Текст книги "Журнал «ЕСЛИ» №7 2007г."

Автор книги: ЕСЛИ Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

***

– Я весь день думала над вашими словами, Петр Романович, – сказала Евгения Ниловна, когда я сел на старый, времен то ли коллективизации, то ли освоения целины, диван, пружины которого так скрипели, будто это был их последний миг – сейчас они лопнут, и острые концы вонзятся… Я бы пересел на стул, но Буданова опустилась на диван рядом со мной, и мне стало неудобно демонстрировать свои нелепые страхи.

– Я думала, обижаться мне на ваши слова или… – она сделала паузу, предполагая, видимо, что я скажу нечто вроде «да я ничего в виду не имел, на что же обижаться?».

Я, однако, молчал, думая больше о том, как разместиться, чтобы сидеть не на пружине, а где-нибудь в промежутке.

– И решила, что, возможно, вы правы, – продолжала Буданова. – Не знаю, что по этому поводу сказал бы Олег, и уже не спросишь… А вы все равно додумаетесь сами, только времени больше уйдет, я правильно понимаю?

Я промолчал.

– Молчание – не всегда знак согласия, чаще оно означает взаимное непонимание, – задумчиво проговорила Евгения Ниловна, и тогда я задал свой вопрос, над которым – а вовсе не над тем, секвенировала ли она ген-счетчик – размышлял весь день:

– Вот что я хотел знать. Человеческая жизнь не бесконечна, к сожалению. И число принимаемых за всю жизнь решений тоже бесконечным быть не может, это большое число, вероятно, десять миллионов, вероятно, больше, это зависит… ну, вы понимаете… Но это конечное число. А числовая ось бесконечна. И простых чисел бесконечное множество. Значит, где-то среди простых чисел существует такое… или такие, их тоже может быть много… которое определяет или как-то фиксирует наш конец. Последний в жизни выбор. Когда-то счетчик щелкнет в последний раз, и больше вы не сможете принять ни одного осознанного решения. Что тогда? Человек умрет? Или станет похож на растение? Может, ген старости и ген-счетчик – одно и то же? Или действуют вместе? Или…

Буданова встала. Ей пришлось упереться в диван обеими руками, и я видел, как ей тяжело поднимать свое старое тело. Она поморщилась, но уже стояла на ногах и неожиданно резво принялась ходить вокруг стола – против часовой стрелки, – на ходу поправляла чашки, переставляла блюдца, наверное, чтобы думать, ей нужно было непременно двигаться. Как мне для того, чтобы мысль не сбивалась, нужно непременно сидеть перед компьютерным экраном и держать пальцы на клавишах, а раньше, когда не было компьютеров, я непременно должен был, чтобы подумать, раскрыть свою портативную «Эрику», вставить лист бумаги, непременно один, без копирки, потому что мысль не копируется, мысль может появиться только раз, она уникальна…

– Да, – сказала Евгения Ниловна, неожиданно остановившись, но не передо мной, а с противоположной стороны стола, и смотрела она не на меня, а в какую-то точку в центре этого круга. – То есть нет. Вы правы, Петр Романович: число решений, принимаемых человеком в течение жизни, ограничено, это ясно. И ген старения… Несколько лабораторий уже сообщали о том, что такой ген выделен, но пока я назвала бы это преувеличением. Однако вы не правы, когда утверждаете, что я обнаружила ген-счетчик. Я не могла. Хотела, да. Но если бы у меня была своя лаборатория. И оборудование, как в Ливерморской группе. Или хотя бы как в Москве. Но у меня не было ничего – только купленное пятнадцать лет назад, когда у нас еще были деньги, уже устаревшее оборудование, на котором мы все-таки сумели сделать кое-что и для программы «Геном человека». Но… Послушайте, Петр Романович, мы тут разговариваем, а вы, конечно, голодны? У меня есть борщ и котлеты, давайте я это разогрею?

Переход был таким неожиданным, что я не сразу перестроился и ответил «нет, спасибо», прежде чем действительно почувствовал голод – ел я днем и рассчитывал здесь не на плотный ужин, конечно, но хотя бы на пару кусков магазинного кекса.

