Текст книги "Воспоминания гермафродита"

Автор книги: Эркюлин Барбен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Эркюлин Барбен,
известная также как
Алексина Б
ВОСПОМИНАНИЯ ГЕРМАФРОДИТА
Публикация и составление Мишеля Фуко

Издание осуществлено в рамках программы «Пушкин» при поддержке Министерства иностранных дел Франции и Посольства Франции в России.

Outrage réalisé dans le cadre du programme d'aide à la publication Poucbkine avec fe soutien du Ministère des Affaires Etrangères français et de l'Ambassade de France en Russie.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Мне только двадцать пять лет, и хотя это совсем немного, я нисколько не сомневаюсь, что уже приблизился к роковому завершению своего земного существования.

Страдания мои были столь же безмерны, как и мое одиночество! А я всегда был одинок! И всеми покинут! В этом холодном бесчувственном мире нет места таким, как я. Ни одному живому существу не пожелаю я мучений, которые довелось испытать мне, после того, как детство мое закончилось, и я вступил в возраст, когда молодость и открывающиеся перспективы делают жизнь человека особенно прекрасной.

Этой поры для меня не существовало. С этого самого момента я начал чувствовать, как инстинктивно удаляюсь от окружающих, словно уже понимал, что навсегда останусь чуждым этому миру.

Я постоянно о чем-то тревожился и мечтал; мое чело, казалось, было отмечено печатью тяжких и мрачных сомнений. Я была холодна,застенчива, и, можно сказать, не испытывала особого влечения ко всем этим шумным и невинным забавам, от которых обычно расцветает улыбкой лицо ребенка.

Меня больше прельщало одиночество, спутник несчастья, а если какая-нибудь доброжелательная улыбка вдруг обращалась ко мне, я была счастлива,словно меня одарили милостыней.

Мое детство, как и большая часть юности, протекали в сладостной тиши церковных обителей.

Моим воспитанием занимались люди истинно верующие, прямые и чистые сердцем. Мне довелось увидеть вблизи эти благословенные убежища, где нашли себе приют те, чья мирская жизнь была бы окружена блеском и славой.

Скромные добродетели, ослепительное сияние которых я наблюдал, немало способствовали тому, чтобы я смог понять и полюбить истинную религию, религию преданности и самоотречения.

Позже, под грузом жизненных невзгод и ошибок, эти воспоминания являлись мне, словно небесные видения, а эти образы стали для меня подобны целительному бальзаму.

В то время едва ли не единственным моим развлечением были несколько дней, которые я ежегодно проводил в благородном семействе, где мою мать принимали гораздо более как подругу, нежели как гувернантку. Характер главы этого семейства сформировали несчастья тех пагубных и мрачных лет.

В маленьком городке Л., где я родилась, в то время был, и сохранился до сей поры, приют для военных и гражданских лиц. Часть этого обширного заведения предназначалась специально для лечения больных обоих полов, число которых всегда оставалось значительным, поскольку, как мною уже было упомянуто, его постоянно пополняли еще и служащие городского гарнизона.

Другая часть заведения была полностью отдана в распоряжение юных сирот и детей, брошенных во младенчестве. Эти дети, плоды преступлений или рокового стечения обстоятельств, почти всегда остаются в этом мире безо всякой помощи. Несчастные создания, с самой колыбели лишенные материнской ласки!

Именно в этой юдоли страданий и слез я и провел несколько лет своего детства.

Я почти не знал своего несчастного отца, человека отважного и мужественного, изо всех сил пытавшегося защитить нас от постоянно угрожавшей нам нищеты, ибо внезапная смерть слишком рано вырвала его из нежных объятий моей матери.

Наше положение вызвало сочувствие в сердцах некоторых благородных людей, искренне жалевших нас, поэтому начальство приюта города Л. и решило благосклонно нам помочь.

