Текст книги "Туннель"

Автор книги: Эрнесто Сабато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

XVI

Я отчаянно любил Марию, но слово «любовь» еще не было сказано нами. Я страстно ждал ее возвращения, чтобы наконец произнести его.

Но Мария не возвращалась. По мере того как шли дни, мной овладевало безумие. Я написал еще одно письмо, состоящее из слов: «Я люблю тебя, Мария, люблю, люблю!»

Через два дня наконец пришли скупые строчки: «Я боюсь причинить тебе зло». Тут же последовал ответ: «Мне все равно, что со мной случится. Не будь этой любви, я бы умер. Каждая секунда без тебя превращается в нескончаемую пытку».

Прошло несколько мучительных дней, но ответа не было. Я написал в отчаянии: «Ты топчешь нашу любовь».

На следующий день по телефону раздался далекий дрожащий голос Марии. Я не решился произнести что-нибудь, кроме слова «Мария», которое все время повторял, да и не мог: горло мое так сдавило, что было трудно говорить. Она сказала:

– Завтра я возвращаюсь в Буэнос-Айрес. И сразу же позвоню.

Назавтра Мария позвонила уже из дома.

– Я хочу немедленно тебя видеть, – выпалил я.

– Мы сегодня же увидимся, – подтвердила она.

– Я буду ждать тебя на площади Сан-Мартин, – уточнил я.

Казалось, Мария колеблется. Затем она ответила:

– Лучше на Реколете. Я приду в восемь.

Как ждал я этого часа, бесцельно бродя по улицам, чтобы время прошло поскорее! Какую нежность чувствовал в душе, каким прекрасным предстал передо мной мир, летний вечер, играющие на тротуаре дети! Сейчас я удивляюсь, насколько любовь способна ослепить нас и как волшебно преображает она все вокруг. Мир прекрасен! Придет же такое в голову!

В начале девятого показалась Мария, она искала меня в сумерках. Я узнал ее по походке: было уже слишком темно, чтобы разглядеть лицо.

Мы сели. Сжимая ей руку, я, как сумасшедший, все время повторял ее имя, не решаясь сказать что-нибудь еще; она же молчала.

– Почему ты уехала в имение? – наконец спросил я жестко. – Почему покинула меня? Почему оставила дома письмо? Не сказала, что замужем?

Мария не отвечала. Я сдавил ей руку, и она застонала.

– Мне больно, Хуан Пабло, – мягко выговорила она.

– Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь? Мария все молчала.

– Почему? Почему? Она наконец произнесла:

– Разве на все нужно отвечать? Не будем говорить обо мне: лучше поговорим о твоей работе, о том, что тебя тревожит. Я постоянно думаю о твоем полотне, о разговоре на площади Сан-Мартин. Я хочу знать, чем ты занимаешься сейчас, о чем размышляешь, написал ли что-нибудь новое?

Я вновь яростно сжал ее руку.

– Нет, – воскликнул я. – Будем говорить не обо мне, а о нас обоих. Я должен знать, любишь ли ты меня. Только это: любишь ли.

Мария не ответила. Отчаявшись от этого молчания и от того, что темнота не позволяла мне прочитать по глазам мысли Марии, я зажег спичку. Мария быстро отвернулась, пряча лицо. Взяв ее за подбородок, я заставил взглянуть на меня: она тихо плакала.

– А… значит, ты меня не любишь, – с горечью прошептал я.

Пока догорала спичка, я заметил, что Мария все же нежно на меня смотрит. Потом, уже в кромешной темноте, она провела рукой по моим волосам. И мягко сказала:

– Конечно, я люблю тебя… К чему слова?

– Да, – ответил я, – но как ты меня любишь? Любить можно по-разному: любят и собаку и ребенка. Но я имею в виду любовь, настоящую, понимаешь?

Вдруг меня охватило странное подозрение: я быстро зажег вторую спичку. Так и есть, Мария улыбалась. Вернее, улыбки уже не было, но она улыбалась десятую долю секунды назад. Мне часто приходилось внезапно оглядываться, заподозрив слежку. Никого не увидев, я ощущал, что пустота вокруг возникла недавно и что-то стремительно исчезло, а в воздухе чувствовалось легкое дрожание. Так было и теперь.

– Ты улыбалась, – прошипел я в бешенстве.

– Улыбалась? – удивилась она.

– Да, улыбалась, меня не проведешь. Я замечаю любые мелочи.

– И какие же мелочи ты заметил?

– В твоем лице было что-то такое… следы улыбки.

