Текст книги "Сердце Сапфо"

Автор книги: Эрика Джонг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Я так любила ее! – рыдала Родопис. – Поэтому-то она и обещала мне свои драгоценности!

Она поедала глазами золотой венок, словно ей было жалко зарывать его в землю.

Я ничего не сказала. В другое время я бы поборолась с ней за оставленные моей матерью драгоценности, но сейчас я слишком устала. Как бы мало вы ни зависели от родителей в повседневной жизни, как бы ни были готовы к их смерти, их окончательный уход – всегда катастрофа. Вы словно только что стояли на твердой земле, и вдруг она начала уходить из-под ног.

Я подумала о царстве мертвых, где воссоединятся мои родители.

– Наконец-то! – воскликнет мой отец.

– Хорошо хоть здесь у тебя нет тела, чтобы изменять мне, – огрызнется в ответ моя мать.

А потом она будет счастлива остаться с ним навечно. Вместе с маленьким Эвригием.

Питтак приготовил памятник моей матери – высеченная из камня, она стояла во всей своей красе, держа за руку маленькую девочку. Эпитафия гласила: «Я держу дорогое дитя моей дочери. Пусть мы никогда не расстанемся в этом мире, как были неразделимы в мире, где светит солнце». Под ногами маленькой девочки была надпись: «Я – Сапфо, возлюбленная Клеиды, как Клеида – возлюбленная Сапфо». Загадка, достойная Дельфийского оракула.

Денег на похороны моей матери не пожалели. Мою мать везли к месту упокоения на катафалке, запряженный четверкой белых лошадей. И лошади были принесены в жертву и похоронены вместе с ней, словно она была великой воительницей.

«С твоей смертью умерла моя душа!» – сказал Питтак у могилы моей матери. Клеида безутешно рыдала и никак не могла остановиться. Я обняла ее, но она отстранилась от меня.

Весь остров погрузился в траур. Меня восхитило, как Питтак обставил уход моей матери. Неудивительно, что долгая вражда между Афинами и Лесбосом породила такого правителя. Во время войны люди обращаются к героям и богатырям, с готовностью наделяя их чрезвычайными полномочиями. Люди рассуждают о мире, но война укрепляет власть тиранов и военачальников. И так будет всегда, пока мужчины остаются мужчинами. Стремление к господству у них в крови. Мы, женщины, могли бы установить мир, если бы не жили в мире мужчин как покоренный народ. Но, увидев, что плохая правительница может испортить и амазонок, я не питала больших надежд на будущее человечества, вне зависимости от пола. Почему боги так легко разрешают нам убивать друг друга? Может быть, они, бесконечно скучая на своем Олимпе, таким образом развлекаются? Это было единственным объяснением, в котором я видела хоть какой-то смысл. Война между Лесбосом и Афинами длилась долгие годы. Когда уже казалось, что мир неминуем, к нашим берегами прибывала новая эскадра военных кораблей. Население страшилось мира после стольких лет войны. Люди отступали от Митилены в глубь острова, чтобы переждать кровопролитие. Потом снова воцарялось спокойствие. А потом опять начинались военные действия. Но после стольких лет кровопролития истощились силы даже у афинян. Когда война закончилась, и Питтак, и народ смягчились. Теперь, став верховным правителем, который мог не страшиться за свою власть, Питтак позволил себе быть добрым. Он стал мудрецом. Он и выставлял себя таковым, поощряя поэтов и актеров и приглашая ко двору философов. Он хотел, чтобы после смерти о нем помнили как об одном из Семи мудрецов.

– Даже Алкей может без всякой боязни вернуться домой, – сказал он мне. – Но он, похоже, предпочитает Египет. В душе он всегда оставался бродягой.

Когда он сказал это, я начала плакать. Питтак обнял меня, словно решив, что он мой настоящий отец.

– Пора тебе снова начать петь.

– Что толку? – сказала я. – Песни ничего не меняют. Они не могут остановить войну или кровопролитие. Не могут воскресить из мертвых или не допустить, чтобы детей похищали у матерей. Или оживить любовь. Я всю жизнь сочиняла песни. А теперь готова замкнуть уста.

