Текст книги "1989 "

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

1989

ПЕЧАЛЬНО, НО ТВЕРДО

Где-то в середине семидесятых Сахаров пригласил меня к себе на квартиру и предложил подписать коллективное письмо, требующее отмены смертной казни. Я тоже был за эту отмену, но в то время не особенно верил в действенность коллективных писем. Их авторов, так называемых "подписантов", затем начинали "таскать на ковер" по отдельности. Некоторые из них отрекались от своих подписей, говоря, что их ввели в заблуждение, каялись. Бюрократия не только карала – они и покупала, и раскалывала. Эпоха казней на плахах прошла – настало время тихого удушения в подъездах. В "черные списки" попадали не только имена людей, выступавших прямо против правительства, но и просто с гуманными инициативами. Часть либеральной интеллигенции, корчась под прессом "культа безличности", вела себя по советской модификации галилеевского восклицания: "А все-таки она портите и...", добавляя под давлением:' "...но, конечно, только по указанию партии".

Сахаров задумался и печально, но твердо сказал: "Да, конечно, вы правы... В данной ситуации это, конечно, лишь жест... Но сейчас и гуманный жест важен... Даже если он безнадежен..."

Сахаров не переубеждал меня, но и его переубедить было невозможно. Он помолчал, видимо, перебирая в памяти редкие оставшиеся имена известных интеллигентов, которые могли бы подписать это коллективное письмо, и спросил: "Вы близко знакомы с Любимовым. Может быть, он подпишет?"

Театр на Таганке, руководимый Любимовым, тогда находился под постоянными угрозами снятия главного режиссера, и я ответил: "Подпись Любимова под письмом ничего не решит, но после этого мы можем потерять лю-бимовский Театр на Таганке". Сахаров взглянул на меня своими добрыми, застенчивыми и в то же время сильными, бьющими прямо в совесть глазами и так же печально, но твердо спросил: "А не кажется ли вам, что если шехеаоечиои оехэНоаомЛс!

наша интеллигенция не будет подписывать такие письма, то тогда мы потеряем всех и уже навсегда: и Театр на Таганке, и самого Любимова, н многое другое?44

Впоследствии Сахаров – увы! – оказался прав.

Так он и жил печально, но твердо. Что изменило преуспевающего с юности ученого-атомщика, обладателя трех Золотых Звезд Героя Социалистического Труда, которому при жизни, согласно закону, должны были поставить памятник? Что превратило его, такого далекого по характеру от политики человека, в одну из центральных политических фигур эпохи?

Традиционные для русской интеллигенции муки совести.

Водородная бомба, над которой он работал, в конце концов привела к тому, что его собственная совесть взорвалась, как бомба, подорвав устои самого крупного в мире милитаристского блока, угрожающего всему человечеству,– бюрократии. Борьба Сахарова была новой по качеству– тонкая, правовая, интеллигентная. Сахаров проявил даже по отношению к бюрократии свою обычную вежливость и воспитанность, послав брежневскому правительству свой дилетантский, пророческий манифест о мирном сосуществовании, где он провозгласил теорию конвергенции между социалистическими и капиталистическими странами как единственное спасение. Бюрократия не просто отвернулась от Сахарова, но, как многоголовое чудовище, защелкала множеством оскаленных, плюющихся, больно кусающих пастей!

Сахаров оказался в положении Пастернака, не будучи политиком, но невольно попав в эпицентр политики, потому что при бессовестной административной системе действующая совесть есть явление политическое. Но Сахаров пошел дальше Пастернака и героически пожертвовал наукой, сознательно стал политическим борцом. Как политический борец, Сахаров был уникален, ибо мировая история еще не знала такого мягкого, застенчивого бойца, такого интеллигентного, неловкого героя. Сахаров был уникальным политихом, потому что в нем не было ничего от политического профессионального цинизма, но его безоружная мудрая наивность, граничащая с детскостью, подняла позорно падший престиж политики как таковой. Сахаров был уникальный патриот, который протестовал против наших войск в Праге, затем в Афганистане и тем самым доказал, что если патриотизм по отношению к Ро-

очередей,

и тюрем,

и больниц,

не привыкай

после убийств мильонов к потере гениальных единиц. Народа стержень —

это единица. Из личностей народ —

не из нулей.