– Чему же я могла улыбаться? – возмутилась Мария.

– Моей наивности, вопросу, любишь ли ты меня по-настоящему или как ребенок, мало ли чему… Но ты улыбалась. В этом нет никакого сомнения.

Мария резко встала.

– В чем дело? – растерялся я.

– Я ухожу, – сухо ответила она. Я подскочил, как на пружине.

– Что значит – уходишь? Почему?

Она молчала. Я чуть не затряс ее обеими руками.

– Почему ты уходишь?

– Боюсь, тебе тоже меня не понять. Я рассвирепел:

– Что? Я спрашиваю тебя о вещах, которые для меня важнее жизни, ты же, вместо того чтобы ответить, улыбаешься, а потом готова обидеться. Конечно, все дело в том, что я не понимаю тебя.

– Ты вообразил эту улыбку, – сдержанно проговорила Мария.

– Да нет же, я уверен.

– Но ты ошибаешься. И мне очень больно, что тебе могло взбрести такое в голову.

Я не знал, что и думать. Строго говоря, я видел не саму улыбку, а нечто вроде ее тени на уже серьезном лице.

– Не знаю, Мария, прости меня, – сказал я уныло. – Но я убежден, что ты улыбалась.

Я был не в силах продолжать разговор. Через мгновение Мария вновь стала гладить мои волосы. Я услышал ее голос, теперь несчастный и страдальческий:

– Но как ты мог такое подумать?

– Не знаю, не знаю, – чуть не плакал я.

Она заставила меня сесть. И снова, как раньше, принялась гладить меня по голове.

– Я предупреждала, что причиню тебе горе, – сказала она после небольшой паузы. – Видишь, как я была права.

– Это я во всем виноват, – ответил я.

– Нет, наверное, я, – задумчиво произнесла Мария, отвечая как бы самой себе.

«Как странно», – подумал я.

– Что именно странно? – спросила она.

Это было невероятно, и много дней спустя я решил даже, что Мария способна читать мысли. Впрочем, у меня и сейчас нет полной уверенности, что я не произнес эти слова вслух, сам того не заметив.

– Что именно странно? – повторила она, ведь я был так поражен, что не ответил.

– Странно в твоем возрасте.

– В моем возрасте?

– Да, в твоем возрасте. Сколько тебе лет? Она засмеялась.

– А как ты думаешь?

– Вот это-то и странно, – пробормотал я. – Когда я впервые увидел тебя, мне показалось, будто тебе лет двадцать шесть.

– А сейчас?

– Нет-нет. Я уже и тогда был удивлен, потому что нечто неуловимое подсказывало мне…

– Подсказывало?

– Что ты гораздо старше. Иногда рядом с тобой я чувствую себя ребенком.

– А тебе сколько лет?

– Тридцать восемь.

– Ты и вправду очень молод.

Я обалдел. Не потому, что считал себя старым, а потому, что все-таки был уверен – она гораздо моложе меня, ведь, как бы там ни было, ей не могло быть больше двадцати шести.

– Очень молод, – повторила Мария, видимо почувствовав мое удивление.

– Но тебе-то сколько? – настаивал я.

– Какая разница? – серьезно спросила она.

– Зачем же ты интересуешься моим возрастом? – рассердился я.

– Идиотский разговор, – заметила Мария. – Чепуха какая-то. Странно, что тебя занимают такие вещи.

Меня занимают такие вещи? Неужели мы ведем подобный спор? Как это могло случиться? Я был до того обескуражен, что уже забыл, почему пристал к ней с этим вопросом. Вернее, я не исследовал его причину. Только дома, спустя несколько часов, мне удалось понять глубокий смысл нашего разговора, показавшегося поначалу таким банальным.

XVII

Больше месяца мы встречались почти ежедневно. Мне не хочется воскрешать в памяти все подробности того времени, чудовищного и волшебного. В этих воспоминаниях слишком много печального, чтобы снова возвращаться к ним.

Мария стала приходить ко мне в мастерскую. Сцена со спичками повторилась еще два или три раза с небольшими вариациями, и меня донимала мысль, что ее любовь – в лучшем случае – была любовью матери или сестры. Поэтому физическое сближение представлялось мне гарантией любви настоящей.