В своем отчаянии я действительно была готова к этому, но музы время от времени еще подталкивали меня под локоть, словно говоря: попробуй еще раз. Но все мои попытки заканчивались ничем. Сердце ушло из моего искусства.

Я попыталась сочинить песню, посвященную смерти моей матери, но не смогла. Прощальные слова застревали у меня в горле.

«Когда мы передавали тебя в бессветные покои Персефоны, – начала я, – Ветер сотрясал дубы на горе, как скорбь сотрясает мое сердце».

Но эта попытка ничуть не передавала мою боль. Ведь я была сочинительницей не элегий, а любовных песен, а любовь навсегда покинула меня.

Когда пришло время делить драгоценности моей матери, Питтак разложил их все на лидийском ковре во дворе своего дома. Мы с Клеидой и Родопис должны были по очереди брать то, к чему лежало наше сердце. Но стоило мне выбрать ожерелье или колечко, как Родопис топала ногой и кричала:

– Это было обещано мне!

После чего падала, вопила и колотила по земле кулаками.

– Только не говори мне, что плачешь из-за колечка, Родопис, – сказала я.

– Я любила ее. Я любила ее, – выла Родопис. – Я плачу по ней – не по драгоценностям.

Какая мне была разница, кому достанется большинство золотых побрякушек? Я отдала Родопис ожерелье и колечко, которые она хотела, и сережки к ним. Я отдала ей золотые застежки в виде дельфинов, инкрустированные драгоценными камнями, – моя мать часто носила их. Я отдала ей сережки, хитроумно выполненные в виде прыгающих дельфинов, и диадему из золотых оливковых листьев. Я отдала ей золотые сережки в виде бараньих голов. Сколько бы я ей ни отдавала, она вопила, что ей нужно еще. Наконец осталось золотое ожерелье в виде змеи с рубиновыми глазами и хвостом, который хитроумной застежкой закреплялся на змеиной шее. Я помню, моя мать носила его, когда я была маленькой. Она носила его вместе с сережками в виде змеек, которые теперь не снимала Родопис.

– Она была моей матерью! – закричала я. – Отдай их, по крайней мере, Клеиде. Мне самой ничего не нужно!

– Я любила ее так, как если бы она была моей матерью, – завыла Родопис. – А потом, эти сережки и ожерелье идут в одном комплекте!

Тут даже я не смогла сдержать смеха. Но Родопис не нашла в своих словах ничего смешного. Напротив, она снова упала на землю и стала биться о нее. В итоге пришлось вмешаться Питтаку, который и поделил наследство. Я получила золотую цепочку с крохотными висюльками в виде айвы. Я ношу ее каждый день. Я часто сплю, не снимая этого украшения.

Но даже боль утраты лечит время. Как бы печаль ни одолевала меня, я была счастлива вернуться на родной остров. Я бродила с Клеидой среди оливковых деревьев, рассказывала ей о моих приключениях, о моей любви к ее отцу Алкею, о моем отчаянии, когда я лишилась ее. Я рассказала ей историю о ее болезни и заклинании Исиды… хотя мою любовную историю с Исидой я и пропустила. (Дети никогда не интересуются такими вещами.) Поверила ли она в мою версию событий? Я знаю – она хотела верить.

Я посетила семейные виноградники, возрожденные трудами Родопис, и вступила во владение домом моих деда и бабки в Эресе.

Я почти забыла о своем призвании. Но слава обо мне распространилась широко – мои песни пелись по всей Греции. Семьи из Афин, Сиракуз, даже Лидии хотели присылать ко мне своих дочерей, чтобы я выучила их искусству игры на лире и сочинения песен. Я стала невольным наставником следующего поколения.

Клеиде это очень не нравилось. Она так долго тосковала по мне и теперь не могла смириться с тем, что меня отрывают от нее. Она высмеивала моих учениц. Она хотела, чтобы я жила с ней и растила ее сына Гектора, красивого маленького мальчика, такого же черноволосого, как я, а не занималась сочинительством песен. У меня таяло сердце, когда я видела моего внука. Я его обожала. Но я не могла сделать то, что сделала моя мать, – похитить ребенка у его матери. Я его любила, но знала, что мать ему нужнее меня. Клеида не могла понять моей сдержанности. Она считала, что я не даю волю своей любви. В наших отношениях появилась трещинка.