О, Родина,—

чтоб не обледениться, будь наконец-то к гениям теплей. Мы слишком слиплись

с низким и нечистым, и, сложности решая грубо, в лоб,

еще поплачем по идеалистам, которых мы вгоняем сами в гроб. Сумеем ли,

избегнув безучастья, ни совестью, ни духом не упасть, и заслужить свободу полновластья, где власть – у всех,

и только совесть —

власть?!

Сплотимся на смертельном перевале! Лишь бы сердца

под тяжестью любой

не уставали,

не забастовали... Пока есть завтра,

завтра будет бой.

1989

ПРЕДОСТЕРЕГАЮЩИЕ МЫСЛИ НЕСЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

(Доклад на 175-летии М. Лермонтова, произнесенный 17 октября 1989 года в Колонном Зале Дома Союзов в Москве.)

Достоевский в статье "Лучше поздно, чем никогда" сказал о Лермонтове так: "Лермонтов, фигура колоссальная, весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Он ступал, так сказать, в его следы... Вся разница во времени. Лермонтов ушел дальше временем, вступил в новый период мысли, нового движения европейской и русской жизни..."

Тогда было естественно взаимоперетекание филосо – фий, наук, литератур, живописи, музыки через границы европейских государств. Не только западники, но и славянофилы прекрасно говорили на французском, который был тогда языком общения. Тезис об общеевропейском доме, снова выдвигаемый сейчас, мог бы осуществиться и тогда, если бы не выстрел в Сараеве, перешедший затем в первую мировую войну и все ее трагические последствия. Железный занавес, стремглав опущенный, как гильотина, отколол нашу культуру от многих ведущих тенденций в искусстве, в науке, которые наша страна, неиссякаемая на таланты, щедро подарила и Европе, и всему миру. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов тем не менее всегда оставались всемирным паролем, всемирным доказательством величия нашей культуры, даже когда к ней, как к княжне Мэри на балу, развязно полезли распустившиеся пьяные рожи, пытаясь ангажировать ее на свою кровавую мазурку.

Всемирность нашей классики была основана на рус-скости, а русскость – на всемирности.

Одно из самых великих слов, подаренных русским языком миру, стало отныне вошедшее во все словари мира слово "интеллигенция". Но по трагическому парадоксу в нашей стране становилось все меньше и меньше тех, кто это понятие воплощал. Одни оказались в эмиграции, другие гибли в подвалах Лубянки, за колючей проволокой лагерей, третьим заткнули рты кляпами из газет и резолюций, четвертые пали смертью храбрых, сражаясь с фашизмом. И вес-тики, намотря на такие чудовищные

159

потери этого предполпотовского самогеноцида, наша интеллигенция, наша культура выжили, не выпали из общемирового контекста, и во многом благодаря могучему запасу нравственной прочности нашей классики, включая Лермонтова.

Джордж Оруэл в своих антиутопиях описал надсмотр -щиков наблюдавших за людьми так называемого Большого Брата. Страх такой будет спасать другой страх – не унизительный, а очистительный – страх перед собственной совестью. Именно этот страх перед собственной совестью и есть гражданская смелость. А кто в нас воспитал такой драгоценный страх? Русская классика. Ведь, действительно, страшноватенько в конце своей жизни заслужить такое лермонтовское пощечинное определение:

И прах наш с строгостью судьи гражданина Потомок оскорбит презрительным стихом Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.

Мы сейчас находимся в периоде генетического воста-новления. Но культура не воскрешается, а именно восстанавливается, да не по хромосомам, не по целым генам, а даже по их крошечным долечкам. Восстанавливать культуру не менее трудно и долго, чем Храм Христа Спасителя, взорванный в одно мгновение удалой рукой одного из шариковых. Но без восстановления культуры, интеллигенции невозможно молниеносное экономическое чудо, которого, конечно, так хотелось бы всем нам. И поддаваться пессимизму, паникерству – это еще одно доказательство нашей недостаточной культуры и интеллигентности. Полный пессимизм – это такая же духовная ограниченность, как и полный оптимизм. Еще совсем юный Лермонтов предостерегает нас из прошлого и от

Сомнений ложно-черных, И ложно-радужных надежд.

