Текст книги "Белая колоннада"
Автор книги: Евдокия Нагродская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Может быть, эта женщина будет властвовать над ним?
Эта женщина отняла у нее в жизни ту роль, о которой она мечтала, которую она так старательно изучала, к которой готовилась с такими надеждами.
Зина заметалась по комнате.
«Я не отдам, не отдам его, – твердила она. – Что мне делать? Что делать? Умереть? Он придет, а она лежит мертвая, холодная, прекрасная…»
Она даже притихла, представляя себе эту картину.
Он бросается на ее труп и рыдает… Вот ему, вот мучения совести, скандал на весь Петербург, а если у нее дрогнет рука? Ее спасут, и он вернется к ней.
Она любит его. Ну не надо богатства, она согласна жить с ним хоть в бедности, она не может жить без него, она не может перенести мысли, что вот сейчас, сию минуту он с другой, и эта другая смеется над ней.
Она почти крикнула от боли, бросилась к письменному столу и дрожащими руками стала шарить в ящиках, отыскивая револьвер.
Наконец нашла.
Большой, тяжелый. Она схватила его и поднесла к виску. Ах нет, не в голову – она не хочет быть обезображенной.
Она, вся колотясь от дрожи, приложила дуло наугад к левому боку и спустила курок.
Выстрела не последовало, но Зина зашаталась и упала.
Около Зины возился полковой врач, Степан прикладывал к голове мокрое полотенце.
Брат Лопатова, Алексей, с трясущимися руками совал ей под нос флакон с солью.
Лопатов ходил большими шагами по комнате.
Он был бледен, губы его нервно кривились и дрожали.
– Ну вот барышня и очнулась, – ласково заговорил доктор. – Наделали вы переполоху, хорошо, что револьвер-то был не заряжен.
Зина приподнялась и расширенными глазами огляделась вокруг. Увидав Лопатова, она протянула к нему руки и зарыдала.
– Коля, Коля! – твердила она, захлебываясь слезами.
– Да подойди же к ней, Николай! – резко сказал Алексей брату.
– Пусть она кончит свои комедии – это несносно.
– Это жестоко, как тебе не стыдно! – возмущенно крикнул офицер.
– Мне не стыдно, нисколько не стыдно! – бешено закричал Лопатов. – Она меня измучила, довела до белого каления. Ты не знаешь, какие фокусы она выкидывает, какие комедии! Уберите ее сейчас отсюда! Везите ее домой, в больницу, к черту – куда хотите.
– Это варварство! Какая это комедия, когда человек стреляет в себя?
– Она и убьет себя для фокуса, она истеричка! Я уверен, что она знала, что револьвер не заряжен!
Зина во время этого разговора пришла в себя окончательно и с ужасом смотрела на Лопатова.
Вдруг она вскочила с диким криком:
– Пустите меня, я сейчас докажу, докажу, я сейчас умру! – и бросившись к окну, ударила кулаком в стекло.
Доктор и Алексей схватили ее за руки.
Было уже утро, где-то солдаты пропели молитву, и раздались их мерные шаги, когда Алексей уговорил Зину ехать домой.
Молодой офицер все время ухаживал за больной, успокаивал ее, а Лопатов, запершись в спальне, упрямо твердил:
– Довольно, пусть делает, что хочет,– мое терпение лопнуло.
На другой день Зина почти успокоилась: она была так измучена, что ей хотелось самой успокоиться.
Этому способствовало еще то, что за ней так нежно и преданно ухаживал такой красивый мальчик.
Но это недолго тянулось – он совершенно не подходил для флирта.
Когда она говорила «демонические тирады», он смотрел на нее ласковыми глазами и восклицал:
– Ах нет, вы клевещете на себя – вы добрая!
Когда она будто нечаянно обнажала плечо или ногу, он заботливо укрывал ее, наивно боясь, что она простудится.
На третий день он ее обидел, сказав, что у нее «добродушное лицо»; она сказала ему какую-то резкость, а на четвертый день он, счастливо краснея, сознался ей, что он жених «очаровательной девушки», что его невеста «ангел» и он ей рассказал драму «своего бедного друга», и этот ангел готов тоже быть ей другом и страшно жалеет ее.
Тут уже Зина не выдержала и выгнала его вон.
