Текст книги "Туннель"

Автор книги: Эрнесто Сабато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

XXVI

Когда мы встали из-за стола, чтобы погулять по парку, я увидел Марию, идущую нам навстречу, и уверился в правильности своих предположений: она дожидалась окончания застолья, чтобы не участвовать в дурацком разговоре за чаем.

Каждый раз, когда Мария приближалась ко мне в окружении других людей, я думал: «С этим восхитительным созданием меня связывает тайная нить». Позднее, размышляя о своих чувствах, я понял, что сначала она стала для меня необходимой (как человек, встреченный на необитаемом острове), когда же страх одиночества прошел, Мария превратилась в предмет роскоши, которым я гордился. Именно тогда, во второй период нашей любви, и появились несчетные трудности – так умирающий с голоду готов проглотить что угодно, а затем, немного насытившись, начинает жаловаться, что пища невкусная и несвежая. В последние годы мне приходилось часто встречать эмигрантов, отличавшихся смирением, которое присуще людям, убежавшим из концлагеря, и готовых довольствоваться самым малым, выполнять самую унизительную работу и при этом радоваться всей душой; но странное дело – человеку недостаточно для счастья сознавать, что он избежал пытки или смерти. Едва он почувствует себя увереннее, гордость, тщеславие и запальчивость, казалось навсегда утраченные, постепенно возвращаются – так вылезают из нор разбежавшиеся в испуге звери; к тому же эти качества еще больше укрепляются, будто стыдясь, что пережили подобное унижение. Неудивительно, – в таких случаях мы нередко становимся свидетелями неблагодарности и дикости.

Сейчас, когда мне ничто не мешает спокойно разобраться в своих переживаниях, подозреваю, что и в наших отношениях с Марией было нечто похожее, и я, наверное, расплачиваюсь за то, что недооценил ту Марию, которая так легко спасла меня от одиночества. Эта напыщенная гордость, это растущее желание быть единственным обладателем Марии должны были насторожить меня, дать понять, что я иду по опасному пути, прислушиваясь к голосу тщеславия.

Но в тот момент, когда Мария шла ко мне навстречу, надменное чувство почти полностью сменилось ощущением вины и стыда за дикую сцену в мастерской, жестокое и пошлое обвинение: «Обманываешь слепого»; Я почувствовал, что теряю силы и покрываюсь холодным потом. Находиться в таком состоянии среди этих людей! Не упасть перед ней на колени, моля, чтобы она простила меня и уняла тот ужас и презрение, которое я испытывал к самому себе!

Мария внешне казалась спокойной, и неясная грусть сегодняшнего дня вновь стала меня заполнять.

Она довольно равнодушно поздоровалась со мной, как бы желая показать своим родственникам, что отношения между нами чисто дружеские. Я с необъяснимым раздражением вспомнил неприятный разговор, который недавно произошел у нас во время одного из приступов отчаяния: я сказал, что было бы заманчиво с наступлением темноты полюбоваться видом башен с холма Сан-Джиминьяно. Мария восхищенно взглянула на меня и воскликнула: «Как здорово, Хуан Пабло!» Но когда я предложил сбежать этой же ночью, Мария испугалась, лицо ее напряглось, и она хмуро проговорила: «Мы не имеем права думать только о себе. Жизнь слишком сложна». Я спросил, что это значит. Она ответила еще более мрачно: «Счастье окружено горем». Я резко поднялся и ушел не простившись. Как никогда, ясно стало, что нам с Марией не удастся соединиться до конца и придется довольствоваться лишь мимолетным ощущением подлинной духовной близости, столь же печально неуловимым, как воспоминания о некоторых снах или радость от прозвучавшего музыкального пассажа.

Вот и сейчас Мария следила за каждым своим жестом, за выражением лица, обдумывала каждое слово. Она даже могла улыбаться той, другой женщине!

Мария спросила, привез ли я наброски.