Нет, конечно, она появилась еще раньше. Начало ей положила клевета на меня – будто бы я бросила Клеиду. Источником этой клеветы была Родопис. Я рассказала Клеиде истинную историю, но она не поверила в нее до конца. Она боролась со своими чувствами. Она хотела любить меня, но боялась быть брошенной еще раз.

«Ну что ж, – говорила я себе, – со временем все образуется. Она поймет, как сильно я всегда любила ее».

Но нет, по мере того как я входила в роль наставницы юных красавиц, прибывавших из других краев (Дика, Гиринно, еще одна Анактория, еще одна Аттида, еще одна Гонгила), в Клеиде копилась ревность. Я пыталась объяснить ей, что мои ученицы не могут соперничать с моей дочерью, но она мне не поверила. Она хотела, чтобы я обожала ее тело и душу, чтобы я обожала ее сына. И я обожала! Но учительство спасало мою жизнь. Без него – в отсутствие любви к Алкею – я бы зачахла.

– Дику и Гиринно ты любишь больше меня, – обвиняла меня Клеида.

– Вовсе нет. Больше всех я люблю тебя. И всегда любила.

– Тогда зачем тебе эти дурацкие ученицы? – возражала Клекда. – Анактория обманывает тебя. Гиринно тщеславна, как павлин. У Аттиды нет никаких способностей к игре на лире.

– Но если я буду всего лишь бабушкой, я быстро захирею, – сказала я. – Чтобы оставаться собой, мне нужны мои песни. Учительство – мое призвание.

– Твое призвание – твой внук, – настаивала Клеида. – Послушай, как он плачет!

– Я не стану пренебрегать им, обещаю тебе, – сказала я.

Клеида обиженно шмыгнула носом.

Я построила небольшой храм в роще за моим родным домом, и там мы танцевали и пели наши песни Афродите. После всех странствий у меня не оставалось сомнений в том, что она самая могущественная из всех богинь, и я воспитывала моих учениц в почтении к Афродите.

– Боги безразличны к нам, – говорила я моим ученицам. – Мы должны привлекать их красотой наших песен и танцев, улещивать их жертвоприношениями, делать себя достойными их внимания. Для них наша жизнь – вещь такая же мимолетная, как листья на деревьях. Им хватает собственных интриг. Они любят, воюют, уничтожают. Стоит им моргнуть – и нас нет. Если мы хотим быть для них чем-то большим, чем опадающие листья, нужно петь такие божественные песни, чтобы они не могли не услышать.

В роще за домом моего деда мы воскуряли благовония Афродите и прославляли ее танцами и песнями. Мы подносили ей первые плоды с виноградников и оливковых деревьев. Мы вываливали ей груды яблок и персиков. Мы поджаривали жирные окорока белых телят, украшали их цветами и посыпали ячменем. Мы устраивали состязания на лучшую песню, самый красивый танец, изысканнейшие одеяния. В самые теплые летние ночи мы сбрасывали с себя все и танцевали обнаженными под луной, взывая к Афродите.

 
Из Сапфо выжат этот мед, что подношу я тебе,
Он липкий, как любовь, питательный, как материнское молоко,
Прекрасный для Зевса, как дева, которой не Гера имя,
Сладостный для Афродиты, как восставший фаллос любовника.
 

Откуда нам было знать, что за нашими служениями богине наблюдают? Слух о наших танцах нагишом разнесся по холмам от Эреса до Митилены. Одна строчка («Прекрасно тело Мнасидики, даже прекраснее, чем нежное тело Гиринно») цитировалась как доказательство нашей развращенности. Родопис распустила слух, будто я готовлю менад, которые будут голыми руками разрывать на куски мужчин и детей. Говорили, что я развратила собственную дочь, но мне и этого показалось мало, и я перешла на чужих дочерей.

