Текст книги "Мистериум"

Автор книги: Эрик Маккормак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Городовой позвонил начальству в Столицу, затем пошел в «Олень».

– Он у себя, – сказал Митчелл, понимая, зачем пришел Хогг.

Городовой тяжело взобрался по лестнице. Постоял пару минут, переводя дыхание, затемпостучал в дверь Кёрка,Похоже, Кёрк ему не удивился.

– Я не хочу входить, – неловко сказал городовой. – Оставайтесь в гостинице до завтра, пока с вами не поговорят детективы. Хорошо?

Хоггу не понравилось, как на него смотрят эти голубые глаза – будто они способны увидеть в человеке такое, в чем он никогда не признается даже самому себе.

Оставшись один в Околотке, городовой понял, что ему трудно сосредоточиться, когда совсем рядом лежит тело Свейнстона. К тому же Хогг плохо спал предыдущей ночью. (Мисс Балфур сказала ему, что ей тоже не спалось.) И он сделал то, что редко делал в рабочее время, – налил стакан скотча и залпом выпил. Потом сел у огня и открыл почту. Одно письмо было из Управления.

Городовому Хоггу.

В ответ на Ваш запрос о приезжем из Колонии Мартине Кёрке сообщаем. Наш департамент получил информацию из департаментов по Иммиграции и Международным Отношениям. Кёрк – дипломированный гидролог; работает над проектом, организованным Островом совместно с Колонией. За Кёрком не числится ничего криминального. Сообщите нам, если Вам понадобится дополнительная информация.

С уважением и т.п.

Хогг сразу позвонил Роберту и прочел ему письмо.

– Теперь это уже не важно, – сказал Роберт. Городовой сказал Айкену, что велел Кёрку не покидать «Олень» – детективы из Столицы допросят его, когда приедут.

– Я же говорю, – сказал Роберт, – теперь это уже совершенно не важно.

Было ли это важно? – спрашивал себя городовой Хогг. Через несколько дней Кёрк погиб. А вскоре начали умирать люди в Каррике, и сам городовой – в их числе. Ну и не страшно, сказал Хогг. Он считал, что, если ему придется умереть, Каррик – совсем не плохое место для смерти.

* * *

Да, Максвелл. Это совсем не плохое место для смерти, правда?

Городовой Хогг не ждал от меня ответа. К тому же я не вполне понимал, что он спрашивает. Я радовался, что у меня есть диктофон, потому что иногда защитныенаушники не справлялись, и слова Хогга звучали в моих ушах неразборчивым ревом. Сейчас городовой вытер губы рукавом пижамы и указал изящным пальчиком на пол камеры: – Вот в этой самой камере мы и положили тело Свейнстона.

Теперь Хогг слегка шепелявил. Хотя голос его был все так же громок, язык лежал на нижней губе, словно утомился, и городовой отчаянно тер подбородок. Впервые я заметил, что ресницы его трепещут, как и описывал Айкен.

Мой час интервью почти закончился, поэтому я задал Хоггу вопрос, который не шел у меня из головы.

–Тот случай на Шахте, – сказал я. – Это был действительно несчастный случай или преднамеренное убийство?

Городовой не ответил, поэтому я спросил вновь, прямо:

– Это был несчастный случай – или месть за смерть Каррика на мосту через реку Морд?

Лицо Хогга сморщилось, и он засмеялся, высунув язык, – точно хохотала пухлая горгулья. Потом выдавил:

– А! Молодец, Максвелл! – Он попытался взять себя в руки. – Члены комиссии постановили, что это несчастный случай. Как я мог с ними не согласиться? Я ведь всего лишь простой полицейский. – Хоггу было очень трудно управляться с языком и смехом. – Поговорите об этом с мисс Балфур. Она вам расскажет кое-что интересное.

Он коверкал слова и очень осторожно тер подбородок – будто все эти разговоры его повредили.

– Но я надеялся, что вы поможете мне выяснить правду, – сказал я.

Зря я это сказал, потому что глаза городового наполнились слезами, и он так захохотал, что я испугался, как бы он не задохнулся.

– Говорить правду… возможно… лишь когда… не слишком много знаешь. – В точности ответ Анны. Хогг выдохнул его; ресницы городового мигали с такой скоростью, что рассыпали вокруг слезы, будто миниатюрная садовая поливалка.