– Какие наброски? – гневно воскликнул я, злясь оттого, что она не упустит возможности схитрить, хотя сейчас это было нам выгодно.

– Наброски, которые вы обещали показать мне, – настаивала Мария невозмутимо. – Те, что вы сделали в порту.

Я с ненавистью посмотрел на нее, но она спокойно выдержала мой взгляд, и лишь на десятую долю секунды глаза ее смягчились, как бы говоря: «Посочувствуй мне!» Любимая, любимая Мария! Как страдал я из-за ее мольбы и унижения! Ненависть сменилась нежностью.

– Конечно, я их взял. Они в комнате.

– Мне очень хочется увидеть их, – сказала она уже равнодушно.

– Хоть сейчас, – согласился я, угадывая ее намерения.

Я испугался, что Мими увяжется за нами, но Мария знала ее лучше и сразу же прибавила, пресекая всякую попытку вмешательства:

– Мы скоро придем.

Сказав это, она решительно взяла меня под руку и повела в дом. Я быстро обернулся и, кажется, уловил в глазах Мими, смотрящей на Хантера, торжествующий огонек.

XXVII

Я думал пробыть в имении несколько дней, но оставался всего сутки. Наутро, едва рассвело, я убежал, схватив чемодан и этюдник. Этот поступок может показаться дурацким, но вы поймете, что иначе было нельзя.

Покинув Хантера и Мими, мы вошли в дом за несчастными набросками, потом спустились, захватив этюдник и папку с рисунками, которые должны были изображать наброски. Это тоже выдумка Марии.

Но кузенов уже не было. Мария пришла в прекрасное расположение духа и во время нашей прогулки по парку к побережью была в приподнятом настроении. Такой я ее еще не видел: совершенно другая женщина, не похожая на ту, что я знал в городской скуке, – более подвижная, более энергичная. В ней проснулась какая-то чувствительность, незнакомая мне доселе, упоение красками и запахами: она приходила в восторг (для меня неведомый, потому что моя чувствительность основана скорее на чистом воображении) от цвета ствола, сухого листика, какого-нибудь жучка, от благоухания эвкалипта, смешанного с запахом моря. Но все это меня отнюдь не веселило, а подавляло и расстраивало, ведь эти черты Марии были мне чужды, они принадлежали, должно быть, Хантеру или кому-то еще.

Грусть росла и росла, но, может быть, ее навевал шум морских волн, который становился все отчетливее. Когда мы спустились с горы и передо мной открылось здешнее небо, я понял, что печаль моя неизбежна: так было всегда, когда я видел красоту или хоть что-то родственное ей. Интересно, все ли так чувствуют, или это – еще один порок моей несчастной натуры?

Мы сели на скалистый склон и долгое время провели в молчании, прислушиваясь к шуму моря внизу, чувствуя на лицах капельки пены, которым удавалось долетать до вершины. Предгрозовое небо напомнило мне картину Тинторетто «Спасение сарацина».

– Сколько раз, – сказала Мария, – я хотела показать тебе это море и это небо.

Потом она добавила:

– Порой мне кажется, берег принадлежит нам обоим. Стоило мне увидеть одинокую женщину на твоей картине, как я почувствовала, что ты очень похож на меня и тоже на ощупь ищешь кого-то, какого-то безмолвного собеседника. С того самого дня я не переставала думать о тебе, мне не раз снилось, что ты здесь, на этом самом месте, где я провела столько часов своей жизни. Однажды я чуть было не решилась пойти к тебе и признаться во всем. Но я боялась ошибиться, как уже ошиблась когда-то, и надеялась, что ты сам разыщешь меня. Я все время тебе помогала, звала тебя каждую ночь и настолько поверила в возможность нашей встречи, что у этого дурацкого лифта онемела от страха и сказала какую-то глупость. Когда ты вышел, огорченный ошибкой (так ты считал), я побежала за тобой, как ненормальная. И потом наша встреча на площади Сан-Мартин: ты пытался объяснить мне что-то важное, а я старалась все запутать, чтобы не потерять тебя навсегда и не причинить горя. Мне хотелось сбить тебя с толку, убедить в том, что я не понимаю твоих намеков, твоего шифрованного послания.

