Текст книги "Избранное. Семья Резо"

Автор книги: Эрве Базен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

Но вот наконец настал час отъезда. Ни за что на свете, дорогая мамаша, ты не изменишь свой план, но, надо признаться, начало его дается тебе нелегко. Ну что ж, изобрази поскорей на лице милую улыбку и постарайся сыграть fair play[6]6
  Честность, прямота (англ.).


[Закрыть].

Отец принарядился. Каким-то чутьем я угадал, что он не совсем равнодушен к дочке графа де Поли. Папаша выглядит почти элегантным, он надел костюм темно-серого цвета с синеватым отливом (как у шифера, которым изобилует Кранэ). Правда, мне не очень-то нравится его булавка для галстука, унаследованная от деда, – золотой кабан с рубиновыми глазками. Но вот чудо, вместо башмаков у него на ногах изящные полуботинки.

– Фу, черт! – ворчит он. – Я себе вывихну лодыжки в этих модных туфлях!

Наконец-то папа садится в автомобиль, куда мы с Фреди уже успели забраться (не получив на прощание обычное крестное знамение, заменявшее материнский поцелуй и оставлявшее на лбу красные полоски от ее ногтей). Машина трогается, но она плохо повинуется неопытному водителю, он, пожалуй, никогда не научится переводить скорость. Через заднее стекло я наблюдаю за Психиморой: она старается держаться прямо, как до болезни, но это удается ей лишь с большим трудом. Кропетт уже направляется к крыльцу развинченной походкой, что является у него признаком глубокого недовольства. Одной рукой аббат вытаскивает из кармана носовой платок с образками, другой – благословляет нас. Счастливо оставаться, до свидания!

Дорога на Анже отвратительная. Бесконечные живые изгороди закрывают горизонт. Через каждую сотню метров – шлагбаум, на котором в качестве противовеса привязан тяжелый камень. На каждом шлагбауме белой краской обозначены инициалы землевладельца, иногда они повторяются на протяжении нескольких километров и напоминают нам, что мы находимся в почти феодальном краю. За изгородями видны цветущие яблони, поля, засеянные рапсом, которые скоро покроются канареечно-желтыми цветами, на полях крестьяне в плисовых куртках. Бесчисленные перекрестки, о которых предупреждают дорожные знаки в виде желтых треугольников. Кажется, что по выбитым проселкам, которые разбегаются от перекрестков, проложены рельсы, но это лишь обман зрения – просто глубокие колеи, наполненные до краев водой.

– Почему вы молчите, дети? Уже заскучали по дому?

– Ну, об этом и речи быть не может, – ответил Фреди.

Папа улыбнулся и промурлыкал:

– Где же лучше может быть, чем в родной семье!..

Затем добавил басом:

– Да где угодно, в любом другом месте!

Для человека со вкусом это большая бестактность, ну как бы сказать, получилось вроде слона в посудной лавке. Но так уж всегда бывает у нашего бедного старикана, когда он пытается установить товарищеские отношения со своими сыновьями. Он явно перебарщивает, и сыновьям становится неловко. Никогда не знаешь, как себя вести с этим Юпитером, когда возле него нет Юноны, которая готовит для него громы и молнии. Подъезжаем к Анже, где столько соблазнительных витрин, и тут Фреди выступает в заранее условленной роли:

– Какой у тебя мерзкий галстук, Жан. Неужели не мог надеть другого?

– Ну и что! Не к принцу Уэльскому едем. А ты сам-то хорош, лучше бы уж помолчал! Посмотри на свои опорки!

Мсье Резо окидывает нас внимательным взглядом и заключает:

– Никогда вы не сумеете прилично одеться! Все, что нужно, купим в Анже.

Анже. Пятиминутная остановка. Собор Сен-Морис времен Плантагенетов. Дом Адама. Равное количество монахинь и шлюх. Студенты, Солдаты-новобранцы. Ангел, венчающий памятник жертвам войны, как будто играет в чехарду. Город благомыслящий. Внесем поправку: город, мыслящий о «благах». На тротуарах или набережных Мен старайтесь держаться правой стороны.