Я подождал, пока лицо городового успокоится.

– Вы вместе с другими полицейскими допрашивали Кёрка после смерти Свейнстона. Что он сказал?

– Ни слова. Мы допрашивали его про вандализм и гибель Свейнстона. Мы не смогли вытянуть из него ни слова. Поэтому Кёрка и вызвали в Столицу, в Управление. У них есть профессионалы допросов.

Хогг ответил мне, но, видимо уже потерял интерес. Тоненьким пальчиком он ткнул в рассказ Айкена, валявшийся на полу. Я мог бы догадаться, о чем он спросит.

– Как вам понравился мой портрет? – Городовой смотрел на меня в беспокойном ожидании. Хогг, лежащий на койке, казался таким веселым и таким ранимым, несмотря на свои габариты. Что я мог сказать?

– Он, безусловно, интересный, – ответил я.

Городовой вздохнул и довольно улыбнулся. Теперь он закивал, и голова качалась едва ли медленнее трепыхания ресниц.

– Вы правы. На большее и рассчитывать нельзя, согласны?

Тут я почувствовал чью-то руку на плече. Вошла медсестра в защитных наушниках и сказала что-то неслышное мне.

– Она говорит – время закончилось, – проревел городовой.

– Можно я задам перед уходом еще один вопрос, господин городовой? Как был замешан Кёрк? Зачем Роберт Айкен отравил всех, даже своих друзей?

– Он в итоге до нас до всех добрался, тут вы правы. – Городовой улыбался при этой мысли, будто она была прекрасна, а не чудовищна.

– Но зачем? – Теперь я сам кричал, будто у Хогга проблемы со слухом. – Анна сказала, если я вас спрошу, вы расскажете мне про мотивы.

– Подумайте вот о чем, Максвелл. – Городовой глядел на меня лукаво. – Иногда мотивы приходится выдумывать, чтобы они соответствовали преступлению. Ясно? Больше я ничего не могу сказать. Продолжайте делать, что делаете, и с вами все будет в порядке.

Я хотел объяснения, но Хогг прорычал:

– Это все. Я сказал все, что должен был. Спасибо, юный Максвелл, что выслушали меня. Можете представить, как я хоть что-то из этого рассказывал бы комиссару с Юга?

Я стоял возле Околотка, и у меня звенело в ушах. Постепенно я снова начал различать другие звуки: ветер крепчал, и стволы сосен в Парке бились друг о друга. Я глубоко вздохнул. Горбы холмов, стиснувших Каррик, будто книжную полку, были холодны и пустынны. Я расстегнул плащ, чтобы сильный ветер унес едкий запах с одежды.

Комиссар Блэр шел ко мне от Монумента, держа руки за спиной – одна из его созерцательных поз.

– Ну как? – спросил он, увидев меня.

– Громко, – ответил я. Комиссар кивнул:

– Он напоминает мне одного глашатая, рядом с которым я как-то сидел на банкете. Очень трудно вести задушевный разговор с глашатаем.

– Но Хогг рассказал мне удивительные вещи, – сказал я. – У этих людей – просто традиция массового уничтожения! Я знал только об отравлении жителей города и гибели мужчин Каррика на мосту через реку Морд. Я думал, это уже кошмарно само по себе. А теперь городовой Хогг по сути признал, что военнопленные Лагеря Ноль были убиты. Вы знали об этом?

– Да, слухи дошли, – ответил Блэр. – Ты можешь дать мне сегодня вечером послушать кассету. А сейчас лучше иди на следующую встречу. – Он вгляделся внимательнее: – С тобой все в порядке, Джеймс?

– Спасибо, да. Я стараюсь слушаться вашего совета. – Я в самом деле старался – правда, не очень успешно – считать городового Хогга всего лишь громогласным фантомом. Слова мои прозвучали непринужденно, но я был рад сбежать из-под пристального взгляда этих проницательных серых глаз.

Комнаты мисс Балфур располагались над Библиотекой, но отдельно от нее. Попасть в них возможно было только из проулка, что разделял Библиотеку и Церковь.