Строки из моих песен всегда цитировались вырванными из контекста. «Красота твоя – пища моего желания» – эти слова повторяли по всему острову. Другой такой строкой стала эта: «Усни на нежной груди твоей подруги». Да, некоторые мои ученицы вызывали у меня нежнейшее чувство, и они предпочли бы умереть, чем покинуть меня. Но большая наша беда началась с самоубийства Тимады.

Тимада приехала ко мне из Лидии, когда ей было тринадцать. Пухленькая, с рыжими кудряшками, она имела врожденный талант к пению и игре на лире. Все, что я знала о моем искусстве, я передала ей. Она расцвела от моих забот. Впечатление было такое, будто прежде никто не поощрял ее, и она впитывала то, что ей давала я, как губка. Это можно было сказать о многих девушках, которые выросли не на Лесбосе. Сколько же было во мне свободы – я принимала ее как нечто само собой разумеющееся, даже несмотря на долгую войну, когда просто жила на этом острове. В мире было столько мест, где с женщинами обращались не лучше, чем с рабами.

Тимада смотрела на меня и говорила:

– Сапфо, когда я вырасту и стану взрослой женщиной, я хочу быть похожей на тебя.

– Ты не знаешь, сколько скорби выпало на мою долю. Не желай себе того, чего не знаешь.

– Ты просто скромничаешь. Ты моя героиня. Когда я думаю, что мир жесток к женщинам, я думаю о тебе, о том, как ты преодолела все напасти, которые выпадают на женскую долю. У тебя даже есть красавица дочь и внук, так похожий на тебя. Я всем сердцем жалею, что мне не повезло родиться твоей дочерью.

Эта ее избыточная эмоциональность беспокоила меня. Когда сердце открыто, в него попадает не только мед, но и стрелы. Я разрывалась между потребностью слышать хвалебные речи Тимады и страхом, что это плохо кончится. Как бы то ни было, я любила ее, а она меня. Я научила ее искусству наслаждения, как учила этому амазонок, и она целиком отдала мне свое сердце. То, с каким безрассудством она это сделала, обеспокоило меня.

Тимада расцвела в Эресе. Она оставалась с нами два года, и за это время совершенствовались ее мастерство и бесстрашие. Поначалу она, как и другие, подражала моему стилю, но вскоре обрела собственный голос, и ее лирическая метрика стала свежей, игривой и живой.

Потом пришло известие от ее отца из Сард, что он выдает ее замуж за одного придворного – своего приятеля. Человек этот был стар, богат и отвратителен. Старая как мир история. Тимада написала отцу, умоляя позволить ей остаться на Лесбосе. Он в ответ написал, что она непокорная дочь и он разочарован.

Я видела ее внутреннюю борьбу. Мать ее умерла во время родов, и Тимада была уверена, что ее ожидает такая же судьба. Она боялась замужества и рождения ребенка, как боялась потери свободы. Кто мог винить ее в этом? Получение женщиной образования всегда приводит к такому парадоксу. Мы учим дев быть свободными, а потом, выдавая замуж, порабощаем их.

– Я не хочу разочаровывать отца, но и не могу сделать то, что он просит, – плакала она. – Я скорее умру, чем покину тебя!

– Ты должна молиться богам и делать то, что велит тебе сердце, – сказала я.

– Но что сделала ты, когда была молодой? – спросила Тима. – Говорят, ты убежала с Алкеем.

– Не могу этого отрицать.

– Так если ты была бунтаркой… почему ты ждешь покорности от меня?

– Я жду только того, что ты будешь верна себе. Никто не может просить у тебя большего.

Тимада обняла меня.

– Сапфо, помоги мне спастись от моего отца! – воскликнула она.

– Я могу сделать что угодно, кроме этого, – ответила я.

И потом я сказала ей то, что всегда говорила девушкам в ее возрасте, – что жизнь непредсказуема, что будущее невозможно предвидеть, что жизнь полна удивительных неожиданностей, хороших и плохих… что смерть приходит ох как быстро. Я говорила с ней так, как моя мать говорила со мной, когда я противилась браку с Керкилом. Вот ведь ирония судьбы! Моя мать была мертва, а я стала как моя мать! С возрастом я даже внешне стала походить на нее. Иногда я представляла себя со стороны и думала: вот идет моя мать.