Мсье Резо вытаскивает бумажник, входит с нами в магазин «Дам де Франс» на Эльзасской улице (до чего же эти названия ласкают слух). Наспех покупаем синий галстук для меня и желтые ботинки для Фреди – он настоял на желтых ботинках, хотя отец и убеждал его, что черные ботинки гораздо элегантнее.

Программа у нас обширная. Ведь мы едем в Жер не только для того, чтобы привлечь графа де Поли в стан поклонников двукрылых насекомых. Проездом мы должны еще собрать важные сведения о некоторых наших предках, самых именитых разумеется, ибо о всех прочих беспокоиться не стоит. С некоторых пор мсье Резо пристрастился к науке, прославленной геральдистом Пьером дʼОзье, – с тех пор как открыл в одном из томов «Генеалогии», что наш род ведет начало от баронов де Шербей, а другим нашим предком был мессир де Тантон; человек с этой странной фамилией имел право на удивительный герб: на лазоревом, поле два с половиной цветка лилии. Какая волнующая загадка! Несомненно, де Тантоны получили от короля этот необыкновенный герб, когда один из их отпрысков был королевским оруженосцем и прикрывал в бою щитом своего повелителя… Конечно, это только предположение, но весьма вероятно, что он участвовал в битве при Бувине. Возможно, де Тантон защитил короля от смерти. Вероятно, спасая короля, он сам получил роковой удар, разрубивший цветок королевской лилии на щите, и благосклонный повелитель пожелал увековечить память о подвиге своего оруженосца. Непочтительный Фреди утверждал, что дело тут не в королевской лилии, а в королевской постели. Во всяком случае, в этой истории замешан король. Но мы, Резо, потомки де Тантонов, все-таки не дворяне, невзирая на наш герб (золотой лев на червленом поле), и при Людовике XVI мы были записаны как буржуа, несмотря на наши родственные связи с влиятельными людьми Французского королевства, неожиданно превратившегося в Республику.

Согласно нашему маршруту, тщательно нанесенному синим карандашом на карте в путеводителе Мишлена, мы посетили некоторых боевых товарищей отца. Кстати, я забыл сказать, что он был на войне и участвовал в сражениях. В начале войны он был признан негодным к службе по общему состоянию здоровья, но в таких случаях представитель фамилии Резо немедленно идет в армию добровольцем и, добавим, не окапывается в интендантстве. Итак, мсье Резо воевал и был награжден орденом. От боев под Верденом у него остался ужас перед вшами (этими ложнохоботными!), известная терпимость к «Марсельезе» и к фривольной песенке «Мадлон» и, наконец, достославная рана – предмет его непомерной гордости. Он получил ранение в спину обстоятельство весьма досадное для солдата-добровольца, скажем больше, подлое невезение: ведь нашего героического отца ранила вражеская пуля, когда немцы вели настильный огонь, а он ползком подбирался к немецкому пулеметному гнезду, и его спина как бы первой шла в атаку.

Я рассказываю все это сумбурно, так что получается окрошка. Но не считайте меня путаником. Отец в энный раз рассказывает нам о своем военном прошлом с различными вариантами, добавлениями и подробностями; в то время как наша малолитражка продолжает свой путь к Дуэ-ла-Фонтен, к первому этапу наших генеалогических изысканий.

В полдень мы позавтракали на травке при въезде в деревню. Мадам Резо дала нам на дорогу крутые яйца, вареные бобы и картошку в мундире (кстати, возражаю – надо говорить не в «мундире», а в «полевой форме»). Она снабдила нас провизией дня на три. Из экономии. Желая испортить нам удовольствие от поездки. Кроме яиц, все оказалось несъедобным: Фина не пожалела соли.

– Нынче вечером мы пообедаем в трактире, – объявляет отец, который любит это старинное слово, и тотчас же добавляет в нашем стиле: – Фина подсунула нам какую-то гадость.

Он не уточняет: «по распоряжению вашей матушки», но сам наталкивает нас на эту мысль. Стоит ли говорить? Мы находим его намек довольно подлым. Нельзя так легко отрекаться от тех порядков, которые ты сам так долго поддерживал своим авторитетом.