У подножия чугунной лестницы стоял на часах солдат. При виде меня он поначалу занервничал, но потом успокоился.

– Один час, – изрек он.

Я взбирался по ступеням, и они гудели, точно ксилофон, по восходящей, и самую высокую ноту пропели, когда я ступил на площадку. Не успела она затихнуть, я услышал

голос:

– Ви-ийдоте!

Странное приветствие донеслось из-за чуть приоткрытой двери, выкрашенной в зеленый. Оттуда же просачивались и ошметки знакомого запаха – ветер подхватывал их и уносил на юг.

Я приготовился, толкнул дверь и вошел. Мисс Балфур, библиотекарша Каррика, лежала на постели; в окружающем пространстве едва хватало пространства мягкому креслу и столу. Книги громоздились на столе, двух подоконниках, карнизах – на любой плоскости, что готова была их удержать, включая пол; мне пришлось лавировать между книжными пирамидами. В кресле валялся экземпляр рассказа Айкена. Было очень холодно: камин, судя по виду, уже сто лет не разжигали. Включив диктофон, я двинулся было закрыть дверь.

– На зекравейты, – сказала она. – Осли холюдне, е но спло. На хучу пока спеть.

Комиссар Блэр предупреждал, что сей своеобразный диалект подарен мисс Балфур ядом. Звучит еще необычайнее в исполнении той, сказал Блэр, кто прежде столь педантично отмеряла слова.

Она полулежала на подушках, как и остальные. Под мазками седых волос лицо было до того прозрачно, что различался кровеносный лабиринт. Воротник белой ночной рубашки наполовину прикрывал раздутый зоб; в центре выделялось бурое родимое пятно размером с сосок.

Глаза у нее были потрясающие. Чистые, голубые – так неожиданно в этом краю, где мало солнца; бледно-голубые, словно колодец в глуши.

– Знычат, те Миксвалл. Счистлаво познякиматьса. Нем всам асть чте табе рессказоть.

Я сидел в кресле, а она рассказывала на этом пародийном языке. Впрочем, понимал я ее без особого труда, поскольку говорила она медленно; вероятно, губы ее обесчувствил холод в комнате, и слова насилу протискивались меж них.

– Стройно пим, делжны бать, в Каррако? Срыда мертвух и имиреющих? – Вопросы эти не требовали ответа; будто предназначались только проверить мой диктофон, убедиться, что он работает – не более. – Отак, о дилжна вом кае-чти сяобщоть. Неши бади нычелёсь, кыгда а бола ощо мал яда.

Глядя на нее, я с легкостью допускал, что сей гротеск когда-то был красотой. Я разрывался между изумлением пред переменами в ней и желанием прикрыть дверь. В этой ужасно холодной комнате она приступила к рассказу о том дне, когда военнопленные прибыли в Каррик.

– Be прадстевляеты, кэкиво уто – впорвые авадеть врега?

Показания мисс Балфур

(расшифровано с кассеты, переведено на внятный язык

и сокращено мною, Джеймсом Максвеллом)

Она закрыла библиотеку и спустилась к остальным в Парк. Было солнечно и холодно. Весьма грубо стоять и пялиться, полагала она, но не смогла обуздать любопытство.

Она услышала гул, затем армейский грузовик въехал в Парк и прокатил мимо. Брезентовый навес сзади откинули. Пленников – главным образом черноволосых мужчин – приковали к скамьям; выглянув, пленники увидели женщин и опасливо заулыбались – некоторые. Один, бородатый красавец, что сидел позади, долгий миг смотрел прямо на мисс Балфур. Она не позволила себе улыбнуться. Это враг, сказала она себе. Это враг.

Но в последующие дни и месяцы она, как и прочие горожане, стала ценить работу пленников на Шахте: вновь появился дешевый уголь. А по субботам приятно было наблюдать, как они метут улицы Каррика, заравнивают выбоины, наводят порядок в Парке и красят двери. Изредка они натирали полы в Библиотеке. А летом еще косили газоны и ухаживали за брошенными садами.