Ее охватила опять тоска – гнетущая, граничащая с отчаянием, она гнала от себя всех, кричала на мать и целыми днями плакала. Отец, чтобы развлечь дочь, дал ей денег на новое платье. Это ее немного развлекло, и, когда платье было готово, она поехала в театр.
Выезд этот был крайне неудачен: она видела Маркизет.
Видела она ее с балкона в ложе бельэтажа в головокружительном туалете, в блеске бриллиантов с великолепным paradis[15]15
«Парадиз», «рай» – вид прически (фр.).
[Закрыть] на голове.
На подъезде она снова с ней столкнулась. Маркизет стояла в группе блестящей молодежи, закутанная в горностаевое манто.
Зина не спала всю ночь.
«Ничего, ничего мне не надо, я хочу, чтобы он вернулся ко мне!» – твердила она.
«Но раз его нет, так дайте мне роскошь, туалеты». Ведь этой рамкой Маркизет увлекла его, отняла его у нее. Ведь эта старая, накрашенная француженка в тысячу раз хуже ее, молодой и прекрасной, а она торжествует над нею! Она отняла у нее все, все.
«Я не могу больше переносить этого, не могу, – говорила она в каком-то бреду. – Я оболью ее кислотой!» О, с каким удовольствием плеснет она в это нахальное накрашенное лицо… Или облить его?
Обезображенный, слепой, он уж будет принадлежать ей одной!
Мстить, мстить! Она когда-то написала такое чудесное стихотворение о сладости мести!
«А Накатова? – вспомнила она и даже села на постели, сжимая руками горячую голову. – Пойду и все скажу ей. Бедная, бедная женщина, как он подло ее обманывает. Пусть она его прогонит! Неужели она, Зина, будет способствовать счастью этой Маркизет?»
Ту ночь, когда Зина так неудачно покушалась на самоубийство, Лопатов провел почти без сна и задремал только под утро, когда его брат увез Зину.
К Накатовой он приехал к завтраку. Он был в отвратительном настроении, и улучшению этого настроения, конечно, не способствовало то, что у своей невесты он застал Талю.
Таля весело рассказывала о тетушкиных попугаях, потом о самой тетушке и восхищалась, сколько та за это время сделала добра.
– Знаете, – резко сказал Лопатов, – вы, я вижу любите благотворительствовать на чужой счет.
– Да что же мне делать, если у меня «своего счета» нет? – засмеялась Таля. – Да и при чем тут я? Софья Ивановна добрая, и ей жалко людей.
– Однако до знакомства с вами она всеми этими благодеяниями не занималась.
– Очень просто: не догадывалась, – спокойно сказала Таля, чистя апельсин. – Если бы вы знали, как она теперь довольна! Мы вчера подсчитали, что она может содержать на свои средства много людей. Она на своих дачах устроит общежитие для бедных девушек.
– И вы будете, конечно, начальницей? – насмешливо сказал он.
– Нет, я этого не сумею, а есть у меня знакомая, точно нарочно для этого заказанная.
– А вы подумали о том, что, подбивая Софью Ивановну на эти благодеяния, вы обижаете ее родных? Давая чужим, она отнимает у своих, обижает племянников.
– Это кого же? – удивилась Таля.
– А вот хотя бы Екатерину Антоновну.
– Ну, Екатерина Антоновна богатая, – махнула рукой Таля, – ей не нужно.
– Вам так кажется? А может быть, ей это не нравится? – сказал он строго.
Таля остановилась с долькой апельсина в руке и вопросительно посмотрела на Накатову.
– Нет, нет, – заторопилась Екатерина Антоновна, – я очень рада, что деньги тети пойдут на такое хорошее дело.
Лицо Тали как-то зараз и просветлело и стало серьезнее, и она сказала тихо:
– Я и не сомневаюсь в этом, Екатерина Антоновна, а если бы и сомневалась, я бы все равно не стала отговаривать Софью Ивановну.
– А вы имеете уже на нее такое влияние, что можете и уговорить, и отговорить?
– Нет, я ее не уговаривала, это убежище придумала Ксения Несторовна Райнер, она тоже дает свои деньги, и ее дочь не обижается.
Таля говорила это, пристально смотря на Лопатова с каким-то грустным выражением.
– А вы вдохновляете обеих дам на подвиги! – расхохотался Лопатов. – Это вам выгодно.