Но и это оказалось одним из тех наивных заблуждений, над которыми Мария, конечно, потихоньку посмеивалась. Наша близость отнюдь не успокоила меня, а стала лишь новой встряской, породившей болезненные сцены непонимания. Мне никогда не забыть часов, проведенных с ней в мастерской. Все это время я метался от самой чистой любви к самой страшной ненависти из-за противоречивого и необъяснимого поведения Марии: вдруг в мою душу закрадывалось подозрение, что все это розыгрыш. Мария казалась то стыдливым подростком, то обыкновенной женщиной, и тогда целая вереница вопросов начинала мучить меня: где? как? кто? когда?

В такие минуты я не переставал думать, что Мария разыгрывает одну из самых тонких и безжалостных комедий, и я перед ней – глупый ребенок, которому заговаривают зубы, чтобы он ел или спал. Случалось, меня охватывал безумный стыд, я в спешке одевался и выскакивал на улицу, чтобы освежиться и развеять сомнения. А иногда я грубо кидался на Марию, больно хватал за руки, сжимал их и впивался взглядом в глаза, стараясь вырвать у нее подтверждения любви, настоящей любви.

Но все это не совсем то, о чем хочется рассказать. Признаюсь, мне самому непонятно, что вкладывалось в слова «настоящая любовь», и хотя я много раз приставал с ними, только сейчас начинаю размышлять над их подлинным смыслом. Что я подразумевал под «настоящей любовью»? Чувственную страсть? Возможно, именно этого я искал, отчаянно стремясь теснее сблизиться с Марией. Я был уверен, в каких-то случаях нам тем не менее удавалось соединиться, но это единение было так непрочно, так мгновенно, так зыбко, что потом я ощущал себя еще более одиноким и неудовлетворенным: то же самое испытываешь, когда стремишься наяву ощутить любовь, пережитую во сне. И все-таки, правда очень редко, мы достигали подлинной близости. И то, что мы были вместе, помогало нам преодолеть грусть, всегда сопутствующую счастью, вызванную, без сомнения, неуловимостью этого счастья. Нам было достаточно лишь взглянуть друг на друга, чтобы понять, что мысли наши или, скорее, чувства совершенно одинаковы.

Конечно, мы жестоко расплачивались за эти мгновения, – все, происходящее после, казалось грубым и неуклюжим. Что бы мы ни делали – разговаривали, пили кофе, – было мучительно, ибо лишний раз доказывало, насколько эфемерным было наше единение. И, что еще хуже, потом я чувствовал новое отчуждение, ибо, отчаянно пытаясь хоть как-то закрепить достигнутую гармонию, я опять склонял Марию к близости; но мы только снова и снова убеждались, что таким путем невозможно вернуть утраченное единство. К тому же Мария сбивала меня с толку, желая уверить в обратном: она испытывала истинное, почти немыслимое наслаждение; и вот тогда-то я быстро одевался и выбегал на улицу или грубо сжимал ей руки, стремясь убедиться в искренности ее переживаний. Все это было до того безобразно, что Мария, угадывая мое намерение снова овладеть ею, старалась уклониться. В конце концов она была уже настолько разочарована, что всеми силами пыталась доказать, будто близость не только не нужна нашей любви, но даже губительна для нее.

Все это заставляло меня еще больше сомневаться в правдивости ее чувств. У меня закрадывалось подозрение, что она разыгрывает эту комедию, чтобы впредь избежать физической близости, которая, пожалуй, тяготила ее с самого начала, а значит, наслаждение было показным. Естественно, вспыхивали новые ссоры, и хотя Мария тщетно пыталась убедить меня в том, что я ошибаюсь, я выходил из себя, обуреваемый новыми фантастическими подозрениями, и опять принимался изощренно мучить ее.

Больше всего при мысли об обмане меня бесило то, что я доверился ей, как беззащитный ребенок.

– Если когда-нибудь я узнаю, что ты меня обманула, – говорил я в ярости, – то убью тебя как собаку.

Я хватал ее за руки и внимательно всматривался ей в глаза, пытаясь уловить какой-нибудь знак: подозрительный блеск или легкую иронию. Она смотрела по-детски испуганно или печально и покорно, а затем начинала молча одеваться.

Однажды мы поспорили яростнее обычного, и я дошел до того, что выкрикнул: «Шлюха!» Мария застыла в оцепенении. Затем долго молча одевалась за ширмой, и когда я, разрываемый ненавистью и раскаянием, побежал просить прощения, то увидел ее лицо, залитое слезами. Я не знал, как себя вести: нежно целовал ее глаза, униженно извинялся, плакал, называл себя жестоким, несправедливым и мстительным чудовищем. Это продолжалось до тех пор, пока Мария еще выказывала остатки обиды, но едва она пришла в себя и стала счастливо улыбаться, мне подумалось, что ей естественней было бы оставаться грустной; конечно, она могла успокоиться, однако ее веселость после такого оскорбления была подозрительной. По-моему, любая женщина должна чувствовать себя униженной, если ее назовут шлюхой, даже проститутка, и ни одна не оправится так быстро, если только в этом обвинении не было доли истины.