Такие занятия нравились всем горожанам; в отличие от обязанности зазывать пленников на ужин в каррикские дома. Некоторые из тех, чьи мужья сражались на фронте, были оскорблены; они утверждали, что обычай этот ничем не лучше измены родине. Как они напишут мужьям в еженедельных письмах, что приглашают их врагов на воскресный ужин? Но другие граждане вреда не видели: для этих пленников Война окончена, говорили они; эти люди больше не враги.

Мисс Балфур хранила нейтралитет.

Влажным субботним вечером почти год спустя после прибытия пленников она выглянула из окна Библиотеки; она увидела, как Александр Айкен украдкой выбрался из Аптеки, пересек Парк и сел в машину. Зачем ему в такой день парковать машину так далеко от Аптеки, удивилась она. Он сгорбился над рулем, уронив голову на руки. Она предпочла не выходить и не спрашивать, что случилось. Она восхищалась им, этим мирным человеком, которого освободили от армии из-за профессии и хрупкого здоровья. Он недавно женился на женщине из Столицы.

В тот день мисс Балфур никуда не пошла и не спросила Александра, что стряслось, но спросила много месяцев спустя – когда он был готов к вопросам и желал отвечать. Она спросила, и он рассказал, что стряслось.

В ту субботу, когда начались его злоключения, он, Александр Айкен, нарушил обычный ритуал. Поутру он делал то же, что всегда. Завел свой старый «мерседес» и отправился по разным аптекам в холмах, доставляя самодельные эликсиры (он был травник-любитель) и собирая запасы медикаментов. Около полудня, как обычно, он прибыл в Стровен, дабы пообедать в «Вожде» с Сэндерсом, местным аптекарем и давним университетским другом. По традиции, они просидели бы несколько часов, обсуждая последние достижения траволечения, которое увлекало обоих. По традиции, около трех Александр отправился бы назад в Каррик, чтобы поспеть домой к ужину.

Но в эту субботу, в эту жуткую субботу все пошло наперекосяк. Когда Александр приехал в Стровен, Сэндерс, ожидавший его в дверях «Вождя», сказал, что вынужден пропустить обед – ему необходимо срочно ехать в Столицу по делам. Александр не слишком расстроился. В конце концов, это будет так мило, решил он, – вернуться в Каррик пораньше, провести полдня с женой, которая ждала их первого ребенка. Как она обрадуется, подумал он.

Он поехал домой через северный перевал, по обыкновению восхищаясь заболоченными высокогорьями, скругленными холмами, редким появлением оленя или зайца. Зарядил тяжкий дождь, и требовалось особо осторожно вести машину по извилистой узкой дороге. Один раз, свернув, Александр заметил крупную ворону, восседавшую на каменном парапете вдоль дороги. И потом вторую – на столбе ворот. Примостилась под дождем, неподвижная.

Он добрался до Каррика около часу дня и миновал отряд пленников из Лагеря Ноль; в длинных зеленых дождевиках те ровняли гравий на обочине при въезде в город. Он въехал в Каррик. Вместо того чтобы припарковать «мерседес» у Аптеки, обогнул Парк и оставил машину за соснами. Хотел устроить сюрприз для жены.

Айкен вылез из машины и, надвинув шляпу на глаза, прижимаясь к стенам, крадучись пошел вокруг Парка, пока не достиг Аптеки. В двери висела табличка «ЗАКРЫТО» он сам повесил ее утром. Он тихонько повернул ключ в замке и проскользнул внутрь, легонько закрыв за собою створку. Расшнуровал вымокшие башмаки и оставил их на коврике. Затем на цыпочках прошел в глубину Аптеки и зашагал по лестнице.

Деревянная лестница от времени рассохлась, но Александр был легок и с детства знал, как распределять вес по неровным половицам, как подгибать пальцы, чтобы ничто не скрипнуло. Он невольно улыбался, представляя, как удивится жена. Он улыбался, ибо любил ее – а теперь еще крепче, поскольку она носила его ребенка. При одной мысли об этом глаза его увлажнялись.

Он услышал ее голос, почти добравшись до площадки; но ничего подобного он никогда от нее не слыхал; она стонала – очевидно, от боли.

В это мгновение ужаса, всем существом содрогаясь, представляя себе, как она лежит на полу в луже крови, как она в одиночестве потеряла ребенка, он готов был скакнуть через оставшиеся ступени, точно атлет, которым он никогда не был. И посреди прыжка он услышал другой голос, ниже.