Некоторые литературоведы интерпретируют стихотворение Лермонтова

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой*, Как язвы, бойся вдохновенья...

как якобы насмешку над романтизмом. Перечитайте хотя бы "Тамань", "Бэлу", "Пророка", и вы увидите, что Лермонтов без романтизма невозможен. Но почему он боролся с чужим и собственным романтизмом, порой прибегая к безжалостной иронии? Потому что он знал, что безответственный романтизм, приводящий к интимным и общественным иллюзиям, смертельно опасен и что пропасти всего мира усеяны костями романтиков, заведенных туда иногда другими романтиками, а иногда и лже-про роками. Вся тайна великой русской классики– это муки совести – и за свою жизнь, и за все сразу жизни на свете. Русская классика – это всеотклик, всеот-ветственность. Вот что соединяет и пушкинское "и мальчики кровавые в глазах" и лермонтовское "И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь!*, и вопиющую кровь стольких невинных жертв на страницах "Архипелага Гулаг" Лермонтов родился не от женщины, а от, пули, которая убила Пушкина. После Лермонтова уже нельзя быть русским поэтом, если в тебе нет мук совести за всех безвинных кого убили. Эта безвинная вина – вина облагораживающая, возвышающая. Но как же не совестно тем, кто виноваты в чьих-то убийствах или травле, но до сих пор не только не нахо дят в себе мужества для покаяния, но и высокомерно, и< по христиански оправдывают якобы тпшмтишимш <>г. щественным долгом? Если мы уж ткп.ш.ниши.н и . ,

туру, то прежде всего надо начинать с восствиоалс.....

культуры совести. Но культура невозможна не совести, но и без тонкости. Наше время ирсми не ними зации, а политизации сознания. Политизация, конечно, лучше, чем гражданская спячка. Но если главное сводит ся лишь к политике, мы невольно огрубляемся, теряем душевную чуткость, тонкость, и именно из-за отсутствия тонкости порой не в состоянии решить ни политических, ни экономических проблем. В истории слишком прямые ходы заводят в лабиринты. Амбициозный материализм на деле оказывается разрушителем не только нравственных, но и материальных ценностей. Давайте будем честными сами перед собой и признаемся, что в последнее время мы стали гораздо больше читателями газет, чем читателями книг. Книги мы все еще жадно хватаем, ибо обладание ими есть приятная видимость интеллигентности. Современная шариковщина есть комфортабельная мебли-рованность нечитаемыми мыслями гениев.

Классика нуждается не только в постоянной читаемости, но и в перечитываемое™.

Несладко бы пришлось в наше время индивидуалисту Лермонтову, не прибившемуся ни к одному стаду. Серость у нас почему-то не только простительна, но и поощряема, а вот индивидуализм наказуем. Но не скрывается ли под обвинениями в индивидуализме животный страх перед сильными индивидуальностями? Какая разница: будет у нас одностадность или многостадность, если так бездуховно соединение в одно стадо или в разные, бодающие друг друга стада? Тоталитаризм посредственностей или плюрализм посредственностей одинаково опасен. У серости и так достаточно свободы для развития. Лишь свобода для развития сильных и добрых индивидуальностей может привести к нравственному и экономическому расцвету. Нам нужно учиться терпимости к резко обозначенным характерам, даже если их манера общественного поведения не слишком удобна для оберегателей комфортабельного статус-кво. Кажущиеся сотрясателями основ крупные индивидуальности нередко затем оказываются этими самыми основами. Так было с Лермонтовым. О "Герое нашего времени" царь Николай I так отозвался в письме императрице от 24 июня 1840 года: "Такиероманы портят нравы и портят характер... Это жалкая книга, показывающая большую испорченность автора". Лермонтов так отвечал на это: "Вы скажете, что нравственность от этого не выиграет? Извините. Довольно людей кормили сластями: у них от этого испортился желудок: нужны горькие истины". Но таких горьких истин не хотели, да и сегодня не хотят слышать псевдосберегатели псевдонравственности. В экономическом и нравственном кризисе они обвиняют не сами условия, этот кризис породившие, а писателей, журналистов, как будто они своими перьями устроили все катастрофы. Гоголь когда-то отвечал этим монополизаторам патриотизма так: "Масса народа похожа в этом случае на женщину, приказывающую художнику нарисовать с себя портрет совершенно похожий: но горе ему, если он не сумел скрыть всех ее недостатков".

