Текст книги "Папа Сикст V"

Автор книги: Эрнесто Медзаботта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

АГОНИЯ

ПРИ всей гениальности и энергии папы Сикста V найти отравителей не было никакой возможности. Неизвестно, где они скрывались, как употребляли свое смертоносное орудие. Эти годы царствования папы Сикста V можно было назвать годами отравлений, как в эпоху Александра VI Борджиа. Произвол синьоров, таких, как Массакратия, Марио Сфорца, Джакомо Бонкомпаньи и им подобные, благодаря суровым законам Сикста, прекратился. Рим и его окрестности уже не оглашались воплями женщин и криками ограбленных; зло как бы переместилось с улицы во дворцы богатых вельмож, там ежедневно происходили драмы, кончавшиеся смертью самих именитых синьоров. Кроме отсутствия улик при судебно-медицинском вскрытии трупов скоропостижно умерших, о чем было говорено выше, была еще другая причина. Судьи, производившие следствия по отравлениям, не смели проникать внутрь дворцов именитых синьоров и делать более подробные исследования уголовных преступлений, боясь мести этих важных вельмож. В царствование Сикста V, конечно, нельзя было бояться ничего подобного; но папа был стар, дряхл, в любой день мог умереть, а при его преемнике дела, несомненно, примут другой оборот. Опять начнутся те же беззакония, которые были при всех папах и с которыми так энергично боролся справедливый Сикст. Тогда-то месть богатых синьоров разразится над всеми, кто осмелился их затронуть. Вот чего боялись судьи и следователи. А потому все следствия уголовных преступлений, совершавшихся среди римской аристократии, производились крайне поверхностно.

Воспитанник иезуита молодой граф Проседди, запасшись ядом, конечно, употребил его для своих преступных целей. Его старый отец медленно, в страшных мучениях умирал от отравы. Возле его высокой кровати день и ночь находился сын-злодей.

– Пить! – прошептал умирающий.

Юноша приблизился к столу, налил в чашку какую-то жидкость и подал ее больному. Иезуит, бывший тут же, в спальне, побледнел как смерть; он почувствовал что-то недоброе. Но молодой граф Проседди, обращаясь к нему, совершенно равнодушно сказал:

– Возьмите эту чашку и помогите отцу напиться, я между тем несколько приподниму его.

Иезуит повиновался, и больной жадно выпил всю жидкость, бывшую в чашке.

– Боже великий! Как мне жжет всю внутренность! Я умираю! – говорил больной, опускаясь на подушки.

– Отец мой, – гнусавил отравитель, – обратись с верой Господу Богу. Мирская жизнь ничто, жизнь вечная все.

Старик метался в агонии и шептал:

– Ты прав, дитя мое, но я грешил… много, много грешил… впрочем, исповедовался и построил две церкви… Духовное завещание… там, в шкафу… там!

Несчастный указывал на шкаф, стоявший в углу комнаты.

– Великий Боже! Прости меня, грешного… прости!.. О!

Отравленный тяжело свалился с подушек на матрац, вытянул ноги и испустил дух.

– Граф умер! – вскричал громким голосом иезуит.

Бывшие в соседней комнате слуги окружили кровать умершего. Молодой граф, закрыв лицо руками, с рыданиями упал на диван.

Похороны были торжественны; весь Рим явился отдать последний долг человеку, сын которого по своей благочестивой жизни считался святым. Возвратившись с кладбища, молодой граф поспешил открыть шкаф, где хранилось завещание покойного. Развернув бумагу, на которой было написано: «Мое завещание», наследник прочел следующие строки: «Большая часть моего состояния заключается в золотых монетах и драгоценных камнях, хранящихся в мраморном сундуке, стоящем под моей кроватью. Золота и драгоценностей должно быть на восемьсот тысяч скуди».

– Восемьсот тысяч скуди! – прошептал отцеубийца, адски улыбаясь. – Теперь мы посмотрим, отвергнет ли меня Анжелика за бедность!