Александр беззвучно замер на вершине лестницы. По всей гостиной валялась одежда: вот блестит зеленый дождевик, вот носки с заштопанными пятками, серые брюки, изгвазданные сапоги; а вот тонкое голубое платье (его любимое), ее чулки, ее смятое белое белье.

Низкий голос теперь стонал в унисон с женой Александра. Александр прокрался к открытой двери спальни и в зеркале комода увидел отражение бледной плоти двух сплетенных тел – длинные светлые волосы одного, черные космы и черную бороду другого.

Александр Айкен отступил вниз по лестнице – опустошенный человек, легкий, как перышко. Он продрейфовал через мокрую улицу, через Парк. Забрался в машину, хлопнул дверцей, уронил голову на руль и зарыдал.

Вскоре он взял себя в руки; какое счастье, что никто не видел, как он шел по Парку, какое счастье, что стекла запотели. Он на щелочку приоткрыл окно и стал глядеть сквозь сосны. Прошло полчаса, и дверь Аптеки отворилась. Бородатый человек в дождевике сощурился, оглядывая улицу справа и слева, затем вышел, закрыл дверь и торопливо зашагал на запад, к отряду пленников, трудившихся на дороге. Александр смотрел, пока бородач не скрылся из виду.

Мисс Балфур все видела из библиотечного окна: как Александр сидел в машине; как пленник вышел из Аптеки. Она, понимая, что, очевидно, произошло, в тот день не пошла к Александру. Она все ждала и ждала – много месяцев, пока Александр Айкен ей не доверился. То было после иных, более публичных катастроф, потрясших город: после гибели мужчин Каррика на мосту через реку Морд и утопления пленников в Шахте.

В то утро, когда на Шахте взвыла сирена, мисс Балфур первой заметила дымный восклицательный знак над Утесом и среди первых отправилась вслед за пожарной бригадой. Весь путь она проделала на переднем сиденье «мерседеса» Александра Айкена – она чувствовала, что лишняя здесь. Александр вел машину, доктор Рэнкин и Якоб Грубах сидели сзади. Она видела, как у Александра трясутся руки.

– Интересно, что случилось, – сказала она. Трое мужчин промолчали. Она посмотрела на Александра, затем обернулась к остальным. Те прятали глаза. Айкен вел довольно быстро, но чуточку притормозил у запруды Святого Жиля. Уровень воды упал футов на двадцать, не меньше, и на воздух вылез громадный мясистый круг подводной растительности.

Через несколько секунд они подъехали к Шахте; городовой Хогг поздоровался так, что стало ясно: ничем не помочь.

Какой кошмарный несчастный случай, – сказал он. У бригадира шахтеров имелось особое мнение.

– Никакой не случай, – бормотнул он мисс Балфур. – Уж тут кое-кто знает.

Она не обратила на него внимания – она следила за Александром. Тот прошел мимо городового Хогга и заглянул в шахту. Мисс Балфур слышала, как он спросил одного солдата:

– Все мертвы?

Солдат сказал, что, по его мнению, все.

– Ни один не выжил? – спросил Александр. – Абсолютно ни один?

Нет, никто не выжил, ответил солдат. Тут мисс Балфур увидела, как доктор Рэнкин подошел, взял Александра за локоть и увел на обочину гравийной дороги. Там Александр сел и уронил голову па руки – мисс Балфур уже видела его в такой позе. Плечи его содрогались, и она решила, что он, очевидно, рыдает; но когда подошла утешить, он посмотрел на нее, и глаза его были вполне сухи.

Война закончилась, и его жена родила сына Роберта. Спустя месяц она умерла. Мисс Балфур делала все, что в силах женщины, дабы утешить Александра. Она все больше времени проводила в его комнатах над Аптекой, помогала ему растить ребенка. В чертах Александра она уже различала первые грубые наброски болезни. Это она, когда сын его дорос до весны пятого года, сказала:

– Пора тебе отвести Роберта на укрощение.

– Не могу, – отвечал Александр. И мисс Балфур повела мальчика сама.