Я молчал. Голова моя кружилась от возвышенных чувств и сумбурных мыслей, пока я слушал голос Марии, ее восхитительный голос. На меня нашло какое-то оцепенение. Закат солнца и облака на горизонте напоминали гигантскую плавку. Я почувствовал, что эти волшебные минуты больше никогда не повторятся. «Никогда, никогда», – думал я тем временем, как меня уже поташнивало от большой высоты. Как легко было бы утащить Марию за собой в пропасть!

До меня доносились лишь отдельные фразы: «Боже мой… Сколько всего произошло за то бесконечное время, что мы вместе… Ужасные события… Мы ведь не только частичка этого пейзажа, мы крошечные существа из плоти и крови, испорченные, ничтожные…»

Море постепенно превращалось в черное чудовище. Скоро совсем стемнело, и отдаленный шум волн стал зловеще-привлекательным. Оказывается, все было так просто! Она говорила, что мы – испорченные, ничтожные существа, и хотя я знал, что способен на скверные поступки, меня огорчало подозрение, будто и в ней было много низкого, наверняка было. Но как все было? – думал я, – с кем, когда? И глухое желание кинуться на нее, разорвать на куски, задушить и бросить в море овладевало мной. До меня долетали обрывки ее рассказа: что-то о двоюродном брате, кажется Хуане, о детстве, проведенном в деревне; я услышал слова о «мучительных и жестоких» событиях, связанных с тем, другим кузеном. Мария, очевидно, признавалась мне в чем-то сокровенном, а я, как идиот, пропустил это признание.

– Какие мучительные и жестокие события? – закричал я.

Но Мария не слышала меня, она сама была словно в забытьи и тоже казалась одинокой.

Прошло много времени, наверное полчаса. Я почувствовал, что Мария гладит мое лицо, как это случалось раньше. Говорить не было сил. Я по-детски уткнулся ей в подол, и мы сидели долго-долго; время остановилось, будто не было ничего, кроме детства и смерти.

Как жаль, что в глубине таилось нечто подозрительное и загадочное! Как хотелось мне быть неправым, как желал я, чтобы Мария всегда оставалась такой, как сейчас! Но тщетно: пока я прислушивался к ее сердцу, стучавшему совсем близко, пока рука ее ласкала мне волосы, темные мысли шевелились в моей голове, словно крысы в затопленном подвале; они дожидались освобождения, глухо пища и ворочаясь в грязи.

XXVIII

Произошло что-то необычное. Вернувшись домой, мы увидели, что Хантер возбужден (хотя такие, как он, считают дурным тоном обнаруживать свои переживания); он пытался сдержаться, но несомненно, что-то случилось. Мими ушла, а в столовой все было готово к ужину; мы, конечно, намного опоздали, и, едва появились, прислуга стала поспешно обслуживать нас. Ужин прошел почти в полном молчании. Я старался не пропустить ни одного слова Хантера, ни одного его жеста, надеясь, что они прольют свет на многое от меня скрытое, и подтвердят догадки, которые все укреплялись. Я присматривался к Марии – лицо ее было непроницаемо. Желая снять напряжение, Мария сказала, что читает роман Сартра. Хантер, не скрывая досады, пробурчал:

– Эти мне нынешние романы! Коли хотят, пусть пишут… Но зачем их читать?

