355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евдокия Нагродская » Белая колоннада » Текст книги (страница 6)
Белая колоннада
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:36

Текст книги "Белая колоннада"


Автор книги: Евдокия Нагродская



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Таля крепко прижалась к Екатерине Антоновне и страстно заговорила:

– Какое горе? Да ваше, ваше горе. Мне страшно, мне больно… Я не знаю, как больно, а все это потому, что я не могу вас научить от земли подняться и в белую колоннаду уйти! Люди по земле волочатся, ну о землю и ушибаются, оттого-то земля им и кажется такой скверной и грязной… а ведь чуточку, чуточку над землей подняться, ну хоть низком лететь, и уж вся сверху земля прекрасна – вся!

– Да как подняться-то, Таля! – вдруг тоже заплакала Накатова, горько и беспомощно.

– Ах, в том-то и есть мое горе, что сама я умею… могу… вижу… знаю, а словами передать не умею, другим передать! Есть люди, которые могут, те, что меня поднимали… Не доросла я, чтобы научить верить, молиться, любить! Есть люди, которые умеют! Вот дедуня! Милый мой, а я… я что? Я только глупости говорю, и мне, глупой девчонке, кто же поверит! Ну скажите, скажите, что мне сказать, что мне сделать, чтобы вы не страдали?

Таля сжимала руки Накатовой, глядела расширенным, почти строгим взглядом на Накатову, которая, уткнувшись в подушки, горько плакала и, плача, чувствовала, что ей все же легче от этих слез. Таяло в сердце что-то, что лежало тяжелым гнетом, она, не поднимая головы, тихо прошептала:

– Я не знаю, что сказать, что сделать, но мне кажется, что возврата к жизни нет и все, все кончено. Я не могу, не могу жить.

– Это только кажется, только кажется, – так же страстно заговорила Таля. – Я тоже так думала… тоже… Хотите… ну не в утешение, а просто для развлечения я вам расскажу историю. Я брату обещала этого не рассказывать никому, но вам скажу. Только к слову, только к слову! Не для того чтобы сказать: смотри, вот я справилась, видишь, – какая я? Нет, нет, я сама не справлялась, за меня другие справлялись. Милая, послушайте мою сказочку про глупую девочку, которая по земле волочилась, неба не видела и об землю больно, больно ушиблась.

– Вы, Таля? Вы ушиблись о землю?

– Да еще как больно ушиблась-то! Хотите, расскажу, не в утешение. Разве можно облегчить человеку зубную боль, если ему расскажешь, как у самого зубы болели, а так…

– Рассказывайте, рассказывайте, моя мудрая дурочка.


– Было это четыре года тому назад, я кончала гимназию, – начала Таля, опять усаживаясь на ковер.

– Сколько же вам лет? – удивилась Накатова.

– Скоро двадцать один.

– Неужели? А я думала не больше семнадцати.

– Это я просто публику обманываю… Ну вот: было мне семнадцать лет, и я только что перешла в последний класс гимназии, когда за мной стал ухаживать один инженер. Он у нас делал изыскание железной дороги… Я и влюбилась. Боже мой, как я влюбилась! Все из глаз исчезло, все понятия перевернулись. Ничего, кроме него, не надо, ничего не существует, и никого не люблю, кроме него. Маме лгу на каждом шагу, притворяюсь, обманываю, только бы из дома сбежать да с ним увидаться. И меня ничего не трогало, и никого я не любила. Пусть, думаю бывало, все мои близкие умрут – мне будет свободнее. И, вы думаете, бессознательно я так рассуждала и поступала? Нет. Гордилась, что так думаю: вот, мол, как это прекрасно, что я так любить умею! Велит он – с колокольни соскочу и на подвиг пойду и на преступление. Уж мне казалось, что это какая-то особая заслуга, эта моя любовь к нему, и что если я так влюбиться умею, так я героиня какая-то!

– Но ведь вы и на подвиг идти хотели!

– И пошла бы, но подвигов-то никаких не представлялось, а самые мелкие подлости делала на каждом шагу. Вот в один прекрасный день получила я письмо: так и так, мне вас больше не надо, моя прежняя любовь зовет меня!

– Таля, как вы это пережили?

– Я и не собиралась переживать, а сейчас же побежала вешаться в саду за оврагом. Петлю уже к сучку привязала, когда меня за этим делом брат застал. Стал расспрашивать, и все я ему сгоряча сказала, а он принялся меня бить…

– Но это ужасно!