В Парке соорудили Укротительный Загон, и горожане, державшие щенков колли, привели своих питомцев туда. Чудесные умные собаки – жители Каррика любили заводить их дома. Мисс Балфур (единственная женщина здесь) и мальчик Роберт вместе с изрядной толпой мужчин и мальчишек наблюдали, как в загон вскарабкался Свейнстон, долговязый человек с белыми волосами и ресницами альбиноса. Кожа его была бела, несмотря на промозглую жизнь среди холмов под открытым небом; поговаривали, что, когда у него идет кровь, она тоже белая.

Загон уже не пустовал: в нем помещался матерый баран с черными многомудрыми рогами, темными глазами и толстым черным пенисом. Запах щенков озлил барана. Свейнстон его оседлал, стиснув длинными ляжками. Помощник Свейнстона принес в загон щенка, прикрутил его поводок к бараньим рогам и скакнул обратно через ограду.

Какой-то рефлекс в щенячьем мозгу распознал в этом шерстяном чудище смысл собачьего бытия, и огрызок хвоста в восторге встопорщился. Щенок потрусил загонять барана.

И тут Свейнстон разжал хватку. Баран прыгнул на щенка и подбросил в воздух, поддев скрученными рогами падающее тельце. Щенок пытался уползти, уворачивался, прыгал и скулил. Не тут-то было: собаку привязали к ее кошмару.

Вся процедура заняла какую-то минуту. Поводок запутался в бараньих рогах, и щенок, чьи лапы лишились почвы, влетел в ограду загона.

Теперь вперед выступил Свейнстон. Он оборол и обездвижил барана, а помощник тем временем выпутал из рогов щенка и вручил хозяину: вручил собаку, которая до конца дней своих будет сторониться всего, что напоминает овцу или пахнет овцой. Этот щенок станет пресмыкаться перед ягнятами.

Затем Свейнстону вручили на обработку второго Щенка, потом еще и еще.

И вот что поразило мисс Балфур: как барану удавалось отключиться от толпы и прочей несущественной ерунды и сосредоточиться на противнике. Щенята превосходят барана по уму и щедрости натуры, но это не важно, ни капли не важно. Они слабы. Все без исключения запуганы и разбиты; их спасало только вмешательство высшей силы. Мисс Балфур взяла Роберта на укрощения лишь однажды, а в последующие годы отправляла одного. Она знала, что отцы Каррика в первый раз неизменно водят туда мальчишек. Традиция эта бытовала уже много поколений. Мужчины хотят, думала она, чтобы мальчики, наблюдая укрощение, чему-то научились. Но когда бы она ни спрашивала мужчин, чему же мальчику следует научиться, – дабы научить этому Роберта, – те лишь неловко и озадаченно переглядывались: может, несуразен был вопрос, а может, то, что задавала его женщина Каррика.

И теперь, годы спустя, кое-что снова вспомнилось мисс Балфур. Как это несообразно, раздумывала библиотекарша, что она так мало помнит; будто чуть ли не весь век свой провела с завязанными глазами. По молодости верила, что однажды оглянется на свою жизнь и увидит в ней смысл. Но сейчас, постарев, оглядывается и отнюдь не уверена, что жизнь вообще имеет смысл.

Ныдаюсь, те нейдошь в свией жлзны смесл, Миксвалл, – сказала мисс Балфур.

Слушая ее воспоминания, я глядел, как временами слезы затуманивают ее глаза, особенно когда она говорила о годах после смерти жены Александра и своих попытках занять место этой женщины. Даже когда она спала в постели Александра, сказала она, он часто видел покойную жену во снах. Мисс Балфур это понимала, ибо, очнувшись от этих снов, он взирал на нее с отвращением.

Мне хотелось сжать ее плечо, сказать, как я ей сочувствую. Я бы так и поступил, однако меня осадил источаемый ею запах вкупе с родимым пятном, что подпрыгивало У нее на шее. И к тому же она, очевидно, примирилась с судьбой.

– Нат, Мексвелл. Оте бэлу но сыждоне, – сказала она. Ночави ну слечеетсо, ясли ну сеждене. – Она очень устала, но у меня еще оставались вопросы.

– Кто был этот бригадир, про которого вы говорили, – тот, что работал на Шахте в день взрыва?

Ее родимое пятно подпрыгнуло, будто я его напугал.

