норовы наши седлая,
нас приняла, как родимых,
школа шестьсот седьмая —
школа неисправимых.
 
 
Жили мы там не мрачно —
классные жгли журналы
и ликовали, как смачно
пламя их пожирало.
 
 
Плакали горько училки,
нас подчинить не в силе, —
помощи скорой носилки
заврайоно выносили.
 
 
Типы на барахолке —
Марьиной Рощи маги —
делали нам наколки:
«Я из Одессы-мамы».
 
 
Нас не пугали насмешки
за волдыри и чирьи,
и королевы Плешки
нас целоваться учили.
 
 
Милая Марьина Роща,
в нас ты себя воплотила,
ну а сама, как нарочно,
канула, как Атлантида.
 
 
Нет, мы не стали ворами
нашей Москвы престольной,
стали директорами
школ, но – увы! – пристойней.
 
 
Даже в ученые вышли,
даже летим к созвездьям,
даже кропаем вирши,
даже в Америки ездим.
 
 
Но не закормит слава,
словно блинами теща, —
ты не даешь нам права
скурвиться, Марьина Роща.
 
 
Выросли мы строптиво.
Мы – твоего розлива,
пенные, будто пиво,
крепкие, как крапива.
 
 
Поняли мы в твоей школе
цену и хлеба и соли
и научились у голи
гордости вольной воли.
 
 
И не ходить в хороших
ученичках любимых
тем, кто из Марьиной Рощи
школы неисправимых.
 

Август 1972

Вл. Соколову

1

 
Травка зеленеет,
солнышко блестит.
Боль моя умнеет —
громко не грустит.
 
 
Сосны шелушатся.
Время, стало быть.
В это не вмешаться,
не остановить.
 
 
Старый мой товарищ,
ты со мной давно
в споры не встреваешь —
просто пьешь вино.
 
 
Я ценю за это
доброту твою.
Никаких советов
тоже не даю.
 
 
Если в жизни туго,
поучать грешно.
Улучшать друг друга —
это же смешно.
 
 
Что-то не свершилось,
нам обоим снясь,
и отшелушилось
незаметно с нас.
 
 
Есть еще опушки,
где грибов не счесть.
Есть Россия, Пушкин,
наши дети есть.
 
 
Есть на соснах белки,
солнышко в окне,
что-то на тарелке
и чуть-чуть на дне.
 

2

 
В мире, нас отуманившем
рознью, будто бы одурью,
быть со старым товарищем —
как вернуться на Родину.
 
 
Мы друг друга не предали,
хоть и жили так розно.
Две судьбы – две трагедии.
Все трагедии – сестры.
 
 
Ты сутулый и худенький.
Ты, как я, безоружен,
и прекрасен на кухоньке
холостяцкий наш ужин.
 
 
Никакая не исповедь,
никакая не проповедь.
Просто все можно высказать,
надо только попробовать.
 
 
Я гляжу на товарища
с чистотой изначальной.
Для других – тарабарщина —
разговор двупечальный.
 
 
Дружбу мы не утратили,
хоть и было нетрудно.
Миллионы приятелей
означают – нет друга.
 
 
Зрелость зряшно не мечется.
Кто созрел, тот не алчет
мыслить слишком космически,
словно мальчик-глобальчик.
 
 
Что глобальничать суетно,
шумно, вроде Петрушки?
Как-то хочется сузиться
до огромности дружбы
 
 
не с абстрактною вечностью,
не с абстрактным земшаром,
не вообще с человечеством,
а с товарищем старым.
 
 
И среди всякой низости,
изощренно лукавой,
чувство истинной близости
несравнимо со славой.
 

3

 
В мире, нас отуманившем
рознью, будто бы одурью,
быть со старым товарищем —
как вернуться на Родину.
 
 
Мы друг друга не предали,
хоть и жили так розно.
Две судьбы – две трагедии.
Все трагедии – сестры.
 
 
Ты сутулый и худенький.
Ты, как я, безоружен,
и прекрасен на кухоньке
холостяцкий наш ужин.
 
 
Никакая не исповедь,
никакая не проповедь.
Просто все можно высказать,
надо только попробовать.
 
 
Я гляжу на товарища
с чистотой изначальной.
Для других – тарабарщина —
разговор двупечальный.
 
 
В дружбе не надо пешек,
в дружбе не надо ферзей,
но танцевать, как от печек,
надо всегда от друзей.
 
 
И безо всяких «надо»,
просто, без ничего,
дружба – не чувство стада, —
чувство себя самого.
 
 
Люди сильны друг другом.
Да не обманет их
лезущий вверх до трупам
бывших друзей своих.
 