– Как ни ужасно было, я как бы чувств лишилась и словно сквозь сон слышу, что кто-то около меня разговаривает: «За что вы ее бьете? Как вам не стыдно?», и как сквозь сон вижу: стоит старик, высокий-высокий, седой, весь в белом. «Она нас опозорила, опозорила», – твердит брат, а сам рыдает.

Я сижу на земле словно мертвая, а старик говорит так решительно-властно: «Берите ее на руки и несите ко мне: не надо, чтобы родители узнали эту историю». Брат потом рассказывал, что он словно без сознания взял меня на руки и понес, а я чувств лишилась. Когда я очнулась, – вижу: лежу я на диване, диван обит старой черной клеенкой, под головой у меня подушка в пестрой наволочке. Кругом стружки валяются, и так хорошо сосной пахнет, а в маленькое окошечко липа в цвету видна и солнце светит. Старик с братом сидят у стола. Я смотрю и удивляюсь, как я этого старика не узнала, ведь это – Петр Давыдович. Я его с малых лет знаю, он столяр из ссыльных, даже у отца иногда бывает. Да я вам про него говорила. Отец рассказывал, что он вместе с Достоевским сослан был. Его у нас очень уважали. Я села и удивлялась: отчего это я его не узнала? Отчего он мне показался таким огромным? И совсем он не в белой одежде, а в старом сером пиджаке. Обыкновенный Петр Давыдович. Почему он мне каким-то королем из древней саги показался? Даже как будто из груди его какие-то лучи шли. Брат сидит, закрыв голову руками, а Петр Давыдович ему говорит: «Где позор? Где грех? Разве она сделала зло кому-нибудь? Допустите, что инженер этот был на ней женат и потом ее бросил, ведь тогда это за позор для нее не считалось бы. Но от родителей это нужно скрыть, у них мораль своя, они слишком будут страдать, если узнают, да и не надо, чтобы вообще кто-нибудь знал: зачем? Ее злые люди унижать и обижать будут. Вот вы говорите, что вы любите вашу сестру, так помогите же ей, поддержите, утешьте. Я ведь уверен, что на такой же проступок посторонней девушки вы взглянули бы снисходительно и рыцарски бы выступили на ее защиту, если бы ее кто-нибудь стал бить. Значит, лишь только то, что коснулось вашей гордости, заставило вас так возмутиться. Как жестоко, как позорно иметь такую гордость, которая лишает вас любви и снисхождения! А тебя, – обернулся он ко мне и даже ногой топнул, – следовало побить! Только не за то, за что тебя били. А за то, что ты себя убить хотела! Что ты весь мир возненавидела.

 
И целый мир возненавидеть,
Чтобы тебя любить сильней!
 

Этак в моей молодости «роковые герои» пели. Какая подлая, какая хамская эта любовь. Рабская, низкая любовь. Оставайся тут у меня, мы сегодня с тобой в Корачевский монастырь пешком пойдем». И я пошла с ним в Корачевский монастырь за восемьдесят верст от нашего города. Как была – в желтой кофточке и синей юбке. Сама не знаю, зачем пошла, но мне легче было идти, чем дома оставаться, да и нельзя мне было оставаться: ведь дома бы мама и папа увидали, что я совсем на себя не похожа. Шли мы тихо. Ночевали, где придется, ели, где придется, он хлеб, сыр и крутые яйца с собой в котомочке нес. Присядем и поедим. У крестьян молока покупали… И всю дорогу он мне разные истории рассказывал и Пушкина стихи читал. Я иногда задумаюсь, заслушаюсь и забуду. А потом вдруг вспомню и опять упаду на землю – и плачу, плачу… А он присядет около меня и гладит мою голову, и тихим голосом какую-нибудь песню поет… Я понемногу успокоюсь, и опять пойдем, – он, милый, дорогой, мудрый, высокий, и я, маленькая, глупая девочка в желтой кофточке.


Таля замолкла и с улыбкой смотрела куда-то в пространство.

– И что же дальше? – тихо спросила Накатова.