– Чрезвычайно выгодно! – ответила Таля, смотря на своего собеседника.
– Как же вы получаете? Процент с бедных или как-нибудь иначе?
– Николенька, что с вами? – растерянно воскликнула Накатова.
Лицо Тали стало совсем печально, она перевела взгляд своих светлых глаз на взволнованное лицо Накатовой.
– Ничего, ничего, – тихо и слегка растерянно сказала она.
Поднявшись, она повернулась к Лопатову:
– Не сердитесь. Но, если бы вы знали, как бедны те, которым помогает Софья Ивановна, вы бы не сердились.
– Что это за фразы? Да какое мне дело до этого? Мне хотелось только раскрыть глаза Екатерине Антоновне.
– Не надо никому раскрывать глаза, если не знаешь наверное, что этим не заставишь страдать человека, – слегка вспыхнув, сказала Таля и, подойдя к Накатовой, крепко ее поцеловала.
– Я пойду домой.
Накатова с опущенной головой пошла за ней в переднюю.
Таля одевалась торопливо, очевидно, стараясь скорей уйти.
– Я извиняюсь, Таля, – сказала Накатова смущенно, – за Николая Платоновича – я не знаю, что с ним сделалось.
– Ничего, ничего, – пробормотала Таля, торопливо надевая свою шубку с воротником из «перепетуи».
– Не думайте, что я согласна с Николаем Платоновичем.
– Ах, я же знаю… хотя вы всегда верьте лучше, что он говорит… Миленькая, хорошенькая, деточка вы моя маленькая, – вдруг словно в испуге прижалась к ней Таля, – пожалуйста, не говорите ничего. Я вас очень очень люблю. И тетушка ваша добрая, и я не совсем дурная и вовсе не мошенница… Сестричка моя, если вам когда-нибудь будет тяжело, вспомните, что существует... существует белая колоннада! Это ничего, что мы ее тогда не нашли, но она есть, есть и будет! Милая, маленькая моя!
Таля еще крепче прижалась к Накатовой и, быстро перекрестив ее, выбежала из передней.
Когда Накатова вернулась в столовую, она застала своего жениха, ходящего большими шагами по столовой.
– Вы понимаете, Николенька, что мне эта сцена была крайне неприятна? – сказала она, наливая себе воды
– Я, наоборот, очень доволен, что дал понять этой особе, что ее раскусили, – это сократит ее аппетиты.
– Я не верю, что она такая интриганка.
– Вы очень доверчивы.
– Я предпочитаю быть доверчивой, Николенька, иначе я могла бы думать, что вы хотите жениться на мне из-за денег и что вы меня совсем не любите.
Она сказала это дрожащим голосом, сама пугаясь своих слов и безумно желая, чтобы он ее скорее разуверил.
Лопатов слегка вздрогнул и остановился:
– Это возмутительно с вашей стороны, Китти! Я не понимаю, как подобные вещи могут прийти вам в голову! Вам прекрасно известно, что стоимость моих земель на Кавказе равняется вашему состоянию. Вы не имеете права оскорблять меня! Если бы я не любил вас так сильно, я бы после этого вернул, не колеблясь, вам ваше слово. Эти мысли, конечно, внушила вам ваша mademoiselle Карпаткина, или как там ее?
– Нет, Николенька, я бы никому не позволила дурно говорить о вас, – наклонив голову, сказала она, – я хочу всегда верить вам.
– Да смешно и не верить!
– Да, я хочу верить вам, Николенька, потому что сегодня я узнала наверное, что буду матерью.
Он сначала растерянно взглянул на нее, но потом лицо его просияло.
– Как я счастлив! – сказал он, подходя и целуя ее руку.– Как я счастлив! Теперь надо скорей обвенчаться, иначе это будет неудобно. Оставим все хлопоты! Скорей, сейчас же после Пасхи! Как я рад!
Он действительно был очень рад.
Теперь ему не были страшны доносы и анонимные письма. Накатовой путь назад отрезан, она никогда теперь не решится на разрыв с ним.
Екатерина Антоновна еще пила утренний кофе, когда ей подали карточку:
Зинаида Петровна
Старкова-Лунская.
Лунская была театральным псевдонимом Зины.
– Просите, – сказала Накатова лакею, направляясь в гостиную и еще раз с удивлением взглянув на карточку.
