Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

Автор книги: Евгений Евтушенко

Почему многих людей уже не бывает в живых, когда пророчество их свершается? Жаль, дядя Андрей, что не было тебя 18 июля 1998 года в день моего паспортно официального 65-летия на станции Зима, когда открывали будущий музей твоего племяша, и мой сын Женька по сибирскому обычаю впускал в наш родовой дом, начинавший новую жизнь, по сибирскому обычаю котенка, чтобы он первым туда ступил своими бархатными лапочками. А навстречу мне двигался огромный букетище таежных цветов на хорошеньких тоненьких ножках. Лица за ним не было видно, только сквозь цветы выглядывали два женских глаза. Я кое-как раздвинул цветы лицом и сразу попал в гостеприимные губы, от которых, признаюсь, не сразу оторвался. По ту сторону раздался восторженный взвизг: – Евгень Лескандрыч, дорогой, вы же сегодня должны быть счастливей Пушкина!

– Почему же? – удивился я.

– Да потому что Пушкин никогда не имел счастья поцеловаться с директрисой своего музея!

Уже давно нет ни Миши Рощина, ни Юрия Казакова. Но живо, и будет жить правдоискательство русское, и общечеловеческое, и только вместе они всем откроют, что такое правда, в какую бы щель она ни закатилась. И даже Берингов Тоннель, как мечтал пан Иосиф Байковский и мои дяди, будет построен. А что я делаю, преподавая нашу русскую литературу в Америке – разве не этот тoннель Беринга, ведущий нас друг к другу? Все-таки беленькие боровички надежд продолжают не только распрямляться и стряхивать уже отжившую хвою со шляпок, но и будут высвечивать нам те тропинки к правде, которые нами еще не найдены. Должны же они в конце высветиться, а, пане Байковский?

 
Будь счастлив и тюлень,
что станет мир спасен,
и в Берингов Туннель
мы въедем с двух сторон.
 

Август 2013 Талса. Оклахома. Госпиталь

Жизнь как приключение
Предисловие в трех рассказах

1. Почему я не играю в карты
Рассказ по рассказу моего отца

 
И, кончив недобрую драму,
Насмешливо бросить в века
Последнюю эпиграмму
С подножия Машука…
 

Александр Гангнус, 1932

В ночь с 17 на 18 июля 1932 года двадцатидвухлетний геолог из Москвы Александр Рудольфович Гангнус с мягкими карими глазами и с такими же мягкими манерами недобитого интеллигента играл в «очко» с начальником сибирской станции Нижнеудинск в его прокуренном кабинете.

Со стены за ними неодобрительно наблюдал портрет Сталина, которого тогда уже начинали называть вождем, и даже великим, с легкой, но неосторожной руки еще не расстрелянного Карла Радека.

Сквозь висящие на окне липучие ленты, облепленные погибшими мухами, на противоположной стороне маленькой привокзальной площади с чахлыми деревцами и посеребренной карликовой фигуркой Ленина молодой геолог мог видеть светящийся не всеми, но некоторыми окнами родильный дом, где в этот момент мучилась схватками его жена – Зина Евтушенко, тоже двадцати двух лет и тоже геолог.

Еще находящийся в ней ребенок был зачат в прошлом году в походной палатке над Ангарой под шум волн и потрескивание медленно угасающего костра на месте изысканий будущей Братской ГЭС – той самой, о которой их сыну через тридцать с лишним лет будет суждено написать поэму.

Сразу после рождения его увезут из Нижнеудинска к бабушке, на соседнюю станцию Зима, которую он и будет по праву считать родиной.

Но пока что он, этот сын, еще не появился, и в его ожидании будущий отец коротал время за картами, в чем ему пугающе везло.

Рядом с Александром Рудольфовичем на зеленом сукне стола высилась груда выигранных им мятых денег.

