Текст книги "Папа Сикст V"

Автор книги: Эрнесто Медзаботта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ЗАКЛЮЧЕННЫЕ

ПОДЗЕМНЫЕ тюрьмы Ватикана во времена Сикста V были ужасны; их уничтожили в XVII веке, но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В эти клоаки были посажены наши старые знакомые: молодой граф Проседди, Карл Гербольд и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравительстве и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок.

Молодой Проседди, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение святой инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению, его подвергли пытке, и тут произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Проседди вытерпел все ужасы пытки с необыкновенным мужеством, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены терпением обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены изумительным терпением графа Проседди и не замедлили донести об этом папе Сиксту V. Его святейшество хотя и не верил в сверхъестественное, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Проседди отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.

Кавалер Зильбер и Карл Гербольд также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго то, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти двое молодых людей обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали в отдельных казематах, но после пытки посадили вместе в общую камеру.

– Карл! – сказал один раз кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. – Слышали вы шум в эту ночь?

– Слышал, – отвечал Гербольд, – но что ж тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк, который производят крысы, завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!

– Но вы меня не хотите понять, – продолжал Зильбер, – этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно другой характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.

– Ничего не может быть проще, – отвечал Гербольд, – по всей вероятности, каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.

– А мне кажется совершенно иное.

– Что же именно?

– Делают подкоп под наш каземат.

– Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?

– Не говорите, барон. У нас еще много есть друзей на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер – они, по всей вероятности, позаботятся о нашем освобождении.

– Немножко поздно, им следовало бы подумать ранее, – горько улыбаясь, отвечал Карл, – теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.

– Вы несправедливы, Карл, – вскричал Зильбер, – не забудьте, что и их обвиняют так же, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было думать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они, по всей вероятности, стали заботиться и о нашем освобождении.

– Едва ли, – продолжал Карл, – я думаю, наши друзья теперь уже далеко.

Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону и сказал:

– Гербольд! Я давно хотел сказать вам одну вещь, но не имел храбрости.

– У вас не хватило храбрости? – отвечал, грустно улыбаясь, Гербольд. – Это, должно быть, что-нибудь ужасное.

– Ужасное – нет, но очень грустное. Знаете, день и ночь меня мучает мысль, что я причина всех ваших страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у вас ровно никаких. Вы пристали к заговору только из дружбы ко мне.

– Напрасно вы так думаете, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я находился.

– О, мой благородный друг! – вскричал Зильбер.

В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на своих петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.

– Вот, я вам принес обед, господа, – сказал сторож, развязывая салфетку.

По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.

– Однако нас хотят на славу накормить перед смертью, – вскричал Зильбер, рассматривая принесенный обед, – посмотрите, барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, такая любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.

– Но это еще не все, – говорил, улыбаясь Фортунато, – вот вам бутылка старого вина.

Это последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.

– Однако скажите, – серьезно спросил сторожа кавалер Зильбер, – откуда, в самом деле, нам все это?

– Вы должны подкрепить свои силы, – вполголоса сказал Фортунато, – вам предстоит длинное путешествие.

– Как! Мы будем свободны?! – вскричали оба разом.

– Непременно. Вы слышали нынешней ночью стук под землей? – продолжал Фортунато. – Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.

– Я так и знал, это милый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!

– Я не знаю никакого Ламберто, – возразил Фортунато. – Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег, и поручила освободить вас.

«Это моя милая мама», – подумал Гербольд со слезами на глазах.

– Вы, значит, бежите с нами вместе? – продолжал Зильбер.

– Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.

– Как на виселицу?!

– Да, я должен умереть, – грустно отвечал тюремный сторож, – но зато мое семейство будет спасено от нищеты.

ИЕЗУИТ ОТКРЫВАЕТ МНОГОЕ

С ПЕРЕВОДОМ в лучшее помещение тюрьмы молодому графу Проседди было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал себе самого преданного и самого глупого из всей дворни. Один раз вечером, после обхода сторожа, молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.

– Батист! – вскричал молодой человек.

– Что изволите приказать, ваше сиятельство? – отвечал слуга, быстро вскакивая с табурета.

– Мне нужна твоя помощь, – продолжал граф, – не откажи мне в ней.

– Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.

– Прекрасно, ты должен уступить мне свое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.

– Значит, господин граф задумал бежать из тюрьмы?

– Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, – отвечал молодой человек.

– Как же это так, я не понимаю, – пролепетал слуга.

– Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность и меня не сегодня-завтра освободят из тюрьмы. Мне просто нужно видеть одного из заключенных.

– Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, – согласился Батист, – приказывайте, я повинуюсь.

Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Проседди надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего барина, лег на кровать. Выйдя в коридор, Проседди стал отыскивать каземат иезуита, прислушиваясь около каждой двери. Вдруг его слух был поражен знакомым гнусавым голосом, раздавшимся из одного каземата. Оттуда доносилось: «Бог мой, Тебе известна моя невиновность, помилуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невиновности судьям!»

Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!» Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь.

Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами и читал молитву, когда вдруг услыхал шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачный каземат – единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Видя вошедшего арестанта, иезуит спросил:

– Что тебе нужно, добрый человек?

Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в кармане и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка осветили лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:

– Боже Великий, граф Проседди!

– Да, граф Проседди пришел поблагодарить ваше преподобие, – отвечал молодой человек. – Ваши показания следователям прямо вели меня на виселицу.

– Простите! Простите! – пролепетал иезуит, склонив голову. – Я перенес страшную пытку и говорил то, чего не следует.

Проседди презрительно пожал плечами.

– А я разве не перенес пытки? – возразил он. – Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного!

– О, вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…

– А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?

– Я вас вел к отцеубийству?! – в ужасе вскричал иезуит. – Да можете ли вы говорить что-либо подобное!

– Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.

– Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушил мне презрение, и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверняка, что это принесет тебе пользу?

– Правда, – прошептал иезуит, – но ваш отец…

– Мой отец не был исключением из всех этих людей. Он умер вследствие твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не остановился перед тем, чтобы воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?

– Все, что вы прикажете, господин граф, – пролепетал трепещущий иезуит.

– А вот что я тебе прикажу, – продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу, – пиши! Иначе вот, видишь? – прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая над головою иезуита.

Последний беспрекословно повиновался и написал под диктовку следующие строки: «Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Проседди об отравительстве его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Проседди умер естественной смертью и что сын нисколько не причастен к его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ни в чем неповинного молодого графа Проседди».

– Подписывай! – приказал граф.

Иезуит повиновался. Лишь только бумага была подписана, Проседди взял ее со стола, бережно сложил и спрятал в карман.

– Ну, мой достойный воспитатель, – сказал, иронически улыбаясь, граф, – вас не беспокоит этот документ?

– Ничуть, – отвечал иезуит. – Конечно, я объявляю свои показания ложными, но не надо забывать, что они были вынуждены пыткой.

– Да, разумеется, но что вы скажете о вашем выражении, благочестивый отец: «Чувствуя приближение смерти и суда Божия».

– Бог мой, да это форма всякого духовного завещания.

– Значит ваше преподобие решились умереть и вверили мне свое духовное завещание, – продолжал граф Проседди.

Иезуит с ужасом откинулся назад.

– Видишь, друг мой, – сказал граф, снова вынимая стилет, – мы с тобой были друзья, водили компанию и устраивали разные дела, значит ты мне близкий человек, но для моей собственной безопасности необходимо, чтобы твой рот закрылся навеки. Эта драгоценная бумажка, подписанная тобою, ни в коем случае не может повести к подозрению в убийстве: все скажут, что ты сам себя убил. Не правда ли, как мило сыграна эта комедия?

– Прости! Ради неба, прости! – лепетал трепещущий иезуит.

– Тебя простить, фальшивое животное! – вскричал молодой человек. – Это значило бы мне самому отправиться на виселицу… О, нет, зачем же, лучше приготовься умереть.

Едва иезуит, приподнявшись с места, хотел вымолвить слово, как молодой отравитель с необыкновенной ловкостью и быстротою поразил его стилетом в самое сердце. Смерть хотя и последовала моментально, но в предсмертной агонии иезуит успел крепко укусить руку убийцы. Последнему обстоятельству Проседди, бывший в сильном возбуждении, не придал никакого значения. Положив около трупа стилет, как бы выпавший из мертвой руки, и, развернув записку покойного, он вышел из каземата.