Благодаря протекции одного чиновника, видного члена городской адвокатуры, я была принятав это достойнейшее заведение, где по отношению ко мне проявляли трогательную заботу, хотя кроме меня в этой святой обители воспитывались еще множество сирот.

Тогда мне было всего семь лет, но у меня до сих пор стоит перед глазами душераздирающая сцена, предшествовавшая моему поступлению.

Утром того злополучного дня я и не подозревал, что произойдет через несколько часов после моего пробуждения; моя мать вывела меня как будто на прогулку и молча привела в это заведение, где нас уже ожидала главная управляющая; она приняла меня чрезвычайно ласково, видимо, желая скрыть от меня тихие слезы моей бедной матери, которая, после долгих объятий, в отчаянии удалилась, почувствовав, что самообладание ее окончательно покидает.

После ее ухода сердце мое сжалось, как бы давая мне сигнал, что отныне я остаюсь в чужих руках.

Однако в этом возрасте настроение быстро меняется, и моя грусть вскоре рассеялась, ибо меня отвлекли от нее новые впечатления. Сперва меня там все поразило: просторные дворы, полные детей и больных, молитвенная тишина длинных коридоров, нарушавшаяся лишь страдальческими стонами или криком, исторгшимся в болезненной агонии, – все это взволновало мне сердце, однако ничуть не испугало.

Матушки, окружавшие меня, представлялись моему детскому взору улыбающимися ангелами: казалось, они так меня любят!

Меня их присутствие нисколько не раздражало, и я был так счастлив, когда одна из них, посадив меня к себе на колени, позволила мне покрыть поцелуями свое нежное лицо!

Вскоре я увидел своих юных подруг и очень быстро их полюбил. Однако их отношение ко мне было как бы слегка отстраненным и почтительным, ибо бедные дети понимали, насколько их судьба отличалась от моей. У меня была семья, мать, и это вызывало их зависть. Но это я понял чуть позже. Как-то между нами вспыхнула детская ссора, причины которой я уже не помню, однако одна из подруг, нравившаяся мне больше других, горько упрекнула меня в том, что я вкушаю хлеб, мне не предназначенный. Я не стану подробно останавливаться на этом раннем периоде своей жизни, который не омрачил ни один серьезный инцидент.

Однажды, когда, как обычно, я отправился в город, дабы навестить некоторых бедных больных, добрейшая сестра М., которая всегда любила меня больше всех воспитанниц и обычно сопровождала при посещении этих убогих лачуг, сообщила мне, что скоро у меня будут другие покровители. Благодаря своему общепризнанному авторитету, она добилась моего перевода в монастырь урсулинок, где мне предстояло пройти первое причастие и получить более серьезное образование. Признаюсь, что моим первым порывом была радость. Добрая монашка несомненно это заметила, ибо ее просветленное лицо на мгновение омрачилось мимолетной тенью ревности и грусти, которые я не без оснований объяснил ее искренней ко мне привязанностью.

Там, сказала мне эта прекрасная женщина, вы будете жить вместе с юными девицами, преимущественно богатыми и знатными. Вашими подругами в учебе и играх больше не будут безродные дети, с которыми вы жили до сего дня, и вы, без сомнения, скоро забудете тех, кто заменял вам вашу мать. Как я уже, кажется, сказал, я очень любил добрую сестру М., и эти ее обвинения сильно меня задели.

Я сжал ее руку и, не умея выразить свои чувства, глубоко взволнованный, поднес ее к своим губам.

Этот немой протест успокоил ее относительно моих чувств, хотя вряд ли заставил забыть о том, что отныне моими привязанностью и уважением будут пользоваться другие люди.

Несколькими днями позже меня приняли в монастырь С. на правах пансионерки. Добрая сестра М. пожелала проводить меня туда и лично передать в руки начальницы этого заведения.

