Текст книги "1989 "
Автор книги: Евгений Евтушенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
Евгений Евтушенко
1989
ЕВТУШЕНКО —
СП "Совит-турс" – 90
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие..........................................................................4
Русское чудо (стихи)............................................................6
Афганский муравей (стихи).................................................8
Баллада о большой печати (стихи).....................................9
Танки идут по Праге (стихи)............................................13
Возрождение (стихи).........................................................15
Дробицкие яблони (стихи).................................................17
Злорадство (стихи)..............................................................21
Первый деревенщик (стихи)..............................................22
Письмо афганцу (стихи)....................................................23
Вратарь выходит из ворот (стихи)....................................25
Харьковское молоко (стихи)...........................»..................27
Ночной митинг (стихи)......................................................28
Харьковские старушки (стихи)..........................................31
Вавилонская башня (стихи)...............................................33
Подавляющее большинство (стихи)...................................35
Сорок девятый (стихи).......................................................36
Красное и черное (стихи)..................................................39
Берлинская стена (стихи)..................................................42
В каземате (стихи).............................................................44
Раздвоение (стихи).............................................................46
Разговор трех книг.............................................................48
Дай Бог!..............................................................................49
Невоспитанность воспитания (статья)...............................50
С женщин начинается народ (статья)..............................67
Выбор будущего (статья)...................................................75
Лженабат (статья)..............................................................80
Безнаказанность насилия? (статья)...................................83
Победы и шутки демократизации (статья).......................85
Речь на I съезде..................................................................90
Почерк, похожий на журавлей (статья)...........................97
Евангелие "от Пазолини" (статья).................................112
Боб Раушенберг и царевна-лягушка (статья)................116
Маленькое, но тяжкое знамя (статья)............................120
Контрамарка на процесс (статья)....................................124
Деревянная Москва (статья)............................................131
Речь на II съезде..............................................................151
Печально, но твердо (статья)..........................................154
Забастовка сердца (стихи)...............................................157
Предостерегающие мысли несчастливого человека
(статья)..............................................................................159
Поможем свободе (стихи)................................................165
Декларация против расизма (статья)..............................167
Непроизнесенная речь (статья).......................................171
Половинчатость (стихи)...................................................174
ПРЕДИСЛОВИЕ
1989 год был особым и для всей страны, и для меня лично.
Для страны – потому, что впервые с 1917 года у нас состоялись первые демократические выборы. Не настолько демократические, как хотелось бы, но все же... Могло ли быть представимым еще три года назад появление горь-ковского заложника демократии – Сахарова под кремлевскими сводами, да еще и с депутатским флажком на груди? Гигантскими нравственными шагами вперед были негативные политические оценки нашего военного вмешательства в Афганистане и в Чехословакии, признание существования секретных протоколов Молотов-Риббент-роп. Однако, в том же самом году были и кровавые события в Тбилиси, и других республиках... Было улюлюканье, затыкание рта Сахарову издевательскими аплодисментами... Была, наконец, смерть самого Сахарова, да и смерть многих иллюзий, надежд на молниеносное нравственное и экономическое выздоровление... Год невиданного политического подъема на исходе стал годом многих политических разочарований, экономического пессимизма. Однако, не будем несправедливы к нему, шумному и многострадальному, но все-таки невиданно доселе гласному, одна тысяча девятьсот восемьдесят девятому году. Именно он, этот прошедший год, инерцией накопленной гражданской энергии отменил в 1990 году статью шестую Конституции, ставшую непреодолимым тормозом демократизации. Лично я обязан этому году тем, что он дал мне честь и горечь нелегкого депутатского опыта: честь, потому что я был избран серьезным думающим городом– Харьковым, и горечь – потому, что я почувствовал себя бессильным помочь сразу всем, решить сразу все проблемы.
Эта книга с цифровым сухим названием "1989" отражает и то, что происходило в нашей стране, и в моей душе. Я включил в эту книгу и стихи, и статьи, рожденные в этом году. Но думаю, что я был прав, включив в нее и те стихи, которые были написаны гораздо раньше, но напечатаны впервые лишь сейчас – через много лет.