– То есть я хочу сказать – да, я бы не против…

– Тогда посидите немного в одиночестве, – сказала Евгения Ниловна. – И пока я все принесу, подумайте вот над каким вопросом: как поступили бы вы сами, обнаружив в литературе вполне определенные доказательства того, что ген-счетчик выделен – не вами, конечно, а вашими более продвинутыми коллегами, – но интерпретируют они его совершенно неправильно? Неправильно с вашей точки зрения, но если вы свою точку зрения выскажете, то неправильной сочтут именно ее, и большинство коллег вас просто…

Она не договорила фразу, поджала губы, бросила в мою сторону взгляд, скорее растерянный, нежели гневный, и вышла в кухню, откуда послышались звон посуды, стук дверцы шкафа и еще какие-то звуки, свидетельствовавшие о том, что Буданова определенно принимала решения и в соответствии с ними совершала действия. А счетчик в ее организме отсчитывал простые числа, приближаясь к концу шкалы, за которой… Она ведь старая. Под восемьдесят? Может, пойти помочь?

Тоже решение. Элементарное, но осознанное. Щелк.

– Вы будете со сметаной? – спросила из-за двери Евгения Ниловна.

– Да! – крикнул я. Щелк.

– Помогите мне принести тарелки!

Борщ оказался в точности таким, какой я всегда любил и которого не едал с того времени, как заболела Софа и не имела больше сил заниматься хозяйством. Я бы и добавки попросил, но Евгения Ниловна поставила передо мной тарелку с котлетами, гарниром к которым оказался картофель, прожаренный именно так, как всегда жарила Софа – крупными ломтями и с коричневой корочкой. Мне не нужно было принимать решений – есть это или не есть, – за меня решал организм, и счетчик наверняка стоял: ужиная в обществе Евгении Ниловны, я удлинял свою жизнь…

– Спасибо, – произнес я первое за полчаса слово, – удивительно вкусно!

– Пожалуйста, – грустно сказала Буданова, складывая тарелки одна на другую. – Ваша жена хорошо готовила? Не отвечайте, я вижу…

Я не ответил. Почему-то именно сейчас мне показалось, что мы с Евгенией Ниловной не можем не понять друг друга – как понимали мы друг друга с Софой. Мне почему-то именно сейчас стало казаться, что я выплываю из летаргии, в которую впал, когда ушла Софа, будто не мыслительная деятельность, а какие-то борщ с котлетами, еда совершенно непритязательная, играли главную роль в моей жизни. Это было странное, новое для меня ощущение, мне нужно было его осознать, и я, как привязанный, пошел следом за Евгенией Ниловной в кухню, понес тарелки, хлебницу, на плите стояли кастрюля и большая закопченная сковорода, от которых шел такой запах… Я поспешил выйти, потому что на глаза навернулись слезы, и я совсем не хотел, чтобы Буданова это увидела. Я здесь не затем, черт возьми, чтобы…

Я сел на пружину, и мне показалось, что меня подбросило в небо катапультой. Ну и пусть. Я не стал искать место удобнее, а Евгения Ниловна присела рядом.

– Ну вот, – сказала она, – вы подумали?

– Да, – кивнул я. – Счетчик уже обнаружен, но интерпретирован не так, как следовало бы, а вы не опубликовали свои возражения, полагая, что коллеги вас не поймут.

– Я пыталась, – сказала Евгения Ниловна. – Посылала статьи в наш «Вестник» и в международный «Биологический журнал». Год дискутировала с рецензентами. Олегу ничего об этом не говорила, знала, что он мне посоветует.

– Что? – вырвалось у меня.

– Ну как… Плюнуть, конечно. Повесить статьи в интернете – и будь что будет. Знаете, какой у Олега был девиз в жизни?

Я покачал головой.

– Помните адмирала Нельсона: «Делай что должно, и будь что будет»?

– Вы считаете, – сказал я, тщательно подбирая слова, – что тогда… третьего дня… Олег Николаевич сделал то, что должен был сделать?