За столом, уставленным пустыми бутылками из-под водки и тарелками с кладбищами окурков, погребенных в кровавом винегрете с редкими серебряными селедочными проблесками, сидело несколько крупно выпивших местных любителей острых ощущений – станционный бухгалтер, ветеринар, журналист районной газеты, но все они уже выбыли из игры, проигравшись дочиста, за исключением самого Александра Рудольфовича и еще державшегося начальника станции – в прошлом колчаковского офицера, перешедшего на сторону красных, а сейчас постепенно спивавшегося вместе с бывшими классовыми врагами.

Лоб начальника был усеян бусинами пота, волосы слиплись, глаза потерянно блуждали. Уже несколько раз он знаком подзывал к себе бухгалтера и что-то шептал ему на ухо, после чего тот тоскливо съеживался, но послушно исчезал, а через некоторое время появлялся, передавая начальнику ниже уровня стола деньги, застенчиво обернутые в «Восточно-Сибирскую правду» с призывами к индустриализации и раскулачиванию.

В данный момент перед начальником, на дне перевернутой форменной железнодорожной фуражки с двумя перекрещенными молоточками, лежала сильно похудевшая очередная пачка денег, перехваченная резинкой, неумолимо тая с каждой новой ставкой.

Сперва начальник станции менял тактику, играя то по маленькой, то по крупной, но, оставшись один на один с обыгравшим всех москвичом, словно с цепи сорвался и начал бить только по банку, рассчитывая, что должен же когда-нибудь проиграть этот, так раздражавший своей дореволюционной вежливостью, чертов красавчик – везун с иностранной фамилией загадочного происхождения.

– Александр Рудольфович, а вы все-таки нам откройте, откуда у вас такая, как бы это сказать… пикантная фамилия? – пьяненько, но настырно пытался просверлить его журналист – Пимен районного значения. Если бы он знал, что лет через сорок, уже в глубокой пенсионной старости, будет пытаться описать эту ночь во всех подробностях, то, наверно, тогда пил бы меньше.

– А откуда у вас эта рубиновая заколка на галстуке? – не досадуя на его любопытство, но и не поощряя, улыбнулся Гангнус.

– Какая рубиновая заколка? – испуганно вздрогнул районный Пимен и, наконец догадавшись, обиженно и несколько разочарованно стряхнул алую винегретину с засаленного галстука.

– А вы делали когда-нибудь инъекцию хряку? Знаете ли вы, что такое жизнь районного ветеринара! А если не знаете, то можете ли понять душу России?! Согласитесь, Александр Рудольфович, что фамилия-то ваша все-таки для нашего русского уха странная… – пытался налить водку в граненый стакан из уже пустой бутылки, почти выжимая ее, неотмываемо пахнущий свинарником ветеринар, которого бесило, что ему уже не на что играть.

Как правило, национальным происхождением других слишком настойчиво начинают интересоваться именно те, кого что-нибудь бесит.

– Редкая… – поправил его Гангнус.

– Но все-таки откуда у вас взялась такая фамилия? Народ интересуется… Уж простите нам наше любопытство тьмутараканское, Александр Рудольфович! – заелозил бухгалтер.

– Как-нибудь в другой раз… Это длинная история… – ласково, но твердо устоял перед этим не совсем деликатным напором геолог и со вздохом товарищеской солидарности заметил начальнику станции:

– Простите, у вас перебор, Виталий Севастьяныч.

Хотя геолог был совсем еще молод и просил называть его Сашей, это ни у кого как-то не получалось, и все, даже против собственного желания, невольно называли его «Александр Рудольфович», да и он обращался ко всем на «Вы», и тоже по имени-отчеству.

За несколько дней пребывания в этом городке с деревянными скрипучими тротуарами, где расписанные цветами гармоники вздыхали на завалинках по неизвестной, а потому заманчивой жизни, пролетающей мимо в поездах дальнего следования, молодой геолог покорил нижнеудинцев чтением стихов – и своих, и чужих, похожих на кусочки чего-то неведомого, ускользающего вместе с освещенными окнами вагонов:

 
Вы прятались в трюме толпою безгласной,
и прятали душу, дрожащую в теле.
И ветер подумал: «Вы мне неопасны…»
И море сказало: «Вы мне надоели…»
 
 
Теперь, позабыв про весну и про смелость,
про трусость, про душные сумерки трюма,
вы стали другими, вы переоделись,
вы носите из коверкота костюмы.
 