Нелегкое дело – рыться в реестрах актов гражданского состояния, да еще добиться, чтобы вам выдали самые старинные из них, получив на то разрешение у секретаря мэрии: ведь известно, что эти секретари по большей части учителя, а следовательно – коммунисты. Фамилия Резо и визитная карточка отца не всегда на них действуют. Иногда приходится обращаться к самому мэру или его заместителю, подробно объяснять суть дела этим тупым и подозрительным крестьянам; угадывать, кто из них ждет чаевых, а кого чаевые могут оскорбить. Мсье Резо, надо признать, удачно справлялся с этими трудностями.

Секретарь мэрии Дуэ-ла-Фонтен очаровал нас с первой же минуты. Он носил бородку клинышком, пенсне и крахмальный воротничок с отогнутыми уголками, на манер Тафарделя из Клошмерля. Но видно было, что он относится с почтением к существующему строю.

– Весьма приятный человек, – решил отец, – и его, беднягу, нарочно держат в этой дыре – только потому, что он не франкмасон.

Битых три часа мы разбирались в каракулях покойных приходских священников Дуэ. Мы натолкнулись на нескольких наших предков, и в частности на некоего Луи Резо, несколько раз признававшего себя отцом незаконнорожденных детей. Папа стыдливо спешил перевернуть страницу и искал более торжественных записей, со сложными завитками и росчерками в подписях, как оно и подобает буржуа, или же с подписями резкими, точно удар шпаги, подобающими конюшим и другим сеньорам («Его вельможное перо бумагу рвет зело»), или же, наконец, с неуклюжими крестами вместо подписей, простыми и грубыми, как существование тех самых крестьян, которые их начертали.

Каким бы суетным делом ни было составление генеалогического древа, на котором всегда окажется много засохших ветвей (дерево-то росло давным-давно, и логичнее было бы назвать его «генеалогическим корнем»), каким бы суетным делом ни были поиски и более или менее подтасованное установление предков, я не слишком презираю эту невинную игру. Меня интересует происхождение моих двадцати четырех пар предков, передававших мне в наследство свои хромосомы. А главное, роясь в этих старинных записях, испытываешь какое-то особое чувство, словно на твоих глазах происходит чудо воскрешения Лазаря. Метрика о рождении людей, умерших в XVII веке (даже могилы от них не осталось), как будто частично возвращает их к жизни. В то время как мой отец, повинуясь беспокойному инстинкту коллекционера, делал множество выписок, накалывал даты, ловко орудовал сачком во времени и пространстве, я любил пройтись после него по страницам метрической книги, выбрать какое-нибудь имя (имя, полученное при крещении по воле родителей) и затем проследить за ним в дальнейших записях. Иногда след прерывался сразу же – какой-нибудь мор вычеркивал это имя вместе с именами множества других. А иногда заинтересовавшее меня имя попадалось в двух, трех и десяти записях, гласивших, что мой избранник был крещен, обвенчан по первому браку, обвенчан по второму браку, был отцом нескольких детей, восприемником от купели чужих детей, свидетелем при бракосочетании своих приятелей и, наконец, скончался, «сподобившись получить напутствие святой матери нашей церкви». Пусть история человечества пренебрегает этими скромными именами, оставшимися безвестными наподобие миллионов кровяных шариков, питающих наше тело. Но ни история больших или малых событий, ни даже романы, при всей точности и колоритности их повествования, не могут передать черты подлинности, благоухание засохших цветов, которые некогда были живыми. Заметим, кстати, к иным метрикам бывают приклеены засушенные цветы двухсотлетней, трехсотлетней давности, и как раз в Дуэ-ла-Фонтен мне попалась метрическая запись о рождении некой Розы-Мариэтты Резо, дочери именитого горожанина Клода Резо и Розы Тогурдо…

– Это не интересно, – сказал отец. – Я проследил записи. Она умерла шестнадцати лет от роду в холерный год.