Зина сегодня утром перед зеркалом долго изучала свою роль, и Накатова увидела ее, одетую в черное, стоящую среди комнаты с гордо поднятой головой.
Но, несмотря на гордый ее вид, Накатова сразу заметила, что красивая барышня, стоящая перед ней, сильно волнуется и, приняв ее за просительницу, ласково сказала:
– Пожалуйста, присядьте и скажите, чем я могу помочь вам?
Эти слова укололи Зину, она дернула плечом и сказала удивленно:
– Я пришла сама помочь вам, пожалуй, даже спасти вас.
– Я ничего не понимаю… – начала было Накатова, но Зина перебила ее:
– Вы, наверно, поймете меня, если я вам скажу, что я пришла говорить о Николае Лопатове.
Лицо Екатерины Антоновны вспыхнуло, и она, тоже гордо подняв голову, сказала:
– Это еще более меня удивляет.
– Вы его невеста?
– Да, я его невеста. И если вы пришли клеветать на него, то я все равно не поверю вам.
Зина вскочила:
– Я любовница Лопатова. Я была ею целый год!
– С чем вас и поздравляю!
Накатова вдруг почувствовала ненависть к этой красивой барышне, ей захотелось ее оскорбить, унизить, даже броситься на нее.
Неужели она воображает, что я ей отдам Николеньку? Ни за что!
– И вы хотите выйти замуж за несвободного человека? – крикнула Зина.
– Всякий мужчина до женитьбы имеет любовниц!
Зина сделала шаг назад, она была поражена: эта женщина, которая, как она была уверена, будет убита ее словами, стояла перед ней гордо и даже презрительно смотрела на нее.
Зину охватило бешенство.
– Поздравляю вас с выгодной покупкой, – расхохоталась она злым смехом.
Накатова побледнела.
– Что значат ваши слова? – спросила она машинально.
– Мои слова значат то, что г-н Лопатов, любя меня, собирается жениться на вас, чтобы удержать меня обещаниями доставить мне блага жизни! Но знайте, я на это не согласилась! Я не продаюсь, слышите, не продаюсь! – крикнула она истерически.
Накатова пошатнулась и поспешила сесть, чувствуя, как у нее задрожали ноги.
– Он меня погубил! Он подлец! – вдруг сорвавшимся голосом заговорила Зина. Она больше не могла играть роль, она тоже упала в кресло, и поток несвязных жалоб и упреков полился из ее уст.
Она рассказывала о себе, о Маркизет, об изумрудном кулоне, о французском бале, о жестокости Лопатова к ней, Зине, когда она хотела застрелиться.
Накатова слушала молча. Наконец она подняла голову и так же машинально спросила:
– Зачем ему деньги? Он богат, у него земли на Кавказе.
– Ложь, все ложь, – задыхаясь сказала Зина. – Земли эти заложены и перезаложены, и на них еще процесс с казной. У него нет ни гроша, ему дают под векселя, потому что знают, что он женится на вас, он даже живет на счет брата.
Зина рыдала.
Накатова ощущала какую-то давящую пустоту вокруг, она боролась с собой, чтобы не потерять сознания и, собравшись со словами, сказала:
– Пожалуйста, успокойтесь.
Зина поднялась, всхлипывая. Она дрожала и шаталась.
Накатова сделала над собой усилие и сказала:
– Мой автомобиль у подъезда, я никуда не поеду… Воспользуйтесь им, вы слишком расстроены… Прощайте.
– Прощайте, – пробормотала Зина и, не отнимая платка от лица, направилась к выходу.
Накатова вдруг сделала ей вслед несколько шагов и каким-то хриплым голосом крикнула:
– Пожалуйста, не думайте, что я поверила тому, что вы говорили. Я безусловно верю Николаю Платоновичу, слышите?
Зина остановилась и посмотрела на нее невидящими глазами. Нервы ее упали, ей уже не хотелось ничего – только броситься в постель и заснуть.
По уходе Зины Накатова твердыми шагами дошла в свой кабинет.
Она села к столу и взяла перо, чтобы написать Лопатову.
Пустота, которую она ощущала, все увеличивалась, казалось, что в груди все раздвинулось, но от этого было не легче дышать, а, напротив, тяжелее, словно на вершине высокой горы, где воздух совершенно разрежен.
Он должен сейчас прийти. Может быть, он оправдается, может быть, все это ложь.