Вновь воцарилась тишина; Хантер вовсе не пытался сгладить неприятное впечатление от своих слов. Я заключил, что он почему-то злится на Марию. Но поскольку до того, как мы ушли к морю, ничего особенного не произошло, значит, претензии Хантера родились, пока мы разговаривали там; нельзя было не понять, что виной всему – наша долгая беседа, точнее – наше долгое отсутствие. Вывод: Хантер ревнив, и это доказывает, что его отношения с Марией не просто дружеские или родственные. Конечно, Марии не обязательно любить его, напротив, тем скорее Хантер разозлится, заметив, что Мария обращает внимание на других. В любом случае, если его раздражение вызвано ревностью, он должен враждебно вести себя по отношению ко мне, ведь иных причин злиться на меня у него нет. Так и произошло. Даже если бы я не заметил множества подозрительных высказываний, вполне хватило бы взгляда, который Хантер бросил на меня, едва Мария заговорила об обрыве.

Лишь только мы вышли из-за стола, я сослался на усталость и отправился к себе, намереваясь как можно лучше разобраться в происходящем. Я поднялся по лестнице, открыл комнату, зажег свет, громко хлопнул дверью и стал прислушиваться, стоя у порога. Вскоре до меня донесся голос Хантера – он что-то проговорил раздраженно, но разобрать было трудно. Мария не отвечала; Хантер произнес вторую, еще более длинную фразу и еще более раздраженно; Мария что-то очень тихо сказала, ее слова совпали с последними словами Хантера, затем послышался звук отодвигаемых стульев, и раздались шаги на лестнице. Я быстро запер дверь, но не отходил, приложив ухо к замочной скважине: вскоре кто-то прошел мимо – это были женские шаги. Я долго лежал с открытыми глазами, размышляя обо всем, что произошло, и стараясь уловить какой-нибудь шум. Но за целую ночь не раздалось ни звука.

Я не мог заснуть; всевозможные догадки, которые раньше не приходили мне на ум, терзали меня. Первоначальное предположение было наивным: Марии вовсе не обязательно любить Хантера, чтобы тот ревновал ее (что, кстати, естественно), и подобный вывод тогда успокоил меня. Теперь же я понимал, это было не обязательно, но и не являлось препятствием.

Мария могла любить Хантера, а он тем не менее ревновал ее.

Дальше. Откуда я взял, будто между ними что-то было? Объяснений сколько угодно! Во-первых, если Хантер надоедает ей своей ревностью, а она его не любит, тогда зачем она так часто ездит в имение? Обычно там никого нет, кроме Хантера (не знаю, холост он или вдов, по-моему, Мария как-то сказала, что он расстался с женой), но главное – этот сеньор живет в имении один. Во-вторых, существовала еще одна причина, из-за которой я подозревал Марию в близких отношениях с кузеном, – она всегда отзывалась о Хантере равнодушно, так, как обычно говорят о родственниках, и ни разу ни намеком не упомянула, что Хантер влюблен в нее, что он ревнив. В-третьих, не далее чем сегодня Мария рассказывала мне о своих слабостях. Чего она добивалась? В письме я признался ей во многих мерзостях: попойках и проститутках, и теперь она говорила, что понимает меня, что она тоже не из тех, кто любуется парком под луной и лодкой, бегущей по волнам. Не имела ли она в виду, что и в ее жизни были такие же темные и постыдные страсти? И не был ли Хантер одной из них?

Я пережевывал эти выводы и думал над ними всю ночь, мусоля их со всех сторон. Окончательным заключением, показавшимся безупречным, было: Мария – любовница Хантера.

Как только это стало для меня ясно, я спустился вниз, взяв чемодан и этюдник. Столкнувшись с одним из слуг, который уже открывал окна и двери, чтобы приступить к уборке, я велел ему передать наилучшие пожелания сеньору и сказать, что срочные дела призывают меня в Буэнос-Айрес. Он не без удивления посмотрел на меня, особенно когда в ответ на предложение подвезти до станции я сказал, что пойду пешком.