В жизни не забуду чувство, посетившее меня, когда я впервые увидел эту женщину. Никогда еще под монашеским одеянием не скрывалось столько достоинства, гордости и в то же время несравненной красоты. Матушка Элеонора, как ее здесь называли, принадлежала, как мне стало известно позже, к одной из самых знатных семей Шотландии.

Ее уверенная осанка внушала уважение. И одновременно невозможно было представить себе лицо более открытое и привлекательное. Стоило лишь однажды увидеть ее, чтобы полюбить навсегда. Она была не только чрезвычайно образованной женщиной, но еще и очень умело и разумно руководила вверенным ей учреждением. Безграничное уважение, которым она пользовалась в высшем свете, создало ей прочное положение в городе.

И все в один голос подтверждали, что она этого безусловно заслуживает.

В день, когда я пишу эти строки, ее земной путь уже завершился, и я знаю, что вечно буду ее оплакивать. Я вспоминаю о ней с бесконечной нежностью и теплотой. В моей полной горя и страданий жизни ее ангельская улыбка озаряла меня, подобно лучу надежды, и делала меня чуточку счастливее.

Вскоре это богоугодное заведение стало для меня родным домом, где я был окружен теплом и заботой, отчего бессознательно ощущал гордость и уверенность в себе.

В пансионате воспитывалось много юных девиц, которые позже вполне могли занять в обществе довольно высокое положение: либо благодаря своему происхождению, либо в силу удачного стечения обстоятельств.

Посему между нами существовала естественная граница, на преодоление которой требовалось некоторое время.

Тем не менее, мне никогда не приходилось страдать из-за этого различия, которое молодежь часто слишком быстро осознает и которым она, по примеру других, – как взрослых, так и детей, – порой жестоко злоупотребляет.

Все девушки полюбили меня, но, должен сказать, я не особенно обольщался на этот счет, так как думал, что моя привязанность не имеет в их глазах ни малейшей ценности.

Обучение было основательным, ибо его доверили по-настоящему умным людям.

А поскольку я всегда была очень старательнойи ощущаласильную тягу к серьезным занятиям, я тут же с радостью этим воспользовалась.

Довольно быстро я добился успехов, и не раз приводил в изумление своих достойных наставниц.

Иначе обстояло дело с ручным трудом, к которому я постоянно демонстрировал глубочайшее отвращение и величайшую неспособность.

Пока мои подруги создавали маленькие шедевры, предназначенные для украшения салона или же для подарка младшему брату, я проводил время за чтением. Особенно меня привлекала история – как древнего мира, так и новейшая. Я находил в ней пишу для жажды знаний, завладевшей всем моим существом. Это любимое занятие еще и помогало мне отвлечься от неясной тоски, порой безраздельно овладевавшей мною.

Сколько раз я отказываласьот прогулки с подругами, чтобы иметь возможность с книгой в руке бродить в одиночестве по живописным аллеям нашего прекрасного сада, в конце которого находилась небольшая рощица из тенистых и пышных каштанов!

Оттуда открывался великолепный вид на просторы, покрытые роскошной растительностью, обычной в южных краях.

Сколько раз мадам Элеонора заставала меня погруженным в неясные грезы, и ее взгляд сразу же заставлял меня забыть обо всем! Я радостно бросался к ней навстречу, ожидая поцелуя, охваченный негой, сжимал ее в объятиях – подобных чувств мне не суждено было испытать больше никогда.

Порой мне так необходима была живая и искренняя привязанность, но, как ни странно, я никому не решался даже намекнуть на это.

У меня было много достойных подруг, однако особенно я сблизился с дочерью придворного королевского советника.

Я полюбил ее с первого взгляда, несмотря на вполне заурядную внешность, однако все ее существо излучало невыразимую фацию; ее нельзя было назвать красивой, и хотя ее черты были пленительно правильными, в них ощущалось гибельное прикосновение болезни, которая ищет свои жертвы по преимуществу среди самых молодых и удачливых. Бедная Леа была из их числа. Ей только что исполнилось семнадцать, однако на челе ее лежала печать тайных мучений, не предвещавшая ей ничего хорошего в будущем. Я понял, что эту страдалицу ждет преждевременная смерть.