А! О ве на зныле, Миксвалл? Нуидовительны, чте вя тыкай ресторанной. Брагидорим бал Ыдом Свайнстен.

– Адам Свейнстон? – Я вздрогнул.

– Де. Одам Свуйнстан песло Выйно стал пастохам. – Голос ее понизился до шепота: – Топирь чту-небодь приоспялесь?

Я отчаянно жаждал узнать больше:

– Почему все так волновались, когда Кёрк с ним разговаривал?

– Нат. Е скызола вся, что мно бело дёзвалоне. – Она совершенно вымоталась; казалось, голубизна ее глаз блекнет, точно акварель. Но мисс Балфур снова забормотала, и я склонился ближе, несмотря на запах. – Реборт хирешо мани озобярзол? – спросила она.

Как и прочие, она хотела знать, что я думаю о ее портрете в рассказе Айкена.

– Очень мило, – сказал я. А затем из чистого любопытства спросил: – Только правдиво ли?

– Привдова? Привдова? – Видимо, вопрос ее слегка взбодрил. Она ответила согласно канону, лишь слегка его исказив: – Гивороть привду вазможни, лошь кегда на слошком мнего зиоошь.

Она слабела на глазах, но я не отступал: – Мисс Балфур. Умоляю вас. Зачем Роберт Айкен всех отравил?

Она пыталась повернуться на бок, но в последний раз с усилием заговорила; она улыбалась и едва шевелила губами:

– Аи нос всох рездавал иднам михом. – Вот что сказала она в своей путаной манере; затем упала на бок, и какой-то миг ее глаза сияли мне. Если глаза – душа лица, сие истрепанное лицо принадлежало святой. Какой-то миг они сияли, а затем остекленели.

Я кликнул часового, и он совершил музыкальное восхождение. Ступил в комнату, огибая груды книг, глянул на мисс Балфур и покачал головой:

– Умерла.

Скорость потрясла меня. Как и у прочих, жизнь мисс Балфур будто вытекала с чередой слов. Я смотрел на ее тело и различал, как даже за эти считаные мгновения смерть отчасти вернула ее лицу былую красоту; кожа стала матовее, не так видны вены. Однако родимое пятно все равно упорно выглядывало, и я не мог ее так оставить. Я подтянул воротник ночной рубашки повыше, прикрыл пятно, а затем проманеврировал сквозь книги к дверям.

– Полчаса назад забегал сержант, – отрапортовал часовой. – Сказал, что городовой Хогг умер. Уже мало народу осталось. Скоро мы отсюда уедем.

Я вышел на лестничную площадку. За последний час ветер выдохся, и теперь в город вползал прозрачный туман. Я пытался вздохнуть поглубже; но туман был словно этот запах, только материальный, и я давился им.

Я спустился по лестнице – все ниже по гамме. Последняя нота – зловещий бас. Я миновал проулок и пересек Парк, стараясь не глядеть на Околоток, на Аптеку, на антикварную лавку. Я радовался, что никого не встретил, когда свернул на дорогу и отчаянно заторопился к баракам.

В тот вечер, явившись ко мне, комиссар Блэр уселся на жесткий деревянный стул; я же примостился на краешке воронки, служившей мне матрасом. По-моему, атмосфера в голой комнате была вполне монастырская. Прослушав сегодняшние пленки, комиссар, исповедник, захотел узнать, каковы мои впечатления; а я, послушник, подчинился, и батарея распевала свою мантру, заклиная бога тепла. Мой исповедник выслушал меня бессловесно, однако я жаждал от него слов.

– Много ли из этого, комиссар, вы знали до моего приезда?

– Слух на слухе, и слухом погоняет. Мистерия на мистерии. – Волшебное слово «мистерия» должно было утешить меня, однако я не утешился. Он понял и провозгласил свой символ веры: – Я верю в тебя, Джеймс. Я верю: если ты не выяснишь, что тут произошло, этого никто не выяснит. Я верю, что никому больше не будет дарован шанс.

– Ммммммммм, – распевала батарея.

Я поведал, как опечалила меня смерть Анны, и городового Хогга, и мисс Балфур. В особенности Анны.