– Вот мы и шли… И за это путешествие, кроме разных историй, он много, много еще мне говорил такого, что я только потом поняла, почувствовала и взяла в сердце. В то время я только упрямо твердила, что не хочу и не могу жить. Через недели две, когда мы вернулись, началась у нас во всей губернии холера. Вот и говорит мне дедуся: «Иди за холерными ухаживать. Если тебе уж так помереть хочется, так уж хоть с пользой помрешь». Я и пошла. И как-то стало слабеть мое горе. Слабело, слабело, забывалось, а дедуся становился все дороже и дороже, и тут… тут я увидала свою белую колоннаду. И не проехала мимо, а сейчас же поползла по ступенькам. Влезу ли здесь, не знаю, но оттого, что лезу, вся душа полна!

Таля взмахнула руками и, словно в экстазе, закрыла глаза.

Накатова слушала ее и тихо сказала:

– А если бы, Таля, у вас родился ребенок?

– Что делала бы? Воспитала. Дедуся и братья не оставили бы. Детей нехорошо иметь только тем, которые их как любовников любят, т. е. пусть весь, мол, свет пропадает, только бы моему ребенку хорошо было; таким матерям, конечно, и детей не следует иметь, это тоже животная страсть.

– Таля, Таля, а знаете ли вы… у меня будет ребенок. Какой ужас! – дрожащим голосом сказала Накатова.

– Какой ужас? Вам-то о чем горевать? У вас деньги. Родителей нет, никто убиваться по этому поводу не будет, а это даже лучше, заботы явятся.

– А общество, а знакомые? Ведь это позор.

– А на что вам это общество и такие знакомые, которые вас за это разлюбят? Любит это общество вас и вы его? Что вы, зависите от него? Гувернантка вы, что из-за мнения этого общества вы куска хлеба лишитесь? Институтка? Из института выгонят? Замужем вы? Муж убьет? – спрашивала Таля, смеясь и сжимая руки Накатовой.

– Но у моего ребенка не будет отца!

– А мало ли детей без отца растут, да еще матерям их приходится работать. Пустяки! – махнула она рукой.

– Да, легко вам говорить! – воскликнула Накатова.

– Очень легко! – вскочила Таля с ковра. – Совсем легко! Вот когда вы говорили, что у вас сердце болит, что тяжело вам перенести разлуку и разочарование, – трудно было говорить, а об обществе совсем легко… Знаете, что я вам скажу? Вы вот меня мудрой дурочкой назвали, а вы… вы неразумная умница! Не знаю уж, что лучше!

И Таля нежно прижалась к Накатовой.


Зина лежала третий день в постели. Состояние ее было ужасное.

Она иногда даже вскрикивала, словно от боли, и кусала подушку.

Все вышло совсем не так, как она думала: она не выдержала, расплакалась, жаловалась.

Она отомстила ему, отомстила, но эта месть не сделала ее счастливой.

Она несчастна, она жалка – она, которая хотела всегда «царить» над другими… и никого, никого кругом: ее забыли – все радуются ее несчастью!

Она не замечала, что в доме все ходили на цыпочках, что мать поминутно заглядывала в щелку, не смея войти, потому что Зина выгнала ее из комнаты.

«Я умру, умру!» – твердила она и рисовала себе картины самоубийства: ей хотелось умереть красиво, романтично, чтобы потом долго-долго люди говорили об ее «красивой смерти».

«А что если убить его?»

Да, да, убить! Он погубил ее, надругался над нею, над ее душой.

Она под темной вуалью приходит к нему… Никаких объяснений… Один выстрел, и он лежит у ее ног. Ничей! Если не мой, – то ничей. Она падает на его труп и дает ему последнее лобзание – страшный поцелуй убийцы своей жертве, потом… потом процесс… ее портрет во всех газетах, ей в тюрьму присылают цветы…

Она даже села на постели, оживленная подобной мыслью.

«А если сошлют? Вздор! В таких случаях всегда оправдывают».

Ей уже грезились все подробности этого процесса: ее креповый вуаль, речь защитника – знаменитого адвоката, который влюбится в нее, женщины, завидующие ее красоте. Взоры всех мужчин, устремленные на нее, в них светится жуткое желание испытать «любовь убийцы…»

Ее оправдывают. Она лишается чувств, ее адвокат несет ее, бледную, прекрасную… кругом толпятся любопытные…

Высокий красавец гусар, которого она видела раз в театре, предлагает свой роскошный автомобиль… На другой день масса писем… Антрепренеры предлагают огромные гонорары, но она, бледная, прекрасная, уезжает с гусаром в Италию…

Эти мысли если не успокоили ее, то придали ей силы. Она больше не хотела лежать жалкой и плачущей. Она начнет действовать!