Мне пришлось просидеть несколько часов на маленьком вокзале. Я вдруг решил, что должна появиться Мария, и ждал этого с горьким удовлетворением, которое испытывает обиженный ребенок, прячась где-нибудь, считая, что с ним поступили несправедливо, и ждет, когда же кто-нибудь из старших признает свою вину, разыщет его и попросит прощения. Но Мария не пришла. Увидев поезд, я в последний раз взглянул на дорогу, еще надеясь, что Мария появится, но ее не было, и мне стало безумно одиноко.

Пока поезд мчался к Буэнос-Айресу, я смотрел в окно. Мы проезжали мимо ранчо; женщина, стоявшая под навесом, выпрямилась, чтобы посмотреть на поезд. Дурацкая мысль пришла мне в голову: «Я вижу эту женщину в первый и последний раз. Я больше никогда ее не увижу». Мысли мои швыряло, как пробку в реке. Теперь они крутились вокруг женщины под навесом. Какое мне было до нее дело? Но я никак не мог смириться с тем, что еще одно прожитое мгновение осталось позади; мне казалось, все это уже умерло – пройди поезд минутой позже, позови эту женщину кто-нибудь из дома, и ее в моей жизни не существовало бы.

Все представлялось мне скоротечным, бесполезным, невнятным. В голове был полный сумбур, и Мария казалась каким-то расплывчатым печальным пятном. Только несколько часов спустя мой мозг стал работать с прежней ясностью и силой.

XXIX

Дни, предшествовавшие смерти Марии, были самыми ужасными в моей жизни. Невозможно подробно рассказать обо всем, что я перечувствовал, передумал и переделал, и если некоторые события вспоминаются в мельчайших деталях, то целые часы и даже дни предстают передо мной нелепыми и мутными снами. Кажется, я несколько дней пьянствовал, валялся на кровати или на скамейке в Пуэрто-Нуэво. Помню, что, выйдя на вокзале Конститусьон, я зашел в бар и попросил одну за другой несколько порций виски, затем встал, взял такси и поехал в бар на улице Двадцать Пятого Мая или Леандро Алема. Опять музыка, шум, крики, омерзительный гогот, от которого меня передергивало, разбитые бутылки и слепящие огни. Потом тяжесть, мучительная головная боль, полицейский участок, надзиратель, открывающий дверь, офицер, который что-то мне объясняет, – и вновь я вижу себя, бредущего по улице то и дело почесываясь. Возможно, я опять зашел в бар. Несколько часов (или дней) спустя кто-то отвез меня в мастерскую. Мне снился кошмарный сон: я разгуливал по крыше собора. Помню еще, как проснулся в своей комнате ночью, умирая от страха, что комната стала необъятно большой и, сколько бы я ни бежал, мне никогда не добраться до ее конца. Не знаю, много ли прошло времени, пока первые лучи солнца не проникли в окно. Я бросился в ванную и, не раздеваясь, плюхнулся в воду. Холодная вода немного привела меня в чувство, и в памяти стали возникать разрозненные картины, не связанные между собой, как первые предметы, которые появляются на воде после потопа: Мария, сидящая на склоне, Мими, размахивающая мундштуком, станция Альенде, магазин у вокзала под названием «Доверие» или «Имение», Мария, спрашивающая о набросках, мой крик: «Какие наброски?», уничтожающий взгляд Хантера, я, прислушивающийся к разговору родственников, матрос, швыряющий бутылку, непроницаемые глаза Марии, приближающейся ко мне, поцелуи грязной женщины и то, как я страшно ударил ее кулаком, блохи по всему телу, Хантер, разглагольствующий о детективах, шофер из имения. Вспоминались и обрывки снов: опять собор темной ночью, бесконечная комната…

По мере того как вода оказывала свое действие, одни куски, поднимаясь на поверхность сознания, соединялись с другими, и стала вырисовываться полная картина, скорбная, как разоренный наводнением город.