Для читателей – это стихи именно этого года, года, который вернул нашему народу столько запрещенных ранее стихов, романов. Я включил в эту книгу "Декларацию против расизма" и стихотворение "Поможем свободе", напечатанные мной в начале 1990. Но их главные тезисы и строки были рождены именно в нем, в незабвенном 1989 году. Этот год убедительно доказал, что одной свободы слова мало. Свободой слова нельзя накормить.
Но без свободы слова невозможна свобода мышления, как такового, – в том числе и экономического.
В Библии сказано: "Вначале было Слово, и слово было Бог..." Если исчезнет божественность Слова и оно превратится лишь в рычаг политики, то свобода бездарного слова никогда не приведет людей к счастью.
Евг. Евтушенко
2 мая 1990 г.
РУССКОЕ ЧУДО
Есть в Москве волшебный гастроном
Пол – ну хоть катайся на коньках.
Звезд не сосчитает астроном
на французских лучших коньяках.
Просто – без нажатия пружин
там, как раб , выскакивает джинн.
Там и водка – не из чурбаков.
Вся в медалях – словно Михалков.
Ходит шеф с трясущейся губой:
"С тоником сегодня перебой,
Кока-колы, извините, нет.
Запретил цензурный комитет.
Ну а в остальном, а в остальном..."
Он рукой обводит гастроном,
принимая вдохновенный вид,
словно он по коммунизму гид.
В коммунизме – мощный закусон!
Как музейный запах – запах семг,
и музейно выглядит рыбец,
как недорасстрелянный купец,
У дверей в халате белом страж.
У него уже приличный стаж.
Но, к несчастью, при любом вожде
стражу тоже нужно по нужде.
Ну а тетя Глаша мимо шла.
Видит – магазин, да и зашла.
Что за чудо – помутился свет:
есть сосиски, очереди нет.
"Вырезка" – на мясе ярлычок.
Как бы не попасться на крючок.
Ведь она считала с давних лет —
вырезки есть только из газет.
Тетю Глашу пошатнуло вдруг,
и авоська выпала из рук.
Передо мною, в трех шагах,
вобла, как невеста в кружевах.
Тетя Глаша – деньги из платка:
"Вот уж я умаслю старика..."
Но явился страж и, полный сил:
"Есть сертификаты?" – вопросил.
Та не поняла: "Чего, сынок?",
а сынок ей показал порог.
Он-то знал, в охранном деле хват,
пропуск в коммунизм – сертификат.
И без самой малой укоризны
выстуженной снежною Москвой
тетя Глаша шла из коммунизма
сгорбленно, с авоською пустой.
И светила ей виденьем дальним
вобла сквозь хлеставшую пургу,
как царевна, спящая в хрустальном,
высоко подвешенном гробу...
1968
Впервые напечатано
1989
АФГАНСКИЙ МУРАВЕЙ
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползет по скуле.
Очень трудно ползти... Мертвый слишком небрит,
и тихонько ему муравей говорит:
"Ты не знаешь, где точно скончался от ран.
Знаешь только одно – где-то рядом Иран.
Почему ты явился с оружием к нам,
здесь впервые услышавший слово "ислам"?
Что ты дашь нашей родине – нищей, босой,
если в собственной – очередь за кол босой?
Разве мало убитых вам, – чтобы опять
к двадцати миллионам еще прибавлять?"
Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползет по скуле,
и о том, как его бы поднять, воскресить,
муравьев православных он хочет спросить,
но на северной родине сирот и вдов
маловато осталось таких муравьев.
1983 Впервые напечатан
1989
БАЛЛАДА О БОЛЬШОЙ ПЕЧАТИ
На берегах дремучих ленских
во власти глаз певучих женских,
от приключений деревенских
подприустав в конце концов,
амура баловень везучий,
я изучил на всякий случай
терминологию скопцов.
Когда от вашего хозяйства
отхватят вам лишь только что-то,
то это, как ни убивайся,
всего лишь малая печать.
Засим имеется большая,
когда, ничем вам не мешая,
и плоть и душу воскрешая,
в штанах простор и благодать.
Итак, начну свою балладку,
Скажу вначале для порядку,
что жил один лентяй – Самсон.
В мышленье – общая отсталость,
в работе – полная усталость,
но кое-что в штанах болталось,
и этим был доволен он.
Диапазон его был мощен.
Любил в хлевах, канавах, рощах,
в соломе, сене, тракторах.
Срывался сев, срывалась дойка.