Возможно, нашему сближению способствовало физическое сходство, иначе я этого объяснить не могу, ибо нас разделяла солидная разница в возрасте: ведь мне еще не исполнилось и двенадцати лет. Некоторые привязанности невозможно объяснить. Они рождаются сами собой.

В то время я и сам был слаб, и здоровье мое оставляло желать лучшего.

Мое состояние вполне могло вызывать серьезные опасения, чем и объяснялось отношение ко мне окружавших меня добрых монахинь. Я, как и Леа, был предметом постоянных забот, и мы с ней не раз оказывались вместе в лазарете.

Я относился к ней с самозабвенной преданностью и идеализировал ее.

Я был ее рабом, ее верным и преданным псом. Я любил ее со страстью, свойственной мне во всем.

Я почти плакал от радости, когда ко мне склонялись эти длинные, роскошно изогнутые ресницы, как будто ласкавшие меня.

Какую гордость я чувствовала,когда в саду она опиралась на мою руку!

Обнявшись, мы прогуливались по длинным аллеям, а вокруг цвели великолепные розовые кусты. В ее речах, как и во всей ее натуре, чувствовался дух возвышенный и язвительный.

Ее прекрасная светлая головка склонялась ко мне, и я благодарил свою спутницу горячим поцелуем.

Леа, говорил я тогда, Леа, я люблю тебя! Вскоре нас заставлял расстаться звонок. Надо сказать, что мадмуазель де Р. была одной из лучших учениц. Она уже завершила свое обучение и оставалась в монастыре лишь для того, чтобы углубить познания в сфере изящных искусств, в которых она уже достигла такого успеха, что вполне могла прославить своих учителей.

С наступлением вечера мы расставались до следующего утра, до начала мессы. Мы спали в разных дортуарах. Ее дортуар располагался рядом с единственной в пансионе гардеробной. Таким образом, иногда у меня появлялся предлог, чтобы увидеть ее перед сном. Много раз уже мадам Мари де Гонзаг упрекала меня в том, что у меня целый день отсутствующий вид, и угрожала, что больше не позволит мне отлучаться из дортуара.

Помню, однажды майским вечером мне удалось обмануть ее бдительность. Завершив чтение молитвы перед сном, она спустилась к матушке Элеоноре.

Не слыша ее шагов на лестнице, я тихонько пробираюсь через дортуар, затем через большой зал, служивший для занятий музыкой. Я захожу в гардеробную, беру наугад первый попавшийся предмет и бесшумно проникаю в келью, где, как я знал, находится Леа. Я бесшумно склоняюсь над ее кроватью и, поцеловав ее несколько раз, надеваю ей на шею маленький крестик из слоновой кости, весьма красивой работы, который, как мне казалось, она очень хотела получить. «Послушай, друг мой, – сказал я ей, – прими это и носи ради меня».

Едва выполнив это, я тут же торопливо отправлюсьтуда, откуда пришла. Но я не проделала и половины пути, как звуки знакомых шагов заставили меня вздрогнуть. Позади меня стояла моя наставница, она заметила меня.

Я остановиласьв нерешительности, тщетно пытаясь отвести от себя грозу. Однако, не найдя никаких объяснений, сталаотважно ждать.

«Мадмуазель, – сухо сказала добрая монахиня, – я не стану вас наказывать; этим займется завтра мать Элеонора».

Эта угроза сулила мне ужасное испытание. Ибо чувства, которые я питал к нашей матушке, были скорее сродни страстному и смиренному обожанию, нежели страху. И мысль о том, что я могу вызвать ее недовольство, была мне невыносима.

Я плохо спал этой ночью, и мое пробуждение было тягостным. На мессе я не решался повернуть голову из страха встретить ее взгляд.