Возвратившись к себе, граф застал Батиста спящим. Верный слуга, растянувшись на барской кровати, спал крепким сном; Проседди едва мог его растолкать. Опять произошло переодевание, и молодой убийца лег на свою постель, как ни в чем не бывало. Между тем утром тюремный сторож, обходя казематы и увидав мертвого иезуита, поспешил донести о происшествии в трибунал. В каземат явились судебные следователи, прокурор и двое врачей. Последние констатировали факт самоубийства. Судьи в этом нимало не усомнились ввиду предсмертной записки, оставленной покойным на столе. Вслед за этим была издана була папы Сикста V, в которой объявлялась свобода невинного графа Проседди и возвращались ему все почести.

Освобождение молодого Проседди из ватиканской тюрьмы было для него совершенным триумфом. Все друзья фамилии графа, старые вассалы, религиозные общества, которые поддерживал молодой граф Проседди, устроили ему шумную овацию. Даже и те синьоры, которые присутствовали на оргиях Анжелики, присоединились к толпе. Шумные овации поразили своей неожиданностью самого графа Проседди, он, не шутя, был сконфужен. Но это последнее обстоятельство послужило ему на пользу.

– Посмотрите! – кричали фанатики. – Это истинно святой юноша! После того, как им перенесены все ужасы пытки с христианским смирением и кротостью, его конфузят возгласы народа, смотрите, как он скромно опускает глаза!

Долго на улице слышались крики: «Да здравствует граф Проседди!»

УПЛАТА ПО СТАРЫМ ДОЛГАМ

МЕЖДУ тем как граф Проседди уходил из тюрьмы, в уголовной палате шла юридическая драма. До сих пор сохранилось предание, что папа Сикст V был страшно жесток, лишен милосердия, кровожаден как бывший инквизитор, но это не совсем справедливо. Мы не знаем деятельности Сикста в Венеции как инквизитора; что же касается его правления как папы, мы видим, что он был суровым поклонником законности и неумолимо преследовал произвол. Читатель, конечно, не забыл эпизода с куртизанкой Диомирой, помещенный в начале этого рассказа: сын феодального владельца убил из ревности своего родного отца. В настоящую минуту, несмотря на давность времени, убийца был вызван трибуналом, дать отчет в своем преступлении.

Другое дело, которое слушалось в тот же день, заключалось в следующем: некто Сильвио Кастелани, незаконнорожденный сын каноника св. Петра, пользовался большим расположением своего отца, называвшего его племянником. Юноша был крайне испорченный, несмотря на то, что ему едва минуло восемнадцать лет. Каноник очень любил своего незаконнорожденного сына и делал для него все, что был в состоянии. Конечно, отец употреблял все меры для того, чтобы исправить сына, но ничего не помогало. Каноник хотя и был в полной силе, еще не старый, но решился обеспечить духовным завещанием будущность юноши. Эта мысль погубила несчастного отца. Сильвио Кастелани, узнав, что мнимый дядя в своем завещании сделал его единственным наследником, решился на страшное преступление отцеубийства и с поразительной жестокостью и хладнокровием привел эту мысль в исполнение.

Сначала судили феодала Атилло Браччи. Но скажем несколько слов о помещении и судьях. Уголовный трибунал во времена Сикста был устроен в подземелье Ватикана, в Длинной мрачной комнате со сводами. Судьи, коих с председателем было четверо, и защитник помещались на полукруглой кафедре у стола, покрытого черным сукном; на стене висело распятие Христа Спасителя во весь рост; никогда слово помилования не оглашало эти мрачные своды, вероятно потому, что святое изображение Того, Кто завещал людям милосердие, было за спинами судей. Кардинал Палеотто, исполнявший должность председателя, начал допрос обвиняемого.

– Атилло Браччи, – сказал он торжественно, – встаньте и отвечайте мне.

Обвиняемый повиновался.

– Сколько вам лет? – продолжал допрашивать кардинал Палеотто.

– Сорок семь.

– Чем занимаетесь?

– Я феодал, свободный посессор замка св. Прина.

– Знаете ли вы, по какому случаю сюда призваны?