Рыдала Лизка, выла Зойка,
а наш Самсон бессонный бойко
работал, словно маслобойка,
на спиртоводочных парах.
Но рядом с нищим тем колхозом
сверхисторическим курьезом
трудились впрок трудом тверезым
единоличники-скопцы.
Сплошные старческие рожи,
они нуждались не в одеже,
а в перспективной молодежи,
из коей вырастут надежи —
за дело правое борцы.
И пропищал скопец верховный:
"Забудь, Самсон, свой мир греховный,
наш мир безгрешный возлюбя.
Я эту штучку враз оттяпну,
и столько времени внезапно
свободным станет у тебя.
Дадим тебе, мой друг болезный,
избу под крышею железной,
коня, коров, курей, крольчих
и тыщу новыми – довольно?
Лишь эту малость я безбольно
стерильным ножичком чик-чик!"
Самсон ума еще не пропил.
Был у него знакомый опер,
и, как советский человек,
Самсон к нему: "Товарищ орган,
я сектой вражеской издерган,
разоблачить их надо всех!"
Встал опер, свой наган сжимая:
"Что доказать скопцы желают?
Что плох устройством белый свет?
А может, – мысль пришла тревожно, —
что жить без органов возможно?"
И был суров его ответ:
"У нас, в стране Советской, нет!"
В избе, укрытой темным бором,
скопцы, сойдясь на тайный форум,
колоратурно пели хором,
когда для блага всей страны
Самсон – доносчик простодушный —
при чьей-то помощи радушной
сымал торжественно штаны.
Следя с животным интересом
и за размером, и за весом,
как будто в стереокино,
скопцы из мрака наблюдали
явленье красочной детали,
какой не видели давно.
И повели Самсона нежно
под хор, поющий безмятежно,
туда, где в ладане густом
стоял нестрашный скромный стульчик,
простым-простой, без всяких штучек,
и без сидения притом
(оставим это на потом).
И появился старикашка,
усохший, будто бы какашка,
Самсону выдав полстакашка,
он прогнусил: "Мужайсь, родной!",
поставил на пол брус точильный
и ну точить свой нож стерильный
с такой улыбочкой умильной,
как будто детский врач зубной.
Самсон решил, момент почуя:
"Когда шагнет ко мне, вскочу я
и завоплю что было сил!" —
но кто-то, вкрадчивей китайца,
открыв подполье, с криком: "Кайся!"
вдруг отхватил ему и что-то,
и вообще все отхватил.
И наш Самсон, как полусонный,
рукой нащупал, потрясенный,
там, где когда-то было то,
чем он, как орденом, гордился
и чем так творчески трудился,
сплошное ровное ничто.
И возопил Самсон ужасно,
но было все теперь напрасно.
На нем лежала безучастно
печать большая – знак судьбы,
и по плечу ему похлопал
разоблачивший секту опер:
"Без жертв, товарищ, нет борьбы"
Так справедливость, как Далила,
Самсону нечто удалила.
Балладка вас не утомила?
Чтоб эти строки, как намек,
здесь никого не оскорбили,
скажите – вас не оскопили?
А может, вам и невдомек?
1966
Впервые напечатано
1989
ТАНКИ ИДУТ ПО ПРАГЕ
Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая – не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
Боже мой, как это гнусно!
Боже, какое паденье!
Танки – по Яну Гусу,
Пушкину и Петефи.
Что разбираться в мотивах
моторизованной плетки?
Чуешь – наивный Манилов,
зубы Ноздрева на глотке?
Страх – это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы – это помесь Ноздрева
и человека в футляре.
Совесть и честь вы попрали.
Чудовищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.
Танки идут по склепам,
по тем, кто еще не родились.
Четки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.
Разве я враг России?
Разве не я счастливым
в танки другие – родные —
тыкался носом сопливым?
Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это – родные танки?
Прежде, чем я подохну,
как – мне не важно – прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой:
пусть надо мной без рыданий
просто напишут, по правде:
"Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге".
Написано 23 августа
1968
Напечатано в декабре
1989, в альманахе
"Апрель"
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Есть русскость выше, чем по крови —
как перед нравственным судом,
родившись русским, при погроме
себя почувствовать жидом.
Но на Руси ища Вандею,
в иконы пулями плюясь,
пошли в чекисты иудеи,
как черносотенная мразь.