– В тот раз, – сказала Евгения Ниловна, не глядя в мою сторону, – у него и выбора не было. Счетчик…

– Да?…

– Я не знаю, что именно Олег успел вам рассказать…

– Немного. О счетчике – ничего. Пространно рассуждал о теории простых чисел, о том, как мы выбираем, как принимаем решения, какие числовые ряды и сгущения простых чисел этому соответствуют… Говорил о том, что решениям определенного типа можно поставить в соответствие определенного типа простые числа и что это очень сложная, но интереснейшая задача – найти здесь статистическую зависимость. Но этим он, как я понял, заниматься не собирался. Во-первых, потому что математическая статистика была не его специальностью, он ее не то чтобы плохо знал, но… не нравилось ему это, мне вот не нравилось заниматься – а одно время приходилось – расчетами переноса массы в двойных системах… А во-вторых, даже если бы Олег Николаевич этим занялся, на такое исследование нужно было угрохать многие годы – статистика длиной в жизнь, а жизнь эта…

В голове у меня мелькнула мысль, как далекий огонек, как искорка в ночи, и я замолчал, потому что мысль была вроде и нелепой, но показалась в тот момент очень точной.

– Да? – сказала Евгения Ниловна. – Вы говорили…

– Говорил, – пробормотал я, – и вдруг подумал…

– Я вижу, – спокойно сказала Буданова. – Статистика длиной в жизнь, сказали вы и подумали о жизни, и у вас мелькнула мысль о том, что жизнь имеет предел, а числовые ряды бесконечны.

– Нет… Вы сказали, что выбора у Олега Николаевича не было. То есть он знал, что…

– Вы тоже что-то чувствовали? – голос Евгении Ниловны неожиданно стал напряженным, этот вопрос был для нее почему-то важен, и я сказал, вспоминая:

– Иногда мне казалось, что он… ну, он вел себя, как человек, которому врач сообщил, что у него рак и жить ему осталось год или полгода, не знаю, но какой-то не такой уж большой срок. Я… Мне казалось, что это депрессия или душевный кризис, у таких людей, как Олег Николаевич, это распространенное явление – душевное одиночество, я имею в виду. Гении всегда одиноки, Парицкий был гением, с этим вроде бы никто и не спорил, и потому мне не казалось странным, что он… Сейчас я вдруг понял истинную причину. То есть мне кажется, что эта причина была истинной. Если сложить все элементы мозаики…

– Да? – настойчиво повторила Евгения Ниловна и положила свою сухую руку мне на колено. Легкая ладонь, но мне показалось, что меня придавило прессом.

– Почему он отказался от миллиона? Почему вдруг переехал из города, ушел из института, отказался от дискуссий с коллегами?

– Да?…

– Числовые ряды бесконечны, – сказал я, – а жизнь человеческая имеет предел. Число принимаемых человеком в его жизни решений определяется емкостью генетического счетчика. Щелкает в последний раз, и все – жизнь кончена. Да? Вы это знали, и он это знал. Вы это посчитали для него, и оказалось…

Евгения Ниловна отдернула руку, будто мое колено неожиданно оказалось горячее раскаленной плиты. Сцепила ладони так, что побелели костяшки пальцев.

– Да вы что? – сказала она с изумлением в голосе. – Вы действительно подумали, что я могла…

– Но ведь он знал, что тот день… четверг… был для него последним в жизни?

Буданова молчала.

– Значит, знал, – констатировал я. – А кто, кроме вас, мог ему это сказать?

– Никто. И я не могла. В отличие от Олега, мне далеко до гениальности, знаете ли. Я выяснила, какой ген является счетчиком, да. Мне не нужно было самой заниматься экспериментами, сейчас столько лабораторий ведут аналогичные исследования, публикуется столько подробных материалов… достаточно следить за публикациями и, главное, знать, что ищешь.

– Я и говорю: кроме вас, никто не мог сказать ему…

– И я не могла, – повторила Буданова. – Вы слушаете меня или себя, Петр Романович? Да, я определила ген.

– Конечно! Взяли у Олега Николаевича – и у себя, вероятно, тоже – пробы крови… или что там надо взять, чтобы провести генетический анализ…

– Капли крови достаточно, – сухо констатировала Евгения Ниловна.

