Текст книги "Мистериум"

Автор книги: Эрик Маккормак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

* * *

Спектакль! Едва Блэр произнес это слово, я вспомнил, как буквально за несколько минут до прихода комиссара меня терзало смутное подозрение, что со дня приезда в Каррик я участвую в каком-то драматическом спектакле.

Но в основном я восхищался познаниями комиссара: он мог быть не только монахом, но и ученым.

– Я точно не знаю, Джеймс, почему Айксн хотел, чтобы ты прочел эти страницы, – сказал комиссар. – Он сам тебе расскажет об этом со временем. А пока нельзя позволить, чтобы нас отвлекали рассказы о карах, апотекарях и снадобьях, потому что они только для того и нужны – отвлекать. Тайны, которые мы с тобой приехали расследовать в Каррике, – это тайны, связанные с величайшим преступлением, и мы не вправе допустить, чтобы малейшая мелочь отвлекла наше внимание от этого преступления.

– Я хотел спросить – из чистого любопытства, – сказал я, что значат слова на титульном листе – «сегtum quia impossibile»?

– Это краткая форма еще одной латинской фразы-парадокса.

Думаю, несмотря на его собственное утверждение, Блэр был не прочь немножко похвастать своими знаниями.

– В вольном переводе это значит: то, что всегда казалось тебе невозможным, на самом деле может стать единственным решением твоей проблемы. Об этом стоит помнить в нашей профессии.

И Блэр вынул из портфеля папку.

– Я рад, если тебе понравилось то, что ты прочел, Джеймс. Я принес тебе еще кое-что. Это передал мне для тебя сегодня городовой Хогг. – Блэр вынул из папки выцветшую брошюру и старую газетную страницу.

– Вы сами это читали? – спросил я. – От них будет польза?

– Я читал; но ты должен прочесть сам и сам сделать выводы. И помни, Джеймс: не всегда существеннее всего – те ключи, что прямо перед носом. Некоторые важнейшие в жизни вещи можно увидеть только боковым зрением. Это еще один секрет нашего ремесла.

Когда комиссар Блэр ушел, я развернул газетную страницу. Она пожелтела от старости; судя по дате, статья была напечатана где-то в конце Войны. Читал я очень внимательно.

Лагеря военнопленных:Эксперимент удался

Лагерь Ноль (по соображениям безопасности я не могу сообщить его точное местонахождение) лежит в нескольких милях к северо-востоку от далекой деревушки – в тени холмов, на суровом плато торфяных болот.

В то утро я смотрел, как все пятнадцать военнопленных маршируют меж болот по дороге мимо запруды, очень популярной среди местных рыболовов. Они направлялись в угольную шахту, находящуюся всего в нескольких сотнях ярдов… Работа, для которой сюда присланы военнопленные, – заместить мужчин, работающих на шахте в мирное время. На пленниках были надеты стандартные костюмы цвета хаки – штаны и короткая куртка, едва ли подходящие для холодного утра здесь, в холмах, и при этом слишком теплые для температур, с которыми военнопленные ежедневно сталкиваются под землей.

Поразительно было видеть врага совсем вблизи и совершенно его не бояться. У большинства пленников обычные темные волосы, у одного – черная борода. Впрочем, у одного из пленников на голове потрясающая копна рыжих волос, что меня удивило: он походил на любого из нас. Некоторые – коренастые, вероятно, из крестьян; двое заметно лысеют. Но все они очень молоды.

Казалось, ни одного из них не угнетает его положение; пленники шли выпрямившись и были вполне бодры. Они маршировали ровным шагом под присмотром конвоира с винтовкой.

Я шел позади строя до самой шахты. Судя по всему, военнопленные хорошо знали распорядок: они пошли в сарай за касками, кирками и лопатами, затем промаршировали к подъемнику – конструкции с неким подобием чертова колеса на вершине. Здесь командовал местный мужчина в форме шахтера. Он приказал военнопленным зайти в клеть подъемника. Мужчины по очереди вошли и схватились за кожаные ремни на крыше. Дверь подъемника захлопнулась, колесо завращалось, трос двинулся, и люди опустились в шахту.

На поверхности продолжают работать несколько мужчин из местных. Один рассказал мне, что, спустившись на дно шахты, пленники садятся в вагонетки, которые везут их милю до угольного забоя. Там пленник, назначенный бригадиром, указывает, кому работать кирками. Остальные грузят лопатами уголь в вагонетки и отправляют его на поверхность. Один или два человека весь день ставят крепи в тоннелях и, если необходимо, тянут электрические провода.

Рабочие едят и удовлетворяют все физические нужды под землей. Курить категорически запрещено. Смена длится с семи утра до четырех часов дня. Потом военнопленные поднимаются на поверхность и возвращаются в лагерь.

Часовой вернулся со мной и показал мне пустой лагерь. Лагерь огорожен; по верху металлической сетки протянута колючая проволока. Каждые несколько ярдов над забором висят электрические фонари. Деревянная сторожевая вышка со знаком «О» (Ноль) высится над всем лагерем. За оградой стоят пять бараков-времянок. Снаружи они выкрашены в зеленый – с целью маскировки, хотя конвоир сказал мне, что ни один вражеский самолет никогда не появлялся в этих краях. В трех домиках с пузатыми печками у двери размещены спальни военнопленных. Четвертый барак, замыкающий квадрат, разделен надвое: в одной половине – уборная и душ, во второй – кухня и столовая. Пятый домик, который стоит в стороне, на юго-западе, тоже выкрашен в зеленый цвет; но его окружает белый штакетный забор. Здесь живут комендант лагеря и конвоиры.