Подобные сцены повторялись почти ежедневно. Иногда они заканчивались относительным примирением, и мы отправлялись гулять на площадь Франсиа, как влюбленные подростки. Но мгновения нежности приходили все реже и реже и были все более краткими, словно обманчивые проблески солнца на темнеющем предгрозовом небе. Мои сомнения и дознания подчиняли себе все, как лиана, которая опутывает деревья в парке, образуя чудовищные сплетения.

XVIII

Я все чаще и безжалостней допытывался у Марии о причинах ее молчания, странного выражения лица, о случайно оброненных словах, поездках в имение и прошлых романах. Однажды я спросил, почему она называла себя «сеньоритой Ирибарне», а не «сеньорой Альенде». Мария улыбнулась:

– Что за детское любопытство! Какое это имеет значение?

– Для меня это важно, – ответил я, пристально вглядываясь в ее глаза.

– Таков семейный обычай, – сказала она уже без улыбки.

– И все же, – возразил я, – когда я впервые позвонил и попросил «сеньориту Ирибарне», горничная заколебалась, прежде чем мне ответить.

– Тебе показалось.

– Возможно. Но почему она меня не поправила? Мария опять улыбнулась, на этот раз уже более откровенно.

– Я ведь объяснила, что это – семейный обычай, и горничная тоже о нем знает. Все называют меня Марией Ирибарне.

– Ладно, пусть будет Мария Ирибарне. Но странно, что горничная почти не удивляется, если тебя называют «сеньоритой».

– А… Так вот что тебя поразило… Да, она не привыкла к обращению «сеньорита» и потому, наверное, слегка растерялась.

Мария задумалась, будто впервые столкнулась с этим недоразумением.

– И все же она не поправила меня, – настаивал я.

– Кто? – спросила Мария, очнувшись.

Горничная. Она не поправила меня, когда я назвал тебя сеньоритой.

– Послушай, Хуан Пабло, все это не имеет никакого значения, и я не знаю, что ты, собственно, хочешь доказать.

– Я хочу доказать, что тебя, очевидно, не впервые называют сеньоритой. Если бы это было впервые, горничная должна была бы исправить ошибку.

Мария рассмеялась.

– От тебя можно с ума сойти! – весело сказала она, нежно меня гладя.

Я был серьезен.

– И еще, – продолжал я, – когда мы впервые говорили по телефону, твой голос был безразличным, почти официальным, пока ты не закрыла дверь. А потом ты опять стала говорить нежным голосом. Чем объяснить такую перемену?

– Подумай сам, Хуан Пабло, – возразила Мария уже без улыбки, – как я могла говорить нежно в присутствии горничной?

– Верно, но ты сказала: «Когда я закрываю дверь, это значит – меня не должны беспокоить». Такое не могло относиться ко мне, поскольку я раньше не звонил. И к Хантеру, коль скоро ты можешь когда угодно встречаться с ним в имении. Очевидно, есть еще и другие люди, с которыми ты разговаривала когда-то или продолжаешь говорить. Разве я не прав?

Мария грустно взглянула на меня.

– Вместо того чтобы так смотреть, ты бы лучше ответила, – сказал я раздраженно.

– Хуан Пабло, все это очень наивно. Конечно, я разговариваю с другими: с родственниками, с друзьями дома, с матерью – мало ли с кем…

– По-моему, для таких разговоров не надо прятаться.

– А кто дал тебе право утверждать, что я прячусь? – резко спросила она.

– Не выходи из себя. Как-то раз ты сама рассказала мне о некоем Ричарде, который не был ни другом дома, ни родственником, ни матерью.

Мария помрачнела.

– Несчастный Ричард, – пробормотала она.

– Почему несчастный?

– Ты прекрасно знаешь, что он покончил с собой, и я чувствую себя в какой-то мере виноватой в этом. Он писал мне ужасные письма, но я так и не смогла ему помочь. Бедный, бедный Ричард.

– Я бы хотел, чтобы ты показала мне одно из его писем.

– Зачем, если он уже умер?

– Не важно, все равно.

– Я все их сожгла.