В это самое время вошел иезуит. Он имел угрожающий вид.

– Вы, кажется, очень мало огорчены смертью вашего батюшки, – сказал он, иронически улыбаясь.

Молодой человек с удивлением посмотрел на учителя.

– Что вы здесь за чертовщину городите, мой милый наставник! – вскричал, захохотав, достойный его ученик. – Вам, кажется, хорошо известно, что я вовсе не пылал сыновними чувствами к моему покойному родителю, и если, по вашему же наущению, разыгрывал святого, то единственно с целью выманить у моего отца деньги.

– А! Вот уже каким языком вы со мной заговорили, – сказал иезуит. – Сейчас видно, что вы мой хозяин и я завишу от вас.

– Конечно, я ваш хозяин, – продолжал улыбаться молодой граф. – Прежде вы были моим наставником, а теперь будете застольным товарищем. Пирушка у прелестной Анжелики без вашего присутствия не может быть приятной.

Иезуит невольно содрогнулся. Его сомнения перешли в уверенность: старый граф был отравлен своим сыном; иначе как же мог юноша, только что, возвратившись с похорон, думать об удовольствиях?

– Кажется, вы с большим нетерпением дожидались этих богатств, – говорил, иронически улыбаясь, иезуит. – Одно жаль, что эти богатства заставляют забывать вас самые священные обязанности.

Молодой граф, презрительно улыбаясь, сказал:

– Почтенный наставник, к чему нам играть комедию, я вижу, что вам все известно!

– Мне все известно?.. Что же именно?

– Дело старика… По вашим глазам я вижу, что вы не совсем довольны результатом дела.

Иезуит хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Молодой человек продолжал:

– Относительно правосудия можете быть совершенно спокойны, если бы даже вырыли труп отца, ничего не найдут, средство, употребленное мною, не оставляет ни малейших следов. Что же касается свидетелей, то их, кроме вас, нет. Вы же на меня не донесете ради своих собственных интересов, как мой сообщник.

– Как сообщник! – вскричал иезуит, вскочив, точно ужаленный, с кресла.

– Конечно, сообщник, – отвечал, презрительно улыбаясь, юноша. – Разве вы забыли? Когда я приподымал старика, вы давали ему нить из чашки жидкость, заключавшую в себе отраву.

– Как чашка! – вскричал иезуит. – Разве в ней была отрава?

– Конечно, в ней был самый тончайший яд. Вы им и попотчевали моего почтенного родителя. Теперь не угодно ли вам донести на меня?

– Я пропал! – прошептал иезуит.

– Напротив, ты стал богачом, мой достойнейший наставник, потому что я имею намерение поделиться с тобой многим.

Иезуит повесил голову. Общность интересов с таким страшным злодеем, как граф Проседди, ему вовсе не нравилась.

– И для начала, – прибавил молодой человек, – ты и я наполним карманы червонцами, которых нам всегда недоставало, из-за которых я по твоему совету должен был разыгрывать роль святого; в последнем, как видишь, уже не предвидится надобности. Повторяю, мы сами наполним наши карманы червонцами и вечером отправимся к прелестнейшей девочке Анжелике.

– Как! Только что похоронивши отца!

– О, я совершенно другим способом буду проявлять мое горе о потере дражайшего родителя! – отвечал злодей, нагло улыбаясь.

– Но скандал же! Что скажут люди?

– Ничего они не скажут, потому что не будут знать. Для разбогатевшего графа Проседди отворятся двери очаровательной Анжелики, и уже никто не посмеет нарушить удовольствия нашего интимного кружка. Даже сам герцог… И тому будет отказано; да что там толковать, идем к этой милой малютке.

Но иезуит не хотел сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.

СМЕРТЬ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

КАРЛ Гербольд и кавалер Зильбер сделались большими фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство папы Сикста V. Если бы кто-нибудь из римских граждан позволил себе хотя бы половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно был бы в тюрьме св. Ангела, а, пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда было чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорил об этой терпимости ко всем иностранцам.

