Текст книги "Мистериум"
Автор книги: Эрик Маккормак
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
– А, запах. Молодец, Джеймс. Я знал, что был прав, когда выбрал тебя. – И уже собравшись уходить, он сказал, почти прошептал: – Я всю жизнь тренировался на крошечных тайнах. Я и не думал, что мне повезет наткнуться на великую – на mysterium mysteriorum. Спасибо тебе, Джеймс Максвелл, что ты был рядом.
Книгу я не опубликовал. Не потому, что теории мои относительно Каррика и Айкена оказались безнадежно ошибочны. Я был достаточно молод, чтобы это пережить, и сел вносить обширнейшую правку. Я даже послал экземпляр рукописи комиссару Блэру. Он прочел его и отослал назад с запиской, начертанной его четким почерком.
Джеймс,
Только проглядел. Замечания:
1) Твои расшифровки и сокращения интервью в Каррике очень избирательны: мне остается только гадать, отчего ты выбрал самые эффектные фрагменты, а остальные опустил? Мудро ли проявлять тенденциозность, когда речь идет об уликах? Должен ли я напоминать тебе, каково твое собственное мнение о редакторах?
2) Был бы тебе благодарен, если бы меня (т.е. персонажа «комиссар Блэр») ты вообще вычеркнул из окончательной рукописи.
3) Боюсь, в моей «лекции» касательно теории уголовного права ты оказался ни в зуб ногой.
Прости. Я знаю, ты хочешь как лучше.
Блэр
Даже подтекст этой записки меня не притормозил. Нет – моим планам опубликовать «Чудовище» положила конец беседа с моим собственным отцом. Он рассказал мне такое, после чего я решил, что лучше просто забыть эту историю навсегда.
Мы сидели у камина в доме, где я родился, и отец пыхал трубкой. От запаха его табака на меня всегда накатывает мучительнейшая ностальгия по детству. Я завел привычку часто навещать отца после смерти матери, которую мы оба горячо любили. Он внезапно состарился, будто возраст прятался в нем, пока мать была жива, и решил, что теперь безопасно выползти наружу. Я обсуждал с отцом свою книгу и планы ее переписать.
– Этот фармацевт из Каррика, – сказал отец, – Айкен. Есть ли шанс, что он нам родственник?
– Что? – Я едва не задохнулся, и отнюдь не от трубочного дыма.
– Моя тетка – твоя, соответственно, двоюродная бабушка, – убежала с каким-то ремесленником с Нагорий. Не помню, то ли дантистом, то ли фармацевтом – что-то в этом роде. Мне тогда исполнилось всего лет пять или шесть. У меня создалось впечатление, что в семье она считалась паршивой овцой. Связи ни с кем не поддерживала, так что я больше ничего о ней и не знаю.
– Папа! Почему ты раньше не говорил?
– Да ты вот рассказал, и мне только сейчас в голову пришло, – сказал он. – Кроме того, вероятность ведь мала. Но ты бы мог проверить, если хочешь.
Да я скорее жабу проглочу. Меня воротило от одной мысли об этом. И я волей-неволей вспоминал шуточки Ай-кена – мол, как я на него похож. И остальные тоже при первой встрече меня разглядывали. А вдруг Айкен знал, что мы с ним, возможно, родственники, – вдруг он потому ивызвал меня? А вдруг Анна, и городовой Хогг, и мисс Балфур, и доктор Рэнкин тоже знали? А вдруг только поэтому они и согласились со мной разговаривать? А вдруг комиссар Блэр знал – и, разумеется, не сказал ни слова! А вдруг мы родственники – я, Айкен и Кёрк?
А вдруг! А вдруг! А вдруг!
Одна мысль о жизни в мире, столь полном закономерностей, столь сочиненном – в мире без тайн – ужасала меня. Эта мысль была еще хуже видения Анны Грубах – немотивированной, бессюжетной вселенной. Я тут же решил, что больше ничего знать не желаю. Предпочел невежество.
V
Все это случилось много лет назад. Мы с комиссаром Блэром тесно дружили (несмотря на его кислый отзыв на мою рукопись) до самой его смерти. Это тоже случилось много лет назад. Однажды в дождливый день я стоял на его похоронах в Некрополе. Среди скорбящих (в основном его коллег-комиссаров и прочих полицейских чинов, ни один из которых, по-моему, особо не скорбел) я увидел его сестру. Мы никогда с ней не встречались, но он часто о ней говорил. Она была такая же высокая, худая и замкнутая. В черном пальто и шляпке, седые волосы вуаль не прикрывала. После похорон я представился и сказал, как я соболезную. Она меня поблагодарила.