Всех заодно одемократив,
потом, как шлак, в один барак
швыряли вас, как равных братьев,
Иван-дурак, Исак-дурак.
Народов братство было люто.
Шли по велению вождя
то русский, то грузин в Мал юты,
грузин, как русских не шадя.
Власть соловецкая давила
народ с помещечьим смешком,
как лапотком лжерусофила,
кавказко-римским сапожком.
И прежде выбитый, внедрялся,
как шагистический недуг,
дух офицерства, генеральства,
не русский дух, а прусский дух.
Куда, пути не различая,
ты понеслась по крови луж,
Русь – птица – тройка "чрезвычайки"
кренясь от груза мертвых душ?
И несмотря на лавры в битвах,
в своей стране ведя разбой,
собою были мы разбиты,
как Рим разгромлен был собой.
И даже у ракет российских
был в судных всполохах зарниц
звук угрожающий раздрызга
последних римских колесниц.
Неужто русские, обрюзгнув,
свое падение проспят,
и в новом Риме – русско-прусском
произойдет сплошной распад?
Но есть еще в Россию вера,
пока умеют русаки
глазами чеха или венгра
взглянуть на русские штыки.
России внутренняя ценность
не в реставрации церквей,
а чтобы в нравственность, как в церковь,
водили мы своих детей.
Безнравственность – уже не русскость,
но если нравственность жива,
Россия выстоит, не рухнет,
отринет римский путь Москва.
А новый Рим – невозвратимо
пускай развалится в грязи...
Где на Руси паденье Рима,
там – возрождение Руси.
Написано В 1972 напечатано в 1989
ДРОБИЦКИЕ ЯБЛОНИ
Лепесточек розоватый,
кожи девичьей белей
ты ни в чем
не виноватый —
на рассвете слез не лей.
Улетевший с ветки, вейся,
попорхай —
ну хоть чуток,
украинский, и еврейский,
общий,
божий лепесток.
Что за слезы,
Рувим Рувимович!?
В мае Дробицкий яр
так хорош!
Быть евреем —
и быть ранимейшим:
невозможно —
не проживешь!
Если в землю,
убитым дарованную,
вы воткнете
в этом яру
вашу палочку
полированную —
станет яблоней поутру.
По-над яром Дробицким —
яблонные
лепесточики – лепестки,
словно платье
воздушное свадебное,
все разодранное в клочки.
Человечество,
слышишь,
видишь —
здесь,
у сестринской
кровной криницы
Сара-яблонька
шепчет на идиш,
Христя-яблонька —
по-украински.
Третья яблонька —
русская, Манечка,
встав на цыпочки,
тянется ввысь,
а четвертая – Джан,
армяночка.
Все скелеты
в земле обнялись.
Кости в спор под землей
не вступают,
у костей
нету грязных страстей,
нет здесь членов
общества "Память",
нету антисемитов —
костей.
Расскажи нам,
Рувим Рувимович,
как подростком,
в чем мать родила,
весь в кровище,
в лице ни кровиночки,
выползал,
разгребая тела.
Для того ли ты
выполз на солнце
и был сыном полка
всю войну,
чтоб когда-нибудь
в жидомасонстве
обвинили твою седину?!
Все мы – выпавшие
из своих колыбелей —
в расстрел.
Все мы – выползшие
из-под мертвых идей
и тел.
Мертвецами мы были
завалены.
Труп – на труп,
ну а сверх всего
придавило нас
трупом Сталина —
еле выбрались
из-под него.
По-над яром Дробицким
осенью,
когда листья горят,
как парча,
эту яблочную Колгоспию
охраняют овчарки,
ворча.
Мне дороже,
чем власть начальничья,
легкость яблонного
лепестка.
Не люблю я ничто
овчарочное —
спецсады
или спецвойска.
Что за слезы,
Рувим Рувимович?
Жизнь —
чернобылей череда.
Неужели мы все —
под руинищем
и не выползем никогда?
Выползаем.
Задача позорная,
но великая!
Лишь бы опять
не смогла бы
лопатка саперная
выползающих
добивать!
Лепесточек розоватый,
кожи девичьей белей,
ты ни в чем не виноватый,
на рассвете слез не лей.
Улетевший с ветки,
вейся,
попорхай —
ну хоть чуток,
украинский
и еврейский,
и тбилисский,
тоже близкий,
тоже божий лепесток...
1989
ЗЛОРАДСТВО
Легко клеймить в чужой стране бесправье,
а в собственной стране попрать права.
Злорадинкой приправленная правда,
как будто кривда ржавая крива.
Легко и просто, возмущаясь кем-то,
увидеть, словно в зеркале кривом,
в чужом глазу соломинку ракеты,
когда в своем она торчит бревном.
Считать помойки чьи-то, ямы, лужи
и чьим-то язвам радоваться – срам.
Кому-то хуже – всем на свете хуже,
и все микробы в гости будут к нам.
Любовь неразделенная сбежала
и любит без любви – ей хоть бы хны!
Но нет неразделенного пожара,
неразделенной с кем-нибудь войны.
Всегда злорадство – это антибратство,
и шар земной шатает вкривь и вкось,
когда уже глобальное злорадство
из мелкого злорадства разрослось.
Как мерзко, если при землетрясеньи,
при геноциде или в недород
один народ без всяких угрызений
злорадствует, что мрет другой народ.
А если яды в легкие к нам влезли,
перед отравой общей мы равны.
Ничьей стране лекарством от болезней
не может быть болезнь другой страны.
1983
Впервые напечатано
1989
У войны есть особое свойство —
на крови фронтовое родство.
Но неужто важнее – геройство,
и не важно – во имя чего?
Эх, афганец, обманутый малый,
не тряси кулаком, припади
к этой вдавленной, а не впалой,
всю эпоху вместившей груди.
Эх, афганец, неужто, неужто
даже во фронтовой полосе
знать, за что умираешь – не нужно?
Но тогда – кто такие мы все?
1989
ВРАТАРЬ ВЫХОДИТ ИЗ ВОРОТ
Л. Яшину
Вот революция в футболе:
вратарь выходит из ворот
и в этой новой странной роли,
как нападающий, идет.
Стиль Яшина —
мятеж таланта,
когда под изумленный гул
с гранитной грацией гиганта
штрафную он перешагнул.
Захватывала эта смелость,
когда в длину и ширину
временщики хотели сделать
штрафной площадкой —
всю страну.
Страну покрыла паутина
запретных линий меловых,
чтоб мы,
кудахтая курино,
не смели прыгнуть через них.
Внушала,
к смелости ревнуя,
ложно-болелыцицкая спесь:
вратарь,
не суйся на штрафную!
Поэт,
в политику не лезь!
Ах, Лев Иваныч,
Лев Иваныч,
но ведь и любят нас за то,
что мы
куда не след совались
и делали незнамо что.
Ведь и в безвременное время
всех грязных игр договорных
не вывелось в России племя
пересекателей штрафных!
Купель безвременья —
трясина.
Но это подвиг,
а не грех
прожить и честно,
и красиво
среди ворюг
и неунех.
О радость—
вытянуть из схватки,
бросаясь, будто в полынью,
мяч,
обжигающий перчатки, —
как шаровую молнию!
Ах, Лев Иваныч,
Лев Иваныч, —
а вдруг,
задев седой вихор,
мяч,
и заманчив, и обманчив,
перелетит через забор?
Как друг Ваш старый,
друг Ваш битый,
прижмется мяч к щеке
небритой,
шепнет, что жили Вы не зря!
И у мячей бывают слезы.
На штангах расцветают розы
лишь для такого вратаря!
9 августа 1989 г.
ХАРЬКОВСКОЕ МОЛОКО
С. Цапеву
Соблюдаю я Харькову верность,
где когда-то с балкона рука
с молоком протянула мне термос,
чтобы глотка осталась крепка.
Харьков стал мне одною из родин,
где родился я как депутат.
Я во многом был Харьковым зроблен,
как молочный приласканный брат.
На Сумской, лепеча еле слышно,
целовали меня неспроста,
как раздвинувшаяся вишня,
чьи-то маленькие уста.
Еще многое здесь приключится,
но, бродя по ночным мостовым,
я навек разминулся с Кульчицким
и с Миколою Хвылевым.
Вновь с балкона ныряющий в воздух,
термос плавает над головой
в желтых бабочках, в розовых розах
на веревочке бельевой.
Я за то молоко видпрацюю.
Щиро дякую, глубоко —
и за харьковские поцелуи,
и за харьковское молоко.