Один раз в полдень молодые друзья прогуливались по улице Корсо.

– Помнишь, – сказал Гербольд, – ужин у куртизанки Анжелики?

– Еще бы, конечно, помню.

– Между гостями Анжелики, – продолжал Гербольд, – был маркиз и его племянник… Но ты меня не слушаешь?

– Слушаю, слушаю! – отвечал сын герцогини Фарнезе.

– Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорцы и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша, благодаря невиннейшему выражению его лица, пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.

– Неужели все это тебя интересует? – прервал своего друга молодой гугенот.

– Погоди немножко, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Проседди, которого все римское общество признало святым?

– Да, слышал, кажется, герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой граф Проседди истинно святой и творит чудеса. Я помню еще, по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой граф Проседди под маской благочестия скрывал страшные пороки.

– Австрийский кардинал был совершенно прав: мнимый святой Проседди замечательный негодяй.

– А ты как это знаешь?

– Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Проседди умер восемь дней тому назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.

– Неужели?

– Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам-полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского маркиза, преобразившегося в единственного наследника миллионера графа Проседди.

– Вот как!

– Да и сегодня граф Проседди послал ей пятьдесят червонцев на банкет.

– Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.

– Еще бы! Монсеньор де Марти даже советует графу сделаться священником и уверяет его, что он, Проседди, далеко пойдет и, в конце концов, непременно будет избран папою.

– Боже великий, до чего дошел современный Рим, – сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. – Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона или шпаги Цезаря, достаточно иметь мешки золота, для того чтобы сделать карьеру.

– Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, – заметил француз.

– Сказать откровенно, – отвечал Зильбер, – я мало надеюсь на благотворные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же, Сикст уже стар и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами и издаст свои собственные.

Гербольд ничего не ответил. Пройдя несколько шагов, он сказал:

– К черту политику, будем заниматься чем-нибудь веселым.

Зильбер положил свою руку на плечо друга и сказал, что он старше всякого старика и о веселье думать не может.

– Это каким образом? – спросил, останавливаясь, Гербольд. – Извини, я тебя не понимаю, – тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе и вдруг задумал стариться и заниматься только печальным; что за чепуха?

– Нет, друг мой, не чепуха, – печально отвечал Зильбер, – в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!

Лицо Карла Гербольда сделалось серьезно.

– Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? – сказал он, понизив голос.

– Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избегнуть опасности.

– Друг мой, в таком случае, почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе.

– Спасибо, дорогой Карл! – вскричал кавалер Зильбер. – Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не имел бы духа вести его в тюрьму или на виселицу.

– Ты ошибаешься, Зильбер, – отвечал серьезно француз, – я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, чем развлечения. Ты мне должен сказать, что ты задумал, и мы вместе рука об руку пойдем к намеченной цели.

– А если бы я тебе в этом отказал?

– Если бы ты мне в этом отказал, не скрою от тебя, мне было бы очень, очень неприятно.

– Хорошо, я тебе открою все и предоставлю самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, любишь ли ты Сикста?

– Какого Сикста, папу? – спросил удивленный молодой человек.

– Ну, конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.

– Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных и в его царствование палач гораздо более работает в несколько месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет, такой правитель не в моем вкусе.

– Вот именно ему-то мы и объявили войну.

– Как, войну папе! – воскликнул, понижая голос, Гербольд, – да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римской бедноты? Но вы все сумасшедшие. Подумай только об одном – папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него: при первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.

– Если ты находишь, что это сумасшествие, в таком случае не будем говорить о нем, – холодно сказал Зильбер.

– Напротив, будем говорить, обсудим хладнокровно все! – отвечал, воодушевляясь, Карл. – Вы восстаете против человека, к ногам которого склоняются все сильные мира: короли, императоры, а потому стоит обсудить ваше предприятие.