Да, Роза-Мариэтта, моя юная прапрабабка, умерла шестнадцати лет. Она скончалась двести восемнадцать лет тому назад, но метрику о ее рождении все еще украшает лепесток розы; этот лепесток приклеила ее мать, которая, несомненно, была неграмотной и не могла поставить на метрике свою подпись и все же подписалась лучше многих других матерей и уж наверняка лучше, чем подписалась при моем крещении Психимора, такая специалистка по замысловатой клинописи.

Как вам известно, я иной раз грешу кощунством: лепесток розы я унес с собой. Ни один влюбленный не мог сохранить его лучше, чем я. Я нашел для него надежный тайник: спрятал в своей ладанке между лоскутком полотна «от сорочки св. Терезы из монастыря младенца Иисуса» и образком, напечатанным на фланели, якобы пропитанной потом Богоматери Семи скорбей.

Из Дуэ-ла-Фонтен мы еще успели в тот же день съездить в Вийе, порыться в старых пыльных церковных книгах, а затем побывать с той же целью в Тремантине. В восемь часов без четверти секретарь тремантинской мэрии вежливо выставил нас за дверь, и ночевать мы отправились в Шоле.

Два следующих дня мы, с переменным успехом, продолжали свои генеалогические изыскания в Де-Севре и Вандее. К вечеру третьего дня, расставшись с этими краями, где нам посчастливилось разыскать наших предков, покоившихся в саванах из пожелтевших листков метрических книг, мы покатили по лесистой Шаранте, зажатой между другой Шарантой (Нижней, а вернее бы сказать, Приморской) и грибной, трюфельной Дордонью. Обязательным этапом был Монтанво-сюр-ла-Дрон, где приходским священником состоял человек по имени Туссэн Тамплеро.

– Этот молодец спас мне жизнь, когда я был ранен во второй раз между нашими и немецкими окопами, – говорил наш отец, – он взвалил меня на спину и перенес к своим.

Аббат Тамплеро вполне заслуживал наименование «молодец». Около восьми часов вечера, когда мы подъехали к церковному дому, отворилась дверь, и человек саженного роста схватил в объятия нашего отца. Вид у отца был весьма взволнованный, таким образом, мы обнаружили новое свойство его души. Как ухитрялся он в течение стольких лет подавлять дружеские привязанности, столь, по-видимому, глубокие?

– Дружище Тамплеро! – восклицал наш говорун, вдруг растеряв все слова.

– Ах ты чертов Жак! – отвечал кюре столь же красноречивым возгласом. Это твои малыши?

Мне уже стукнуло четырнадцать лет, а Фреди пятнадцать с половиной, и мы готовы были оскорбиться, да не успели. Тамплеро подхватил нас по очереди под мышки и, поднеся к своим устам, наградил обоих звучными поцелуями. Этот священник совсем не походил на наших наставников аббатов, чья нежность к нам ограничивалась «поцелуем мира» в торжественные дни, попросту говоря, прикосновением к нашим лицам плохо выбритой щеки.

– Зайдемте в дом, – пригласил Тамплеро. – Угощенье у нас, конечно, не такое, как в вашем замке, но Маргарита постаралась, как могла.

Еще бы! Никогда я не видел на обеденном столе столько вкусной снеди. Тарелки были фаянсовые, а приборы из алюминия, зато седло барашка, жареная утка с яблоками, какой-то необычайный десерт под названием «плавучий остров», белое марочное вино и старое бургундское в запыленных бутылках привели нас в восторг.

– Остановись, Тамплеро! Мои дети не привыкли к таким обильным трапезам.

– То-то они у вас и хилые, – говорила Маргарита, прислуживая за столом. – Вино придает мужчине силу. Там у вас, на севере, вино не искрится. В нем солнышка нету.

Кюре расстегнул сутану. Мсье Резо, ну да, наш отец, превратившийся в тот вечер в «солдата Жака с высотки 137», тоже расстегнул свой жилет синевато-серого цвета. Я сидел за столом, опьянев от сытости и сонным взглядом озирая столовую отца Тамплеро; комната не была обтянута, как у нас, старинными гобеленами с зелеными кущами, попугаями, какими-то непонятными птицами, облачными замками. Тут стены раз в год белили известкой, и на них не было даже благочестивых цветных литографий, столь любезных сердцу нашего священника в Соледо. Никаких священных изображений, кроме гипсового распятия, по которому разгуливали мухи. Окно выходило в заботливо ухоженный сад, где росла раскидистая смоковница, думаю, что не бесплодная, как в евангельской притче. Сознание мое уже затуманилось.