ночной митинг
В. Мсщсрмкоиу
Митинг на Салтовке ночью
в таком бесфонарном дворе,
будто бы в черной
засасывающей дыре.
Там, где рука у милиции
нервно ползет
к незастегнутой кобуре,
словно уже надвигается
грозно ревущее:
"РЕ...",
"...ВО..."
. Мы пробудиться народ
призывали!
Во-во!
"..ЛЮ..."
Лезет народ на помост
в социальном хмелю.
"...ЦИЯ!..".
Кто на помосте стоит
с микрофоном!
Це я...
Кто я —
из школы вытуренный
выжариватель вшей!
Или пошляк
с предвыборной
улыбочкой
до ушей!
По-честному – кто я таковский?
Вам бы, на ваш бы вкус —
жэковский Кашпировский,
ремстройконторный Иисус!
Я не бальзамщик на раны.
Не голосуйте "за".
Я не сумею с экрана
вам закрывать глаза.
Стою, как на крае карниза,
Салтовка,
перед тобой
в ответе за мафию и за
с бюстгальтерами перебой.
Как мне во мгле не отчаяться,
где белые пятна лиц, —
лишь окна в зрачках качаются,
мерцая из-под ресниц!
Я вам обещаний на вертеле
шашлычником не подносил,
но люди так жаждут верить —
уже из последних сил.
Не я им нужен – Хоттабыч
и в Харькове,
и в ИКАО.
Поверить в кого-то хотя бы —
лучше, чем в никого.
Но вдруг этот кто-то – из прочих,—
потенциальный мясник,
зачаточный фюрерочек,
генерал иссиму си к!
Помост еще чуть – и рухнет,
но лезут опять и опять
пожать заболевшую руку,
автограф добыть,
обнять.
Со звездочками глазенок,
светящихся в лунном луче,
качается пацаненок
на мощном отцовском плече.
И просит отец, как над бездной,
с застенчивостью мужской:
"Хочу, чтобы сын был честный...
Коснитесь его рукой..."
Я чуть от стыда не заплакал...
Ну что я вам —
идол,
шаман!
Неужто политика – плаха
или шаманский обман!
И, вздрогнув от этой мысли,
увидел я мгле вопреки:
с помоста почти что свисли
отцовские каблуки.
Я понял над бездной черной,
что если толпища попрет,
то рухнет он вместе с мальчонкой,
а косточки – кто соберет...
Вцепился я, став озверелым,
в мальчонку того и отца
и стал отжимать их всем телом от пропасти,
от конца...
Шаманство —
подделка народности.
Отжать бы хоть малость народ
от пропасти,
пропасти,
пропасти,
а косточки —
кто соберет...
"...РЕ..."
Салтовка,
я загорюсь
в бесфонарном дворе
хоть в любом фонаре.
"...ВО..."
Аж из Америки в Салтовку
я эмигрировал —
и ничего!
"...ЛЮ..."
Я вам одно обещаю,
что я обещать не люблю.
И...ЦИЯ!.."
Кто там за мылом последний!
Представьте себе,
це я.
1989
ХАРЬКОВСКИЕ СТАРУШКИ
Эти две харьковские старушки
были, как черственькие горбушки,
и табачка ядовитые змейки
мрачно пускали они со скамейки.
Первая – палкой сгребала по-ведьмьи
листья осенние с тяжестью меди.
Кашляла хрипло, надсадно вторая,
вместе с дымящейся "Примой" сгорая.
Без умиленья они наблюдали
то, как внучата крутили– педали
прямо по листьям —
червонным охапкам
около пропасти, видной лишь бабкам.
Индустриальностью чуть подъевропясь,
не котлован мы построили – пропасть.
В пропасти этой – мильоны убитых,
и знаменитых, и всеми забытых.
В пропасти этой – скелеты иллюзий.
Флаги истлевшие, синие блузы.
Что завалило все стежки-дорожки!
От обещаний – рожки да ножки.
Словно две сломанные игрушки,
знали две харьковские старушки,
что трехколесные велосипеды
могут сорваться в подобные беды.
Бабки узнали меня без восторга,
должный носить на плечах,
как погоны,
мыла хозяйственного вагоны.
Первая мне без особой морали
так процедила: "Мы вас выбирали",
ну, а вторая – угрюмую челку
сдунула дымом с морщин:
будто бы
харей я босс из Харьторга,
А что толку!