А может быть, сон? Страшный сон, который ей снится под влиянием недавних размышлений?
Она встала, заходила по комнате, и ей казалось, что кто-то еще ходит близко, большими тяжелыми шагами, и какая-то высокая, каменная стена вырастает вокруг нее.
А на улице был ясный день, и солнце весело и ярко светило в зеркальные окна ее кабинета.
Звонок.
«Не принимать!» – хочет она крикнуть, но голос ей не повинуется.
Николай Платонович поспешно входит. Он в придворном мундире, блестящий, держит в руках белые перчатки.
– Не подходите! – говорит она, протягивая руку как бы для защиты.
– Что с тобой? – тревожно спрашивает он.
– Я знаю все.
– Что «все»?
– Приходила… приходила эта Лунская и все сказала.
– Ах, сволочь! – вырывается у него. – Но… послушай, Китти…
– Не надо, – болезненно произносит она, – ничего не надо, уйдите… я скажу… я напишу потом.
– Послушайте, Китти, ведь вы же не ребенок и знаете, что у всякого мужчины до брака бывают связи. Эта особа мстит мне, что, полюбя вас…
– Не то… не то… Я не об этом… Уйдите… Не надо притворяться… возьмите у меня денег, сколько хотите, только не лгите… не обманывайте… Ох, как больно, как больно! – схватилась она за голову.
– Китти, вы положительно сошли с ума! Какую ерунду вы говорите! Понимаете ли вы, что вы говорите? К вам явилась глупая, влюбленная истеричка, наговорила вам ерунды и вы ей поверили. Да как вам не стыдно? Я возмущен! Я теперь вижу, что вы вовсе не такая сильная женщина, как я думал. С вами надо обращаться, как с ребенком. Нам надо скорей обвенчаться, и все эти глупости кончатся. Подумали ли вы, что у вас будет ребенок, подумали ли вы? Подобные сцены ревности – вульгарны. Романические бредни не к лицу нам обоим. Я слишком горд, чтобы оправдываться. Эта клевета так нелепа. Бросьте эти глупости! Слушаете первую встречную и обвиняете меня…
Он говорил громко, внушительно доказывал и убеждал.
Она смотрела на него пристально.
Яркая полоса солнца, падая на гладкий паркет, освещала его блестящий мундир, красивое лицо, играло ослепительно на золоте шитья.
Екатерина Антоновна мучилась каким-то отдаленным, полузабытым воспоминанием. Она мучительно силилась припомнить. Кровь била в виски, все ощущения словно удесятерились, и ей казалось, что его голос оглушает ее.
Вдруг она произнесла ясно и раздельно, словно с облегчением:
– Да это Васька, попугай Васька! Как он несносно кричит! Таля, закройте его шалью.
Затем она повернулась, хотела идти, зашаталась и не упала, а как-то медленно и беззвучно опустилась на пол.
В комнате было почти темно, ее освещала только маленькая лампочка с зеленым абажуром, да и та была заставлена книгой. Когда Накатова поднялась, то почувствовала, что с ее головы что-то соскользнуло, она вздрогнула и боязливо дотронулась до этого предмета, это был пузырь со льдом. Она его отбросила.
Фигура, сидящая на диване около лампы, подняла голову, и Накатова увидела лицо Тали, до половины освещенное светом зеленой лампы.
– Что вы тут делаете? – спросила Накатова, не понимая, почему она лежит в постели и почему сидит тут Таля.
Девушка встала и подошла к постели:
– Вы были нездоровы. Софье Ивановне дали знать... Софья Ивановна взяла меня с собой. Она в столовой с Николаем Платоновичем, я сейчас позову их.
Накатова быстро села на постели:
– Не надо… и пусть уйдет!
– Хорошо, я сейчас ей скажу.
– Нет, не ей… а… Николаю Платоновичу. Сейчас, сию минуту! – уже резко произнесла она, видя, что Таля не двигается.
Таля колебалась.
– Ну, что же вы?
– Подумайте, – тихо сказала Таля.
– Идите сию минуту! – крикнула Екатерина Антоновна и отвернулась к стене.
На другой день Накатова встала, с виду совершенно здоровая и спокойная. Она поблагодарила тетку и Талю за хлопоты, но так ясно показала, что тяготится их присутствием, что они поторопились уехать.