Я вылез из ванны, снял с себя все, надел сухую одежду и принялся сочинять письмо Марии. Вначале я написал, что хотел бы объяснить причину моего бегства из имения (я зачеркнул «бегство» и написал «отъезд»). Затем добавил, что высоко ценю тот интерес, который она проявляет ко мне (зачеркнул «ко мне» и написал «к моей особе»). Что я восхищаюсь ее добротой и чистыми намерениями, хотя, по ее же признанию, ею иногда овладевают «низкие страсти». Что я тоже не из тех, кто любуется парками под луной и лодкой, бегущей по волнам, но, как она могла представить (я зачеркнул «представить» и написал «догадаться»), этого недостаточно, чтобы сохранить нашу любовь; непонятно, как женщина ее склада говорит о своей любви мужу, мне и в то же время спит с Хантером. Тем более, уточнил я, что она спит и со мной и с мужем. Письмо заканчивалось словами: подобные факты дают богатый материал для анализа и так далее и так далее.

Перечитав письмо, я решил, что теперь оно достаточно оскорбительное, чтобы причинить ей боль. Я запечатал конверт, отправился на Центральный почтамт и послал его заказным.

XXX

Едва я вышел с почтамта, как понял две вещи: во-первых, в письме не говорилось ни слова о том, почему я подозревал ее в связи с Хантером; во-вторых, мне самому было не до конца ясно, зачем так безжалостно ранить ее – не для того же, чтобы она переменилась, даже если мои подозрения справедливы? Конечно, это бесполезно. Или же заставить прибежать ко мне? Но вряд ли мой поступок поможет делу. И все же я сознавал, что в глубине души желал одного: чтобы Мария вернулась. Если так, почему было не сказать этого прямо, без оскорблений, объяснив свой отъезд тем, что вдруг заметил ревность Хантера? В конце концов, моя уверенность в том, что Мария – любовница Хантера, унизительна, но ни на чем не основана, это всего лишь предположение, которое может пригодиться для последующего анализа.

Итак, я совершил еще одну глупость из-за своей привычки в спешке писать письма и немедленно их отправлять. Важные письма нужно посылать по крайней мере через день после написания, чтобы иметь время прояснить все возможные последствия.

Оставалась лишь крошечная надежда – квитанция. Я стал рыться во всех карманах, но ничего не нашел, очевидно, я ее по рассеянности выбросил. Все же я бегом вернулся на почту и снова стал за теми, кто сдавал заказные письма. Подойдя к окошку, я спросил у служащей, натужно улыбаясь:

– Вы меня не узнаете?

Женщина ошарашено посмотрела на меня, наверняка решив, что я помешанный. Чтобы вывести ее из этого заблуждения, я напомнил: я только что отправил письмо в имение Лос-Омбуэс. Удивление этой идиотки, казалось, еще возросло, и, желая разделить его с кем-нибудь, она решила обратиться к своему коллеге, повернулась к нему, как бы прося разъяснить то, что было выше ее понимания, затем вновь посмотрела на меня.

– Я потерял квитанцию, – сказал я. Ответа не последовало.

– Я прошу вернуть мне письмо, но квитанции у меня нет, – повторил я.

Женщина и второй сотрудник обменялись взглядами, как партнеры за картами.

Наконец она спросила таким голосом, какой бывает только у изумленного человека:

– Вы хотите, чтобы вам вернули письмо?

– Совершенно верно.

– И у вас даже нет квитанции?

Я был вынужден признать, что у меня действительно нет этого важного документа. Удивление женщины достигло предела. Она что-то невнятно пробормотала и опять посмотрела на сослуживца.

– Он хочет, чтобы ему вернули письмо, – проговорила она.

Тот улыбнулся дурацкой улыбкой, всем своим видом желая изобразить понимание. Женщина снова взглянула на меня и сказала:

– Это совершенно невозможно.

– Я могу показать документы, – возразил я, вытаскивая бумаги.

– Не нужно. Правила одинаковы для всех.

– Согласитесь, что правила должны соответствовать логике, – раздраженно воскликнул я. Родинка с длинными волосками на щеке этой особы начинала выводить меня из себя.