Сжался я весь от народного гласа,
будто бы съел я их масло и мясо
и о свою же башку без извилин
я по-злодейски все мыло измылил.
Мы избирателей не избираем.
Ад слишком долго становится раем.
Рая посмертного людям не надо.
Людям при жизни не хочется ада.
И наблюдают за нами старушки
с вострыми ушками на макушке,
чтоб не пропали мы около власти,
в пропасти, будто в кощеевой пасти.
1989
ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
"Дяденька, что это!"
" Вавилонская башня..."
"Дядь, она качается...
Дяденька, страшно..."
Запорожец,
веселую саблю ткни,
стену пробуя от и до,
в дом – гнездо коммунизма
на Салтовке,
и развалится это гнездо.
Грязно-белые,
геттообразные,
вавилонские башни дики,
где смещались,
ругаясь,
разные
и трагедии,
и языки.
А зачем грызть друг дружку
трагедиям!
До какой остановки мы
в очумевшем трамвае доедем!
Неужели до Колымы!
Языки потеряли свой общий язык.
Неужели наш общий язык —
это крик!
Что главней —
украинскость,
русскость!
Человечность главней.
Кончим спор.
Знаю:
самое страшное —
хрупкость
наших крыш,
наших стен,
опор.
Сикось-накось мы строили,
накриво.
Неужели все это зря!
Если что-то мы строили накрепко —
Только тюрьмы и лагеря.
зз
2. Зак. №636
Неужели,
скрипя зловеще вся,
рухнет
выстроенная напоказ
вавилонская башня,
растрескивающаяся
от орущих,
дерущихся нас!
Словно кухнища коммунальная
вся страна,
где мы все хороши.
В чьи-то чувства национальные
мы плевали,
как будто в борщи.
Депутат вавилонской башни,
брат не каждому бунтарю,
как сдуревшей бабе —
не барышне,
этой башне я так говорю:
"Плачь, дуреха,
когда тебе плачется,
но в бессмысленной новой крови
ты за прошлые чьи-то палачества
малых деточек не раздави..."
Я стою посредине Харькова.
Никогда вроде не был я трус,
но от муки чуть кровью не харкаю,
так страшусь
за Украину
и Русь.
Ну зачем все мое депутатство,
если все-таки не пытаться
верить,
будто бы в Божий лик,
в общий разноязыкий язык!!
Ну а Салтовка,
Салтовка,
Салтовка,
пожалев меня,
будто мальца,
грубым краем кухонного фартука
вытирает мне слезы с лица...
1989
ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО
Подавляющее большинство,
пахнешь ты, как навозная роза,
и всегда подавляешь того,
кто высовывается из навоза.
Удивляющее меньшинство,
сколько раз тебя брали на вилы!
Подавляющее большинство,
скольких гениев ты раздавило!
В подавляющем большинстве
есть невинность преступная стада,
и козлы-пастухи во главе,
и тупое козлиное: "надо!"
Превеликое множество зла
подавляет добро, не высовываясь...
Счастлив я, что у слова "совесть"
нету множественного числа!
1989
СОРОК ДЕВЯТЫЙ
"Советский спорт"
еще был на Дзержинке,
и те же тополиные пушинки,
задевшие,
как будто в страшном сне,
клюв ястребиный Берии в пенсне,
садились на облупленный мой нос,
когда стихи
в "Советский спорт" я нес.
Мой нос длиннющий был зазнайски
задран.
Куда?
В коммунистическое завтра.
Как папа Карло,
Сталин породил
из дров субботников —
подобных буратин.
Я жил почти невинно,
безмальвинно,
писал ужасно,
но зато лавинно.
И видел ли меня Лаврентий Берия
из своего зеркальнейшего "Зиса",
когда рисково у Лубянки бегая,
в литературу носом я вонзился?
А если видел —
не важней окурка
для Берии была моя фигурка
в малокозырке,
в лыжных шароварах,
с блатнинкой глаз,
булыжных,
шаловатых.
И в потайном кармане шаровар
не вынюхал палач
мне наудачу
мой будущий крамольный "Бабий Яр"
с "Наследниками Сталина" впридачу.
Что вытерпеть пришлось нам всем еще бы,
когда бы он
арестовал Хрущева,
и превратил страну,
как вурдалак,
в полуконцлагерь
и полубардак?