Во время перемены, последовавшей за завтраком, ко мне подошла послушница и попросила зайти в кабинет начальницы. Я вошел туда, дрожа, подобно приговоренному перед судьей.

Мне кажется, я и сейчас вижу это кроткое и серьезное лицо. Благородная женщина, поставив ноги на скамеечку для молитвы, сидела у стены в скромном кресле, над которым висел большой крест эбенового дерева.

«Дитя мое, – грустно произнесла она, – мне стало известно, что вы нарушаете распорядок, и если бы не мое уважение к вашей наставнице, доверившей вас моему попечению, я бы без колебаний вычеркнула вас из списка тех, кто примет в этом году первое причастие. Я знаю, насколько она к вам привязана и, несмотря ни на что, попытаюсь вам ее заменить».

Затем она смягчилась и знаком пригласила меня сесть к ее ногам на скамеечку.

Я молча плакал, склонив голову на ее руку, которую она не убирала.

И тут я пережил некое молитвенное озарение, открывшее для меня все величие этой воистину чистой и благородной души. Возможно, я тогда не понимал всех ее возвышенных побуждений, но сегодня, когда я уже могу судить о людях и вещах, звуки этого любимого голоса все еще раздаются у меня в ушах и заставляют биться мое сердце. Они напоминают мне счастливую пору моей жизни, когда я и не подозревал ни о несправедливости, ни о низости этого мира, которые позже мне суждено было изведать сполна.

Я оставил матушку Элеонору, и сердце мое было полно тихой радости и искренней благодарности.

Приближался день первого причастия, а вместе с ним и миг, когда я должен был распрощаться с чистыми отроческими чувствами, ибо мне предстояло покинуть обитель и отправиться в Сент, к своей матушке.

Этот день был назначен на 16 июля. Утро выдалось лучезарное; казалось, сама природа радуется этому празднику невинности и благодати.

Двадцать две юных девушки готовились вместе со мной к этому знаменательному событию.

И мне кажется, я имею право сказать, что наилучшим образом исполнил этот священный акт.

После мессы, совершенной со всей торжественностью, какую только можно встретить в религиозном заведении, в залу для свиданий впустили пребывавших в нетерпении матерей, жаждавших сжать в объятиях юных виновниц празднества.

Моя мать уже ждала и, увидев меня, не смогла сдержать тихих слез, явившихся самым красноречивым проявлением материнской любви.

Наше свидание было слишком кратким. Двери вскоре закрылись за ней. Ни один ребенок в этот день не имел права покидать священных стен.

Мирские забавы не должны были ничем нарушать спокойствие этих юных, вновь посвященных душ.

Но я так и не забыл досадный инцидент, которым завершился этот день.

За трогательной вечерней церемонией последовало шествие по саду.

Место был выбрано безупречно. Невозможно представить что-нибудь более торжественное, чем длинная вереница облаченных в белое детей, шествующих по чудесным аллеям этого скромного Эдема.

В религиозных песнопениях, подхваченных свежими и чистыми голосами, было нечто воистину поэтическое, трогавшее сердце.

Воздух, до этого теплый и благоуханный, вдруг стал гнетущим. На горизонте появились большие черные тучи, что было предзнаменованием сильнейшей грозы, какие столь часты в здешней гористой местности. Вскоре это подтвердили большие капли дождя, и когда кортеж вошел в часовню, на горизонте уже мелькали зловещие вспышки молний.

Сердце мое сжалось помимо моей воли. Было ли это предчувствие ожидавшего меня мрачного и сурового будущего? Неужели мне неизбежно придется готовиться к нему и ступить в этот шаткий челнок, который зовется миром?

Увы! Действительность слишком быстро заявила о себе!.. Эта громыхающая гроза была лишь прелюдией к тем, что с тех пор обрушились на меня!!!