Герцен тончайше заметил, что Лермонтов имел несчастье быть проницательным, к которому присоединялось и другое – он смело высказывался о многом без пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не простят этого..." Герцен с горечью добавил: "О Лермонтове говорили, как о бальном отпрыске аристократической семьи, как об одном из бездельников, которые погибают от скуки и от пресыщения. Не хотели знать сколько боролся этот человек, сколько выстрадал прежде чем отважился высказать свои мысли..."

Наша историческая вина в том, что и после смерти Лермонтова мы не хотели знать н сколько выстрадали прежде, чем отважились высказать свои мысли. Платонов и Булгаков, и Пастернак, и Мандельштам, и Шала-мов, и Солженицын и не дай бог, если мы когда-нибудь снова повторим это нежелание знать страдальческую цену чьей-то гражданской отваги.

Нежелание знать – это одно из самых разрушительных зол нашей жизни. Вранье, что о сталинских лагерях большинство населения якобы не знало. Знало, но пряталось за нежелание знать. О возможной трагедии в Чернобыле профессионалы предупреждали – но нежелание знать затыкало уши. Так ли уж невинно зло, приносимое знать, да и бывает ли невинное зло?

Лермонтов с поразительной философской для его совсем– худо по нашим меркам – возраста раскрыл взаимосцепления зла так: "Зло порождает зло: первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого: идея зла не может войти в голову человека без того, чтобы он не захотел приложить ее к действительности. Лермонтов отвергал человеческую одномерность, и через Печорина показал душу человеческую, как постоянное поле битвы добра и зла его нежность в любви, и одновременную жестокость, его преданность друзьям и постоянные их дразнилки. Но Печорин, если и был беспощаден к другим, то прежде всего и к самому себе, говоря: "Я сделался нравственным калекой: одна половина моей души не существовала: она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее второй половины". Это настолько перекликалось со стихами Лермонтова, что сливалось в единую исповедь.

Спасем нашу классику от занудных учителей, от лощеных диссертантов. Спасая классику от нашего собственного невежества, умственной лени, мы спасаем не только себя, но и детей наших.

Я уверен в том, что нашей стране в конце концов предстоит великое будущее.

Как может не быть великого будущего у народа с такой великой литературой?

Какие мы счастливые тем, что мы – наследники столь щедро оставленных нам предостерегающих мыслей такого несчастливого человека, как Лермонтов.

ПОМОЖЕМ СВОБОДЕ

Прочитано на митинге в Москве 4 февраля 1990 года

О, Боже,

как медленно входит свобода в привычку! На горле свободы

сжимается черная сотня в кольцо, И, словно булыгами

из темноты в электричку, сегодня камнями швыряют свободе в лицо. Хоть падай с молитвой

березонькам в белые ноги, но только бы очи свободе не выклевало воронье.

Свобода изранена. Просит свобода подмоги, Иначе подменят опять

несвободой ее. Что сделать, свобода, чтоб ты не сдалась, не пропала и к людям припала, врачуя все раны в стране? А цены растут —

лишь цена человеческой жизни упала, и честь и достоинство тоже упали в цене. Над нами цари

предостаточно нацаревались,

над нами "вожди" навождились... Довольно с народом войны! Свободные люди —

единая национальность: внутри ее

нации все остальные вольны и равны. Мы – дети великой культуры и совести вечной российской, и мы не позволим

свободу загнать ни в погромы

и ни в лагеря...

отечественные нацисты выкрикивали: "Жиды пархатые!", "Убирайтесь в ваш Израиль!" всем присутствовавшим...