– Ты сразу могла сказать, что сожгла их. Ты же спрашиваешь: «Зачем, если он уже умер?» И так всегда. Потом, почему ты их сожгла, если это, конечно, правда? Ты ведь призналась мне, что хранишь все любовные письма. Должно быть, письма этого Ричарда слишком компрометировали тебя, раз ты решила уничтожить их. Не так ли?

– Я их сожгла не потому, что они меня компрометировали, а потому, что они были мрачными. Они подавляли меня.

– Почему?

– Не знаю… Ричард был склонен к депрессиям. Он был очень похож на тебя.

– Ты была в него влюблена?

– Ради бога…

– Что «ради бога»?..

– Умоляю, Хуан Пабло. Вечно ты придумываешь…

– По-моему, я не говорю ничего нелепого. Он влюбляется в тебя, пишет ужасные письма, настолько ужасные, что ты предпочитаешь сжечь их, потом кончает с собой, а ты говоришь, что я придумываю. Почему?

– Потому что, как бы ты ни думал, я никогда не любила его.

– Почему?

– По правде говоря, не знаю. Возможно, потому, что он был не из тех, кто мне нравится.

– Ты сказала, он походил на меня.

– Право же, я имела в виду лишь то, что у вас есть общие черты, а вовсе не то, что вы во всем одинаковы. Этот человек не был способен творить, он ничего не создавал, только разрушал. Он был нигилист и как бы воплощал твои теневые стороны.

– Хорошо. И все же мне так и не ясно, зачем ты сожгла его письма.

– Повторяю, они подавляли меня.

– Но ты могла хранить их и не читать. Ведь уже это доказывает, что ты перечитывала их постоянно, пока не сожгла. А если ты их перечитывала, значит, у тебя были на то какие-то причины, значит, тебя что-то привлекало в Ричарде.

– Но я не говорила, что он не привлекал меня.

– Ты сказала, что он тебе не нравился.

– Боже мой, боже мой! Смерть мне тоже не нравится, и все же она часто привлекает меня. Ричард притягивал меня так, как манит смерть или пустота. Но я считаю, человек не должен безвольно поддаваться таким чувствам. Поэтому, быть может, я не любила его. Поэтому я сожгла его письма. Когда он погиб, я решила уничтожить все, что продлевало его существование.

Она помрачнела, и я больше не смог вытянуть из нее ни слова о Ричарде. Однако не этот человек больше всего мучил меня, потому что о нем, в конце концов, удалось узнать достаточно. Не он, а те незнакомцы, те молчаливые тени, о которых она никогда не рассказывала, но которые, я чувствовал, бесшумно и таинственно обитали в ее жизни. Все худшее, в чем я подозревал Марию, было связано именно с этими загадочными тенями. Как терзало меня и терзает до сих пор слово, сорвавшееся с ее губ в момент физического наслаждения.

Но среди всех этих тягостных разговоров был один, который пролил зловещий свет на Марию и ее любовь.

XIX

Раз уж Мария стала женой Альенде, наверное, было время, когда она испытывала чувства к этому человеку. Признаюсь, «проблема Альенде», как я называл ее, больше всего не давала мне покоя. Загадок здесь было много, но особенно мне хотелось разрешить две: любила ли она его когда-нибудь? И любит ли до сих пор? На эти вопросы нельзя было ответить по отдельности, и они влекли за собой другие: если она не любит Альенде, то кто ее избранник? Я? Хантер? Или один из таинственных собеседников? А может, у нее одновременно несколько любовников, как иногда бывает у мужчин? Или она не любит никого, с успехом внушая каждому из нас, неопытным и наивным простакам, что именно он – единственный, а все остальные – всего-навсего тени и отношения с ними несерьезные и поверхностные?

Однажды я решил прояснить для себя «проблему Альенде». Я начал с того, что спросил Марию, почему она вышла за него замуж.

– Я любила его, – ответила она.

– Значит, сейчас ты его не любишь?

– Я не сказала, что разлюбила, – возразила она.

– Ты сказала: «Я любила его», а не «люблю».

– Ты вечно цепляешься к словам и страшно все передергиваешь, – рассердилась Мария. – Когда я сказала, что вышла замуж, потому что любила, это не значило, что я его больше не люблю.

– То есть ты любишь Альенде, – быстро сказал я, словно желая уличить ее в ложных показаниях, данных на предыдущих допросах.

Она умолкла и помрачнела.

– Почему ты не отвечаешь? – спросил я.

– Я считаю, что отвечать бессмысленно, ведь подобные разговоры происходили уже много раз.