– Маргарита, налей-ка нам еще по стопочке.

Стопочка меня доконала. Больше я ничего не помню. Великан, смеясь до слез, взял меня на руки, отнес на широченную мягкую, теплую деревенскую постель, и я тотчас уснул.

Проснулся я лишь утром, вернее, меня разбудила Маргарита, она принесла мне на подносе кружку шоколада, рядом с которой лежали румяные сдобные булочки и бутерброды с маслом.

– Ну, как дела, парнишка?

Такая фамильярность показалась мне отчасти оскорбительной, но я милостиво разрешил ей расцеловать меня.

– Я сейчас встану, мадемуазель.

– Какая там еще мадемуазель! Зови меня просто Маргарита. А вставать не надо, позавтракай в постели. Когда я была девчонкой…

Позавтракать в постели! Вот уж не думал, что такой привилегией может пользоваться кто-либо другой, кроме Психиморы. Однако меня не пришлось упрашивать, и, пока я уплетал булочки, Маргарита подробно рассказала мне, как ее баловала покойная мамаша, некогда державшая мелочную лавочку… Лавочница! Вот досада-то! Значит, Маргарита принадлежала к одному из самых низких слоев общества.

Проглотив шоколад (впервые я пил шоколад, и это событие стало для меня куда более важным, чем мое первое причастие), я вдруг устыдился:

– А как же месса? Я, значит, пропустил мессу!

Мне и в голову не приходило, что можно пренебречь богослужением, которое отправлял священник, так радушно нас принявший!

– Нынче будний день, не воскресенье, – спокойно ответила добрая женщина. – Поспи еще немножко. Я разбужу тебя попозже – пойдешь рвать клубнику.

– Клубника! У вас уже клубника? А у нас она поспеет только через месяц. И клубнику у нас берегут для гостей.

– Да ведь мы здесь не барахтаемся в тумане, как вы. А кто сейчас у нас гости? Ты наш гость, да племянники господина Тамплеро, да еще птички божьи. Клубника у нас посажена на шести больших грядках, зимой мы их прикрывали навозом.

Словом, обетованный край! Я до того растерялся, что даже позабыл прочесть утреннюю молитву – и это в церковном-то доме, господи боже мой! А в десять часов я присоединился к Фреди, который уже лакомился ранней клубникой в неприхотливом деревенском саду, где цветы соседствовали с овощами. Кругом – никого, никаких надзирателей. Может, это ловушка, просто хотят проверить, насколько мы деликатны?

– Слушай, ты поосторожней! Гляди, чтобы не очень заметно было. А где же папа?

– Взял свой сачок и пошел под ручку с Тамплеро.

– Не с Тамплеро, а с господином аббатом, приходским священником в Монтанво! – возразил я.

– Ни дворянские грамоты, ни биржевые бумаги здесь не котируются, провозгласил Фреди.

Не знаю, где он выкопал это изречение. Сказывался его возраст – на шестнадцатом году юноши часто бывают склонны к революционной фразе. Впрочем, к фразе, только к фразе.

Вскоре вернулся отец, по-прежнему в сопровождении своего друга, и тот еще издали крикнул мне:

– Эх ты, слабосильная команда! Так-то ты оказал честь моим винам! Привыкли дома дуть сидр, карапузы несчастные!

– Они дома и сидра не пьют, а только воду, – добродушно поправил его отец.

– О! – воскликнул Тамплеро, вкладывая в этот единственный возглас глубокое негодование. – И ты позволяешь?

– Видишь ли, у моей жены свои собственные взгляды на воспитание детей.

Тамплеро очень мало интересовался мадам Резо, но, должно быть, он представлял ее себе женщиной властной, суровой и все же хорошей женой и заботливой матерью.