– Ну вот, вы сами говорите! – я больше не мог усидеть на этой проклятой пружине, мне показалось, что меня посадили на кол или что я бабочка на игле натуралиста, я встал и принялся, как недавно Буданова, ходить вокруг стола. А она смотрела на меня, и голова ее, будто цветок подсолнуха, поворачивалась за мной, как за солнцем. – Вы сделали анализ и определили полное число решений, которые может принять в своей жизни Олег Николаевич… и вы тоже! Вы определили емкость ваших счетчиков. И значит, приблизительно могли назвать время… день… вряд ли час, но день – наверняка… когда счетчик остановится, и…

– И почему вы решили, что это конец? – с любопытством спросила Евгения Ниловна. – Счетчик остановится, да. Человек больше не сможет принимать осознанных решений, тем более – важных для его жизни. Помилуйте, Петр Романович! Сколько людей живут после этого еще годы и годы! Ничего не решают. Ничего в жизни не выбирают сами. За них выбирают подсознание, рефлекс, привычка… Старики на лавочке…

– Инсульт, – сказал я.

– Что? – нахмурилась Буданова.

– Инсульт, – повторил я. – Счетчик переполняется, и это как-то сказывается на мозговом кровообращении, в организме все связано… Маленький тромб, и конец разумной жизни. Человек может прожить еще годы, как растение…

– Да, – кивнула Евгения Ниловна. – Послушайте, Петр Романович, перестаньте ходить, словно лошадь на корде, простите за сравнение.

Я остановился.

– Извините… Да какая разница! – вспылил я неожиданно для себя. – Это, по-вашему, жизнь? Растение! Лучше уж… Вы определили, что счетчик Олега Николаевича переполнится пятнадцатого февраля…

– Я? – Буданова тоже, похоже, вышла из себя, ударила ладонью по дивану, и пружины издали такой надрывный стон, будто в этот момент действительно оборвалась чья-то жизнь. – Я же вам сказала: нет!

– Но он знал!

Евгения Ниловна встала – тяжело, со стоном, – подошла ко мне почти вплотную и подняла на меня взгляд: изучающий, понимающий, пристальный, не знаю какой еще, что-то было в этом взгляде, чего я не смог бы определить при всем желании.

– Знал, – сказала она. – Знал, конечно, вы правы. Но я здесь ни при чем. Я же вам сказала: гений он, а не я. Я провела анализ в нашей лаборатории, да. Но не смогла точно определить… Тогда он… Это было весной, в марте…

– До того, как ему присудили премию.

– Да, за месяц. Он сказал: «Женя, вы просто не хотите мне говорить». «Ну что вы, Олег, – сказала я. – Я бы сказала, но я действительно не знаю. То есть знаю, как счетчик работает, знаю емкость, но это лишь непроградуированные биологические часы, вы должны понимать! Надо еще поставить показания в соответствие с каждым нашим выбором. Точно, а не приблизительно. Я не могу». «Ах, – сказал он, – всего-то? С этим я и сам справлюсь, это не генетика уже, а математика. Покажите, что у вас получилось».

– И вы показали.

– Да. Почему нет? Я была уверена, что если мне, биологу, не удалось, то ему, математику, – подавно.

– А он смог.

– Когда сообщили, что Олег отказался от французской премии и ушел из института, я поняла, что у него получилось. Позвонила ему – на городской-то квартире у него был телефон, – и он приехал. Мы всю ночь сидели за этим столом, он показывал мне свои вычисления, в которых я ничего не понимала, но в биологии-то я разбираюсь и могу сказать: он все сделал правильно.

– Он уже тогда знал…

– Приблизительно. Это невозможно рассчитать точно задолго до… Потому что есть неопределенность числа ежедневных решений. Там, конечно, тоже можно ориентироваться по сгущениям, по определенным рядам, Олег это умел, а я в математике не разбиралась… Но все равно: срок определяется тем точнее, чем ближе вы к нему подходите.

– Ну да, – сказал я, – сходящиеся ряды, естественно.

– Вот видите… Вам это понятно, мне – нет.

Мне хотелось задать ей вопрос, но я не решался. Старый человек. Женщина.