Она, сказавшись больной для всех, заперла свою дверь и отослала нераспечатанным письмо Лопатова, полученное ею на другой день. Как больное животное, она забивалась в темные углы, ей тяжело было видеть людей.
Она даже пряталась от своей прислуги, ей казалось, что их лица, в особенности лицо ее камеристки, выражают слишком много почтительного сочувствия, – и это раздражало ее.
Тоска, казалось, давила чисто физически, словно ей положили на плечи каменную плиту.
Сначала в ней страдала обманутая, оскорбленная женщина, а потом прибавились и другие страдания.
У нее должен родиться ребенок. Этот ребенок должен родиться незаконным. Какой скандал! Ведь ее общество теперь выкинет ее из своей среды, ее лучшие приятельницы перестанут кланяться ей, ведь сам по себе разрыв с Лопатовым еще не был так ужасен… Нет, зачем лгать самой себе, это было самое ужасное, что могло случиться! Сможет ли она жить без него? Все кончено. Она не должна его видеть никогда! А тут еще этот ребенок, который лишит ее друзей, положения в обществе. Можно ли жить и чем жить?
Таля сидела, закутавшись в серую шаль, на коленях ее лежала тетрадь, и она что-то в нее прилежно записывала.
В дверь постучали, и в комнату просунулась растрепанная голова прислуги, затем ее грязная рука, которая делала знаки.
– В чем дело, Аннушка? – спросила Таля.
– Барышня, вас барин спрашивает.
Таля удивилась.
– Просите, – сказала она.
Она удивилась еще больше, когда на пороге комнаты она увидела Николая Платоновича Лопатова.
Легкое неудовольствие промелькнуло на лице девушки. Она встала с кресла, вежливо поклонилась, но руки не подала.
– Вы, конечно, очень удивлены, Наталья Алексеевна, моим появлением? – начал он развязно, ловко усаживаясь на стул и бросая на стол свою шляпу.
– Да.
– Знаете ли вы, что Екатерина Антоновна под влиянием глупых сплетен сердится на меня.
– Знаю, что сердится, но не знаю почему. Впрочем, она не сердится, а очень огорчена.
– Я это знаю и желаю, чтобы она выслушала оправдания в возводимых на меня обвинениях. Мне необходимо лично видеться с нею.
– При чем же я тут? – с недоумением спросила Таля.
– Вы не собираетесь мне мстить? Вы, конечно, имеете на это некоторое право, – видимо волнуясь, сказал Лопатов.
– За что же я вам должна мстить?
– За то, что я раскрыл глаза Екатерине Антоновне на ваш образ действий.
Румяные щеки Тали чуть-чуть побледнели. Она несколько секунд молчала, словно борясь сама с собою, и, сдержав победу, заговорила спокойно, почти ласково:
– Со мной никто никогда не говорил как с мошенницей, и я, право, очень теряюсь в роли, которую вы мне навязали, но мстить… Мстить я вам не собираюсь. Я – свободный человек, а месть – это чувство рабы, лакейское чувство. Господа не мстят, они изгоняют или прощают.
– А вы – госпожа? Над кем же? – иронически спросил Лопатов.
– Да над собой самой и своими чувствами, и не совсем, а настолько, чтобы не поддаться этому лакейскому чувству. Да мне даже не за что мстить – вы мне зла не сделали. Это было бы злом для меня, если бы я действительно была такой, как вы думаете.
– Ну хорошо, хорошо, не будем философствовать. Я пришел вас просить, чтобы вы устроили мне свидание с Екатериной Антоновной.
– Как же я это устрою?
– Пригласите ее к себе и дайте мне знать.
– Да ведь она не придет, если узнает, что придете вы.
– Она не должна знать. Вы ей этого не скажете.
– Значит, я должна ее обмануть? – совсем изумленно воскликнула Таля.
– Это необходимо. Если мы увидимся, я ее сумею убедить, что она делает глупость, ссорясь со мной. Конечно, за это свидание я вас поблагодарю, вы можете назначить цифру.
Таля несколько секунд смотрела на него совершенно растерянно, потом вспыхнула и крепко сжала концы своей шали.
– Ну что же? – спросил он с нетерпением.
– Погодите, дайте сосчитать до сорока.
Он с удивлением смотрел на нее.