– Смотри не вздумай в отсутствие жены испортить ее портрет, – со смехом заключил он.

Мысленно я одобрил его слова. Нельзя нападать на Психимору за пределами «Хвалебного». Не люблю, когда человеку втыкают булавку в спину.

Тотчас же после завтрака мы снова двинулись в путь. Ночевать мы собрались в Сигуле, у однополчанина отца, барона де ла Виллереона, но он ограничился тем, что угостил нас в своем старинном замке черносмородинной наливкой. Пришлось доехать до Ма-дʼАженэ, где жил крупный фермер, бывший капрал отцовского взвода. Несмотря на поздний час, он встретил нас с распростертыми объятиями. Еще раз мне пришлось убедиться, что настроение моего отца целиком зависит от обстановки. Вопреки его генеалогическим изысканиям подлинным защитником притязаний Резо, династии Резо, привычек Резо был совсем не он, а наша мамаша, урожденная Плювиньек, никогда не якшавшаяся с людьми низкого звания. В тот вечер мсье Резо чувствовал себя прекрасно за тарелкой капустного супа, который фермерша налила ему половником прямо из котла. Он пустился в долгие рассуждения о севообороте, об удобрении земли навозом, потом вместе с нами отправился ночевать в амбар, где нам наспех поставили походные койки между грудами репчатого лука и мешками с зерном. И тут я узнал, что отец носит длинные кальсоны и храпит во сне.

На следующий день, в полдень, отец вновь стал светским человеком, надел изящные перчатки. Не останавливаясь, мы пересекли департамент Ло-и-Гаронна, под вечер прибыли в Арманьяк и подкатили к замку графа де Поли, возвышавшемуся на вершине холма между речками Дузой и Желизой.

Замок имел весьма величественный вид, и владелец замка на первый взгляд вполне ему соответствовал. Нас провели в большую гостиную, и вскоре туда совершил торжественный выход этот бывший колониальный чиновник, долговязый старик с белоснежными бакенбардами. Его сопровождала дочь в воздушном платье из розового тюля. Рядом с нею граф де Поли казался еще суровее. Но он как-то странно моргал глазами.

– Уважаемый господин нотариус, – заговорил он напыщенным тоном, бесконечно благодарен вам за то, что вы так быстро…

– Папа, – прервала его мадемуазель де Поли, – это вовсе не ваш нотариус, это ваш друг – Жак Резо.

– Ах, это наш юный Резо. Очень рад вас видеть, дитя мое.

После возвращения из Китая граф де Поли впал в детство. Отец поморщился: ведь в его лице была оскорблена вся французская энтомология, наука весьма солидная. Но Иоланда де Поли тотчас пролила на болезненную рану целительный бальзам: для этого у нее нашлась соответствующая случаю мягкая улыбка. Достаточно было взглянуть на нее, и сразу становилось ясно, до какой степени к этому дому подходит выражение: «Власть попала в женские руки, в руки тонкопряхи». Мадемуазель Иоланда с вечной своей улыбкой пряла последнюю нить рода де Поли. Кстати сказать, она была недурна, хотя несколько увяла. Меня уже начали интересовать женские лица, и она мне понравилась.

– Извините отца, дорогой Жак, – умоляла она, – зрение у него слабеет, и он с трудом узнает даже лучших своих друзей.

Они обменялись нежным дружеским рукопожатием. Из вежливости, и на сей раз без улыбки, мадемуазель де Поли спросила:

– Как себя чувствует мадам Резо?

В ответ она услышала двусмысленную фразу:

– Ко всеобщему удивлению, лучше!

Нас отец представил довольно небрежно. Мсье Резо явился перед нами в новом облике – в роли сердцееда.

Целую неделю он увивался за мадемуазель де Поли. Успокойтесь, ухаживание было чисто платоническим, как оно и приличествует человеку светскому, в такой же мере, как интерес к генеалогии и энтомологии. У графа де Поли, как и у многих старцев, впавших в детство, случались минуты просветления. В угоду Иоланде наш отец старался заполнить их двукрылыми насекомыми. Пауки были изгнаны.