Впечатление, что Тимаду утешили мои слова, было обманчиво. Она пошла на море купаться с Дикой. Сплела венок из трав и цветов для Аттиды. Подарила мне разукрашенный сардский обруч для волос. Все это было приготовлением.

Мы нашли ее в яблоневой роще – она повесилась на самой старой яблоне на одном из своих украшенных золотом сардских поясов. Ее ноги чуть двигались, словно танцуя в воздухе над ковром сиреневых гиацинтов. На самой высокой ветке яблони осталось одно красное яблочко, до которого никто не смог дотянуться.

Мы разрезали пояс, любовно обмыли ее и в погребальный костер бросили собственные волосы. Они шипели в огне, издавая едкий запах – запах принесенной в жертву юности.

Девушки были в отчаянии. Они просили меня сочинить песню о ней, чтобы спеть, когда мы будем отправлять ее прах домой. Мы передали урну с пеплом на корабль, сделав на ней надпись:

 
Это прах Тимады,
Что в безбрачье ушла
В Персефоны бессветные покои.
Жизнь ее пресеклась,
Как волосы наши,
Когда лезвием острым
Мы, товарки ее, их пресекли.
 

По острову разнесся слух, что одна из учениц Сапфо покончила с собой. Это было началом нашего конца.

Мой брат Харакс здорово растолстел и полысел. Лицо Родопис с годами все больше уподоблялось ее душе, и теперь внешне она была такой же, как и внутри. Зрелище далеко не ласкающее глаз.

– Сапфо, – сказала она, – нас беспокоят слухи о тебе и твоих ученицах, что доходят до нас. Говорят, одна молодая женщина повесилась из любви к тебе. Мы желаем тебе добра и потому не находим себе места. Мы волнуемся за твою репутацию.

– Моя репутация! – воскликнула я. – Моя репутация, как и твоя, давно уничтожена. Ты ведь знаешь, как говорят в Навкратисе: «Если твоя репутация погибла – получай от жизни удовольствие».

Родопис невинно захлопала глазами.

– Обо мне никто и слова дурного не сказал, пока ты не оболгала меня в своих непристойных песнях. Теперь мне нелегко восстановить мое доброе имя. Но, будучи уважаемой замужней женщиной и женой твоего брата, я должна просить тебя вести себя более осмотрительно.

– Убирайтесь вон! – закричала я на Родопис и Харакса. – И больше не появляйтесь здесь!

Ах, если бы Эзоп был здесь, он бы сочинил притчу с моралью: «Нет большей ханжи, чем бывшая шлюха».

24. После тимады

Не радуют больше

Земные радости,

Тоскую по заросшим лотосом Ахерона брегам.

Сапфо

Первая смерть ровесника поражает друзей, как удар молнии. Умирают деды и бабки, умирают родители, погибают в сражении воины, умирают на родильном ложе женщины, но когда пятнадцатилетняя девочка лишает себя жизни, ее друзья внезапно проникаются ощущением собственной смертности. Прежде смерть была для них мифом. Теперь стала реальностью.

– Почему мы не спасли ее, Сапфо? – спросила Дика.

– Потому что не понимали, как глубоко ее отчаяние, – сказала я. – Мы не можем спасти всех.

– Почему? Почему? Почему? – воскликнула Аттида.

– Потому что боги капризны, а пряхи не только прядут, но и перерезают нити. Жизнь распределяется не равными долями.

– Скажи, что мы никогда не умрем! – воскликнула Анактория.

– Если бы я это сказала, это было бы ложью, а я как ваш учитель никогда не лгу.

Мы улеглись все вместе на моей большой кровати, чтобы было теплее, и вспоминали Тимаду, какой она была в свои счастливые дни.

– Почему боги допускают смерть? – спросила Аттида.

– Потому что они завидуют смертным и хотят управлять нашими судьбами, – сказала я. – Примите это и сочините об этом песни. Отомстите им наилучшим образом.