– Вы знаете правила?

– Незачем знать их, сеньора, – холодно ответил я, догадываясь, что слово «сеньора» должно смертельно обидеть ее.

Глаза этой гарпии теперь сверкали гневом.

– Поймите, сеньора, правила не могут противоречить логике, их должен составлять нормальный человек, а не сумасшедший. Если я посылаю письмо и тут же прошу вернуть его, значит, я забыл написать о чем-то очень важном, и, следовательно, разумнее всего удовлетворить мою просьбу. Или вы заинтересованы в отправке неполных и неточных писем? Всем известно, что почта является средством сообщения, а не принуждения; почта не может заставить меня отправить письмо, если я этого не хочу.

– Но вы же сами его отправили, – ответила она.

– Да! – закричал я. – Но, повторяю, теперь я передумал!

– Не кричите на меня, ведите себя прилично. Уже поздно.

– Не поздно, письмо находится там! – сказал я, показывая на корзину с письмами.

Очередь шумно возмущалась. Лицо старой девы дрожало от ярости. Я с отвращением почувствовал, что вся моя ненависть сконцентрировалась на ее родинке.

– Я могу доказать вам, что я тот самый человек, который отправил письмо.

– Не кричите, я не глухая, – поморщилась женщина. – Я не имею права принимать такие решения.

– Тогда посоветуйтесь с заведующим.

– Не могу. Здесь слишком много народу. Мы загружены работой, понимаете?

– Мое дело – тоже часть вашей работы, – сказал я. Кто-то из очереди предложил вернуть мне письмо и не задерживать других. Женщина медлила, делая вид, будто чем-то занята, затем вышла и долго не возвращалась. Наконец она появилась, злая как собака. Потом порылась в корзине.

– Какое имение? – прошипела она.

– Лос-Омбуэс, – произнес я с ядовитым спокойствием.

После нарочито долгих поисков она вытащила письмо и, держа в руках, стала рассматривать, словно ей предлагали его купить, а она сомневалась в достоинствах товара.

– Здесь только адрес и инициалы, – сказала она.

– А это?

– Какие документы вы можете предъявить, чтобы доказать, что вы и есть автор письма?

– У меня есть черновик, – ответил я, протягивая его.

Она взяла листок, повертела и вернула назад.

– А как установить, что это черновик данного письма?

– Очень просто: вскрыть конверт и сверить.

Она в сомнении помолчала, затем посмотрела на запечатанный конверт и спросила:

– А как мы откроем письмо, не зная, что оно ваше? Я не имею на это права.

Очередь вновь стала возмущаться. Мне хотелось совершить что-нибудь чудовищное.

– Этот документ не годится, – заключила фурия.

– Может, удостоверение личности вас удовлетворит? – поинтересовался я с насмешливой вежливостью.

– Удостоверение личности?

Она подумала, снова посмотрела на конверт и заявила:

– Нет, одного удостоверения недостаточно, потому что на конверте указаны только инициалы. Вы должны будете показать мне, где вы проживаете. Или военный билет, потому что там есть сведения о местожительстве.

Она подумала еще и добавила:

– Хотя вряд ли вы живете в одном и том же месте с восемнадцати лет. Так что необходимо предъявить и отметку о местожительстве.

Я не мог сдержать нарастающую ярость и почувствовал – она распространяется на Марию и, самое странное, на Мими.

– Отправляйте его, как есть, и убирайтесь к черту! – закричал я, поворачиваясь спиной.

Я вышел с почтамта в скверном настроении и даже подумал, не вернуться ли к окошку и не поджечь ли корзину с письмами. Но как? Бросить спичку? Она скорее всего потухнет на лету. Пламя могло бы возникнуть от струйки бензина, но это вызвало бы много осложнений. Во всяком случае, мне захотелось подождать у выхода до конца рабочего дня и оскорбить старую деву.