Обвиняемый не отвечал.

– Вы обвиняетесь в том, что убили вашего отца в ночь с 11 на 12 февраля 1565 года. Признаете ли себя виновным?

Браччи продолжал хранить молчание.

– Значит, вы не хотите сознаться в совершенном вами преступлении? – настаивал Палеотто.

– В чем же я должен сознаваться? – вскричал обвиняемый, пожимая плечами. – Мой отец меня ударил; я отвечал ему кинжалом. Если старик умер, то тем хуже для него. Впрочем, меня об этом никто не спрашивал в продолжение двадцати пяти лет.

– А вы думали, что правосудия не существует? Ошибаетесь, Атилло Браччи; вы скоро разочаруетесь в вашем фальшивом убеждении.

– Как, вы осмелитесь меня осудить? – закричал на всю камеру феодал.

– А почему же нет, Атилло Браччи? – хладнокровно продолжал кардинал-председатель. – Вы рассчитываете, что уже не существует свидетелей вашего преступления, а если они явятся?

– А если явятся, и будут показывать, то все их показания составят самую возмутительную ложь! – вскричал Браччи.

– Однако несколько часов назад в камере пыток вы говорили совсем другое.

– Мало ли, что я мог говорить, когда мне ломали кости и жгли мое тело. Но теперь, слава Тебе Господи, палачи далеко, я нахожусь перед судьями и могу сказать слово в свое оправдание.

– Прекрасно! Теперь послушаем свидетелей.

Сказав это, Палеотто сделал знак приставу.

Эти слова председательствующего заставили задрожать сурового феодала. «Какие же свидетели могут явиться? – думал он. – Разве та женщина, но она давно умерла!»

В камеру вошла свидетельница, высокого роста, тщательно закутанная в мантию. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и вскричала:

– Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?

Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:

– Нет, я тебя не знаю.

– Ты прав, Атилло Браччи, – вскричала с иронией свидетельница, – ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры вечного города, но я тебя узнала, мы старые знакомые.

Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.

– Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? – продолжала Диомира. – Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившегося неожиданно в твоей комнате, где я также имела несчастье находиться.

– Кто ты такая? – пролепетал обвиняемый. – Я тебя не знаю.

– Несчастный! – говорила свидетельница. – Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.

Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.

– Атилло Браччи, – обратился он к обвиняемому, – что вы скажете в свое оправдание ввиду показания свидетельницы?

Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно закутанный в капюшон, и сел в углу комнаты.

Началось разбирательство другого дела.

– Сильвио Кастелани! – сказал председательствовавший. – Подойдите.

– Юноша приблизился к кафедре.

– Знаете ли вы, в чем обвиняетесь? – спрашивал Палеотто.

– Как не знать! – отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. – Мне это сказали, когда ломали мне кости и жгли мое тело!

– Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.

– Да, я это показал, – отвечал Кастелани.

– Но показания, данного в зале пыток, не достаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили бы свои показания.

– А если бы я вам сказал здесь, что я не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? – нагло спросил юноша.

– Мы бы ответили, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.

– И опять бы отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!

– Это все, что вы можете сказать? – продолжал Палеотто.

– Все! Пишите, что я убил каноника.

– Своего родного отца, несчастный! – прошептал кардинал Палеотто.

– Моего отца, – отвечал, цинично улыбаясь, юноша. – Он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать…

– Несчастный присоединяет к отцеубийству еще и оскорбления родной матери!

– Но мне кажется…

– Молчать! – вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы. Председательствующий продолжал:

– Обвиняемые сознались в своих преступлениях, – сказал он судьям, – остается применить к ним наказания, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Касио, не угодно ли вам сказать ваше мнение.

Юрисконсул Касио встал. Это был старик лет шестидесяти, с честным открытым лицом, смелым блеском серых глаз смотревших прямо в упор.

– Господин кардинал, господа судьи, – начал Касио, если вы меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете право отдавать их в руки палачам.

– Поменьше слов! – раздался угрожающий голос из угла.

– Нельзя стеснять защиту, – отвечал Касио, – в противном случае я снимаю эту тогу, которую с честью носил сорок лет.

– Хорошо сказано! – прошептал монах, сидевший в углу.