«Пойду к Мухину и возьму у него револьвер!» – решила она.


– Скажите, пожалуйста, где здесь квартира Лопатова, – спрашивает Таля стоящего у ворот солдатика.

– А вот направо, во дворе, – указывает солдат.

Таля идет медленно, неохотно. Лениво поднимается по темноватой лестнице.

Ах, как ей не хочется идти с этим поручением! Как ей тяжело в присутствии этого красивого Николая Платоновича, который разговаривает с нею таким дерзким тоном!

Но как было отказать Накатовой, которая дала ей поручение к нему, ведь сама же Таля была его адвокатом перед его бывшей невестой.

Она почти уже дошла до двери, когда услыхала за собой легкие торопливые шаги. Она приостановилась и пропустила мимо себя красивую, стройную барышню.

Дойдя до двери в квартиру Лопатова, она увидела ту же барышню, нетерпеливо дергающую за звонок.

Барышня окинула Талю странным взглядом, и ее губы раскрылись, словно она собиралась ей что-то сказать, но в эту минуту Степан отворил дверь.

Талю поразил растерянный вид денщика, который затоптался на месте.

– Г-н Лопатов дома? – спросила Таля, тогда как вошедшая вместе с ней барышня молча и быстро прошла в противоположную дверь.

Степан сделал было шаг за ней, но остановился в нерешительности.

Таля повторила свой вопрос.

– Ваше вскородие… барышня… что же мне делать теперича? Ведь их вскородие меня теперь… сами видели… я не виноват.

Таля недоумевала:

– Я не понимаю вас. В чем дело?

– Да их вскоблагородие сказывали: «Если старая придет, ни в жисть не пущай». А вы сами видели, как она сиганула. А новая,– говорят, – придет, ты проси обождать и сбегай за мной к г-ну Тархину. Вы, барышня, сами видели, что она сама… я не виноват… Что же теперича будет?

Таля, едва сдерживая улыбку, смотрела в лицо денщика, но в глазах солдатика сверкнули слезы, и она быстро сказала:

– Не бойтесь, я скажу барину, что вы не виноваты. Идите за ним и скажите, что и «старая» и «новая» его тут ждут, пусть уж он распорядится, что вам с нами делать. Я подожду.


Войдя в кабинет Лопатова, Таля увидела Зину, стоящую опершись рукой на стол.

Лицо ее было так бледно, а рука так дрожала, что Таля невольно спросила:

– Вам дурно?

– Кто вы такая? – не отвечая на вопрос, спросила Зина.

Таля поспешила ответить:

– Я по делу к Николаю Платоновичу, по поручению от г-жи Накатовой.

– А-а, – протянула Зина.

«Близкая ему женщина… верно, та самая, – промелькнуло в голове Тали, – надо скорее успокоить ее, бедняжку».

– Николай Платонович был женихом г-жи Накатовой, но теперь они разошлись. Вот Екатерина Антоновна и просила меня переговорить с ним о некоторых делах. Вы понимаете, после разрыва лично разговаривать как-то неловко, – сказала Таля беззаботным тоном.

Наступило молчание.

Таля смотрела в окно на падающие снежинки, которые летели, белые и чистые, и тут же на панели исчезали в грязи.

Она чувствовала, что рядом с ней в этой темноватой, высокой комнате есть существо, которое страдает, которое почти в агонии, и Таля сама страдала в эту минуту.

Она повернула голову и сказала тихо:

– Посмотрите, какие красивые снежинки, и как жалко, что они тают в грязи. У меня есть маленький братишка, ему всегда хотелось «поймать снежиночку и посадить ее в клеточку». Поймает ее, и, пока несет домой в кулачонке, она, конечно, растает, а он в слезы. Я и придумала: сделала из проволоки маленькую клеточку в квадратный вершок, я очень хорошо из проволоки разные безделушки делаю, поймала туда снежинку и показываю ему. «Понесем, Таля, домой», – говорит. А я отвечаю: «Нельзя, дома растает». – «И в клеточке растает?» – «Растает». Он голову опустил и говорит: «Если их, снежинок, нельзя приручить, так уж не надо и мучить. Помнишь, волков хотели приручить? Они хирели, хирели и околели, верно, и снежинки в неволе околевают». Какие странные мысли детям приходят иногда, взрослый и не додумается. Не правда ли?