– Зачем, если оно тебе кажется неудобоисполнимым?

– Таким языком не говорят с друзьями, – вскричал Карл. – Прежде всего, ты мне должен сказать, кто у вас стоит во главе заговора?

– Женщина.

– Женщина?! – переспросил Гербольд, расхохотавшись. – Ну, это сила, против которой ничто не устоит! Для того чтобы воевать с попом, нужна женщина. Ну, скажи же мне, эта синьора молода, красива? И, если не секрет, было бы интересно знать, кто она такая?

– Нет, не секрет, – отвечал серьезно Зильбер, – это моя мать.

– Твоя мать? Извини, я не знал… – отвечал сконфуженно Гербольд.

– Да, моя мать, герцогиня Юлия Фарнезе. У нас план весь готов. Лишь только подадут знак с Кампидолио к восстанию, все тюрьмы будут открыты, бандиты и гугеноты получат свободу, присоединятся к нам и будет провозглашена республика.

– Все это прекрасно, но вы забываете одну маленькую вещь.

– А именно?

– Черт возьми. Сикст будет защищаться и не отдастся вам в руки; повторяю, в его распоряжении войско, швейцарцы и все плебеи Рима.

– Сигнал будет подан большим колоколом Кампидолио, – сказал холодно Зильбер.

– Тем самым колоколом, который звонит о смерти папы?

Зильбер кивнул в знак согласия головой.

– Значит, вы предполагаете, что его святейшество в назначенный день должен отправиться к предкам?

– Да, предполагаем.

– Но помните, для этого важного предприятия необходимо иметь много сильных, а главное преданных людей.

– Успокойся, милый Гербольд, мы их имеем.

– Но кроме людей, надо еще иметь много денег.

– У моей матери они есть. Что бы ты сказал, – продолжал Зильбер, – если бы я движением моей ноги вызвал бы из-под земли сильных моих помощников?

– Я бы сказал, что ты, мой милый друг, с ума сошел.

– В таком случае смотри, – отвечал Зильбер, топнув несколько раз по земле. Вскоре после этого, близ Колизея, из развалин показалась фигура.

– К вашим услугам, синьор кавалер, что прикажете? – спросила она.

Гербольд не мог прийти в себя от изумления.

– Кто этот господин, точно выросший из земли?

– Ламберто Малатеста, – отвечал Зильбер.

– Мне очень приятно вас видеть, – сказал Гербольд бандиту, – я много слышал о вас.

– Вы здесь видите одного из наших предводителей, – продолжал Зильбер, – я полагаю, имя знаменитого Ламберто Малатесты может несколько гарантировать успех дела, правда ли?

– Без всякого сомнения, – отвечал Карл, – синьор Ламберто один стоит целого войска, с таким героем, как он, я готов напасть на самого испанского короля в его эскуриальском дворце.

– Вы слишком добры, синьор, – отвечал, улыбаясь, Ламберто, – но вы скоро увидите человека, перед которым мы все ничто.

– Едва ли придется увидать кого-нибудь, кто бы был храбрее знаменитого Малатесты.

Бандит снова поклонился и, повернув голову к колонне, тихо сказал:

– Пожалуйте, монсеньор.

Из-за колонны вышел кто-то завернутый в плащ.

– Монсеньор Ледигиер, – обратился к нему Ламберто, – с вами хотят познакомиться.

Услыхав это имя знаменитого защитника реформации, героя Франции, заставившего трепетать римскую курию, Карл Гербольд буквально не мог выговорить ни слова от удивления. Между тем Зильбер, сняв шляпу, почтительно преклонился перед Ледигиером и поцеловал его руку.

– Черт возьми, синьор кавалер, – вскричал, улыбаясь, старый гугенот, – римские попы сделали из меня дьявола, а вы произвели меня в святые.

– Вы для нас более чем святой, монсеньор, – отвечал Зильбер, – вы несокрушимая власть, восставшая против современного Вавилона.