– Только один паук остался – этот крепко засел в башке его сиятельства! – хихикал Фреди, чье острословие становилось утомительным.

– Подожди, доживешь до его лет, так у тебя в голове не то что паук, а целый краб засядет, – говорил я позевывая.

Ибо я зевал непрерывно, зевал во весь рот. Возможно, вы этого не поймете, но я скучал. Конечно, нас принимали и угощали по-королевски, мы пользовались полной свободой с утра до вечера, в нашем распоряжении были теннисный корт, лодка, бильярдная, многочисленная челядь. Но все развлечения были разрешены официально и не имели прелести запретного плода. Психимора не дрожала от злости при виде их. Фреди, по-видимому, не очень-то разделял мои чувства на этот счет.

– Старуха лопнула бы от злости, если бы видела, как мы тут живем, – то и дело твердил я.

– В кои-то веки мы избавились от нее, а ты то и дело поминаешь эту ведьму! Ты все время ее ругаешь, а вроде как не можешь обойтись без нее, честное слово!

И в самом деле! Играть с огнем, вертеть в руках гадюку – разве это не было с младенческих лет самой любимой моей забавой? Психимора стала мне необходимой, как пенсия для калеки, живущего своим убожеством.

И вот я из фанфаронства решил написать Кропетту письмо с восторженным описанием нашей поездки. Письмо, конечно, пройдет через цензуру нашей мегеры и больно уязвит как ее, так и Кропетта.

Ответ милого дружка не заставил себя ждать. Через четыре дня я получил открытку с великолепной фотографией нашего замка в «Хвалебном» – он был снят с фасада во всю свою длину. Кропетт сообщал без всяких комментариев:

«Дорогой Хватай-Глотай, очень рад, что вы так хорошо проводите каникулы. Зато мне мама купила велосипед фирмы „Вандер“ с переключателем скорости. Аббат Вадебонкер больше не вернется, вместо него наняли аббата Траке. Он был духовником в исправительной колонии. Жан Барбеливьен поступает в семинарию. Мама велела мне предупредить Фреди, что она очень недовольна тем, что нашла в тайнике, оказавшемся в его комнате.

Твой любящий брат Марсель Резо».

Мы долго и горячо обсуждали письмо.

– Паршивец Кропетт хорошо поработал! – возмущался Фреди. – Мать задаст нам, когда мы вернемся.

– Буря утихнет, – ответил я, – а вот наш клад пропал. Четыре банки тушенки, две банки айвового варенья, тридцать четыре яйца, двести пятьдесят франков и пятнадцать ключей! Вот это беда! Хорошо еще, что у меня хватило догадки спрятать две бумажки по сто франков и четыре отмычки под плиткой пола в моей комнате. Надеюсь, что их не нашли.

Прежде чем передать нам открытку, отец прочел ее сам. Он не обратил никакого внимания на сообщение о нашем тайнике. Но в беседе с мадемуазель де Поли он яростно негодовал на самовластное решение Психиморы.

– Тут во всей красе сказался характер Поль! Воспользовалась моим отсутствием, чтобы уволить аббата и пригласить другого по своему вкусу. Я сегодня же напишу ей свои соображения на сей счет.

Он ничего не написал. Десять минут спустя, набросив сачок на какое-то зонтичное растение, он случайно оказался счастливым обладателем редчайшей Tegomia. Лишний пучок волосков на последнем кольце ее брюшка давал основание предполагать, что в сачок попалась еще незнакомая разновидность. В полном восторге отец тотчас же написал о своей находке в Музей естествознания, членом-корреспондентом которого он был недавно избран. А жене написать забыл.

15

Мы приехали в Арманьяк по внутренним дорогам. Поддавшись нашим уговорам, отец решил возвращаться домой по побережью. Мы никогда не видели моря, хотя от нашего «Хвалебного» до курорта Ла-Боль всего сто километров. Семья Резо считала бесполезным и даже безнравственным, чтобы люди нагишом мокли в соленой воде, выставив напоказ свои телеса. Жители Кранского края приходят в ужас перед наготой. И боятся воды, если она не освящена. Воспитание под стеклянным колпаком («в дароносице» – как острил Фреди) не допускало опасных общений. Каждому известно, что на пляже поневоле приходится сталкиваться с разбогатевшими лавочниками и вообще со всяким сбродом, которому теперь оплачивают отпуска. И наконец, это слишком дорогое удовольствие.