– Он и для меня рассчитал, – сказала Буданова с какой-то странной улыбкой – я ожидал, что это будет улыбка горечи, растерянности, а она улыбнулась как-то очень светло, радостно даже, будто рассчитал ей Парицкий еще полвека разумной человеческой жизни. – Но не сказал. То есть сказал только, что времени у меня еще много, особенно если я не буду суетиться и по каждой мелочи принимать жизненно важные решения. В общем: живи по-старушечьи, и протянешь еще лет десять. Так я это поняла.

– А вы…

– Я так и живу последнее время… Мало куда выхожу, мало кого вижу, все обо мне забыли, а после смерти Олега так и совсем… Счетчик, да. Но не только число принятых решений определяет, сколько мы будем жить. Болезни. Это от нас не зависит. Аварии. Несчастные случаи. Природные катастрофы… Господи, в мире столько всяких случайностей, в том числе нелепых, от которых зависит жизнь… И так часто жизнь одного человека зависит не от его собственного выбора, а от решений кого-то другого, о ком он никогда и не слышал. Пьяный водитель решил проехать на красный свет и врезался в другую машину. Сам отделался испугом, а человека убил. Кто в этой ситуации сделал выбор, важный для жизни? На чьей числовой оси оказалось сгущение простых чисел? Тот, кто погиб… он вообще в тот момент не принимал решений – ехал по правилам, думал о своем…

– Вы об этом говорили с Олегом Николаевичем?…

– Конечно. Об этом тоже. Видите ли, Петр Романович, чем больше я об этом думала, тем больше убеждала себя в том, что ген-счетчик вовсе и не важен… я имею в виду, не важен для определения даты смерти. Точнее, счетчик действительно ограничивает время, которое сможет прожить данный человек, оставаясь разумным существом, способным принимать решения. Он может жить и потом, но в растительном состоянии… инфаркт, инсульт, болезнь Альцгеймера… не знаю. Но может умереть и раньше, так и не успев сделать окончательный выбор… Вот я… Живу, да. Мой счетчик отсчитывает последние возможности, и я экономлю, я решаю только проблемы типа «накормить гостя ужином или только предложить чаю с печеньем» и так оттягиваю свой конец… К счастью – или к несчастью, не знаю, – серьезных болячек у меня нет, но…

– Получается, – сказал я, прервав, возможно, грубо, рассуждения Будановой, – получается, что если у человека смертельная болезнь – рак, к примеру, – а на счетчике у него еще есть место, то он может продлить себе жить, просто решив жить… если в нужное время, когда сойдутся какие-то числовые ряды, примет нужное решение? Заставит организм подчиниться?

– Да, конечно. Именно. Но нужно, чтобы на счетчике сошлись определенные ряды простых чисел… Олег этим занимался, у него наверняка остались какие-то расчеты.

– Наверняка, – повторил я. – Знаете, Евгения Ниловна, я пытался… попросил нашего участкового… у него сейчас ключ от квартиры Олега Николаевича. Не знаю, какие права у его бывшей жены…

– У Лены? Никаких, могу вам сказать точно. Олег купил эту квартиру уже после того, как они развелись, так что юридически она прав не имеет.

– Ну, хоть это не станет препятствием, – пробормотал я.

– Препятствием к чему?

– Компьютер Олега Николаевича, – пояснил я.

– Что это вам даст? – пожала плечами Буданова.

– Ряд простых чисел бесконечен. Олег Николаевич обязан был прийти к заключению о том, что человек, в принципе, бессмертен. Бессмертен…

– Бессмертие, – пробормотала Евгения Ниловна. – Тут бы свой век прожить… Знаете, что он отвечал на мои возражения? Я говорила ему: да, простых чисел бесконечное множество и число потенциальных решений тоже может быть бесконечно большим, и значит, бесконечно может продолжаться жизнь разумного существа. Животного – нет, растения тоже, а разумное создание способно, в принципе, жить вечно, и этим, в частности, человек отличается от неразумной природы… Но счетчик-то ограничен в объеме! Мало ли что в природе возможно в принципе? В принципе можно летать к звездам с субсветовыми скоростями, но нет такого горючего, чтобы разогнать звездолет – так какой прок от принципиальной возможности?