Через минуту Таля тяжело перевела дух, словно закончив какое-то трудное дело, заговорила спокойно:
– Я очень была вспыльчива… Я раз горшком с простоквашей в брата бросила – убить могла… И вот один мой друг, которого я как отца любила, посоветовал мне: если мне кому-нибудь горшком в голову бросить хочется, – сосчитать прежде до сорока.
– Вы очень остроумны, и я, к несчастью, должен выслушивать ваши остроты! – раздраженно заметил Лопатов. – Желаете вы мне помочь и на каких условиях?
– Я всегда хочу помочь всякому, но только обманывать я не согласна, а особенно Екатерину Антоновну, которую я очень люблю.
Он встал, прошелся по комнате и заговорил, волнуясь:
– Ну хорошо. Будем думать, что я ошибся в вас и вы честнейшая и добродетельнейшая девица, то и тогда вам нужно постараться помирить нас. Екатерина Антоновна теперь страдает.
– Да, она страдает… очень страдает, – грустно покачала головой Таля.
– Я страдаю не меньше, уверяю вас.
– Я вам верю.
– Я безумно люблю Екатерину Антоновну и…
– Ну, это уж неправда.
– Вы не можете знать моих чувств! – крикнул он, вспылив. – Да, наконец, это не ваше дело – разбираться в моих чувствах! Я вас спрашиваю, хотите вы написать приглашение Екатерине Антоновне на сегодняшний вечер? Напишите, что вы больны, а сами уйдете куда-нибудь. Согласны?
– Нет! – решительно произнесла Таля, опять садясь в кресло и беря тетрадь.
– В таком случае – прощайте.
Он поднялся, сделал шаг, потом, схватясь за голову, опять опустился на стул.
– Что я буду делать, что я буду делать? – сказал он с отчаянием. – Мне остается пустить пулю в лоб!
– Вы ее все же любите? – тихо спрашивает Таля, оживляясь.
– Ах, бросьте вы о любви или нелюбви, – воскликнул он, махнув рукою. – Я погиб, понимаете… погиб… меня исключат со службы… мои дела запутаны… Если бы кто-нибудь знал, что мне грозит! Вся карьера погибла, вся жизнь испорчена!
Он закрыл лицо руками и зарыдал. Таля поднялась с кресла и растерянно смотрела на него.
– Не плачьте, – тихо подошла она к нему, – не надо.
– Оставьте вы меня, – раздраженно сказал он, стряхнув руку Тали, которую она было положила на его плечо. – Торжествуйте и радуйтесь! Теперь вы можете и Екатерину Антоновну прибрать к рукам, она так же глупа, как и ее тетушка.
Он встал и направился к двери.
– Я… я помогу вам повидаться с Екатериной Антоновной, – сказала неожиданно Таля.
Глаза девушки смотрели на него с невыразимой жалостью, он остановился.
– Да, я поговорю с ней. Вот сейчас оденусь и пойду. Потом приду к вам и скажу ответ… Вы не отчаивайтесь, может быть, и можно все будет устроить так, чтобы всем было хорошо.
– Благодарю вас. Поверьте, что я щедро вознагражу вас за вашу услугу, – сказал Лопатов, опять оживляясь.
– Хорошо, хорошо, только вы уходите, пожалуйста, поскорей.
– Значит, я буду ждать вашего прихода. Поверьте, Наталья Алексеевна, что при благоприятном результате переговоров наших вы получите десять тысяч; если хотите, я могу написать вам…
– Убирайтесь вон! – вдруг закричала Таля, очевидно, не успевшая сосчитать до сорока.
Таля уже полчаса сидит на ковре около дивана, где Накатова полулежит, завернувшись в меховую накидку.
Таля явилась довольно смело, решив передать Накатовой просьбу Николая Платоновича, но, увидав ту, похудевшую, словно посеревшую, со впалыми глазами и сухими губами, она не решилась даже упоминать о Лопатове, а просто, усевшись на ковре, начала ей рассказывать о тете Соне, о Ксении Несторовне, о их хлопотах по устройству общежития.
Накатова слушала плохо, она была слишком погружена в свою сердечную боль, но, едва Таля замолкала, она задавала ей какой-нибудь вопрос. Она боялась, что вот Таля замолчит, уйдет и она опять останется в жуткой тишине.