– Дайте мне воды! – вдруг хрипло произнесла Зина, опускаясь на стул.


Таля бросилась к столу, на котором стоял графин, но он был пуст, она побежала за водой на кухню. Вернувшись, она увидела, что Зина билась в припадке, медленно сползая с кресла на пол.

Таля с трудом, расплескивая воду, старалась поднести стакан к ее губам.

– Зачем вы мне помешали, зачем вы мне помешали! – вскрикнула Зина между рыданиями.

– Я не буду вам мешать, я сейчас уйду, – говорила Таля. – Сейчас, сию минуту! Только вот выпейте воды, и я уйду!

– Ах! Не то, не то! Теперь уже поздно, теперь все равно ничего не будет! Я уже не могу… – жалобно и протяжно стонала Зина, лежа на полу.

Таля сидела около со стаканом в одной руке, другой стараясь поднять голову Зины с грязного ковра. Отставив стакан, она постаралась достать муфту Зины, лежащую на кресле, чтобы положить ее под голову больной. Из муфты выполз револьвер.

Румяные щеки Тали слегка побледнели, и она несколько секунд смотрела на эту маленькую, изящную безделушку, на которой лежал холодный отблеск холодного непогожего дня.

Таля, подложив муфту под голову Зины, встала и, взяв револьвер, засунула его за подушки тахты, потом вернулась и, сев опять на пол около Зины, сняла с нее шляпу, расстегнула на ней жакет и, взяв ее холодную руку, принялась ее гладить, потом, подумав, вдруг поднесла ее к губам и поцеловала. Зина подняла голову и с удивлением посмотрела на девушку, сидящую перед ней.

– Почему? – спросила она.

– А сама не знаю, – ответила Таля, пристально смотря в эти красивые темные глаза, казавшиеся еще больше от расплывшихся пятен грима.

– Я не терплю жалости, я не позволю жалости! – закричала Зина, ударив кулаком по полу. Таля, все пристальней и пристальней вглядываясь ей в лицо, проговорила тихо:

– Я не из жалости, я просто ласковая, и мне захотелось приласкаться к вам. Разве вам никогда не хочется кого-нибудь приласкать?

Зина поразилась этим вопросом.

А ведь, с тех пор как она выросла, ни разу не приходило желания ласкать кого-нибудь, кроме мужчины. Никого: ни мать, ни маленького брата… Ни ласкать, ни любить. Всегда она слово «любить» понимала только как отношение между женщиной и мужчиной.

– Вы не любите мужчин? – резко спросила она.

– Мужчин? Отчего же? – удивилась Таля.

– Они отвратительны! Я теперь понимаю женщин, которые их выкинули из своей жизни. Я завидую вам, если вы их не любите. Теперь я выкинула всех их из моей жизни! Всех! Я буду любить только женщин! Когда мужчины видят, что в них не нуждаются, о, тогда они готовы на все! Да и женщины…

Зина остановилась. Она вдруг почувствовала, что эта румяная девушка с светлыми глазами совсем не годится в собеседницы на эту тему.

Кто она? Родственница или компаньонка Накатовой? Может быть, только доверенная камеристка?

– Помогите мне встать! – сказала она повелительно.

Таля помогла ей встать и усадила ее в кресло. Зина еще шаталась от слабости после припадка.

Живущая по своей натуре ощущениями и образами, созданными ее фантазией, которые она называла «настроениями» и «переживаниями», она почти забыла, зачем она пришла сюда, зачем лежала тут на полу и зачем разговаривает с неизвестной ей девушкой. Поднявшись на ноги и пошатнувшись от слабости, она вспомнила все, но у нее не было ни энергии, ни решимости на револьверные выстрелы. «Где моя муфта?» – вспомнила она.

Таля молча нагнулась и подала ей муфту. Зина пошарила в муфте и вдруг, опустя глаза, растерянно заговорила:

– Я… я обронила… обронила одну вещь…

– Я эту вещь спрятала. Зачем она вам? – ласково спросила Таля.

– Я пережила душевную драму. Понимаете? Я хотела, наконец, окончить пятый акт! – Зина, сказавши эту фразу, почувствовала некоторое удовлетворение. Фраза так хорошо звучала, и эта девочка, стоящая перед ней, даже слегка побледнела.