– Но сегодняшний разговор совсем особый. Я спросил тебя, продолжаешь ли ты любить Альенде, и ты сказала «да». Между прочим, припоминаю, что как-то в порту ты утверждала, будто я – первый человек, которого ты любишь.

Мария опять замолчала. Меня всегда раздражала в ней эта непоследовательность и то, что стоило огромных трудов добиться от нее хоть одного конкретного слова.

– Так что ты на это скажешь? – настаивал я.

– Любить можно по-разному, – устало ответила она. – Ты ведь понимаешь, что сейчас я не могу любить Альенде той же любовью, как вначале, когда мы поженились.

– Какой любовью?

– Какой? Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

– Понятия не имею.

– Я тебе не раз об этом говорила.

– Говорила, но никогда не объясняла.

– «Объясняла»! – горько воскликнула она. – Ты сам без конца твердишь, что есть вещи, которые не нужно объяснять, а теперь хочешь, чтобы я разобралась в столь запутанном явлении. Я тысячу раз говорила, мы с Альенде очень дружны, я люблю его, как брата, забочусь о нем, питаю к нему большую нежность, восхищаюсь ясностью его ума, уверена – он гораздо выше меня во всех отношениях. Рядом с ним я чувствую себя ничтожной и виноватой. Как же ты можешь думать, будто я не люблю его?

– Не я сказал, что ты его не любишь. Это ты заявила, что любишь его уже не так, как прежде. Значит, раньше ты любила его так, как сейчас, по твоим словам, любишь меня. А между тем несколько дней назад, в порту, ты утверждала: я – первый человек, которого ты любишь по-настоящему.

Мария затравленно взглянула на меня.

– Ладно, оставим это противоречие, – продолжал я. – Вернемся к Альенде. Ты говоришь, что любишь его, как брата. В таком случае, мне нужно, чтобы ты ответила на один-единственный вопрос: ты спишь с ним?

Мария посмотрела на меня с еще большей грустью. Она помолчала и потом спросила поникшим голосом:

– Необходимо ответить и на этот вопрос?

– Совершенно необходимо, – твердо сказал я.

– Ужасно, что ты позволяешь себе так меня допрашивать!

– Но ведь это совсем просто: скажи только да или нет.

– Не столь просто, как тебе кажется. Можно совершать что-то, не предаваясь этому.

– Прекрасно, – холодно заключил я. – Значит, да.

– Хорошо: да.

– Значит, ты его хочешь.

Я сказал это, нарочно не спуская с нее глаз, потому что так было легче сделать кое-какие выводы. Конечно, я не верил в ее искреннюю страсть к Альенде (хотя при темпераменте Марии можно было ожидать чего угодно), но мне хотелось заставить ее разъяснить, что она подразумевает под «братской любовью». Мария, как я и ожидал, медлила с ответом. Разумеется, она подыскивала слова. И наконец проговорила:

– Я сказала, что сплю с ним, но не сказала, что хочу его.

– Ага! – торжествующе воскликнул я. – Значит, ты спишь с ним, хоть он тебе безразличен, но при этом стремишься уверить его в обратном!

Мария застыла. По ее лицу потекли слезы. Глаза словно покрылись сеточкой, как треснутое стекло.

– Я этого не говорила, – медленно прошептала она.

– Ясно одно, – безжалостно продолжал я, – если ты покажешь, что ничего не чувствуешь, что тебе это в тягость, что близость с ним – жертва, которую ты приносишь из уважения к его нежности, из восхищения его умом и прочее, Альенде никогда больше не ляжет с тобой в постель. Иначе говоря, раз он ведет себя по-прежнему, значит, ты способна имитировать не только чувства, но и ощущения. А также замечательно разыгрываешь наслаждение.

Мария молча плакала, глядя в пол.

– Ты чудовищно жесток, – наконец выговорила она.

– Сейчас не до любезностей, меня интересует суть. А суть в том, что ты способна дурачить мужа в течение многих лет, симулируя не только чувства, но даже и ощущения. Вывод под силу любому школьнику: отчего бы тебе не дурачить и меня? Теперь ты понимаешь, почему я так часто сомневался в искренности твоих реакций. Я всегда вспоминаю отца Дездемоны, который предупреждал Отелло: женщина, обманувшая отца, способна обмануть и другого мужчину. И у меня никак не идет из головы, что ты постоянно, долгие годы, обманываешь Альенде.

Мне вдруг захотелось дойти до предела жестокости, и, сознавая всю пошлость и грубость своих слов, я все-таки добавил:

– Обманываешь слепого.