Система,
как Лубянка всех народов,
была жестокой матерью уродов,
Я,
пуповиной проволочной сдавлен,
в утробе рифмовал:
"кристален – Сталин".
А вдруг бы я,
почти без лицемерия
зарифмовал бы
"Верю я!"
и "Берия"?
и стал не зэком без роду и племени —
лауреатом Бсриевской премии?
Все быть могло......
Тогда в стране миллионы
росли,
как под гипнозом эмбрионы.
Спасись поэт,
извечный недобиток,
равно —
от ласк палаческих
и пыток!
Какая безысходная загадка:
в Лубянке – страшно,
а на воле – гадко.
В кровавый узел,
в роковую завязь
Лубянка и поэзия связались.
Проезд Лубянский,
там, где из нагана
убило время
своего горлана.
Но, словно под ногой пустые банки
из-под пустой ленд-лизовской тушенки,
стихи загромыхали у Лубянки
безвестного мальчишки —
Евтушенки.
Лаврентий Павлович,
меня вы проморгали,
забыв упечь в Лубянку —
ваше ЦГАЛИ.
Как Буратино,
выжил я на понте
среди всех карабасов-барабасов.
Злой гений жил в Кремле.
В "Советском спорте
был добрый гений —
Николай Тарасов.
Сорок девятый год.
Июнь.
Второе.
Стихи в газете.
Первые.
Плохие.
Я напечатан!
Как я рвусь в герои!
Не мальчик,
а какая-то стихия......
И, не смущаясь никаким доносом
с Лубянкой в окнах,
Брезжущей сурово,
Тарасов мне
у Берии под носом
по памяти
читает
Гумилева!
1989
КРАСНОЕ И ЧЕРНОЕ
Мальчик-ангелочек
лет шести,
сжавшийся в комочек
от ненависти.
Соску отмусолив,
с детства ты восстал.
Дяденек-масонов
ненавидеть стал.
Ангелочка-мальчика
шатко, во хмелю
притащила мамочка
к самому Кремлю.
Красная площадь.
Черная сотня.
Криком кресты на Блаженном креня,
антисемитская подворотня
доплесканулась
уже до Кремля.
А микрофон в кулачище,
он —
кистеня почище.
Чудится мне: к микрофону прилипли
под вопли,
что так дики,
прежних погромов реликвии —
погибших детей кудельки.
Настойками с разными травками
пахнут борцы
с незванными
всеми заморскими кафками
и сахаровыми-цукерманами.
Рядом —
правительственные "ЗИЛы"
в Спасскую башню ныряют бочком.
Охотнорядствующие верзилы,
может быть,
кажутся им пустячком!!
Но наступила пора признаться
в существовании нашенских "наци".
Нечерносотенцы все
в наше время
подозреваются
в том, что евреи.
Минин с Пожарским,
в какой мы трясине!
Если вы слышите:
"Бей жидов!",
бейте шутов,
спасайте Россию
от потенциально кровавых шутов!
Что-то вокруг закрутилось,
завыло,
что-то слилось во всеобщее рыло.
Мерзкое зрелище,
не без жутинки,
ну, а во мне —
им назло —
ни "жидинки".
Как потащить им собирский мой нос
с гиком
на квасо-арийский допрос!
Но как плевки
и в глаза мне,
и в лоб
гарканье:
"Жидомасон!
Русофоб!"
Мальчик-ангелочек,
лет шести,
ты без проволочек
Русь решил спасти!
Вот какие ангелы
нынче завелись,
Ты от злобы адовой
прежде сам спасись!
Чья рука толковая
вставила,
хитра,
в очи васильковые
угли недобра!
По чужим стопам идти,
где на трупе – труп!
Дяденьки из "Памяти"
память всю сотрут.
Стань хоть чуть добрее
здесь, у входа в храм...
Вдруг бы ты – евреем
уродился сам!
Что будут делать антисемиты,
если последний русский еврей
выскользнет
зернышком через сито, —
кто будет враг!
Из каковских зверей!
Что, если к нашему с вами позору,
тоже еврей,
оскорбленный до слез,
за выездною визой
к посольству
встанет смертельно уставший
Христос!!
1989
БЕРЛИНСКАЯ СТЕНА
Спеск Р01П1 СЬагНе