– Вы хотели застрелиться? – спросила она.

– Нет, убить его! – гордо ответила Зина.

Таля молчала.

Зина, чувствуя, что роль удается ей, что она кого-то поражает, заговорила опять.

– Да, я хотела его убить. Давно пора женщинам показать больше энергии! Довольно эти наши властители, мужчины, играли нами как куклами! Мы люди, мы благороднее и совершеннее их! Пусть они знают, что есть мстительницы! Я не за одну себя хотела убить его, а за тысячи, миллионы обиженных, униженных сестер. Судьба или вы мне помешали. Я не знаю, должна ли я быть благодарна судьбе, но сейчас, здесь я почувствовала к нему не ненависть, а презрение, такое презрение, что считаю его недостойным смерти. Прекрасной, чудной смерти. Я поняла, что эту таинственную мистерию, этот чудный дар я должна пережить с любимым, а не с презренным. Я подарю смерть тому, кого полюблю. Я подарю ему любовь и смерть – самое прекрасное, что есть в жизни! Вы меня понимаете?

– Вы очень красиво говорите, и у вас чудесный голос, как музыка, – сказала Таля, ласково смотря на нее.

– Я артистка. То есть еще не совсем, но собираюсь ею сделаться.

– Вы, наверное, будете знаменитостью! – воскликнула Таля искренно.

– Я хочу этого! О, как я этого хочу! – так же искренно вырвалось у Зины, так искренно, что она смутилась.

– О, – радостно заговорила Таля, – вы наверно будете!

Зина взглянула на нее недоверчиво и спросила с каким-то недоумением:

– Вы думаете?

– Я совершенно в этом уверена. Когда человек уж очень чего-нибудь хочет, он этого, конечно, добивается в конце концов.

Зина посмотрела кругом задумчивым взглядом и заговорила просто и искренно: ее поразила уверенность этой посторонней девушки в ее, Зининых, силах.

– Отчего же мне все не удается? Отчего же тот, которого я любила, меня бросил? Отчего? – она остановилась, посмотрела на Талю и, после минуты молчания, спросила:

– Вы друг этой Накатовой?

– Я ее очень люблю, – отвечала Таля, – она такая добрая, хорошая, а теперь она очень несчастна.

– И вы, наверное, осуждаете меня?

– Вот тут-то я ничего и не понимаю, – поспешно заговорила Таля, – вот вы мне объясните, как вы думаете: если я вижу, что человека обманывают, но он счастлив этим обманом, должна ли я ему открыть глаза и допустить его сделаться несчастным или молчать?

– Не знаю. Почему вы меня спрашиваете?

– Потому, что я очень мучилась этим вопросом. Целую ночь не спала, все о вас думала.

– Обо мне? Разве вы меня знали?

– Совсем не знала, совсем! Ни кто вы, ни как вас зовут. Знала только, что вы любите Николая Платоновича и все рассказали Екатерине Антоновне.

– Так вы думаете, я сделала хорошо, что предупредила ее? – спросила Зина, пытливо смотря на Талю.

– Да, вы сделали хорошо. Было бы ужаснее, если бы она узнала потом. Я ведь знала, что Николай Платонович не любит ее, а сказать не решилась бы. А вы вот решились и себя не пожалели, и про себя рассказали.

Щеки Зины залились краской. Ей стало неловко, что эта девушка объясняет ее поступок хорошим побуждением. Ведь она вовсе не хотела спасти Накатову, а хотела мстить Николаю Платоновичу.

– А эта Накатова очень несчастна? – спросила она.

– Очень.

Они обе замолчали и обе сидели, не шевелясь.

– Я жалею, что сделала это! – неожиданно резко крикнула Зина. – Я жалею, что сделала ей больно. Но если бы вы знали, как я сама несчастна! Поймите: все мои мечты, все надежды – рухнули. Даже моя мечта о сценической карьере, потому что я знаю, что одного таланта мало, – нужны средства, чтобы сделать карьеру, нужна энергия, а у меня опускаются руки, ведь я страдаю, а страдаю, потому что люблю его.

Зина тихо, устало заплакала.