Вечером я не мог ничего есть. Мною овладело странное недомогание. Перед тем как заснуть, я сжал в объятиях мою дорогую Леа, и подаренный мною поцелуй был грустен, как последнее прости!

И ее тоже, без сомнения, мне придется потерять, ибо в будущем наши судьбы не могли соединиться.

Через два года после моего отъезда из Л. мне стало известно, что моя бедная подруга скончалась от сильнейшей чахотки. Ее смерть оказалась страшной трагедией для ее благородной семьи, кумиром которой она была. Так погибла первая привязанность моей жизни!

Здесь я перехожу к новому этапу моего существования, ничуть не похожему на тихие и спокойные дни, проведенные мною в той радостной обители.

Я прибыл в Б. Моя мать уже пять лет жила в этом городе. Это древнее поселение, выбранное великим королем для проведения важных военных действий, название которого связано со значительными политическими событиями.

В этот миг, перед тем, как приступить к исполнению стоящей передо мною нелегкой задачи, я чувствую некоторые колебания.

Мне приходится говорить о вещах, которые многим представятся странными и абсурдными, поскольку они в самом деле находятся за пределами возможного.

Без сомнения, им будет сложно точно вообразить себе ощущения, пережитые мною вследствие уготованных мне невероятных событий.

И я могу просить их лишь об одном: чтобы они в первую очередь уверились в моей искренности.

Мне было пятнадцать лет, и не стоит забывать, что с возраста семи лет я жилав разлуке с матерью.

Я виделся с ней очень редко, урывками. Мое прибытие в Б., в дом, где она находилась, каждый раз праздновалось так, словно я был членом этой семьи. На сей раз я вернулся окончательно. Эта семья состояла из пяти человек.

Глава ее, почтенный седовласый старец, был живым воплощением достоинства и справедливости.

Ближе всех к нему была его младшая дочь. Все благородные задатки ее обожаемого отца отразились в этой гордой душе, которую не смогли подавить мучительные горести несчастливого союза.

У мадам де Р. было трое детей, на которых она излила всю бесконечную нежность, переполнявшую ее сердце.

Она питала к моей матери глубочайшую привязанность, которой нисколько не мешало различие в социальном положении, ибо она чрезвычайно ценила и уважала ее. Моя мать, хоть и находилась у нее в подчинении, была в ее глазах скорей подругой, наперсницей.

И вскоре мадам де Р. желала лишь одного: чтобы я остался в их доме прислуживать ее дочери, которой тогда было 18 лет. С присущей мне гордостью я, конечно же, отверг бы подобное предложение от кого бы то ни было.

Здесь же дело обстояло иначе. Я был рядом с матерью, в семье, которую постепенно привыкласчитать своей, и следовательно, я согласился, ко всеобщему удовольствию.

Мадмуазель Клотильда де Р. сочетала в себе наряду с редкой красотой некоторую надменность, о которой она забывала лишь наедине со мной. Она видела во мне девочку,с которой можно было, не компрометируя себя, обходиться на равных.

И вот я стала ее камеристкой.

Хотя я и не имел всех необходимых для моей должности навыков, она всегда прекрасно со мной обращалась.

Наши спальни были разделены небольшой приемной залой.

По утрам, как летом, так и зимой, я постоянно присутствовал при ее пробуждении, а просыпалась она рано. Затем я одевал ее, и во время этой церемонии мы обсуждали почти все возможные темы. Если же воцарялось молчание, я начинал наивно ею восторгаться. Ее кожа была белизны несравненной. Невозможно было и вообразить себе формы более грациозные, буквально ослепительные.

И я пребывал в ослеплении. Порой я не в состоянии был удержаться от комплимента, который она выслушивала со всей возможной благосклонностью, безо всякого удивления или самодовольства.

Тогда, меняя тему, она справлялась о моем здоровье, которое нисколько не улучшалось, несмотря на нежные заботы, которыми меня все больше окружали. Если я жаловался на плохое самочувствие, мне предписывалась та или иная диета. Советы в данном случае были подобны приказам, которым приходилось подчиняться, дабы не быть обвиненным в непослушании.