– Сегодня нет, а…

– Да-да, завтра придумают! Олег мне то же самое говорил. Мол, когда заполнится молекула-счетчик, тут же подключится другая, потом третья… И мы сможем прожить две жизни, три, десять… Только человек, не знакомый с генетикой, мог говорить такие вещи!

– Только человек, не знакомый с принципиальными отличиями электромагнитного и гравитационного полей, мог в середине прошлого века пытаться создать единую теорию поля!

– Господи! Не повторяйте того, что Олег…

– Значит, он приводил вам те же аргументы.

– А других у него не было!

– Хорошо, – сказал я, – не будем спорить. Но вы меня обрадовали.

– Обрадовала? – сказала она с недоумением.

– Конечно. Олег Николаевич – вы это подтверждаете – был уверен в том, что человек – существо, в принципе, бессмертное.

– Толку-то… – вздохнула она. – Будто бессмертие принесет кому-то счастье.

– Не о счастье речь, – отрезал я, – а о науке. Буданова передернула плечами.

– Еще один вопрос, – сказал я, – и мне, пожалуй, пора идти, а то я не успею на последний автобус…

– И вам придется заночевать у меня, – улыбнулась Евгения Ниловна, – а вы, конечно, не можете нанести такой ущерб моей репутации.

– Вы знаете, Евгения Ниловна. Знаете, верно? В тот день у Олега Николаевича не было выбора. Что это означает?

Буданова мяла в пальцах платье на коленях, ей не хотелось говорить об этом. Точнее – нет, хотелось, конечно, ей очень хотелось выплеснуть и это свое знание, не оставаться с ним наедине, но она сомневалась, стоит ли говорить об этом со мной. Кто я? Чужой, в общем-то, человек, могу не так понять, могу не то сделать… Я пришел ей на помощь.

– Он определил – с вашей помощью – объем своего счетчика и рассчитал, когда придет его последний день. День последнего решения. Верно? Дальше – тишина… Он не хотел тишины. Если человек теряет способность принимать решения, выбирать что-то в своей судьбе… Зачем жить? Да? Но почему… он же молод… был молод. Неужели его счетчик… эта дурацкая молекула… неужели от нее действительно зависит, сколько раз мы выберем в жизни между красотой и уродством, между одной женщиной и другой, между любовью и предательством, между…

– Да, – сказала Евгения Ниловна, как отрезала, стукнула кулачком себе по колену, и это движение отозвалось во мне. Я наконец замолчал, ощущая, что язык пересох, в горле першило, я поднялся, пошел на кухню, налил в стакан теплой воды из остывшего чайника и выпил, морщась, несколькими большими глотками.

Когда я вернулся, Евгения Ниловна сказала:

– В чем-то вы с Олегом очень похожи, Петр Романович. Для вас тоже невыносимо думать, что когда-нибудь… может, завтра… решения за вас будет принимать кто-то другой. Врач, например. Или сын. Или священник.

– Я неверующий, – отрезал я.

– Неважно, – пожала она плечами. – Если вы не можете больше решать за себя, вы не можете решать и кто будет теперь за вас принимать решения.

– Да, верно, – пробормотал я. – Мы похожи, да… Если я буду знать, что завтра мой счетчик остановится…

– Вы захотите, чтобы ваше последнее в жизни решение стало действительно последним.

– Он это знал…

– Сначала с точностью до месяца, – кивнула Евгения Ниловна.

Я постарался сесть так, чтобы не попасть на пружину, но не получилось, диван заскрипел, заворочался подо мной, и я уперся в его поверхность обеими руками, заставил эту проклятую мебель замолчать.

– Конечно, – сказал я. – В расчете самая трудноопределимая величина – оценка числа решений, принимаемых в течение одного дня…

– Нет, – покачала головой Буданова. – Нет, это как раз оказалось просто… счетчик, видите ли, содержит биологические метки, отделяющие определенные промежутки времени один от другого… Это не точно сутки, не двадцать четыре часа. Не сразу удалось определить интервал… Нет, не это было главным. Точно не получалось, потому что… ну, вы должны понимать: каждое решение влечет за собой другое. Есть независимые решения, есть решения связанные. Вы что-то делаете, и это действие влечет за собой цепь других, часто от вас не зависящих действий.