– Наверно, этой Накатовой гораздо легче. Она богата, она может уехать, переменить жизнь, доставить себе всевозможные развлечения, рассеяться. А я, нищая, я должна сидеть тут, видеть его с другими женщинами, переносить людские насмешки. Если бы вы знали, как у меня вся душа болит. У меня в душе нет живого места. О, если бы я могла уехать или иметь возможность поступить куда-нибудь в театр, но нужны туалеты, нужно давать взятки и служить первое время без жалованья. Конечно, я могла бы поступить на маленькие роли, не тогда не выберешься, карьеры не сделаешь, нужно начать с больших ролей, сразу показать себя, ошеломить. А у меня есть талант, я его чувствую… Я люблю сцену, и лишиться ее – значит лишиться жизни. Что же мне теперь делать? Послушайте, – подняла она голову – это меня верно судьба наказывает за то, что я такая гадкая! Я сознаюсь, я все сказала Накатовой из мести! Я должна идти к ней и просить у нее прощения. Мы будем вместе страдать! Идемте!

Зина вскочила и схватила Талю за руку. Ее охватило желание плакать, каяться и обнимать бывшую соперницу, а теперь «сестру по несчастью».

– Я не знаю, будет ли Екатерина Антоновна… будет ли ей легко видеть вас, – смущенно пробормотала Таля.

– Мне это необходимо. Мне надо ее видеть! Милая, идемте к ней сейчас, и я оживу, я чувствую, что я оживу, что в этом мое спасение, – молила Зина.

– Погодите до завтра, – уговаривала ее Таля, – я узнаю, когда она вас может принять… Она вам напишет, нельзя же так, не предупредивши.

– Ну хорошо, завтра. Умолите ее принять меня. Дайте мне знать по телефону. Помните, я должна ее видеть.

– Хорошо, хорошо. Я сейчас поеду к ней и завтра дам вам знать, – говорила Таля.

– Вы увидите, увидите, что я вовсе не дурная! Т. е. я дурная, но я хочу, хочу быть хорошей! Все, все прошлое должно быть забыто. Вы правы, я должна жить для искусства! – говорила Зина восторженно.

– Да, да конечно! Вы сделаетесь артисткой, это вам, без сомнения, удастся. Я сама не знаю почему, но я в этом уверена, я этого хочу для вас.

– Я не хочу быть больше в темноте, я задыхаюсь! Я должна искупить мою вину, мои злые намерения! Что если я уйду в монастырь?

– Пойдемте лучше домой, – г-н Лопатов, верно, уж не придет, – решила Таля.

– Да, я ухожу отсюда навсегда, – сказала Зина, торопливо надевая шляпу и застегивая жакет.

Обе девушки уже направлялись к двери, когда Лопатов быстро вошел в комнату.

Он остановился, взволнованный и злой.

– Зачем вы здесь? – спросил он Зину.

Зина медленно подошла к нему и пристально глядя ему в лицо, громко и отчетливо произнесла:

– Подлец! – и затем гордо вышла из комнаты.


Первую минуту, оставшись вдвоем, Лопатов и Таля молчали.

Наконец Лопатов, пересилив себя, вежливо обратился к Тале:

– Вы сказали мне вчера по телефону, что принесете мне ответ Екатерины Антоновны. Давайте письмо.

– Екатерина Антоновна нашла, что лучше если не будет никаких писем.

Лопатов вздрогнул и провел рукою по лбу.

– Екатерина Антоновна очень, очень сочувствует, что ваши дела так плохи и предлагает заплатить ваши долги. Вы мне напишите на бумажке, где это…

– Да вы с ума сошли что ли? Вы и ваша Екатерина Антоновна! – закричал Лопатов, топнув ногой.

– Но, – хотела заикнуться Таля.

– Как она смеет меня оскорблять? Что, я нищий что ли или Альфонс?

– Вы можете взять эти деньги в долг.

– Глупая вы девчонка, вы не понимаете, что честь не позволяет брать в долг у женщины, если она не родственница и не ростовщица… Впрочем, что вам объяснять, что вы понимаете! Теперь для меня все кончено – оставить службу, оставить общество!..

Он сел к столу и закрыл голову руками. Таля стояла тихо, машинально вертя в руках свой платок.

Откуда-то издали доносился мерный стук маршировки солдат и невнятные оклики командующего.

– А вы никак, никак не можете найти другую службу? – робко спросила Таля.

Лопатов поднял голову и с удивлением посмотрел на нее.