Возможно, самоубийство Тимады потрясло нас, потому что предвещало судьбу каждой. Мои ученицы вкусили свободы только для того, чтобы ее у них тут же отобрали. План состоял в том, чтобы девушки успели поднатореть в искусствах, прежде чем выйдут замуж и станут добропорядочными матронами. Но женам в те дни приходилось не намного лучше, чем рабам. А искусство учит свободе. В этом-то и парадокс. Мы учим дев сочинять песни, а потом выдаем их замуж, и мужья затыкают им рты. Предчувствие этого порождает отчаяние, которое ведет к шумным ссорам, синхронным менструациям, истерикам, меланхолии. Тесная группка молодых женщин – явление очаровательное, но и взрывоопасное. Внутри ее столько подавленных страстей, готовых вырваться наружу.

Чем больше мы отгораживались от чужих глаз, тем больше слухов о нас ходило. Родопис настраивала против нас всю Митилену. Харакс пользовался ее клеветой, чтобы не выплачивать мне мою долю доходов с семейных виноградников. Каким бы опасностям я ни подвергалась, находясь среди чужих людей, самым моим вероломным врагом была моя семья.

Даже Питтак заявился ко мне в Эрес, чтобы предупредить о неприятностях, которые я могу на себя накликать.

– Твоя мать любила тебя, Сапфо, и я поклялся ей простить тебя и защищать, но слухи, которые ходят в Митилене, таковы, что мне трудно сдержать обещание. Твоя известность делает славу Лесбосу, но она на каждом шагу оборачивается скандалом.

– С каких это пор считается преступлением, если девушки собираются и поют песни? Во времена моей юности Лесбос всегда славился танцующими хорами молодых девушек.

– Сапфо, ты много лет отсутствовала. Пока ты узнавала мир, на Лесбосе произошли большие изменения. У нас была вспышка лихорадки, которая унесла половину жителей. Некоторые говорят, что ее принесли афиняне с их отравленными пиками. От них этого вполне можно ожидать – говорили, что в Трое они смазывали наконечники своих копий трупным ядом. Другие говорили, что лихорадку вызвал приток рабов, привезенных с войны. От нее умерли тысячи. Их рвало кровью, их лица становились черными, как земля. Те из нас, кто выжил, – все, кто выжил, – стали не такими беспечными, как в прежние времена. Симпосии теперь считаются опасными распространителями инфекции. Песни были ловушками. Даже танцы дев были отменены как зрелище. Люди перестали увлекаться лирическими стихами и начали видеть в них опасность. Им теперь нужны патриотические песни, песни войны и сражения, песни справедливости и мести. Мы с твоей матерью сожалели об этом, но понимали, почему так происходит. Беспечного Лесбоса, который мы знали прежде, больше нет. Атмосфера здесь переменилась. Когда-то мы прославились своей легкой и роскошной жизнью, теперь наши люди стали более осмотрительными. Долгая война меняет все.

– Значит, мы должны вернуть прежний Лесбос!

– Вернуть прошлое невозможно. Беспечный Лесбос моей юности, когда девушки пели девушкам и весь мир состоял из вина и песен, больше никогда не вернется. У нас теперь другие цели. Мы должны восполнить население нашего острова. Мы не можем себе позволить прежней роскоши. Поверь, никто не сожалеет об этом больше, чем я. Но мы должны трезво смотреть на вещи.

– Это означает, что песни больше не нужны?

– Не все песни, Сапфо. Но те песни, которые прославляют только любовь, устарели. Нам нужны песни, которые вдохновляли бы людей на спайку, солидарность и единство, песни, которые прославляли бы великий полис, а не одну только любовь. Прошу тебя, научи своих дев песням о гражданской гордости, о Митилене и ее славе, о радостях победы в войне и достигнутого мира. Вот какие песни нужны сегодня, а не глупые любовные вирши. Послушай, ведь ты великая поэтесса, ты можешь петь о чем угодно.

Кажется, я уже слышала это раньше.

– Питтак, каких песен ты ждешь от меня?

– Песен о моей победе в войне – вот каких!

– А если я и дальше буду петь о любви?

– Боюсь, тогда мне придется снова отправить тебя в изгнание – тебя и твоих дев.

Разговор с Клеидой был ничуть не лучше. Я начинала понимать, что моя слава смущает ее. Когда цитировали строки из моих песен, ее лицо покрывалось краской стыда.