Иногда даже по ничтожным поводам приходилось обращаться к врачу.

Он часто заглядывал в особняк по причине частых недомоганий, испытываемых моим достойным благодетелем, мсье де Сен-М. Острые боли почти постоянно держали его пригвожденным к кровати или же к огромному креслу. Только моей матери удавалось успокоить терзавшие его жестокие припадки.

Я выполнял при нем как серьезные, так и незначительные поручения. Я былаего чтицей,его секретарем. Когда ему позволяло здоровье, он просил меня перечитывать и тщательно изучать огромные пачки семейных документов, что было его любимым развлечением. «Сядь поближе ко мне, Камилла, говорил он мне, – и попытайся найти то или другое письмо, связанное с известным тебе делом». Я медленно читал, украдкой взглядывая на него, чтобы узнать, доволен ли он.

Закончив читать, я снова искал и находил фрагменты личной переписки. По большей части, это были письма от какой-нибудь его сестры или старшего брата, отважного генерала империи, раненного при совершении славных подвигов на наших великих полях сражений. Я всегда был счастлив, сделав подобную находку, поскольку они давали повод для множества рассказов, которые я жадно выслушивал.

Хотя я и был очень молод, он безгранично мне доверял.

Как я уже сказал, я много читал. У меня рано сформировалось собственное мнение. В том возрасте, который считается подростковым, я былауже очень серьезной, вдумчивойи мне были известны все ключевые моменты нашей столь богатой событиями истории.

В определенные часы моя юная хозяйка заходила проведать своего отца, чьей любимицей всегда была; но ее присутствие не прерывало начатую работу.

По вечерам я читал мсье де Сен-М. газету.

Во время этого чтения он почти всегда закрывал глаза и откидывал голову на подушки. Первое время, видя, что он заснул, я замолкал.

Он тотчас же это замечал.

«Неужели ты устала?» – говорил он мне и, получив отрицательный ответ, велел продолжать. Я должен был читать все, кроме хроники.

Правда, я не забывал о ней. И читала ее,оставшись в одиночестве.

Таким образом, я проглотил огромные собрания старинных и современных сочинений, стоявших на полках библиотеки, примыкавшей к моей комнате.

Не раз я проводил за этим занятием почти всю ночь. Это было для меня отдыхом, развлечением. Кстати, надо отметить, что таким образом я пополнял свое образование.

Признаю, что особенно я была потрясеначтением «Метаморфоз» Овидия. Те, кто знает, о чем идет речь, могут меня понять. Эта находка имела для меня особое значение, и продолжение моей истории это ясно доказывает.

Шли годы. Мне исполнилось 17 лет. В моем состоянии было нечто противоестественное, хотя беспокойства это не вызывало.

Врач, с которым мы консультировались, всякий раз признавал, что признанные средства не помогают. В конце концов, он прекратил свое вмешательство, рассчитывая на время. Меня же все это нисколько не пугало.

Мадмуазель Клотильде де Р. было двадцать лет, и ее свадьба была запланирована уже давно с одним из кузенов, унаследовавшим от своей матери блестящее состояние и носящим славную фамилию, навсегда занесенную в летописи французского морского флота.

После его возвращения, которого так долго ожидала его прекрасная суженая, тотчас же началась подготовка к свадьбе.

Рауля де К. нельзя было назвать красавцем, однако он принадлежал к мужчинам, которые привлекают с первого же взгляда.

Его открытое с печатью прирожденного благородства лицо пленяло и располагало к себе. Любая женщина почла бы за честь принадлежать ему.

И я могу утверждать, что он был любим так горячо, насколько это позволяла ангельская натура чистой девушки, которую он собирался сделать своей женой.

В замке С., бывшем главной резиденцией мадам де К., молодоженов ожидали пышные семейные празднества.