– Но что же мы стоим, – сказал Ледигиер, – садитесь, господа, на эти камушки, поговорим.

Все уселись вокруг старика.

– Мне известно, что в доме герцогини было совещание, – начал Ледигиер, – не правда ли?

Малатеста и Зильбер утвердительно кивнули головами. Ледигиер продолжал.

– Кажется, был намечен и преемник Сикста V?

– Да, – отвечал Малатеста, – но это была мысль герцогини Фарнезе, а не наша.

– Что касается меня, – сказал Зильбер, – то выбор папы не имеет для меня ни малейшего интереса.

– Это, каким образом? Вы забываете, что римский первосвященник есть глава католицизма.

– Я гугенот.

– А Ламберто Малатеста также гугенот?

– Я итальянец и очень люблю свою родину, – говорил бандит, – мне бы хотелось, чтобы папы совсем не было.

– А вы, синьор Гербольд, – обратился французский генерал к своему новому знакомому, – кажется, не участвовали в совещании?

– Нет, монсеньор, не участвовал, – отвечал Гербольд, – я должен сознаться, что весьма не силен в политике и религии. Меня пригласил сюда мой хороший друг кавалер Зильбер, и когда я собственными глазами убедился, кто принимает участие в затеянном предприятии, то и я считаю за великую честь для себя присоединиться к вам, благородные синьоры.

– Браво, молодой человек! – вскричал старый гугенот. – Нам очень приятно иметь своим товарищем друга кавалера Зильбера. Итак, господа, – продолжал Ледигиер, – между нами, кажется, все решено, мы уничтожим современный Вавилон. Первым нашим действием будет, конечно, отворить темницы инквизиции, затем мы призовем всех еретиков Италии, гонимых благочестивыми католиками. Несомненно, на наш призыв откликнутся все гонимые в Испании и в Голландии; в Риме, конечно, будет провозглашена республика. Вы, какими средствами можете обладать? – обратился генерал к кавалеру Зильберу.

– В моем распоряжении, – отвечал Зильбер, – около четырехсот человек, уволенных папским правительством, кроме того, я, как адъютант Александра Фарнезе, получил от папы позволение сформировать отряд для борьбы с протестантами Фландрии.

Ледигиер улыбнулся.

– Ну, а вы, синьор? – спросил он Ламберто.

– Прежде всего, конечно, сила моя заключается в собственной шпаге, – отвечал, беспечно улыбаясь, Малатеста, – потом в моем распоряжении есть более тысячи бандитов, рассыпанных по римским деревням. При первой надобности они явятся в Рим.

– Я, – сказал Гербольд, – не имею в моем распоряжении людей, все знакомые мне синьоры чересчур легкомысленны для того, чтобы я мог сообщить им о нашем заговоре, я только могу предложить мою шпагу и мой кошелек.

Ледигиер жестом поблагодарил молодого человека.

– Я с моей стороны, – сказал старый гугенот, – имею фелуку в море, недалеко от Фьюмичино; в самое непродолжительное время это судно может высадить некоторое количество французских гугенотов. Кроме того, моими друзьями сформирован отряд волонтеров, из Ареппо и Люкка, наконец, я сам буду к вашим услугам.

– Но мне кажется, – заметил Малатеста, – следовало бы позаботиться о самом главном.

– Вы хотите сказать, что необходимо сделать папский престол свободным? – спросил Зильбер. – Вы совершенно правы, и я беру на себя обязанность позаботиться об этом.

– Когда же мы будем извещены о результате ваших действий? – спросил Малатеста.

– Послезавтра праздник св. Доротеи, – продолжал Зильбер, – будьте с вашими людьми около стен монастыря, и, когда услышите звон большого колокола, это будет означать, что папа Сикст V перестал существовать.

– Аминь! – сказали заговорщики.

НЕ ПЕЙТЕ!