– Мы должны предвидеть результаты своих поступков, – пробормотал я. – Каждый в ответе за каждого.

– Ну, за каждого – это слишком! За многое – да, ответственны.

– Вы хотите сказать, – медленно проговорил я, – что счетчик отмечает и эти…

– Конечно. Обратные связи. Семь раз отмерь – один отрежь. Да. Думай о последствиях того, что выбираешь. Это вносит неопределенность. Олег даже нашел какой-то числовой ряд, который фиксирует не сами наши решения, а их косвенное влияние. Я вам уже говорила – в этом я не понимала ничего… Олег утверждал, что чем на более долгий срок мы продумываем последствия своих поступков… Как в шахматах – чем больше ходов способен предвидеть игрок, тем точнее он знает будущее, а тут… тем точнее можно оценить работу счетчика. Понимаете?

– Да, – кивнул я.

– А я не понимала, – плечи ее поникли, она застыла, опустив руки.

– Конечно, – сказал я. – Внутреннюю неопределенность создавали числовые ряды, описывающие дальние последствия принимаемых решений. Да, это понятно. Значит, Олег Николаевич смог определить, когда его счетчик достигнет предела, только за несколько дней до… Или за день? Вероятно, так: за месяц число определяется с точностью до недели, за неделю – с точностью до дня. За день – с точностью до часа. За час…

– С точностью до минуты, – кивнула Евгения Ниловна.

– Значит, на прошлой неделе…

– Он пришел и сказал, что пятнадцатого или шестнадцатого что-то с ним случится. Инсульт? Что-то. Я пыталась его переубедить: в конце концов, говорила я, это всего лишь теории, математика – кто на себе проверял, как это действует на самом деле?… Скорее всего, не нужно было этого говорить. Неправильное решение. Мое.

– А он сказал: «Вот я на себе и проверю»? Она кивнула.

– Я и тогда не верила. Глупо. Здоровый мужчина. Он весной проходил обследование в поликлинике, никаких отклонений. Никаких тромбов. Нормальное давление. Какой инсульт? О чем он говорил? Я старалась его убедить, но…

– Никто не мог его в чем бы то ни было убедить, – сказал я, – когда дело касалось математики. Никто. Никогда.

– Я знаю, – кивнула она. – Но это была не математика, а генетика. То есть я старалась убедить Олега именно в этом.

– Математика, – повторил я. – Числовой ряд. Он его вычислил, и ему оставалось только проверить правильность вычислений. В четверг утром он уже знал час. Да? Да, можете не отвечать. Он позвонил вам и сказал…

– Нет. Он приехал, я только встала… У него же не было телефона, а звонить из автомата Олег не хотел. Выглядел он каким-то… растерянным. Я спросила, хорошо ли он себя чувствует. Может, болит голова. «Нет, – сказал он. – Я чувствую себя прекрасно. Но в два часа девочка пойдет на пруд…»

– Он так сказал? – поразился я. – Он знал, что… Откуда? Как? Это ведь было не его решение!

– Элементарно, Ватсон, – сухо сказала Буданова. – К сожалению, уж это совсем элементарно. Только вы, похоже, не знаете ничего об Асе. В поселке девочка известна каждому. Она предсказуема, как восход солнца. И это в определенной степени счастье для ее матери, иначе ей пришлось бы с дочерью совсем туго… Каждый день в одиннадцать Ася приходит в магазин, сжимая в кулачке деньги, и ей дают бутылку кефира и пакет молока. Каждый день примерно в час Ася обходит вокруг своего квартала, и вид у нее при этом такой, будто она проверяет, не могут ли в дом забраться воры. И каждый день, кроме ненастий, когда Наташа запирает дверь и не выпускает дочь из дома, отчего та плачет и пытается распахнуть окно, которое давно заколочено… так вот, примерно в два Ася идет на пруд и обходит его кругом, по часовой стрелке, а потом – против. И возвращается домой. Вечером она опять совершает обход вокруг дома…

– И Олег Николаевич пошел на пруд, – сказал я. – Но он не мог предвидеть, что девочка захочет пойти по льду, а лед проломится, и…

– Не мог? – горько произнесла Евгения Ниловна. – Разве так трудно сопоставить? Утром он знал, в каком часу остановится его счетчик.