Они прибыли туда через восемь дней после бракосочетания, при котором не смог присутствовать мсье де Сен-М., приговоренный состоянием своего здоровья к суровому затворничеству.

Получив благословение своего почтенного предка, эта очаровательная женщина нежно обняла меня, заставив пообещать никогда ее не забывать, что бы ни случилось со мной в жизни.

Однако она удалилась, не дожидаясь, пока я буду в состоянии ей ответить.

После этой сцены я почувствовала себя раздавленной.

Яне мог без слез видеть кокетливые комнаты, где жила моя хозяйка. Меня терзали необъяснимые ощущения при мысли о том, что утром она уже не будет дарить мне свою первую улыбку, а вечером – последние слова перед сном.

В моей судьбе свершились перемены. И теперь мне нужно было искать себе новое занятие.

Добрейший кюре приходской церкви, друг дома и мой духовный наставник, посоветовал мне заняться преподаванием. С моего разрешения, он сообщил это моей матери и моему благодетелю. Как я и ожидал, это предложение понравилось обоим.

Однако меня оно не особенно привлекало. К этой профессии я чувствовал необъяснимую, но глубокую антипатию.

Перспектива стать работницейтакже не особенно меня прельщала. Мне казалось, что я заслуживаю лучшего.

Однажды вечером, когда я, как обычно, читал мсье де Сен-М., а моя мать, сидя рядом со мной, готовила ему чай, которым он всегда угощал и меня, я увидел, как они обмениваются взглядами, как будто спрашивая, кто начнет первым.

Начал он. «Камилла, – сказал он мне, – ты получила хорошее начальное образование. Ты умна, теперь тебе остается только поступить в педагогический институт. И через два года ты с легкостью его закончишь и получишь диплом. Никакое призвание не соответствует лучше твоим способностям и принципам».

Я была тронутаего словами и одновременно пораженасправедливостью его суждений, которым непоколебимо доверяла.И так же быстро, приняв решение, ответил. Я горячо его поблагодарил, обещая оправдать его высокое обо мне мнение.

Моя мать была чрезвычайно счастлива моим ответом, она ожидала его с нетерпением, которое можно понять, разгадав, что эти планы одновременно удовлетворяли ее самолюбие и материнское беспокойство о моем будущем.

Дело было сделано. Моя участь была решена. Этим вечером была предначертана вся моя дальнейшая жизнь! Но, Господи! Насколько она оказалась непохожей на то, что мы ожидали!!

Теперь я без страха думал о новой профессии, на которую согласился, потому что о другой не мог и мечтать. Сказать, что я был счастлив, означало бы солгать. Я чувствовал лишь безразличие.

Тем не менее, я приняласьза дело, воодушевляемаястремлением преуспеть. Кому не знакомо лихорадочное нетерпение накануне того дня, когда вы должны предстать перед экзаменационной комиссией?

В Педагогический институт за счет департамента каждый год поступало двенадцать девушек. Все они перед поступлением должны были пройти предварительное собеседование, которое, как правило, проводил инспектор учебного округа. Аббат Н. снабдил меня на этот счет всеми необходимыми сведениями.

Пока моя мать занималась моим гардеробом, я погрузиласьв работу и через несколько месяцев уже чувствовала, что вполне готова к этой первой схватке. Приближался август, время, когда начинались экзамены. Задолго до этого я уже сдала в инспекцию учебного округа свое свидетельство о рождении и характеристику, заверенную в мэрии.

Наступило 18 августа. В этом году Педагогический институт выпускал десять кандидаток на получение свидетельства о профессиональной пригодности. Среди них была и сестра моей матери, старше меня всего на несколько лет, что позволяло мне смотреть на нее как на родную сестру.

Благодаря ей, меня уже знали все ее товарки и даже их начальница.

Последняя смотрела на меня как на свою будущую ученицу и обращалась со мной особенно ласково.