– Говорите свободно, синьор Касио, – сказал кардинал Палеотто, – здесь никто не думает стеснять ваши права.

– В таком случае, – отвечал защитник, – я буду продолжать. Атилло Браччи отцеубийца; земля и небо ужасаются его злодейству; демон грызет его совесть, и постоянно будет грызть, как на этом, так и на том свете, но мы, земные судьи, прежде всего, должны руководствоваться законами, признанными нами самими. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как совершено преступление. Римское право так же, как и законы, установленные папами, не допускают наказания за давностью времени, а потому Атилло Браччи должен выйти свободным!

Глаза обвиняемого заблестели надеждой. Судьи переглянулись; защитник юридически был прав. Из угла, где сидел монах, послышался шепот протеста.

– Что касается Сильвио Кастелани, – продолжал Касио, – его дело находится совершенно в других условиях. Прежде всего, мы не имеем никакого основания судить его за отцеубийство, у нас нет доказательств, что обвиняемый был сыном каноника, тем не менее, его преступление ужасно, закон неумолим к тем, кто осмеливается поднять руку на духовную особу, но тот же закон не допускает осуждения несовершеннолетнего, не забывайте, господа судьи, что Кастелани только восемнадцать лет. Закон не позволяет прикасаться к детям, а потому, – закончил Касио, – обвиняемый Кастелани должен быть освобожден.

Речь защитника произвела необыкновенное впечатление, как на судей, так и на обвиняемых. Палеотто, обращаясь к последним, сказал:

– Прежде чем состоится сентенция, не желаете ли прибавить еще что-нибудь в свою защиту?

– Мне ничего не остается прибавить к защите, которая указала на закон давности, – отвечал Браччи и снова сел на скамью.

– Я в свою очередь также попрошу господ судей иметь в виду мое несовершеннолетие, – сказал другой подсудимый.

Здесь произошла необыкновенная сцена. Монах, сидевший в углу, сбросил с головы башлык, и перед судьями и обвиняемыми явился папа Сикст V.

– Закон! – вскричал папа. – Вы говорите о законе в то время, когда эти негодяи так нагло нарушили его! На виселицу отцеубийц, на виселицу!

Судьи, опустив голову, молчали. Один только Касио осмелился возразить:

– Но, святейший отец, закон должен быть ненарушим, неужели справедливый Сикст его нарушит? Это было бы чересчур грустно.

– Молчите, Касио! – сказал папа. – Я хвалю вашу смелость; вы до конца исполнили святую миссию, возложенную на вас. Но помните, оправдание виновного, хотя бы и на основании закона, еще плачевнее, чем осуждение невинного. Ты, Атилло Браччи, – продолжал папа, обращаясь к старому феодалу, – три года тому назад, без всякого милосердия, велел прогнать семейство, предки которого жили сто лет на твоей земле, тебя не тронули ни рыдания женщины, ни просьбы ребенка, ни немощность старика…

– Земля – моя собственность, – отвечал феодал, – я имею право прогнать каждого из фермеров.

– С чем тебя и поздравляю, друг мой, – отвечал, иронически улыбаясь, папа, – земля пусть будет твоей собственностью; а мне позволь распорядиться головой отцеубийцы. Жандармы, увести его! – прибавил папа, обращаясь к страже.

– Что же касается тебя, Сильвио Кастелани, – прибавил папа, обращаясь к юноше, – ты, как ядовитая змея, укусил руку, облагодетельствовавшую тебя, и за это ты умрешь. Злодеи твоего сорта чересчур опасны; я решил всех их уничтожить, было бы слишком нехорошо оставить тебе жизнь, ты молод, можешь убежать с каторги и мало ли что еще можешь натворить, а потому ты умрешь! Жандармы, уберите и этого!

– Я не хочу умереть! – вскричал с пеной у рта обвиняемый. – Мне недостает еще трех лет до совершеннолетия.

– Господа судьи, – обратился папа к Палеотто, – кончайте ваше дело.

– Это совершенно лишнее, святой отец, – с горечью отвечал Палеотто, – если ваше святейшество взяли на себя эту обязанность.

Сикст V понял иронию кардинала Палеотто и ничего не сказал. Вскоре камера уголовного трибунала опустела.