– Что вы говорите? – спросил он.

– Служить и в другом месте…

– Что вы за ерунду говорите? – нахмурился он.

– Может, и ерунду, но вы такой молодой, здоровый… я думала…

– Что, я рабочий что ли? Кули мне таскать прикажете? – нетерпеливо крикнул он.

– Я… не знаю. Но зачем же кули… можно найти место, служить.

– Чиновником или конторщиком? Да поймите вы, что для Николая Лопатова это невозможно! Я не могу унизить мой род: первый Лопатов, Андрон Лопата, – воевода… Впрочем, что вам, мещанке, говорить о традициях, о чести рода, что вы можете в этом понять! Идите вон, глупая девчонка.

Он опять опустил голову на руки, а Таля, постояв с минуту, вышла из комнаты, в ее светлых глазах было печальное выражение.


Таля вернулась к Накатовой очень смущенная и сообщила ей о результате своего визита.

Накатова пожала плечами и больше не упоминала об этом.

Она хотела казаться спокойной, но это плохо ей удавалось.

Прежнее тупое отчаяние прошло и заменилось другой мукой.

Она мучилась тем, что не может отделаться от безумного желания видеть Лопатова, опять испытать его поцелуи. Она чувствовала, что вся она еще в его власти, что только страшным усилием воли она отгоняет от себя его образ.

Ведь ей стоит только позвать его, и он будет здесь, с ней, опять ласкать ее и целовать.

Нет, нет, она не хочет этих фальшивых поцелуев! Она не хочет притворной любви, но и заглушить жажды этой любви она тоже не может.

Когда Таля уже стала прощаться, Накатова заметила, что девушка как-то смущена и рассеянна.

– Что с вами, Таля? Почему у вас такой смущенный вид.

Таля сначала смешалась, но потом решительно передала Накатовой просьбу Зины о свидании.

– Она сумасшедшая! Я не имею ни малейшего желания ее видеть! – слегка побледнев, сказала Екатерина Антоновна.

Таля не настаивала.


Вечером приехала тетушка.

Накатова страшно ей обрадовалась.

Как переменились роли! Тетушка была весела, а Накатова печальна.

Тетушка возмущалась медленностью, с которой шли ее хлопоты.

– Ах, Киттинька, я и забыла, – вдруг вспомнила Софья Ивановна, – я от Жоржиньки письмо получила, вот прочитай, я нарочно тебе его привезла.

«Дорогая тетя Соня, – писал Жорж своим размашистым красивым почерком, – целую ваши ручки и ручки и даже ножки Ксении Несторовны. Напомните ей, что к десятому марта все ее друзья ждут ее здесь, она обещала приехать десятого марта к моему рождению. Я познакомился со всеми и Степу познакомил.

Ах, тетя, тетя, как мне хорошо! Спасибо вам, родная, что вы меня выручили.

Я уже нашел работу. И представьте, не мои юридические науки, не знание языков помогли мне устроиться, а именно то, что всегда считали во мне за снобизм: моя страсть к старинным вещам. Мне не верили, что я знаток, да я и сам не был в этом уверен, а это именно и оказало мне услугу. Я нашел место в большом антикварном магазине, и меня даже посылают на аукционы как эксперта. Все мои петербургские “друзья”, наверно, меня жалеют и говорят: „Жорж Прозовский совершенно пропал и опустился, служит приказчиком”. Пропал, опустился! Тетя, тетя, где верх, где низ?

Степа шлет тысячу поклонов. Какой у меня брат! И как я его люблю!

Сейчас перечел письмо и вижу, что оно донельзя бестолково. Не беда! Когда человек счастлив, как я, то… Ну, все равно, лучше скажите мне, что делает Катюша, милая моя Катюша, как мне ее хочется видеть. Вот бы приехала!

Приезжайте и вы, тетя. Я чувствую, я знаю, что и вы „наша”.

Вы не удивляйтесь этому слову, потому я уверен, вы поймете, что оно значит. Кланяйтесь вашей дочке Тале, я об ней много слышал от Ксении Несторовны. Ах да, денег больше не присылайте, я довольно зарабатываю. Какое блаженство зарабатывать на жизнь приятным трудом. Одно меня смущает, что отец, верно, очень огорчен. Мне его страшно жалко. Жалко, что он смотрит на все через очки, которые все уродуют.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю