Текст книги "1989 "
Автор книги: Евгений Евтушенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Но для первой же юбки Он порвет повода, И какие поступки Совершит он тогда, —
он озорно посмотрел на свою жену, нервно теребящую край скатерти, и как-то весело вздохнул от сознания своей школы молодости, где-то еще бродившей в нем.
Пастернак попросил меня прочитать стихи. Я прочел самое мое лучшее стихотворение того времени – "Свадьбы". Однако оно Пастернака почему-то оставило равнодушным– видимо, он не почувствовал внутренней второй темы и оно показалось ему сибирской этнографией. Но Пастернак был человек доброй души и попросил прочесть что-нибудь еще. Я прочел стихи "Пролог", которые ругали даже мои самые близкие друзья:
Я разный —
я натруженный и праздный.
Я целе-
и нецелесообразный. Я весь несовместимый,
неудобный, Застенчивый и наглый,
злой и добрый.
Пастернак неожиданно пришел в восторг, вскочил с места, обнял меня, поцеловал: "Сколько в вас силы, энергии, молодости!.." – и потребовал, чтобы я прочел еще. Я думаю, что только моя энергия и молодость ему и понравились, а не сами стихи. Но он мне дал шанс. Я прочел только что написанное "Одиночество", начинавшееся так:
Как стыдно одному ходить
в кинотеатры, без друга, без подруги, без жены...
Пастернак посерьезнел, в глазах у него были слезы: "Это про всех нас – и про вас, и про меня..."
Ушел и Риппелино, и все другие гости, и была глубокая ночь. Мы остались вдвоем с Пастернаком и долго говорили, а вот о чем – проклятие! – вспомнить не могу. Помню только, что я должен был утром улетать в Тбилиси и Пастернак часам к 5 утра захотел полететь вместе со мной. Но тут появилась уже, казалось, ушедшая спать Зинаида Николаевна и грозно сказала:
– Вы – убийца Бориса Леонидовича. Мало того, что вы его спаиваете целую ночь, вы еще хотите его умыкнуть... Не забывайте того, сколько ему лет и сколько вам.
Я потихоньку смылся от ее справедливого гнева, неожиданно для себя самого проведя в доме великого поэта время с 11 часов утра до 5 часов утра следующего дня – 18 часов!
Пастернак вскоре дал мне прочесть рукопись "Доктора Живаго", но на преступно малый срок – всего на ночь. Роман меня тогда разочаровал. Мы, молодые писатели послесталинского времени, увлекались тогда рубленой, так называемой "мужской" прозой Хемингуэя, романом Ремарка "Три товарища", "Над пропастью во ржи" Сэлинджера. "Доктор Живаго" показался мне тогда слишком традиционным и даже скучным. Я не прочел роман – я его перелистал. Когда утром я отдавал роман Пастернаку, он пытливо спросил меня:
– Ну как?
Я как можно вежливей ответил:
– Мне нравятся больше ваши стихи.
Пастернак заметно расстроился и взял с меня слово когда-нибудь прочесть роман не спеша.
В 1966 году, после смерти Пастернака, я взял с собой иностранное издание "Доктора Живаго" в путешествие по сибирской реке Лене и впервые его прочитал. Я лежал на узкой матросской койке, и, когда я переводил глаза со страниц на медленно проплывающую в окне сибирскую природу и снова с природы на книгу, между книгой и природой не было границы.
В 1972 году в США Лилиан Хелман, Джон Чивер и несколько моих друзей почему-то затеяли спор, какой роман самый значительный в XX веке, и все мы в конце концов сошлись на "Докторе Живаго". Да, в нем есть несовершенства – слаб эпилог, автор слишком наивно организует встречи своих героев. Но этот роман – роман нравственного перелома двадцатого века, роман, поставивший историю человеческих чувств выше истории как таковой. Но когда я читал роман впервые, мне и в голову не пришло, что с ним может случиться. Начался трагический скандал с романом. Роман запретили в СССР, хотели остановить его печатание в Италии. Пастернак кое-что предвидел. Фельтринелли рассказывал мне, что у него была договоренность с Пастернаком верить только телеграммам и письмам, написанным по-французски. Пастернак прислал телеграмму с просьбой остановить печатание романа, но телеграмма была написана по-русски латинскими буквами. Роман вышел во всем мире. Некоторые западные газеты печатали рецензии с провокационными заголовками типа "Бомба против коммунизма". Такие вырезки услужливые бюрократы, разумеется, клали на стол Хрущева. После Нобелевской премии скандал разгорелся еще сильней. Советские газеты выходили с так называемыми "письмами трудящихся", которые начинались примерно так: "Я романа "Доктор Живаго" не читал, но им предельно возмущен". Секретарь ЦК комсомола, будущий руководитель КГБ Семи частный потребовал выбросить Пастернака "из нашего советского огорода". Меня вызвал к себе тогдашний секретарь парткома московских писателей и предложил на предстоящем собрании осудить от имени молодежи Пастернака. Я отказался. Секретарь парткома заставил меня поехать к секретарю Московского комитета комсомола и начал меня снова уговаривать в его присутствии. Я снова отказался, сказав, что считаю Пастернака великим поэтом и что он никакой не контрреволюционер. В. Солоухин сейчас утверждает, что отказаться было якобы невозможно. Отказаться от предательства всегда возможно. Снежный ком все нарастал. Неожиданным ударом для многих и меня было то, что
на собрании против Пастернака выступили два крупных поэта – Мартынов и Слуцкий.
После этого – единственного в своей безукоризненно честной жизни – предательского поступка Слуцкий впал в депрессию и вскоре ушел в одиночество, а затем и в смерть. И у Мартынова – и у него была ложная идея спасения прогрессивной интеллигенции в период "оттепели", отделив левую интеллигенцию от Пастернака. Но само "дело" Пастернака было страшным ударом по "оттепели". Пожертвовав Пастернаком, они пожертвовали самой "оттепелью". Через несколько лет после смерти Пастернака Хрущев рассказал Эренбургу, что, будучи на острове Бриони в гостях у маршала Тито, он впервые прочитал полный текст "Доктора Живаго" по-русски и с изумлением не нашел ничего контрреволюционного. "Меня обманули Сурков и Поликарпов", – сказал Хрущев. "Почему же тогда не напечатать этот роман?" – радостно спросил Эренбург. "Против романа запустили всю пропагандистскую машину, – вздохнул Хрущев. – Все еще слишком свежо в памяти... Дайте немножко времени – напечатаем..." Хрущев не успел это сделать, а Брежнев не решился.
Однако вернемся туда, в год скандала, ко времени моей последней встречи с Пастернаком в 1960 году. Я боялся быть бестактным сочувствователем, зайдя к Пастернаку без приглашения. Межиров подсказал мне, что Пастернак, наверное, появится на концерте Станислава Ней-гауза. Мы поехали в консерваторию и действительно увидели Пастернака в фойе. Он заметил нас издалека, все понял, сам подошел и, стараясь быть, как всегда, веселым, сразу обогрел добрыми словами, какими-то незаслуженными комплиментами, цитатами из нас и пригласил. Я вскоре приехал к нему на дачу. Из Пастернака по-прежнему исходил свет, но теперь уже не утренний, а какой-то вечерний. "А знаете, – сказал Пастернак, – у меня только что были Ваня и Юра. Они сказали сейчас, что кто-то собирает подписи под петицией студентов Литературного института с просьбой выслать меня за границу... Ване и Юре пригрозили, что, если они этого не сделают, их исключат и из комсомола, и из института. Они сказали, что пришли посоветоваться со мной – как им быть. Я, конечно, сказал им так: "Подпишите, какое это имеет значение... Мне все равно ничем не поможете, а себе повредите..." Я им разрешил предать меня. Получив
это разрешение, они ушли. Тогда я подошел к окну своей террасы и посмотрел им вслед. И вдруг я увидел, что они бегут, как дети, взявшись за руки и подпрыгивая от радости. Знаете, люди нашего поколения тоже часто оказывались слабыми и иногда, к сожалению, тоже предавали... Но все-таки мы при этом никогда не подпрыгивали от радости. Это как-то не полагалось, считалось неприличным... А жаль этих двух мальчиков. В них было столько чистого, провинциального... Но боюсь, что теперь из них не получится поэтов...
Пастернак оказался прав – из них поэтов не получилось.
Поэзия не прощает. Предательство других людей становится предательством самого себя. Расставаясь, Пастернак сказал:
– Я хочу дать вам один совет. Никогда не предсказывайте свою трагическую смерть в стихах, ибо сила слова такова, что она самовнушением приведет вас к предсказаннойчтибели. Вспомните хотя бы, как неосторожны были со своими самопредсказаниями Есенин и Маяковский, впоследствии кончившие петлей и пулей. Я дожил до своих лет только потому, что избегал самопредсказаний...
Надпись, которую Пастернак сделал мне на книге в день первого знакомства Змая 1959 года, звучит так:
"Дорогой Женя, Евгений Александрович. Вы сегодня читали у нас и трогали меня и многах собравшихся до слез доказательствами своего таланта. Я уверен в Вашем светлом будущем. Желаю Вам в дальнейшем таких же удач, чтобы задуманное воплощалось у Вас в окончательных исчерпывающих формах и освобождало место для последующих замыслов. Растите и развивайтесь.
Б.Пастернак".
Кажется, Цветаева заметила, что почерк Пастернака был похож на летящих журавлей.
Рано ушедший критик В. Барлас, когда-то открывший мне многое о Пастернаке, писал: "Многие остаются живыми чересчур долго... Но они выигрывают только годы лжи и страха..."
Пастернак тоже не всегда вступал в прямое противоборство с ложью. Пастернак тоже боялся. Но он переступил через свой страх, который мог стать ложью, и, умерев, он выиграл дарованные его журавлям долгие годы полета.
1962 – 1989 гг.
ЕВАНГЕЛИЕ "ОТ ПАЗОЛИНИ44
Можно ли быть итальянцем, не имея в истории Древнего Рима генетически закодированного двойника? Я иногда невольно вздрагивал, видя монетный профиль императора Веспасиана у официанта, ставящего на стол в траттории жареные тыквенные цветы, или замечая тяжелую походную поступь легионера у идущего по набережной Тибра одинокого старика с черным зонтиком.
Если у Пьера Паоло Пазолини был двойник в римской истории, то он наверняка был христианином из катакомб. Лицо Пазолини было испито-бледным, словно после долгого пребывания без дневного света в подземелье, а в закоулках скул попеременно играли то тени, то блики от невидимых факелов. "Когда родился Христос, перестало биться сердце Рима. Организм монархии был так огромен, что потребовались века, чтобы все члены этого тела перестали судорожно двигаться: на периферии почти никто не знал о том, что совершилось в центре. Знали об этом только люди в катакомбах", – так писал об этом времени Блок.
Пазолиневский Христос из фильма "Евангелие от Матфея" – это заговорщик из подземелья, мятежник, изгоняющий торгашей из храма, а не сентиментальный всепрощенец, подставляющий под удары то одну щеку, то другую. В роли матери Христа Пазолини не случайно снял собственную мать. У Пазолини не было никого ближе Христа, но Христа еще не канонизированного, не превращенного в предмет всемирной коммерции гвоздями, вытащенными из ладоней. Пазолини когда-то предложил эту роль мне, исходя не из физической фактуры, не из моих актерских способностей. Опальный молодой поэт, выкрикивающий свои проповеди на аренах русских коли-зеев, был для Пазолини символом новой зарождающейся надежды, вышедшей из катакомб на развалины распадающейся сталинской империи. Когда наши власти не разрешили мне сняться в роли Христа, Пазолини пригласил на эту роль левого испанского студента и на его гневные разоблачительные речи наложилась ненависть к франкизму. По Евангелию "от Пазолини", Христос был рассыпан по тысячам униженных и оскорбленных людей, и каждый раз его распинали вместе с ними, и каждый раз он воскресал, когда нравственно воскресали они, восставая против несправедливости. Пазолини отдал много сил политике, но разочаровался в ней, ибо с грустью видел, что многие заговоры против несправедливости превращаются просто в заговоры. Книга римского историка 1века до н.э. Саллюстия "Заговор Катилины" для своего времени была чем-то похожа на "Бесов" Достоевского. Катилина был древнеримским Петенькой Верховенским, подбивающим других людей на убийства во имя так называемой "высшей справедливости". Сначала падают нравы, а потом колонны империй. Историк так описывал этот упадок нравов: "Честолюбие многих сделало лжецами, заставило в сердце таить одно, вслух же говорить другое... Начиналось все с малого, иногда встречало отпор, но затем зараза расползлась , как чума, народ переменился в целом..."
Пазолини всю жизнь сражался с двумя призраками– с призраком Римской империи и с призраком Катилины– заговорщиками против несправедливости, несущим новую несправедливость.
Призрак Катилины отомстил ему, подослав торговавшего своим телом мальчишку, который убил Пазолини на мрачном ночном пустыре.
В характере Пазолини была обреченность на трагическую гибель – он сам всю жизнь искал ее. В 1964 году он водил меня по таким "кабириевским" трущобам, что лишь чудо спасло и его, и меня. Почему его так тянуло к тем, кого Этторе Скола назвал "некрасивые, грязные, плохие..."? Потому что катакомбное христианство Пазолини начиналось с принятия на себя вины за всех безвинно виноватых. Некоторые насмешливо считают такую "всевиноватость" интеллигентским комплексом, а, по-моему, это и есть христианство. Пазолини любил трущобы еще и потому, что жизнь трущоб была лишена лицемерной риторики.
Отвращение к риторике пришло после милитаристского ораторства Маринетти и других итальянских футуристов, после площадных мелодекламаций д,Аннунцио во время фашизма, после балконного мессианства Муссолини. Маленький Бруно из "Похитителей велосипедов" Де Сики, ныне держащий за руку отца на итальянских почтовых марках, когда-то был Гаврошсм восстания против риторики. Но великая эра неореализма прошла. Дерево итальянского кинематографа, казалось, начало безнадежно усыхать, но вдруг выбросило три мощных ветви– Феллини, Пазолини, Бертолуччи. Это было блудное дитя неореализма – метафорическое кино, визуальная поэзия, бесстрашно рифмующая высокий и низкий штиль, лирическая исповедь, смешанная с рваной эпикой.
Все они были очень разные. Феллини – это существо ренессансное, сангвиническое, волшебник-повар. Бертолуччи– великий комбинатор, меланхоличный хулиган, насмешливый ремесленник. Пазолини – самый беззащитный из этой троицы, не ставший, а родившийся несчастным. У него лермонтовское безрадостно-одинокое мироощущение, роднящее Пазолиьи с Тарковским. Даже когда в "Тысячи и одной ночи" Пазолини переходит к узорчатой, почти параджановской живописи, то на всех ярких цветовых пятнах лежит тень трагической судьбы. Показывая в фильме "Сало" содом и гоморру, устроенные фашистскими провинциальными :катилинами, Пазолини превращает это отвратительное зрелище в авторский садомазохизм, похожий на глубокую терзавшую его душевную болезнь. Сквозь гомерический средневековый гогот "Кентерберийских историй" с экрана слышится сдавленный плач заэкранного одинокого человека.
Пазолини начинал как поэт. Его перу принадлежат высочайшие гражданские шедевры "Плач экскаватора", "Пепел Грамши". Но поэзия в Европе – Золушка. В поисках массовой аудитории Пазолини обратился к экрану. Но экран жесток и требует жертвоприношений. Даже восстание против коммерции экран превращает в коммерцию. Нравы киноимперии не менее кровавы, чем в Римской империи. Но Пазолини и в киноимперии остался катакомбным христианином.
Фед писал в басне "Две сумы":
Взваливал Юпитер на людей по две сумы: Свои пороки – за спиной у каждого, А чужих пороков груз подвешен спереди. Вот мы и не видим прегрешений собственных, зато чужим – всегда мы судьи строгие.
При жизни у Пазолини было множество судей, осуждавших его за существующие и несуществующие пороки. Но у него никогда не было самого страшного порока – презрения к людям. Пазолини не возненавидел людей за собственную несчастность.
Но талант – это не преодоление несчастное.
Талант – это осознание того, что счастье само по себе
– не единственное счастье в жизни.
Таково Евангелие "от Пазолини".
БОБ РАУШЕНБЕРГ И ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА
В 1925 году в американском провинциальном городке Порт-Артур, штат Техас, родился мальчик, которого родители назвали Мильтоном, а сам будущий знаменитый художник позже назвал себя Бобом. В его жилах был причудливый американский коктейль – немецкая рассудительная кровь с бунтарской кровью индейцев племени чероки. Если вы приглядитесь к его живописи, то увидите, что свои картины он пишет именно этим коктейлем, ибо расчетливость аналитика сочетается в нем с буйством индейца, вставшего на тропу войны с регулярной армией производителей скуки.
В 1942 году, поступив на фармацевтические курсы оря университете Техаса в Аустине, семнадцатилетний Боб был исключен за то, что отказался препарировать живую лягушку в классе анатомии. Кто знает, может быть, он увидел в ней потаенную царевну и пожалел ее, и именно это поэтическое воображение сделало его художником. Многие его картины как будто нарисованы не на холстах, а на сброшенной коже лягушки, превратившейся в прекрасную царевну. Есть художники, препарирующие действительность, как лягушку, разрезающие своим ловким и жестким скальпелем на части живое тело жизни. Но есть другой тип художников – рассеченную, искромсанную жизнь они собирают воедино, склеивают ее по кусочкам, как разбитый чьими-то варварскими руками старинный прекрасный сосуд. Раушенберг принадлежит именно к этим склеивателям разбитого. Одна из статей о нем точно называлась "Из мириада материалов мастер творит мир". Сам художник так говорит о понимании задач искусства, которые выработались у него с юности: "В моем самом наивном периоде, в моей первой нью-йоркской студии меня всегда раздражали те художники, которые воображали, что мастерская – это какое-то специальное место, где они защищены от внешнего мира. Я всегда хотел, чтобы помимо работы они выглядели больше как внешний мир, чем мир, замкнутый четырьмя стенами. Моя дверь была всегда открыта, телевизор^ был всегда включен, и окна были всегда распахнуты. '
Спасенная мальчиком Раушенбергом от вивисекции царевна-лягушка спасла его от скуки ремеслснничества – она подарила ему вечное детство, оставив его навсегда мальчишкой. Раушенберг стал визуальным сказочником, не уставая играть, изобретать, выдумывать. По неистощимости фантазии его можно сравнить в двадцатом веке, пожалуй, только с Пикассо.
Он перепрыгнул занудство механического конвейерного производства, позволив себе роскошь понимания искусства как детской игры. Остаться ребенком в мире цинизма – это героический подвиг. Он плещется, как голос дитя, в радужном океане красок, и поднятые его озорными ладошками брызги – это и есть неуловимая феерия его стиля. Один из китайских студентов Главной Академии Искусств сказал после выставки Раушенберга в Пекине в 1985 году: "Сначала мы устали спрашивать снова и снова – что означает то или иное на его картинах... Затем мы просто начали наслаждаться живописью..." Крупнейший поэт испанского языка Октавио Пас посвятил Раушенбергу поэму "Ветер , называющийся Боб Раушенберг". Многие его скульптуры – это ветряные мельницы, двигающиеся от ветра его энергии, но он сам – Дон Кихот с копьем. Вместе со своими товарищами– Джексоном Поллоком, Арчилом Горки – Боб, бывший хулиган, "инфант террибль" американской живописи, ныне стал общепризнанным классиком. После недавно ушедших таких гигантских фигур, как Пикассо, Макс Эрнст, Генри Мур, Марк Шагал, все, что сделано Рау-шенбергом, выросло по своему значению в образовавшемся вакууме. Величину таланта поэта нередко можно определить по одному признаку: если на стиль поэта легко писать пародию, только тогда он самостоятелен. Величину таланта художника можно определить по узнаваемости стиля его картин даже с дальней дистанции. У некоторых художников (Ив Танги, де Кирико, Фонтана) узнаваемость работ происходит благодаря единообразию. Но Пикассо, например, несмотря на все его разные периоды, узнаваем за километр. Таких легко узнаваемых, но в то же время разнообразных, все время меняющихся художников в сегодняшнем мире совсем мало. Раушенберг– один из них. Собственная детская влюбленность во все, что он делает, гипнотизирует и влюбляет в него других. Вот как он пишет об этом:
"У меня есть некоторые коллеги, которые относятся к искусству так, что они должны это делать профессионально и все. Я знаю некоторых выдающихся художников, которые в частной жизни признаются, что их работа для них – это скука, но это все-таки их работа или еще нечто. Я никогда не бываю счастливей, чем тогда, когда я работаю, и это все усугубляется. Я думаю, что я успокоюсь когда-нибудь, но кажется, что чем больше я делаю, тем больше это выглядит так, что должен сделать еще больше!"
Раушенберг наслаждается всем – своим творчеством, являющимся чем-то средним между живописью, скульптурой и коллажами. Он обожает любые материалы, превращая их в слуг своих (рантазий– краски, металлы, дерево, камень, мех, ткани, консервы, банки, автопокрышки. Он любит фотографию, и его неосуществленная мечта– снять Америку дюйм за дюймом. Он создал Р.О.С.1 – свою организацию и разбросал свои материализованные фантазии по многим странам – с невиданной щедростью человеческого общения. Думаю, если бы Маяковский был жив, они бы подружились с Раушенбергом и что-нибудь придумали бы сообща. Мало ли у кого на Земле всяких фантазий, но мало кто обладает талантом реализатора (рантазий, как Раушенберг. И вот Раушенберг– в Москве.
Что это означает для него и для нас?
Раушенберг прошел не только суровую школу Аль-берса, одного из пионеров американского абстракционизма, о котором он писал так: "Альберс был прекрасный учитель и невозможная личность". Возникновение Рау-шенберга и других сходных авангардистов XX века было, безусловно, генетически связано с великим русским авангардом, из которого ближе всего Раушенбергу, по-видимому, Кандинский. Таким образом, в каком-то смысле приезд Раушенберга в Россию – это возвращение к истокам. Для нас его выставка – это один из символов духовной перестройки нашего общества, когда те, в чьем ведении находятся выставочные залы, уже не могут закрыть их двери ни для Филонова под предлогом "искажения образа наших советских людей", ни для Раушенберга под предлогом борьбы с "растлевающим влиянием Запада".
Мы не имеем права отставать в познании всего нового, что делается на Западе в технологии и в искусстве. Иначе последствия будут катастрофические, и из бывшей страны авангарда мы превратимся на долгие годы в арьергардную отсталую страну с ракетами, неестественно гиперболизированными по сравнению со всем остальным. Профильтровав через себя все лучшее на Западе, что было отобрано у нас на долгие годы, мы, надеюсь, не станем на путь имитаторства, но зато и не будем изобретать деревянные велосипеды.
Западу тоже есть чему поучиться у нас – ив литературе, и в музыке, и в театре, и в кино, и в пластическом искусстве. Только мафиозность западного "маршан-ства" не позволяет нашим современным художникам попасть в постоянные экспозиции крупнейших музеев современного искусства. К сожалению, многие так называемые законодатели мод в искусстве пытаются искусственно разделить земной шар путем политической вивисекции на отдельные части, как лягушку. Но отдельных искусств не бывает. Мировое искусство, даже рассеченное на части, все равно волшебно срастается, как царевна-лягушка.
МАЛЕНЬКОЕ, НО ТЯЖКОЕ ЗНАМЯ
Депутатский значок – это маленькое, но тяжелое знамя. Это маленькое знамя надавливает сквозь лацкан на сердце. Надавливает до боли, потому что на него надавливают тяжкие проблемы. Народный депутат – это человек, чья профессия – быть виноватым во всем. Даже если эта вина личностно безвинная, ее все равно надо принимать как профессиональную ВСЕДОЗВОЛЕННОСТЬ. Прорвало в чьей-то квартире ржавые трубы? Ты ни при чем, но ты отвечаешь. Кандидат наук, сотрудница Харьковского НИИ избивает свою восьмидесятилетнюю мать, сживает ее со свету, пытается загнать в психушку, чтобы завладеть ее жилплощадью. Ты ни при чем, но ты отвечаешь.
Народный депутат – это последняя надежда всех потерявших надежду. Народный депутат может очень мало, но все думают, что он может все. Народный депутат, даже если он счастлив в личной жизни, – это несчастный от чужих несчастий человек. Несчастья становятся в нескончаемую очередь на депутатских приемах. Горы проштемпелеванных несчастий – в письмах и телеграммах со всей страны. Из-за того, что физически не можешь всех лично принять, всем сразу помочь, с ужасом замечаешь, что из борца против бюрократии ты сам можешь стать в чьих-то глазах бюрократом. От невозможности исполнить все, чего от тебя ждут, становишься пессимистом. Но нельзя показывать избирателям свой пессимизм, ибо это может перейти в его невольное внушение.
Народный депутат в ответе за национальную рознь, доходящую от лингвистических до кровавых ольстеров. За женщин и детей, ложащихся на рельсы, чтобы поезда с продовольствием не пришли к другим женщинам и детям, только другой национальности. За недостаточную энергичность сил правопорядка, допускающих резню, и, наоборот, за чрезмерную энергичность этих сил, переходящую в бессмысленную карательную жестокость. За трагические социальные первопричины забастовок и за их разрушительные экономические последствия.
Как провести перегруженный балластом, весь в пробоинах корабль государства между Сциллой анархии и Харибдой военно-полицейской диктатуры? Как вырулить между рифами национальных и социальных амбиций?
Народные депутаты должны быть лоцманами государственного корабля. Капитан, если он вовремя не будет предупрежден лоцманами, может посадить корабль на мель. Лоцманы, сделавшие своей профессией поддакивание, а не предупреждение об опасностях, сами по себе представляют разрушительную опасность. Мы уже несколько раз во время перестройки крепко ударились о непредугадан-ные рифы. Почему? Потому что экономическое и политическое лоцманство у нас в зачаточном состоянии. Выдающийся гематолог А. Воробьев, работавший вместе с доктором Гейлом, пишет: "Мы пожинаем богатый урожай, посеянный диктатурой, когда и чины, и звания раздавались... кучкой малограмотных людей, убравших настоящих ученых... Именно поэтому аварийность у нас не является случайностью, она – закономерна" (Новый мир. №3. 1989. – Е.Е.). Международная политика нашего государства за последние годы после риска доверия первых односторонних мораториев перешла в глобальную перестройку семейных взаимоотношений человечества. Заявленный примат общечеловеческих ценностей над классовой борьбой, вывод войск из Афганистана, осуждение (хотя и сильно запоздалое) нашего вторжения в 1968 году в Чехословакию восстановили утраченное доверие других государств к нашему, создали гарантию от возникновения мировой войны.
Мы решительно пошли на разрушение "образа врага", который создавали столько лет из американцев, и они ответили нам тем же. Казалось бы, в отвоеванных для экономики внешних условиях мы могли бы сделать революционные шаги и экономического внутреннего характера. Но тут явно "заело". КАК БЫ КОМПЕНСИРУЯ ОТСУТСТВИЕ "ОБРАЗА ВРАГА" ЗАРУБЕЖНОГО, МЫ ПОЗОРНО НАЧАЛИ ПРЕУСПЕВАТЬ В КОНСТРУИРОВАНИИ ЭТОГО ОБРАЗА ИЗ СОБСТВЕННЫХ СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ НА НАЦИОНАЛЬНОЙ И СОЦИАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. Все тело столь любимого мною Кавказа изуродовано, как прекрасное тело лермонтовской Бэлы, кинжальными ударами национальных розней.