 
И вы позабыли, как где-то, когда-то,
хватаясь за небо, за солнце, за воздух,
вы мчались вперед на корвете крылатом,
дорогу ища в очарованных звездах.
 

– Как же это, простите, можно одновременно хвататься за солнце, если ищешь дорогу в звездах! – однажды с сомнением поскреб затылок местный гинеколог, известный своим скептицизмом и поэтому слывший самым умным человеком в городе. Однако в данном случае его чуть не разорвали на куски его нижнеудинские пациентки, несмотря на то что, фигурально выражаясь, он держал тайны их самых интимных мест в своих руках. Но даже он, с их точки зрения, не имел права усомниться в одном из тех редких геологоразведочных мессий, которые время от времени нисходили откуда-то с таежных гор вместе с романтическим запахом костров в тоскующие по возвышенному крупнобревенчатые дома-крепости с тяжелыми ставнями на железных болтах, с белосахарными горками подушек на кроватях, с подоконниками, уставленными алыми геранями в горшочках и чайными «грибами», похожими на заржавелых медуз, мучающихся в стеклянных трехлитровых банках.

Гангнус декламировал, не завывая, а лишь чуть-чуть нараспев, не теряя ни смысл за счет музыки, ни музыку за счет смысла, слегка откинув красиво посаженную голову с аккуратно зачесанной набок челкой такого же карего цвета, как его глаза.

В карты он играл нельзя сказать чтобы не азартно, – но в то же время несколько небрежно, слегка отсутствующе, не отдаваясь этой игре целиком, как будто в мыслях его шла совсем другая игра – гораздо более интересная.

Это заставляло нервничать тех, кто вцеплялся в каждую новую карту, как в последнюю надежду, и, может быть, поэтому они и проигрывали.

Одет он был, как большинство геологов, – в защитного цвета штормовку с капюшоном, в старательскую клетчатую фланелевую рубаху, в брюки из «чертовой кожи», в запыленные, оббитые о скалы сапоги, но все на нем выглядело элегантно, аристократически.

С начальником станции уже давно все происходило наоборот. Что бы он ни надевал, как бы ни были накрахмалены его рубашки, как бы ни были выутюжены брюки его женой-буфетчицей той же самой станции, ничто на нем «не сидело», все смотрелось мешковато. Исчезла военная выправка. Он умирал от зависти к этому Гангнусу, хотя остатки офицерской чести заставляли начальника станции понимать, что завидовать некрасиво. Он чувствовал, что опускался, оплебеивался, но ничего не мог с собой поделать. А его собственная жена ну прямо таяла от этого Гангнуса, которому в карты так везло, как будто он их тоже околдовывал, как женщин.

Вот и сейчас, хотя буфет уже давно было пора закрывать, жена начальника вальяжно полувплыла в кабинет с кокетливо воткнутым в торт ее шестимесячной завивки багряным георгином, выдранным из станционной клумбы, деликатно задержалась в дверях и спросила томно романсовым голосом:

– Мужчины, может, еще водочки под омулька? Мне только-только проводник с иркутского скорого лагушок доставил. Рыбацкий засол… Во рту тает…

Напряженно банкующий начальник станции сделал страдальчески утихомиривающий жест, пытаясь усмирить ее гостеприимство. Жене даже не приходило в ее голову с этим клумбовым георгином, насколько плохи сейчас были дела ее мужа.

– А я с удовольствием! – воскликнул Гангнус. – Обожаю омуля. Как я без омуля буду жить в Москве! – и добавил, задержав взгляд с невольно обольщающей пристальностью на могучем бюсте: – И вообще без Сибири и ее людей!

– А как мы тут будем без вас, Александр Рудольфович… – вздохнула буфетчица всем бюстом.

– Как были, так и будем… – оборвал ее начальник станции. – Шла бы ты домой.

– Ну дайте я хоть на столе приберу… – не отрываясь глазами от геолога, явно не хотела уходить буфетчица.

– Мы уж как-нибудь сами, – ерзанул на стуле изнывающий от ее незваного появления начальник станции.

– Нет, я не уйду, если не послушаю хотя бы одно стихотворение Александра Рудольфовича… – Буфетчица упрямо скрестила на груди руки. Руки были красные от стирок и мытья посуды и большущие, но на такой необъятной груди показались маленькими. – А то Александр Рудольфович сразу уедут от нас, как только ребенок родится, и от кого я тогда стихи услышу в нашей-то глухомани. Ну, Александр Рудольфович, хоть что-нибудь малюсенькое, а вообще-то лучше, если подлиннее.

– Не смею отказать, – галантно сказал геолог, отложив свою карту.

 
Мы с вами такие чужие,
А было когда-то – и нас
Смертельные бури кружили,
Но кто-то нас подленько спас.
 
 
Спасение нас унижало,
Рискованность раздавив,
А выплеск мятежности жалок,
Как ветра ненужный порыв.
 
 
Мы с вами, и дерзко и грубо
Взглянувшие в бездну веков,
Сожмем подозрительно губы
Над лирикой чудаков.
 
 
Неслышно скользя по поэме
Холодным мерцанием глаз,
Вы – знаю я – меряли время,
Шагнувшее через нас.
 
 
Стихами про жизнь не расскажешь,
И это сказали мне вы
Под ветра удушливый кашель
На серых гранитах Невы.
 

– Как печально и красиво… – вздохнула буфетчица с глазами на мокром месте, – но в одном несогласная я с вами, Александр Рудольфович… Ну чем еще можно рассказать про жизнь, если не стихами… А ведь когда-то и вы стихи писали, Виталий Севастьяныч, и даже мне посвятили одно. Да я ухожу, ухожу… – И дверь за ней закрылась неохотно и тоже печально.

– Игра, между прочим, продолжается… – на всякий случай напомнил начальник станции. – Александр Рудольфович, вы сейчас мысленно не на серых гранитах Невы?

– И там тоже… – с расстановкой сказал геолог. – Честно говоря, забыл, что у меня за карта, – и еще раз взглянул на карту, лежавшую лицом вниз.

«Он и нас всех забудет, когда уедет…» – молча скрипнул зубами начальник станции. – Ну, ваше слово…

– Да, право, не знаю, каким оно будет – это мое слово… – продолжая вглядываться в карту, но, явно думая о чем-то другом, пробормотал геолог.

«Для него эти деньги – ничто, а для меня – все. И он так легко позволяет себе этого не понимать… Может быть, поэтому он и выигрывает? Такой гений, как Достоевский, проигрывал в карты, наверно, потому, что смертельно хотел выиграть, и это ослабляло даже его великий ум… Не надо ничего смертельно хотеть – это плохо кончается…» – И начальник станции постучал костяшками пальцев по столу. – Так что, Александр Рудольфович, по банку, а?

– Ну, если вам так угодно… – И геолог неторопливо и даже нарочито лениво, как раздраженно показалось начальнику станции, взял вторую карту.

Начальник станции оледенел в ожидании, а геолог, словно дразня его, совсем без восторга, а как бы нехотя открыл обе карты:

– Насколько я понимаю, два туза – это двадцать одно. Уж извините, Виталий Севастьяныч… Может, кончим игру? А то мне сегодня везет до неприличия…

«А вдруг он шулер – интеллигентный, тактичный, пишущий стихи шулер? Все шулеры наверняка должны быть хорошими актерами», – мелькнула воспаленная мысль у начальника станции, и хотя за свою подозрительность ему стало стыдно, он на всякий случай кончиками пальцев прощупал карты, но на картинках не было никакого надреза бритвой посередине, и десятки не были срезаны сбоку, чтобы их легче было вытягивать.

Рубашки карт тоже были вроде в порядке – никакого крапа не просматривалось. И вообще, этот Гангнус выглядел до отвращения порядочным человеком, к которому не подкопаешься. Но, если он порядочный человек, почему ему так фартило! Это же было дьявольски несправедливо по отношению ко всему остальному человечеству, и особенно к нему, начальнику станции. Разве он не заслуживал если не выигрыша, то хотя бы отыгрыша?

– Теперь вы банкуете… – Начальник станции отпихнул от себя заколдованную колоду.

Гангнус принял ее без особого воодушевления, но когда стал тасовать, несколько раз прищелкнул колодой с каким-то особенно щеголеватым изыском.

У начальника станции было такое униженное чувство, как будто его самого небрежно щелкнули по носу.

Начальник станции мрачно воспламенился, дважды ударил по банку и дважды проиграл.

– Стук! – сказал Александр Рудольфович, растасовав карты и с подчеркнутой уважительностью дав начальнику станции снять. Начальник станции пересчитал деньги на дне своей форменной фуражки. Их было всего на пятерку больше, чем сейчас скопилось в банке.

– По банку! – сказал он с пересохшим ртом.

Зрители замерли, а станционный бухгалтер нервно передернулся, и не без причины.

– Вы уверены, Виталий Севастьянович? – пытаясь скрыть жалость, отчего она невольно стала еще заметней, переспросил Гангнус. – Может быть, сыграете на половину? Ведь вам потом банковать… А если проиграете, что же вы в банк-то будете ставить?

Начальник станции побагровел от оскорбившей его заботливости геолога и буркнул, протягивая за картой не слушающуюся разума руку:

– Александр Рудольфович, не кажется ли вам, что вы слишком молоды для того, чтобы быть моей нянькой…

Первым к начальнику станции пришел трефовый валет, чем-то похожий на того молоденького прапорщика, который в отличие от него когда-то не перешел на сторону красных, не бросил обреченного адмирала Колчака, а остался с ним до конца – до байкальской проруби.

Второй картой был туз, который был бы лучшим подарком, приди он первым, а сейчас совсем ненужный и даже опасный. Всего-навсего набралось тринадцать, а это была цифра для кого счастливая, а для кого нет. Скользкая была цифра. Надо было прикупать, но можно было и попасться на перебор. Начальник станции запоздалым чутьем попавшего в медвежью яму зверя представил, что следующая карта может быть убийственной для него десяткой, и с наигранным торжеством хрипло выдохнул, пряча карты во вспотевших ладонях:

– Себе.

Александр Рудольфович открыл свою карту. Это был червовый туз с прилипшим к нему одиноким колечком лука, спрыгнувшим с остатков винегрета на стол.

«К этому Гангнусу даже лук липнет. Сейчас будет десятка», – с тоской подумал начальник станции.

Но вместо десятки в руки Александра Рудольфовича из колоды выпрыгнула изрядно потрепанная жизнью, но все еще вполне приемлемая как женщина бубновая дама. Она была опять на кого-то похожа, но на кого – начальник станции сообразил не сразу, а когда досообразил, – поморщился. Эта карта была похожа на сияющую от счастья, свалившегося прямо на ее шестимесячный перманент, его собственную простолюдинку-жену, оказавшуюся в руках этого московского гусара – то бишь геолога.

Геолог исподлобья взглянул, но не на лицо начальника станции, а на его пальцы, сжимавшие две карты слишком судорожно для того, чтобы у него было двадцать – или даже, на худой конец, семнадцать-восемнадцать.

И Гангнус сделал нечто, совершенно не предвиденное его карточным соперником – он остановился на четырнадцати!

– Извиняюсь, Александр Рудольфович… – лихорадочно суетнулся бухгалтер. – Вы не думайте, что мы тут все провинциалы и правил не знаем… Очень даже знаем! Но банкомет должен прикупать к пятнадцати! Это обязаловка…

– К пятнадцати, но не к четырнадцати… – улыбнувшись, покачал головой геолог.

– К четырнадцати тем более!.. Тут вам Сибирь, не Москва! Мы тоже не лыком шиты! – зашумели собравшиеся, пытаясь выручить начальника станции, ибо по его помертвевшему лицу догадались, что он блефанул и, кажется, влип. Геолог, конечно, симпатичный, но все-таки птица залетная, а начальник станции, хоть и бывший контрик и его когда-нибудь, возможно, придется расстрелять, но в данном случае он был свой.

– Вам решать, кто из нас прав, Виталий Севастьянович, – обратился к начальнику станции Гангнус.

Начальник станции молчал, не глядя на него. В напряженной тишине было слышно только его хриплое загнанное дыхание. Он презирал себя за то, что молчал, но губы освинцовели, не могли выдавить слова, признающие поражение – еще одно, на сей раз карточное.

– Хорошо. Я прикупаю… – пытаясь выручить его, решительно сказал Александр Рудольфович и, надеясь на перебор, вытянул еще одну карту и бросил ее на стол.

– Очко! – ахнули собравшиеся. Это была семерка.

Начальник станции хрупнул скулами, толкнул к Гангнусу свою форменную железнодорожную фуражку вместе с проигранными деньгами.

– Ну, а фуражку-то зачем… – развел руками геолог и, вынув деньги из фуражки, кончиками пальцев легонько подтолкнул ее обратно.

Районный Пимен, который никак не мог пережить, что водочка под омулек не состоялась, полузаискивающе-полузлобно прошипел:

– А есть ли что на свете, в чем вам хоть однажды не повезло, Александр Рудольфович?

– В эпохе, – улыбнулся Гангнус углами губ, и никто не понял, насколько это было в шутку и насколько всерьез.

– Нет, вы мне все-таки ответьте: вы когда-нибудь делали инъекцию хряку? – уже с заплетающимся языком продолжал гнуть свою линию ветеринар.

 
– Увы, я не делал инъекции хряку,
Не лез ни в какую кабацкую драку, —
 

сымпровизированно покаялся Гангнус.

– А драку, это мы можем организовать… – громоздко приподнялся ветеринар, но у него это плохо вышло. Районный Пимен успел подставить плечо под его качнувшуюся тушу и отбуксировал ее на свежий воздух, как юркий катерок огромную заржавленную баржу. Начальник станции успел ухватить за шкирку бухгалтера, который явно хотел улизнуть, и что-то лихорадочно стал ввинчивать шепотом в его уши.

Уши у того были большие, хрящеватые и по мере ввинчивания в них из игриво розовых становились смертельно белыми.

А глаза у бухгалтера были разноразмерные, разноцветные, да к тому же и косенькие, и они сразу одновременно косились в две противоположные стороны, ибо с каждой из них могли появиться мрачные специалисты по борьбе с расхитителями социалистической собственности.

– Да сейф же пуст, Виталий Севастьянович, честное коммунистическое, пуст… Я же вам все билетные деньги отдал… до копеечки… – чуть ли не всхлипывал бухгалтер.

Александр Рудольфович полурасслышал их перешептывания и нахмурился. Ему доставляло удовольствие выигрывать, но у выигрыша была одна неизбежная сторона, которая ему никогда не нравилась – проигрыш других.

– Покорнейше прошу вас выйти, – выручил Александр Рудольфович несчастного бухгалтера. – Нам с Виталием Севастьяновичем надо поговорить с глазу на глаз.

А когда они остались вдвоем, Александр Рудольфович сгреб все выигранные деньги на середину стола.

– Давайте прекратим игру. Скажите по-честному: сколько здесь ваших денег, а сколько казенных? Я возьму только ваши собственные, а все остальные верните туда, откуда вы их взяли…

– Когда-то, в прежней жизни, я был офицером. Вы знаете, что такое офицерская честь? Впрочем, вам, нынешним молодым, это трудно понять… – резко бросил начальник станции.

– Мой любимый поэт Лермонтов, – пожал плечами Александр Рудольфович.