МОНАШЕНКИ монастыря св. Доротеи были в страшных хлопотах, им предстоял прием весьма почтенных гостей. Его святейшество папа Сикст V и герцогиня Юлия Фарнезе обещали пожаловать в монастырь на праздник. Обитель была чрезвычайно бедна, почти не располагала никакими средствами. Что касается Сикста V, то его простота, известная всем, могла служить снисхождением, если бы папе предложили черный кусок хлеба и стакан воды, он бы не взыскал; Сикст V терпеть не мог роскоши, в особенности в монастырях. Но герцогиня Фарнезе совсем иное дело.

Великосветская львица, известная богачка, всегда утопающая в роскоши, не могла понять недостатков св. обители и снисходительно отнестись к скромному приему, сделанному ей. Монахини хорошо знали все это и страшно суетились. В саду был накрыт стол, на котором расставлялись фрукты и прохладительные напитки, но все это было далеко не роскошно, каждая мелочь носила на себе печать бедности. Садовник хлопотал о приведении сада и цветника в порядок: расчищал дорожки, подвязывал кусты и срывал пожелтевшие листья с растений. Роза также была возбуждена, приезд папы как-то странно на нее действовал, она сама не знала, почему ее ледяное сердце трепетало в груди. Старушка-настоятельница бродила всюду, указывая каждой монашенке ее место и внимательно рассматривая все поставленное на столе. Часу в одиннадцатом дано было знать, что кортеж приближается к монастырю; все встали по своим местам в ожидании приезда почетных гостей; вскоре зазвонили колокола, растворились ворота монастыря, и папа Сикст V, опираясь на руку своего друга кардинала, вышел из колымаги, окруженный телохранителями. Вслед за ним шла герцогиня Юлия Фарнезе со своей блестящей свитой, в которой был и наш знакомый кавалер Зильбер. Лишь только папа появился в саду обители, как Роза, всплеснув руками, прошептала: «Боже великий! Это тот самый монах, который спас мою покойную маму от злобной толпы и подарил нам крест». Но этот порыв не был замечен, внимание монахинь все сосредоточилось на почетных гостях. Между тем папа благословил настоятельницу и всех присутствовавших, сел в кресло и стал расспрашивать весьма подробно о нуждах монастыря. Сикст любил эту обитель за ее бедность, простоту и строгое соблюдение устава. И в это время, когда папа сидел в кресле около стола, к нему приблизился старый садовник, уставив на него свои пылающие глаза, и, к величайшему смущению всех, не снял шапки.

Это обстоятельство привело в ужас настоятельницу, она подбежала к нему и тихо сказала:

– Вы совсем сумасшедший, о чем вы думаете? Перед его святейшеством вы стоите в шапке!

Садовник поспешил обнажить голову. В это время папа, вытирая лицо платком, спросил настоятельницу, не может ли она ему дать напиться лимонаду.

– Зильбер, принесите стакан лимонаду святому отцу! – поспешно сказала Юлия Фарнезе.

Этот голос светской львицы показался странным монашенке Розе. Она вздрогнула и стала наблюдать за всеми движениями кавалера Зильбера. Роза мигом поняла, что хотят отравить Сикста. Между тем кавалер Зильбер поспешно налил из кувшина в чашку лимонаду и, вынув из бокового кармана пузыречек, накапал в лимонад какой-то жидкости.

Сикст и вся окружающая свита не обратили ни малейшего внимания на действия молодого кавалера. Но Роза видела все. Теперь исчезло всякое сомнение: Сикста хотят отравить ее страшным ядом. Эта мысль поразила ужасом Розу. Как! На ее глазах должен погибнуть тот добрый старик, который спас ее маму и отдал все, что у него было, – крест. Подобные минуты не забываются. Роза задыхалась, сердце ее замерло, глаза горели, как две свечки. Чувство беспредельной благодарности к тому, кто отнесся к ее маме и к ней по-человечески, взяло верх, порочная злодейка Роза в эту минуту была велика. Когда кавалер Зильбер подал Сиксту отраву и папа, принимая чашку, стал подносить ее к губам желая выпить, Роза, как безумная, вырвалась из ряда монахинь, подбежала к Сиксту и, ударив по чашке, вскричала:

– Ваше святейшество, не пейте!