У нее, Накатовой, такая масса знакомых, приятельниц и людей, которых она до сих пор считала своими друзьями, и все же у нее не было никого, кого бы ей не было тяжело видеть в эту минуту, и только эта девочка, эта случайная знакомая не стесняла, не угнетала ее. Отчего она теперь ей ближе и нужнее, в эти тяжелые минуты?
Вот валяется на ковре и воркует о каких-то своих подругах, о Мирончике, играющем на скрипке, о теткиных попугаях, и легче как-то при ней.
Счастливая! Нетребовательная, жизнерадостная, что дает ей эту радость бытия? Неужели ее «там?» Спросить разве эту глупенькую девушку научить ее этой радости жизни.
Ведь говорится же: «скроешь от мудрых и откроешь младенцам».
– Таля, скажите мне секрет, как это вы раскачали тетушку, чем вы ее оживили?
– Софью Ивановну и «качать» не пришлось. Она сидела и ждала, чтобы кто-нибудь подтолкнул ее. Ей, доброй-то, страх хотелось с людьми понянчиться, а у нее одни попугаи были.
– А не станет ли она нянчиться с людьми только как с попугаями?
– Да людям-то, требующим помощи, не все ли равно? Только нет! Она идет к людям с ласкою, с открытым сердцем. Ей люди – дороги, она их любила, и, может быть, она теперь счастливее, что у нее и люди, и попугаи. Если бы вы знали, как она добра! Говорит мне: «Таля, а что, если я все отдам?» Она хотела все свои деньги вот так просто взять и раздать. «Хорошо?» – спрашивает, а я, глупая, отвечаю: «Ух, как хорошо». И наделала бы она глупостей, как оказывается. Пришла Ксения Несторовна и как дважды два доказала нам, что деньгами, розданными таким образом, несчастные-то и не попользовались бы. Вышутила она нас так, что мы после целый вечер хохотали, как бы на ее глупые деньги умные мошенники шампанское пили.
Таля потянулась и совсем легла на ковре, подперев голову руками.
Накатова смотрела на ее кудрявую голову, на поношенную серую юбку, ситцевую блузку, на тонкие ножки в стоптанных грубых башмаках, и вдруг ей стала еще милей, еще ближе эта фигурка, распростертая у ее ног.
– Талечка, а ведь у вас совсем плохие ботинки, – сказала она невольно.
Таля подняла ногу и, слегка повернувшись, оглядела свой башмак, потом, беззаботно махнув головой, сказала:
– До первого проносятся.
– Милая, вы не обидитесь, если я предложу вам ботинки? – робко спросила Накатова.
Таля весело рассмеялась.
– Удивительно, – сказала она, – везет мне! Другие никак куска хлеба допроситься не могут, а мне со всех сторон: «Таленька, не надо ли вам ботинки, не надо ли вам платье, не надо ли вам…» Надо, очень надо, только не мне. Мне, как пьянице, ничего не стоит давать, все равно у меня не удержится. Не стоит! Не думайте, что я из гордости, – нет, а так просто, – не стоит. У меня может удержаться только то, что папа пришлет со строгим наказом: «Если отдашь, приеду и за косу оттаскаю». Впрочем, об этом не стоит говорить, а вот скажите вы мне… вы вот сейчас сказали, зачем тетушка с попугаями возится, а мне кажется, если зверь страдает, то ему так же, как человеку, надо помочь, потому что стоит только начать рассуждать, то всегда найдешь, что есть кто-то, кто больше заслуживает помощи. Значит, утонченному человеку лучше помочь, чем простому, а из утонченных надо искать утонченнейшего… и т. д. Конечно, зверю легче помочь: вылечить, накормить там, что ли… а человеку ведь иногда ни деньгами, ни заботами, ни ласками не поможешь. И вот тогда, ах, как горько бывает. Горько, что своей радости, спокойствия и счастья ему уделить не можешь и любишь его, ах, как любишь, и видишь – все видишь и… ничего, ничего сделать не можешь!
Таля неожиданно села, закрыла лицо руками и горько заплакала.
– Деточка моя, что с вами? Отчего вы плачете? – встрепенулась Накатова, которая почти не слушала Талю, погруженная в свои страдания.
– У меня теперь горе, большое чужое горе, а помочь ему я не могу, – шептала Таля.
– Какое же это горе? Скажите мне, – спрашивала Накатова, в эту минуту забывшая о себе.