«Может, я не прав насчет всех молодых… Становлюсь брюзгой… Этот москвич, конечно, павлин, – любит хвост распустить, но в достоинстве ему не откажешь. А как обстоят дела с моим достоинством?» – подумал начальник станции. Вдруг ему отчего-то стало холодно.

Он поднял голову и увидел в окне, за которым вставал июльский рассвет, снежинки, медленно опускающиеся на шишаки красноармейцев, ведущих по байкальскому льду адмирала Колчака и не бросившего его прапорщика.

Они остановились возле проруби. Колчак открыл серебряный портсигар, взял одну папиросу себе, другую дал прапорщику.

Они закурили. Колчак щелкнул портсигаром, закрывая его, и протянул одному из красноармейцев.

– На память, – сказал он.

Папиросы были душистые, асмоловские, но, казалось, горели слишком быстро. Снежинки, падая на жемчужные столбики стремительно нараставшего пепла, чуть шипели. Колчак и прапорщик обнялись.

– Мы готовы, – сказал адмирал красноармейцам…

Начальник станции никогда не видел, как это на самом деле происходило.

Может быть, это была только легенда, а все случилось гораздо грязней и проще.

– И прах наш с строгостью судьи и гражданина… – подумал вслух начальник станции.

– Потомок оскорбит презрительным стихом… – продолжил Александр Рудольфович.

– Насмешкой горькою обманутого сына… Это уж не вашей ли насмешкой надо мной, Александр Рудольфович? – криво усмехнулся начальник станции. – А «над промотавшимся отцом» – это мне не в бровь, а в глаз… Между прочим, когда-то я тоже пописывал, у меня был сатирический опус «О вкусной и здоровой теще», которая была женщиной страстной во всех своих увлечениях, в том числе и в картах. Там, между прочим, были такие строчки:

 
Свой проигрыш назад у тещи взять?
«Я лучше застрелюсь!» – воскликнул зять.
 

Так что не могу я принять свой проигрыш вам из ваших же рук, Александр Рудольфович. Дело не в том, что вы меня будете презирать, а в том, что я сам себя после этого запрезираю. Вот так-то… Идите-ка к вашей жене. Может, у вас уже сын родился…

– Почему именно сын, а не дочь?

– Ну, вам же хочется сына, значит, сын и будет… Вы же везучий… Пусть и ваш сын будет такой же… Кому-то же должно везти в нашей невезучей России… Да вы не глядите на меня такими сострадающими некрасовскими глазами. Вот видите – я уже улыбаюсь…

Когда Александр Рудольфович с рюкзаком, набитым выигранными деньгами, пересекал вокзальную площадь, навстречу ему от родильного дома, радостно размахивая руками, выбежала пожилая нянечка, теряя на ходу стоптанные шлепанцы:

– Ляксандр Рудович, Ляксандр Рудович, – сын!

И одновременно с криком новорожденного, как всегда в шесть утра, раздался мощный деповский гудок. Александр Рудольфович, к счастью для него, не заметил, что ревом этого гудка утро последнего года первой пятилетки заглушило выстрел в кабинете начальника станции, застрелившегося из старого «смит-вессона».

Кто знает, может, этот пистолет был подарком адмирала Колчака…

Крик ребенка, гудок, выстрел – так началась моя жизнь.

Это самоубийство от Александра Рудольфовича пытались скрыть, но станция была слишком маленькая…

Отец рассказал мне эту историю, когда мне было тоже двадцать два года, и я тоже ночи напролет играл в карты на деньги – в очко, покер, преферанс, кинг, даже в «веришь не веришь», и мне тоже чертовски везло.

– Если играешь в карты с плохими людьми, их не жалко обыгрывать, – сказал отец. – Но от постоянного общения с подлецами становишься таким же, как они. С друзьями играть нельзя, потому что, выигрывая, их теряешь. С малознакомыми людьми тоже играть не стоит – помни про начальника станции.

С тех пор я никогда не играю в карты на деньги.