– Знаете, нас в детстве разлучили, – сказала она. – Потом он искал меня и нашел, и всегда был добр ко мне. Но у нас все-таки мало общего. – Меня это позабавило: даже губы ее изгибались, как у него, собирая слова в уголок, а затем отпуская на волю. – Я в жизни хотела безопасности. Но такое было не для него. Он говорил, что не желает зубрить жизненные пути наизусть; он будет наслаждаться тайнами. Он был влюблен в эти свои тайны.
Она пожала мне руку и зашагала к ожидавшему ее лимузину.
Сегодня я присутствовал на очередном официальном банкете; на сей раз я сам восседал во главе стола и произносил очередную занудную речь. Как всегда, подобные церемонии навели меня на мысль о Каррике (за эти годы я не раз пытался окончательно дописать «Чудовище» – пусть и не стоило этого делать, пусть и добрые намерения мои были иными). Вернувшись домой, я вошел в кабинет и вытащил тот старый экземпляр показаний Роберта Айкена, что сопровождал меня в Каррик.
Он был загадочен, как прежде, и автор его – тоже. Теперь я думаю, что Анна Грубах (какой прекрасной кажется она мне по сей день) была права, говоря, что бесполезно искать причины и следствия. Я думаю, ретроспективный взгляд нередко осмысливает прошедшие события, цепляя к ним причины – выдуманные, либо весьма легковесные.
Я пишу это в первом часу ночи. Я теперь сам довольно стар, у меня есть жена, взрослые дети и внук. Мы с женой до сих пор любим друг друга (это чудо, честное слово). Когда мы познакомились, зеленые глаза ее напомнили мне Анну Грубах – это меня и привлекло, хотя ей я никогда об этом не говорил. Однажды я показал ей рукопись «Чудовища»; она пыталась читать, но бросила па середине.
– Я бы лучше почитала о людях, которые похожи на нас, относительно счастливы и относительно нормальны, – сказала она. – Ну правда, Джеймс, зачем тебе писать о таких?
Когда-то я мог бы ответить – ради денег или ради славы. Та неделя в Каррике (мог бы ответить я) была самым интересным событием, что случилось в моей жизни; а люди, которых я встретил там, были самыми интересными людьми, каких я только встречал. Я даже мог бы спросить. – честнее, – зачем бы мне писать о таких жизнях, как наши, – таких обычных, таких скучных?
Но, само собой, я не задал подобного вопроса той, кого люблю и кто любит меня и терпела меня столько лет. Кроме того, сказать по правде, я уже и не знаю, зачем это написал; я даже не знаю, о чем это. Знаю лишь, что в определенный период жизни я написал это, потому-то оно для меня и важно. Словно человек, что видит фигуру на дальнем берегу реки и не желает упустить ее из виду, ибо неким странным осязаемым образом она есть он в молодости.
Ныне я редактор «Гласа», считаюсь «видным гражданином» Столицы – да, собственно, и всего Острова (или, по крайней мере, Севера). Моя известность, однако, не помешала мне в прошлом году пережить два микроинфаркта. Мой врач предупредил, что третий может оказаться отнюдь не микро. Вообще-то, сказал врач, он может оказаться фатальным.
Мне трудно примириться с мыслью о собственной смерти, хоть я вполне привычен к тому, что другие должны умирать. В этом отношении я остался незрелым, как в годы моего ученичества. Некоторых из нас мудрость и смирение посещают слишком поздно – если посетят вообще.
Разве мудрый человек, к примеру, не противился бы соблазну склониться над испятнанным и измятым повествованием Айкена, соблазну понюхать его? Что я сейчас и делаю. Я ничего не чувствую – только бумажную затхлость. Значит ли это, что он больше не заражен? Или это значит, что я влился в ряды тех, кто давным-давно в Каррике будто не замечал едкого запаха?
Я помню, что комиссар Блэр сказал мне в один из вещих своих моментов незадолго до смерти.
– Джеймс, – сказал он, – подлинно мудры те, кому хватает мудрости не лишаться наивности.
Когда я целиком это постигну, завершу ли я наконец мое ученичество?
Cerium quia impossibile