Горестно слышать национальные взаимооскорбления, видеть национальный эгоизм, приводящий к возвышению собственного народа за счет унижения других. Недавно я оказался свидетелем беспрецедентного шовинистического шабаша "Памяти" на Красной площади. Хватит лепить
"образ врага" из евреев – их и без того осталось совсем немного, и нам угрожает трагическая утечка крупных ученых, инженеров, врачей, музыкантов, если мы не гарантируем им безопасность от бесконечных, никем не останавливаемых оскорблений. Настало время, когда Центральный Комитет СССР и Верховный Совет должны наконец четко и определенно издать постановления, осуждающие и антисемитизм, и антирусизм, и антилатышест-во, и антиармянство, и все прочие виды национализма и шовинизма. Пора применять против этого конкретные судебные меры. Любая приставка "анти", характеризующая негативное отношение к какой-либо национальности, есть античеловечность, антинародность, направленная против многонационального советского народа в целом. Экстремист-украинец, кричащий "Геть з Украины, москали!", заслуживает не меньшего осуждения, чем русский, живущий на Украине, но считающий великую украинскую культуру и мову культурой и языком второго сорта. Житель Прибалтийской республики, считающий всех русских (даже если они родились после смерти Сталина) лично повинными в пакте Риббентроп-Молотов, так же непозволительно несправедлив, как русский, прописанный в Прибалтике, который высокомерно не желает знать ни историю, ни культуру, ни традиции данного народа и тем не менее пытается навязать, что этот народ должен делать и чего не должен.
Затор в экономике во многом объясняется тем, что мы создаем "образ врага" из людей, стоящих на позициях развития коопераций, акционерных и арендных предприятий, индивидуальной предприимчивости. Пора прекратить ставить знак равенства между предприимчивостью и мошенничеством. Иначе у нас никогда не будет ни Демидовых, ни Морозовых, ни Третьяковых... Разве в государственной торговле и общепите меньше воровства, чем в кооперативах? Разве государство не является самым мощным спекулянтом человеческим трудом и производимыми товарами? Нет ничего более антиматериального, чем материализм с кастрированной предприимчивостью.
Когда протухшую тушу неуклюжей экономической структуры после долгих лет наконец-то выволокли из морозилки, то тошнотворный запах гниения был неизбежен. Пора выбросить протухшую тушу на свалку, а не пытаться спасти ее политическими замораживаниями. Хва
тит оправдывать неоправдываемое и спасать неспасаемое! Надо спасти то, что мы еще не смогли окончательно убить, – человеческий инстинкт выживания, основанный на предприимчивости. Но если мы не отменим статью 6 Конституции, то идеологический диктат будет неумолимо нависать над развитием экономики. Надо законодательно немедленно покончить с догматической застенчивостью по поводу частной собственности, отдать землю крестьянам, а фабрики – рабочим. Пока государство будет работодателем, а пролетариат – лишь наемными индустриальными батраками, забастовки будут неизбежны. Чтобы покончить с ними, рабочих нужно сделать совладельцами предприятий, соприбыльниками, заинтересованными в прибыли, а не в забастовках. Какой хозяин будет бастовать в собственном саду в момент сбора урожая?! Если на частной ферме от коров получают 6500 литров молока в год, как мы недавно видели в телепередаче о Нидерландах, а идеал наших колхозных и совхозных коров– 4500 литров, то разве это не говорит в пользу развития фермерства? Шведский социализм, включающий в себя частное предпринимательство, гораздо более социа-листичен по социальной обеспеченности трудящихся, чем наш государственный. НАДО РАЗРУШАТЬ "ОБРАЗ ВРАГА", СОЗДАННЫЙ НЕ ТОЛЬКО ИЗ ЛЮДЕЙ, НО И ИЗ СИСТЕМ, ИЗ СПОСОБОВ ПРОИЗВОДСТВА. Когда товар есть, какая разница потребителю до способа производства, лишь бы товар был, был всегда, был хорошего качества и стоил недорого. В экономике целесообразна только сама целесообразность. Все остальное – экономическое шаманство. Если свобода печати не будет подкреплена свободой экономики, то над гласностью всегда будет нависать дамоклов меч, как это мы только что ощутили при попытке снятия нескольких активнейших редакторов, проводивших линию перестройки.