– Джеймс, – сказал он, – сегодня ты кое-чего заслуживаешь. – Он поднялся и налил мне стакан виски из непочатой бутылки, которую я привез с собой. Некоторое время я сосал виски, и мне полегчало.

Лицо комиссара Блэра, кажется, смягчилось, хотя по нему никогда не скажешь наверняка; голос совершенно точно смягчился, даже больше обычного:

– Я знаю, тебе понравилась Анна, Джеймс, и не могу сказать, что я тебя упрекаю. Ты, несомненно, думаешь, будто я слишком предан своей профессии и временем на женщин не располагаю. Как ты меня назвал – каббалист? Или ты думаешь, что человек на такой работе, где столько грязи и ужаса, не способен влюбиться. Ты же так думаешь, правда? О нашей профессии нам часто говорят подобное. И действительно, некоторые из нас заражены. Однако не все. И отнюдь не всем. Порой, видя столько ужасов, начинаешь больше ценить любовь и красоту. К твоим летам я два года отслужил в самых паршивых трущобных районах Столицы. Я наблюдал такое, что тебе видится только в кошмарах. Но это не помешало мне впервые в жизни влюбиться.

История любви комиссара Блэра

(расшифрована с кассеты и сокращена мною, Джеймсом Максвеллом)

В двадцать лет он вернулся в Юридическую академию для повышения квалификации. Он знал Веронику только в лицо – она работала официанткой в «Полисмене», кафе на импозантной террасе на полпути между его гостиницей (он снимал номер в «Чертополохе») и академией. Каждую ночь перед отходом ко сну он заглядывал в кафе и выпивал последнюю за день чашку кофе. Вероника была миниатюрной черноволосой женщиной с высокими скулами; она быстро двигалась и быстро говорила. Но она была немолода. Точнее, сам он был молод в те дни, и ему она молодой не казалась. Когда она попривыкла видеть его за своими столиками по ночам, они стали перебрасываться словом-другим (Вероника любила поговорить – она была общительная). Он выяснил, что ей лет сорок пять и всю жизнь она проработала официанткой в столичных барах и кафе. Десять лет назад развелась, дочь живет на Юге Острова.

Твоего примерно возраста, – сказала она. Кто разберет, как комиссар Блэр в нее влюбился? Поначалу он только сознавал, что вечерами все нетерпеливее ждет визита в кафе и еженощных бесед с Вероникой во время затишья – по ночам в кафе нередко бывало тихо. Ему очень нравился (во всяком случае он так думал) просто разговор, не замусоренный никакими сексуальными закавыками. Он предполагал, что видит в Веронике фигуру матери, которая заменила ему настоящую мать, потерянную давным-давно в Войну. Он предполагал (сначала он увлекался предположениями), что Вероника видит в нем более или менее своего ребенка.

Даже решив впервые пригласить ее на свидание, он не усомнился, что намерения у него сугубо дружеские. Он не был общителен и никогда не имел друзей: теперь у него завелся друг. Блэр считал Веронику «другом». Ему это нравилось. Она согласилась прийти, и они договорились встретиться у кафе «Полисмен» как-то вечером, когда она рано заканчивала работать.

Он приехал, и она его ждала. Она чуточку накрасилась, и под расстегнутым плащом (в Столице выдался прекрасный вечер, довольно теплый) он увидел черное шелковое платье и белый жемчуг вокруг шеи. Прежде он видел Веронику лишь в тусклой униформе ее ремесла. А теперь внезапно разглядел то, чего не замечал прежде, – она была красавица.

– Вероника. – Он с трудом ворочал языком. – Ты потрясающе выглядишь.

Она улыбнулась, взяла его под руку, и они зашагали по улице.

С той ночи он больше не считал Веронику фигурой матери. Он желал ее, как прежде желал бы других женщин, гораздо моложе. И однажды вечером после кино он привел ее в свой номер в «Чертополохе». Он ни разу не заикнулся о своих чувствах, однако поцеловал ее теперь, и она его не оттолкнула. Она не оттолкнула его и когда он взял ее за руку и повел к постели. Но едва он принялся расстегивать пуговицы платья у нее на спине, Вероника мягко высвободилась.

– Одну секунду, – сказала она. Отошла, щелкнула выключателем и вернулась.