Чашка вывалилась из рук папы. Все оцепенели от ужаса. Первой опомнилась настоятельница.

– Святейший отец, помилосердствуйте, простите! Она сумасшедшая, – молила старушка, упав к ногам папы.

Но Сикст был другого мнения: поступок молоденькой монахини он совсем не отнес к сумасшествию.

Умный папа понял все, для него было ясно, что герцогиня Фарнезе и кавалер Зильбер хотели его отравить.

– Позвать доктора Григория! – крикнул он, подымая чашку, в которой еще осталось немного жидкости.

Юлия Фарнезе побледнела как смерть и, чтобы не упасть, держалась за стол. Вскоре явился знаменитый медик Григорий Амендоля.

– Маэстро Григорий, – сказал папа, – возьмите эту жидкость, исследуйте ее повнимательнее и скажите нам ваше мнение.

Доктор взял чашку, рассмотрел жидкость и, почтительно кланяясь, сказал:

– Ваше святейшество, в настоящую минуту я ничего не могу сказать вам, здесь самая простейшая жидкость – лимонад, он даже не потерял своего цвета, и я не вижу ни малейшего следа отстоя.

– А, понимаю, яд Борджиа! – вскричал Сикст. – То, что мы давно ищем, ну, на этот раз я клянусь Создателем открыть корень зла и вырвать его, если бы мне для этого пришлось подвергнуть пытке целый Рим.

– Позвольте, ваше святейшество, мне попробовать действие жидкости на собаке, – сказал доктор.

Медик сделал знак одному из своих приближенных, последний подошел к нему и, выслушав на ухо полученное приказание, вышел за ворота. Вскоре он явился с маленькой собачкой на руках. Между тем доктор приказал дать молока и вылил в него оставшуюся часть жидкости, которую и поднесли собачке, она тотчас стала лакать молоко, но, едва сделав несколько глотков, вдруг упала в страшных конвульсиях на землю и тотчас же издохла. Не оставалось ни малейшего сомнения, что лимонад был отравлен.

– Что вы на это скажете, маэстро Григорий? – спросил папа.

– Я нахожу, ваше святейшество, что в этой жидкости был самый страшный и тонкий яд, не имеющий ни запаха, ни вкуса. Вашему святейшеству, конечно, известно, что природа наградила всех животных, а в особенности собак необыкновенным обонянием, то, что принято называть чутьем. В данном случае собачка, понюхав молоко, тотчас же стала есть его, это служит ясным доказательством того, что яд был в высшей степени тонкий.

– Да, я с вами согласен, – отвечал папа, указывая рукой на кавалера Зильбера, который был тотчас же арестован. Герцогиня Юлия не могла выдержать долее; опустившись на колени перед папою, она прошептала:

– Ваше святейшество, увольте меня, вся эта сцена потрясла мой организм… ради Христа!

– В самом деле, прелестная герцогиня, как вы бледны, – сказал, улыбаясь, папа, – ваши губы совсем белые, лицо выражает испуг…

– Феликс! – прошептала несчастная женщина. – Умоляю тебя, помилуй!

Папа вздрогнул, его мраморное сердце затрепетало, когда-то, в молодости, этот гармонический голос составлял счастье всей его жизни. Он глубоко вздохнул и, делая над собой усилие, прошептал:

– Вы, герцогиня, виновнее всех, но я помню прошлое. Уезжайте из Рима и помните, если восход солнца застанет вас здесь, вы погибли.

Не желая больше слышать никаких оправданий от герцогини Фарнезе, папа встал и, сделав знак своей свите, отправился к выходу.