– Жаль, что ты не пишешь других песен, мама… А еще лучше, стала бы ты просто бабушкой. Ты нужна Гектору. Зачем тебе вообще нужно сочинять эти твои песни?

И я попыталась стать хорошей бабушкой. Я оставалась в доме дочери, старалась быть полезной, не обижать ее… Но она вдруг взрывалась:

– Все мое детство надо мной издевались – называли твоим «золотым цветочком»! Куда бы я ни пришла, твои слова опережали меня. Как я это ненавидела! Я ненавидела тебя!

Чем дольше я проводила времени с Клеидой, тем печальнее становилась. Я любила ее всем сердцем, но моя любовь смущала ее. Мир изменился. Любовь, которую предлагала ей я, вышла из моды.

Она взрывалась, а я извинялась перед ней. Потом мы обе плакали, обнимались, обещали вечно любить друг дружку. Она была так похожа на Алкея, что стоило мне только увидеть ее, как я начинала тосковать по нему. Я возвращалась в Эрес к моим ученицам с тяжелым сердцем. Клеида была единственным человеком, чье понимание было мне так нужно. Были времена, когда я искала любви моей матери, теперь я искала любви дочери. Но эта любовь ускользала от меня.

Я металась между Митиленой и Эресом, мечтая найти понимание дочери. Находиться вдали от нее было мучительно, а рядом с ней – еще мучительнее.

Мы были такие разные. Она была красавица, умела манипулировать мужчинами, заставляя их делать то, что ей нужно. Стоило ей тряхнуть локонами и улыбнуться – и она добивалась желаемого. Я всегда завоевывала любовь своими песнями, яростным напором и сдерживаемой чувственностью. Но теперь мои песни попали под подозрение, а вместе с ними – и чувственность. Это были две стороны одной монеты, две стороны Афродиты, а теперь все это оказалось под запретом!

Мои ученицы старались меня утешить. Я в отчаянии укладывалась в постель, а они выманивали меня оттуда.

– Сапфо, если ты не встанешь и не позволишь нам посмотреть на тебя, я тебя больше никогда не буду любить.

Это сказала Аттида (я использовала ее фразу в песне). Она уговаривала меня пройтись с нею и Анакторией по Митилене – «как мать в окружении дочерей». Иногда мы отправлялись на такую прогулку, и люди останавливались и смотрели на нас. Они подбегали ко мне, говорили о моих песнях, как те повлияли на них, о возлюбленных, которых они соблазнили моими словами, о том, как они пели своим дочерям мою песню, посвященную Клеиде.

– Ну, ты видишь, Сапфо, – говорила Анактория, – люди все еще любят тебя. Они помнят наизусть твои строки. Вот оно – истинное признание гениальности, а не критика тирана. Ты пишешь для людей, Сапфо, а не для своей дочери или Питтака.

Но ее слова лишь отчасти утешали меня.

Аттида за то время, что была с нами, из неуклюжей девочки с лицом обезьянки и копной растрепанных волос превратилась в красивую молодую женщину. Она научилась слагать песни и петь их. Научилась угождать слушателям. И я гордилась ею. Она стала моим утешением после смерти Тимады. Но только-только благодаря ей раны в моем сердце начали затягиваться, только-только я стала меньше страдать из-за холодности Клеиды, как Аттида оставила меня ради другого учителя – моей соперницы по имени Андромеда – и отказалась от всего, чему я ее учила.

Андромеда в ее вульгарных одеяниях испепелила твое сердце!

Андромеда забросила любовные стихи и стала сочинять политические песни в угоду Питтаку. Аттида, уйдя от меня к Андромеде, тоже начала распространять грязные слухи обо мне. Поначалу я думала, она делает это из-за того, что ей невыносимо было делить меня с другими девушками – она была ревнива, как и моя собственная дочь. Но понемногу я стала понимать, что она переметнулась к Андромеде, ведомая одним только честолюбием. Она поняла, что мои песни не вызывают восторга у тирана, и решила подстроить свой парус под более благоприятный ветер. Андромеду приглашали на все патриотические празднества, а меня нет. Песни Андромеды были в моде, а мои нет. Андромеда удостаивалась почестей и наград, а я нет. И никого не волновало, что у Андромеды нет таланта. Она отражала вульгарные нравы вульгарного времени. Да, люди меня любили, но власти объявили устаревшей. Люди пели мои песни, но потихоньку – у себя дома. Аттида оценила обстановку и убежала к Андромеде.