– В два…

– В четырнадцать с минутами. Последнее решение. Вероятности тех или иных событий…

– Да, я понимаю, – сказал я. – Он шел за ней следом? Она пошла вдоль пруда, как обычно, а потом, уже на той стороне, вдруг решила вернуться по льду.

– Видимо, так.

– А он пошел за ней.

– Скорее всего.

– И когда лед проломился… это было как раз то самое время… последний щелчок.

– Теперь вы понимаете, почему у него не было выбора?

– Был, – сказал я. – Не между жизнью и смертью Аси, а между собственной разумной жизнью и…

– Возможно.

Я встал. Повернулся и посмотрел на Евгению Ниловну сверху вниз.

– Вы говорите: «видимо» и «возможно». Почему? Вы ведь все видели своими глазами!

Она встала. Она даже не оперлась руками, поднялась быстро, как молодая.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Из уголков ее глаз вытекли слезинки, и она отвела взгляд.

– Откуда вы…

– Веденеев сказал: кто-то стоял на холме, откуда видно… Стоял и ушел. Пока участковый не связал это с… несчастным случаем. Он не смог определить время – когда этот человек стоял на холме. Может, намного раньше… Но ему это не дает покоя…

– Что я смогу сказать? Что он поймет? Да и не будет он…

– Скорее всего, нет, – согласился я. – Оно ему надо?

– Да, – сказала Евгения Ниловна, наклонилась, и мне пришлось ее поддержать, обнять за плечи, так мы и стояли в этой странной позе, будто…

– Да, – повторила она, прижавшись лицом к моей груди, и я ее плохо слышал, скорее, догадывался о том, что она говорила. – Я поехала к нему после обеда… Сердце прихватывало, я положила под язык валидол… Так мы и шли. Впереди Ася, за ней метрах в десяти Олег, а еще дальше я, и все время боялась, что он меня увидит, и я помешаю ему выполнить последнее решение.

– Вы не собирались…

– Это было его решение, ведь так? Только его. Последнее. Я думала… если что, вызову «скорую», мобильник у меня с собой… Так мы дошли до пруда, и я поднялась на холмик, чтобы лучше видеть и, если что…

– Вы видели.

– Это произошло так быстро! Ася вдруг свернула с тропинки и пошла по льду. Треск. Олег помчался большими шагами. И… В общем, потом я ушла.

– Вы так и не позвонили в «скорую»!

Она оттолкнула меня обеими руками, отступила на шаг. Слез на ее лице не было.

– Я решила неправильно?

Я молчал. Неправильно. Конечно. Она бы вызвала «скорую» и осталась ждать. Врачи только и смогли бы, что зафиксировать смерть, а потом… Как вы здесь оказались? Что видели? Милиция. И нужно было бы или молчать, вызывая никому не нужные подозрения, или рассказать все, вызывая никому не нужное недоверие. А потом понаехали бы журналисты, уж от них точно не избавишься, и пришлось бы…

Как поступил бы я сам?

У нее не было ни малейших шансов спасти обоих. Или одного. Или одну. Выбора не было. И у Парицкого не было выбора. Значит…

Или выбор был? Есть ли вообще у человека выбор в такой ситуации? Разве он выбирает в этот момент с помощью разума? Или действуют только инстинкты, которые у всех разные: один бросается на помощь, рискуя собой, другой отступает. Решения эти бессознательны, и значит… Значит, счетчик не щелкает. Нет выбора – нет щелчка.

Но тогда… Значит, это не могло быть последним решением Парицкого в его жизни! Что-то должно было произойти раньше! Раньше должен был раздаться последний щелчок счетчика, раньше должен был Олег Николаевич принять окончательное решение, а потом – одни инстинкты… как у парализованного, каким он никогда не хотел быть.