Патологическая расистская ненависть привела их к тому, что им любой неантисемит уже кажется евреем. Как, например, иначе можно интерпретировать лозунг "А.Н.Яковлев, убирайся в Тель-Авив!"? Несколько дюжих молодцов зверски избили известного русского писателя Анатолия Курчаткина, пытавшегося утихомирить, разбили ему очки, повредили глаз, ударили одного из старейших прозаиков – Елизара Мальцева. В своем разгуле эти распоясавшиеся боевики русского нацизма доходили до того, что нападали даже на женщин-писательниц, невзирая на преклонный возраст некоторых из них. Вандалы были выдворены из зала лишь при помощи припоздавшего усиленного наряда милиции, причем ряд зачинщиков непонятным образом затем ускользнул от милицейского протокола. Ясно одно – это был не стихийно возникший скандал, а подготовленная акция. Создается впечатление, что экстремисты из общества "Память" и примыкающие к ним организации делают ставки на беспорядки, надеясь, что они приведут к имперской милитаризованной диктатуре.

Сегодня одной из самых опаснейших форм организованной преступности является расизм. Расизм – это спекулятивная подделка под борьбу за народные интересы. На самом деле расизм – это инструмент для манипулирования народом в карьеристских целях узкой реакционной группы.

Шабаш в нашем писательском доме мы закономерно связываем с антисемитским настроем последнего пленума СП РСФСР, который в свою очередь был синхронизирован со сборищем такого же сорта, организованным "Памятью" на Красной площади. Эти и другие взаимосвязанные акции в Москве и Ленинграде подкрепляются постоянной идеологической артподготовкой в ряде статей с явным расистским привкусом, публикуемых в "Молодой гвардии", "Нашем современнике", "Литературной России", "Ленинградской правде", "Московском литераторе" и других изданиях. Нас горестно поражает позиция некоторых известных писателей, состоящих членами редколлегий этих изданий. Порой они не только пассивно позволяют использовать свои имена, но и открыто поддерживают расистские тенденции. Хочется напомнить таким

писателям, что переход на реакционные позиции обычно кончается творческим бесплодием. Присоединение к расизму не породило еще ни одного великого писателя, а вот дискредитировало многих.

Мы с гневом и презрением осуждаем все виды национализма и шовинизма, включая антисемитизм. В предыдущем заявлении "Апреля" по национальному вопросу уже было сказано: "Единого фронта русского шовинизма не будет". Сейчас в этой накалившейся обстановке мы говорим так: есть и будет единый неколебимый фронт против шовинизма, против любого насилия, каким бы национальным флагом оно ни прикрывалось. Мы призываем сомкнуться в этом едином фронте всех граждан нашей страны, рабочий класс, не утративший чувство пролетарской солидарности, интеллигенцию, не забывшую свое гуманистическое предназначение.

К нашей совести взывают жертвы резни в Баку, Сумгаите, Фергане, Узени, азербайджанские беженцы из Армении, и армянские беженцы из Азербайджана, и жители Нагорного Карабаха, где днем н ночью гремят выстрелы, и мирные немцы Поволжья, неизвестно почему расплачивающиеся за преступления фашизма, и крымские татары, возвращающиеся на землю предков, где по-воровски поджигают их палаточные городки.

Имперское мышление нам должно быть чуждо, ибо закон истории однозначен: все империи в конце концов разваливаются. Но мы не за развал межнациональных и человеческих взаимоотношений, а за свободный союз свободных суверенных народов. Мы должны защитить и право прибалтийских народов на суверенный путь развития, и право русских людей и людей любой другой национальности, живущих в Прибалтике, не терять уверенности в завтрашнем дне. Нестерпимо больно видеть бездомность турков-месхетинцев, трагические конфликты в Тбилиси, южной Осетии, Абхазии.

Мы против насильно захватываемого права считать только одну точку зрения истиной в последней инстанции, ибо это своего рода идеологический расизм. Мы против того, чтобы только одна религия считала себя представительницей Бога и призывала к войне против других религий и верующих, ибо это – религиозный расизм.

Хватит огня и крови! Хватит недоверия, взаимных претензий, упреков, доходящих до тупикового взаимоозлобления.