Но перед Пасхой на морских пляжах нет курортников, вода не загрязнена потом трудящейся черни, приехавшей на отдых, гостиницы пустуют, не заламывают бешеных цен. Впрочем, отец и не собирался нигде останавливаться, а просто хотел проехать по берегу океана и показать нам одну из красивейших картин, созданных творцом Вселенной.

– Разумеется, пейзаж сильно испорчен отвратительными щитами, рекламирующими спиртные напитки, и виллами в американском стиле. Но вы постарайтесь их не замечать.

Ходовым выражением «американский стиль» отец клеймил все подряд: джаз (следовало говорить джаз-банд), новейшую архитектуру, кубизм в живописи, стихи сюрреалистов, мебель из орехового дерева и кресла из никелированных трубок. Особенно его возмущали последние: оставим никель для кресла в кабинете дантиста. Думается, что он нашел бы эти новомодные сиденья более удобными, чем старинные глубокие кресла на гнутых ножках, если бы ему довелось прожить недели две в соответствующей обстановке, но случай для этого так никогда и не представился.

Сворачиваем в сторону Бордо. Площадь Кэнконс, мост Сен-Жан длиною в четыреста восемьдесят шесть метров. Минуем порт, где царят суета, грязь и труд, весьма далекий от умственного. Заночевали мы в Блая, где гостиницы не так дороги, в том самом Блая, где укрепления построены еще Вобаном (если только я хорошо запомнил урок), в Блая, где родился в XII веке провансальский поэт Джауфре Рюдель, который, однако, вовсе не был властителем этих мест. Утром мы в Руайане. Отцовские лекции по океанографии и другим смежным дисциплинам. Оказывается, нельзя путать серых креветок с другими видами этих ракообразных. Морская блоха не имеет никакого отношения к энтомологии: это самое презренное ракообразное. Голубой репейничек называется так совершенно ошибочно, ибо никакого отношения не имеет к семейству сложноцветных. Поплавки морской водоросли фукус представляют собой до сих пор не разрешенную загадку: каким образом они надуваются? Попытки создания собственной теории. Чайки используют восходящие течения воздуха гораздо лучше, чем любые планеры, ибо творения божьи всегда совершеннее изделий рук человеческих. А людям не мешало бы все-таки использовать огромные запасы энергии морских приливов. Следует несколько математических формул. Беглый обзор трудностей, которые встречаются при конструкции турбин, работающих при слабом падении воды. И не следует смешивать руайанцев, которые живут в городе Руайане, с руайядерами, жителями города Руайя в департаменте Пюи-де-Дом или, вернее сказать, в Лимани, так как деление на департаменты произведено произвольно после Революции. Вон около мола плывет какой-то юноша, он плывет кролем, а этот стиль плавания мы переняли у полинезийцев.

– Мне следовало бы научить вас плавать. Тем более что для этого имеются благоприятные условия: через наш парк протекает Омэ. Надо будет поговорить об этом с мамой.

«Надо будет…» Гляди-ка, старик уже вспомнил о мамашином характере, чувствует родное стойло. Фальшивый приятельский тон, который он принял в начале путешествия, с каждым часом становится все более отцовским. Впрочем, мы и сами чувствуем себя не слишком уверенно. Фреди то и дело шепчет мне на ухо:

– Слушай, ты меня поддержишь? Поддержишь?

Мы могли пробыть в Руайане только два часа. В тот день мы осмотрели Фура, потом Шатлайон, а к ночи приехали наконец в Ла-Рошель к нашей тетке, баронессе де Сель дʼОзель, получившей недавно в наследство от своей свекрови особняк на улице Марны и соляные промыслы на острове Олерон. Завтра мы сделаем небольшой крюк и посмотрим на строительство огромного мола в Ла-Палисе.