 
Люди сильны друг другом.
Чтобы с друзьями срастись,
не обязательно цугом,
холкою в холку плестись.
 
 
Люди сильны друг другом,
спаянностью несходств,
а не безличным хрюком, —
ибо они не скот.
 
 
Люди сильны друг другом,
так, словно Севером – Юг,
так, словно пахарь – плугом,
так, словно пахарем – плуг.
 
 
Люди сильны друг другом.
Что равнодушья мерзей?
Люди сильны испугом
вдруг потерять друзей.
 
 
В битвах и перед казнью
или на Млечном Пути
люди сильны боязнью
в чем-то друзей подвести.
 
 
В лица друзей каменья —
это по морде себе.
Люди сильны неуменьем
друга предать в беде.
 
 
Сколько утрат у России, —
водкою их не запить!
Люди сильны бессильем
мертвых друзей забыть.
 

Август 1972

 
Возле гагринского пыльного сквера,
возле гипсового старца-пионера,
в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?» —
телефон целуя – странная манера! —
этот пьяный гражданин кричал, хрипя.
 
 
Брел я ночью и шептал у поворота,
заглядевшись на рубины самолета:
«Пусть ко мне приедет вера во что-то,
пусть ко мне приедет вера в кого-то,
пусть ко мне приедет вера в себя».
 

Гагра,

октябрь 1972

 
Это Чертовое Болото
с незабудками
                       на заман.
Ты куда завела нас,
                               охота,
бубен неба тряся,
                           как шаман?
Посреди онемевшей России,
накренившихся ив,
                              облаков
мы с тобой пропадаем в трясине,
Юра-Юрочка Казаков.
Перед кем же мы так провинились?
За какие такие грехи
в прорву-гадину провалились
твоя проза,
                 мои стихи?
И уже ни Москвы,
                             ни Парижа, —
только лилий болотных жгуты,
только жижа,
                     зловонная жижа,
приодевшаяся в цветы.
Сквозь рубахи
                        неотразимо,
как оторва,
                 по-воровски,
нам целует взасос трясина
холодеющие соски.
Мы ей, видно, паскуде, любы.
Сжала с хлюпающим смешком,
и уже норовит в наши губы
влезть отвратным своим языком.
Юра-Юрочка,
                      мы не трусливы,
но не то что доходит,
                                 а прет
страшный смысл поцелуя трясины —
запечатать навеки рот.
…Летит
            над нами
                           самолетик.
Качается
               в стаканчиках
                                      боржом.
Рассказывает
                      кто-то
                                анекдотик,
но мы с тобою,
                       Юрочка,
                                    не ржем.
Трясина
              потихонечку
                                  нас гробит —
уютненько шипя,
                           как будто квас,
а свой концерт
                        Муслим, Эдита, Роберт
проводят,
               не печалуясь,
                                    без нас.
На твердом берегу другого мира,
коктейлями и люстрами искрясь,
осталось лишь кафе
                                 по кличке «Лира»,
а нашу лиру
                    всасывает грязь.
Утеряно чувство перспективы,
и жить осталось
                          несколько минут,
и только элегические ивы
о нашей смерти,
                         Юрочка,
                                      всплакнут.
Но, посверкивая очками,
как в могилу по грудь зарыт,
Юра-Юрочка
                      вдруг отчаянно
мне о Чехове говорит:
«Ненаписанного мне жалко…
Женька,
             помнишь рассказ «Тоска» —
там, где пряничная лошадка
ночью слушает мужика?
Страшно, Женька,
                             что, стиснув насмерть,
написать нам трясина не даст
ни стихов,
                ни рассказов наших —
их никто не напишет за нас.
Глупо сгинуть ни за што,
                                         ни про што.
Так давай мы не сгинем!
                                       Ну!
Руку, Женька!
                      От имени прозы
я тебя
          на себя
                      потяну!»
Что восторженная оценка
рифм
         и прочих словесных красот?
Я для друга не Евг. Евтушенко —
тот, кого он в трясине спасет.
Засопела трясина,
                             взбурлила,
но меня отпустила,
                              сопя,
и от имени русской лиры,
прозу
         я потянул
                         на себя.
Пусть проникла трясина в поры,
Юра-Юрочка,
                      не хандри.
Если нету вокруг опоры,
то опора у нас внутри.
И вцепился я вдруг в березу,
чуя пальцами трепет ствола.
Так спасла поэзия прозу,
и поэзию проза спасла.
Дружба —
                это антитрясина.
Отдираем,
                небриты,
                              дики,
незабудки отравно-синие,
нам вцепившиеся
                            в кадыки.
 

Гагра, октябрь 1972