Мужчины могут переломать тебе кости, а девушки ломают сердца. Вот что я поняла. Женская исступленность свойственна не только амазонкам.

Тимада любила меня искренне, но Тимада умерла. Анактория была помолвлена и собиралась в скором времени меня покинуть. Когда я видела, как она болтает, смеется и флиртует со своим суженым, сердце переворачивалось у меня в груди.

 
Мужчина, что рядом с тобой,
Счастлив, как боги, —
Он слушает твой мелодичный голос,
Твой веселый смех,
А мое сердце обливается кровью
В груди.
Стоит мне взглянуть на тебя —
И мой язык немеет.
Я лишаюсь дара речи.
Коварный огонек
Крадется под моей кожей.
Мои глаза слепы.
В моих ушах шум.
Пот течет с меня.
Дрожь охватывает все мое тело.
Я зеленее травы,
И мне кажется,
Я в шаге от смерти.
Но я выношу все это
Из любви к тебе.
 

Аттида перебежала к моей сопернице, а Родопис позаботилась, чтобы все в Митилене узнали об этом.

«Ну вот, – подумала я, – ко мне будут приходить новые ученицы, а потом, высосав все мои соки, будут уходить, оставив высохшую кожуру. Как только таланты девушки расцветают под моим крылом, ее забирает какой-нибудь малодостойный тип, которому не нужно ничего из того, чему я ее научила».

Я подумала об этом, и мне захотелось умереть, увидеть «заросшие лотосом Ахерона брега», как я пела в одной из самых печальных моих песен. Смерть звала меня. Я чувствовала, что зажилась. Я потеряла всех, кто был мне по-настоящему небезразличен, – мою мать, мою дочь, Алкея, Исиду, Праксиною, Эзопа. Жизнь моя, казалось, была сплошной цепочкой скорбей.

Потом появился Фаон с его агатовыми глазами и голосом, похожим на растопленный мед. Когда я впервые увидела его, что-то во мне сказало: «Берегись». Я слушала этот голос и делала вид, что черные кудри и плечи Адониса нимало меня не трогают. Я изображала безразличие так искусно, что он все сильнее и сильнее уничижался передо мной.

Фаон был неотесанным парнем – лодочником, перевозившим путешественников между Митиленой и материком, но он был красив и знал это. Он целиком предоставил себя в мое распоряжение и был готов возить меня с ученицами вокруг острова из Эреса до Митилены и обратно. Он отказывался от какой-либо платы.

– Быть твоим лодочником – большая честь, – говорил он. – Твои песни более чем достаточное вознаграждение.

И он, работая веслами, пел нам. Он всегда пел мои любовные песни и пел так хорошо, что щеки мои вспыхивали.

Спал он в своей лодке, вытаскивая ее на берег в Эресе неподалеку от моего родного дома. Он оказывал нам мелкие услуги – то порубит дрова, то перенесет что-нибудь тяжелое, но в дом заходить отказывался. Иногда мы предлагали ему еду, и он, взяв кусок хлеба, уходил есть его к себе в лодку. Он был коварен. Он выжидал.

Однажды ночью, когда полная луна заливала голубоватым светом берега близ Эреса, я пошла к его лодке, над которой он натянул потрепанный парус. В свете масляной лампады я увидела, как он царапает что-то тростинкой на египетском папирусе. Подойдя поближе, я увидела, что он переписывает мои песни.

– Что ты делаешь? – спросила я.

– Делаю тебя бессмертной, – сказал он.

Он сразу понял двусмысленность своих слов и поправился:

– Бессмертными твои песни делают боги, а я только переписываю их. Чем больше я их переписываю, тем яснее мне становится их гениальность.

– Я знаю – ты льстишь мне, – сказала я.

Но, несмотря на эту отповедь, его слова были мне приятны. Юноша поднял на меня глаза, и я увидела в них слезы.