Хватит национального эгоизма, хватит любой национальной "местечковости!"

Давайте взглянем в глаза друг другу. Разве у нас не общие беды?

Разве ум и совесть определяются только анализом крови?

Мы с горечью и болью видим вокруг себя расизм– не импортированный, а самодельный, самостроковый, отечественный. Неужели мы дойдем до нового гигантского самогеноцида, до гражданской войны? Ведь может быть, никто больше нас не знает, что гражданская война это прежде всего братоубийство.

Мы верим в духовный потенциал каждого в отдельности народа нашей страны и всех ее народов вместе. Мы – за демократический плюрализм, но не за потворство фашизму. Иного имени нет для пропаганды ненависти к другим народам. Мы требуем, чтобы наше правительство наконец-то начало применять всю силу закона против погромщиков, пытающихся использовать демократию только для того, чтобы ее задушить.

1989 – 1990

НЕПРОИЗНЕСЕННАЯ РЕЧЬ

Цепочка происхождения преступлений, по-моему, следующая: скука – хулиганство – преступность – организованная преступность. Начало всего нужно искать в скуке, в тоске зеленой, когда душа изнывает от социальной униженности, собственной никому ненужности, от духовной незанятости. Возникает саднящий комплекс неполноценности, толкающий подростков к уродливейшей форме протеста – к хулиганству. Хулиганство есть подложное доказательство самому себе, что ты отнюдь не какое-нибудь жалкое ничтожество, не какая-нибудь серятина, а мятежник, гордый бунтарь против устоев. Когда подростки инстинктивно восстают против устоев бюрократии, общественного лицемерия – эта мятежность есть душевное здоровье, от которого не надо лечить ни дидактикой, ни полицейщиной.

Но страшно, когда мятежность направлена против устоев нравственных, когда "все дозволено", когда только для того, чтобы "выделиться из толпы", выделяются не талантом, не умом, а жестокостью, когда юноши носят в медальонах портреты Гитлера, когда любовь заменяется "групповухой", когда девочкам в школе приходится скрывать целомудрие, чтобы не подвергнуться насмешкам.

Хорошие книги – это воспитатели, кЪторые прививают отвращение к преступлениям. Но где их взять, хорошие книги? Книжный дефицит, дефицит пластинок симфонической музыки, дефицит билетов на хорошие спектакли, отсутствие молодежных клубов, где можно поспорить о политике, о литературе, "развлекуха", "тусовка" вместо духовного общения – это организованная преступность бездуховности, переходящая в организованную преступность как таковую.

На самом деле хулиганство есть рабство, ибо это пора бощенность собственными темными инстинктами. Хулиганам почти всегда нужна аудитория – пусть даже в единственном числе, перед которой они могут "пофиксту-лить": пофасонить своей исключительностью. Помоечиый геростратизм, подъездное напалеонство, закоулочное геста по встео. ..

Неправда, что большинство наших подростков – изначально циники. Когда я объявил через газету конкурс на

главные роли в моем фильме "Похороны Сталина", то пришло много чудесных ребят, особенно девушек. Но вот что примечательно: мальчиков – кандидатов на роли "хулиганов" было человек триста, а кандидатов на роль "интеллигентного мальчика" – человек десять, и то некоторые из них больше, сами не понимая, подходят только под хулиганские типажи.

Кого же мы предлагаем в герои нашим подросткам,, кто сейчас кандидаты в "делать жить с кого"? Павлик Морозов, несмотря на все старания реанимировать его образ, после наконец-то широко осужденной кампании раскулачивания вряд ли увлечет сегодняшних подростков. Павка Корчагин? Но он сражался против уклонистов, а подростки сегодня знают, что эти уклонисты были расстреляны, а потом реабилитированы. Хрущев для подростков– это смешной толстяк, который стучал по столу в ООН не то вареной кукурузой, не то ботинком. Брежнев для подростков – это шамкающий коллекционер иностранных автомобилей, зять-генерал которого был взяточником. Для подростков нравственным примером могли бы стать совсем другие люди – например, академик Сахаров. Но вот как пишет об этом кристальнейшем человеке В. Б у шин в "Военно-историческом журнале" (1989, № 11): "...старый уже человек перед лицом всего мира бросает соотечественникам тягчайшие обвинения..."И это о том человеке, который во время осужденных нынче военных акций в Чехословакии и в Афганистане своими протестами спас репутацию нашей интеллигенции!

Не верю, что во чреве матерей уже находятся генетически закодированные преступники. В каждом из нас есть и низкое начало, и светлое – это то, что религия называет добром и злом. Но все зависит от того, для какого именно начала окружающая среда может быть наиболее благоприятна и. что распечатают обстоятельства в нашей душе – дьявольское или божеское. Примерный подлиза – "отличничек", готовый с детства предать товарища ради карьеры, – не менее опасен для общества, чем хулиган, ибо потенциальный бюрократ – это потенциальный преступник. Бюрократия – это организованная преступность. Она втягивает в себя кадры уже с детских садов.

Часто к преступности, в том числе и организованной, толкает организованная преступность самих обстоятельств

172

жизни, когда все клапаны для выброса позитивной энергии закрыты, а открыт лишь клапан для энергии негативной. Пока в нашей стране не будет условий для свободного развития честной предприимчивости – коллективной и личной, – она будет принимать формы беззаконных действий. Дайте свободу честной предприимчивости, и вы увидите, как сразу сократится предприимчивость преступника. Экономический суверенитет республики, предприятия, личности – вот что нужно воспитывать.

Когда демократия не организована, то в любой момент может организоваться резня. У нас возникают новые противоречивейшие осложнения: в некоторых случаях повышение национального достоинства одних людей– вольно или невольно – переходит в унижение национального достоинства их соседей. Может быть, это лишь эгоистический страх тех, кто чужой суверенитет малообразованно считает посягательством на все остальное? А может быть, сам суверенитет у нас – явление еще малообразованное, неуклюжее, а подчас и бестактное из-за своей закомплексованности и потому амбициозности?

Национально-социальную закомплексованность гораздо легче было бы лечить, если бы людей было чем занять, кроме низкооплачиваемого труда и высокооплачиваемых выступлений.

Мать всех преступлений – скука.

Спросим самих себя: почему в самой богатой ресурсами стране мы не используем эти ресурсы для духовного развития и позволили себе такую скуку смертную, от которой бесимся и корчимся? А ведь скука представляет собой тоже хорошо организованную преступность с профессиональными номенклатурными управляющими скукой, надсмотрщиками за соблюдение скуки.

Да, надо повышать средства на техническое вооружение по борьбе с мафией; но повысить и средства на духовное вооружение нашей культуры в борьбе с мафии I ностью бескультурья. Организованная демократия против организованной преступности. Цепочке: скука – хулиганство– преступность – организованная преступность предлагаю противопоставить другую цепочку:, духовность– свобода совести – свобода честной предприимчивости– организованная демократия.

1989.

ПОЛОВИНЧАТОСТЬ

Смертельна половинчатость порывов. Когда узду от ужаса грызя, мы прядаем, все в мыле, у обрывов, то полуперепрыгнуть их нельзя.

Тот слеп, кто пропасть лишь полуувидел, Не полупяться, в трех соснах кружа, полумятежник, полуподавитель рожденного тобою мятежа.

При каждой полумере полугодной полународ остатний полу рад. Кто полусытый – тот полуголодный. Полусвободный – это полу раб.

Полубоимся, полубезобразим. Немножко тот, а все же полутот – партийный слабовольный Стенька Разин полуидет на полуэшафот.

Определенность фронда потеряла. Нельзя, шпажонкой попусту коля, быть и полугвардейцем кардинала, и полумушкетером короля.

Неужто полу-Родина возможна, и полусовесть может быть в чести? Свобода половинная —

острожна,

и Родину нельзя полуспасти.

1989

Е4702010200-009Бсз объявления 950(02)-90

15ВЫ 5-85087-009-1

Заказ 636. Тираж 100 000. Цена 7 р. Отпечатано с готовых диапозитивов в типографии им. Володарского Лениздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57.