Мой экскурсовод располагал информацией в избытке. Он сказал, что, помимо работы в шахте, военнопленные выполняют еще одну общественную функцию. Каждую неделю в определенный день их отводят в деревню. Целое утро они убирают мусор, подметают улицы, моют окна, косят газоны в Парке и помогают жителям садовничать. Затем военнопленные ужинают в разных семьях по всей деревне, по трое в каждом доме.

Конвоир сказал, что пленникам очень нравится заходить в теплый дом, мыть руки, садиться к столу, застеленному скатертью, и есть вкусную еду. Они говорили ему, что почти верят, будто они у себя на родине – свободные люди, которые пришли ужинать домой.

Здесь следует добавить, что позже я разговаривал с женщинами деревни, и они сказали, что им тоже нравится принимать у себя пленников. Те, чьи мужья находятся на чужбине, заявили, что для них это хороший повод продемонстрировать врагу традиционное для нашего Острова гостеприимство. Естественно, не все жители деревни относятся к военнопленным одинаково. Некоторые семьи отказываются иметь с ними дело.

Конвоир сказал, что военнопленные ведут себя удивительно спокойно, и никаких проблем ни разу не возникало. В сутки работают всего три конвоира: один (он сам) отводит пленников в шахту и обратно; двое несут вахту на сторожевой вышке по ночам. Местный комендант, офицер из С-на, несет здесь службу на полставки. Я спросил конвоира, каково его мнение относительно использования рабочей силы военнопленных. Он ответил, что, если спросить жителей К-ка, это «чрезвычайно удачный» эксперимент.

Имя автора статьи не указывалось. На полосе была фотография с подписью: «Пленники в Лагере Ноль». В камеру смотрели мужчины, построенные в два ряда: те, кто спереди, сидели на скамейках, второй ряд стоял. Они выглядели невинно, как футбольная команда.

Лица пленников расплывались точками газетной печати. Я отодвинул лист на вытянутую руку. Точки слились в гимнастерки, поношенные штаны и тяжелые ботинки; но лица стали еще дальше и неотличимее друг от друга. Я не мог сопоставить ни одного из мужчин.с описанием в статье. Похоже только, что у одного из пленников, стоявшего в середине заднего ряда, действительно имелась борода.

Теперь я занялся брошюрой. В ней было всего шесть страниц. На обложке значилось: «Горные Стрелки: происшествие на мосту через реку Морд»; автор – (покойный) полковник У.У.Мортон. Брошюра была выпуском «военпой» серии; на ней был штамп: «БИБЛИОТЕКА КАРРИКА, ТОЛЬКО ДЛЯ ВНУТРЕННЕГО ПОЛЬЗОВАНИЯ». Обложка абсолютно белая, но страницы поверху сильно испачканы. Я учуял слабый душок уже знакомого запаха; опустил нос к страницам – нет, не там. Я понюхал левую руку – ту, которой касалась Анна. Да, вот он где. Я принес этот запах с собой. Правой рукой я провел по волосам – там запах тоже был; он был даже на свитере.

Я встал, аккуратно снял одежду и повесил на крючок возле стенного шкафа. Затем пошел в душ, долго стоял под горячей водой и старательно тер себя мочалкой. Потом вытерся, надел пижаму и сел на деревянный стул. Свободный от заразы, я взял брошюрку и принялся читать.

Зима того года выдалась исключительно холодной по всему Континенту. В последний день марта, пасмурным и темным утром, мы собрались на площади города и приготовились идти в атаку. Ровно в восемь часов Третья армия по сигналу покинула развалины собора и городской ратуши и строем двинулась сквозь разбомбленные окраины. Через час мы оказались за городом.

Наше продвижение к берегам взбухшей реки Морд продолжалось шесть часов без остановки. Когда мы добрались до дамбы, наши люди притихли и только пристально глядели на холмы и леса, видневшиеся в полумиле за рекой, в самом тылу врага. Опустошительные годы мы терпели голод и жажду, видели, как гибнут наши друзья и товарищи, получали раны, отражали внезапные атаки, чудом избегали смерти в бесконечных засадах, обстрелах и схватках. Теперь настала наша очередь – пойти в последнюю победоносную атаку на врага.

В три часа мы подошли к мосту через реку Морд.

Мы ели горячую похлебку, пока инженерные войска обследовали конструкцию моста на предмет взрывчатки.

Мы все, офицеры и рядовые, не переставая шутили и даже поблагодарили поваров, что прежде случалось крайне редко. Мы не могли сдержать ликования. Скоро кончится Война, и мы наконец вернемся домой, на Остров.

Ровно в три тридцать нам сообщили, что мост безопасен, и Третья армия начала переправу.

Все шло гладко. Четыре бронетранспортера Горных Стрелков въехали на мост. После них, как обычно, двинулся полковой оркестр, играя наш пиброх[8]8
  Пиброх – тема с вариациями для волынки.


[Закрыть] «Люди Севера». Потом – Девятый Батальон, состоявший в основном из горцев, воинов с давними традициями. Кое-где между шеренгами ехали грузовики с боеприпасами.

Моя Рота должна была переходить мост в первых рядах, но нам поступил приказ остаться на южном берегу, в сотне ярдов вниз по реке, с зенитными орудиями. Нам предстояло охранять переправу от возможных неприятных сюрпризов с небес.

Так случилось, что наша диспозиция позволила нам во всех подробностях увидеть катастрофу.

За несколько минут мост наполнился марширующими людьми и тяжело гружеными машинами. Мы увидели, что центральный пролет моста, примерно в двести ярдов шириной, закачался, поначалу медленно и безобидно, словно пританцовывая под музыку труб. Вряд ли те, кто был на мосту, хоть что-нибудь заметили. Потом, совершенно внезапно, весь пролет изогнулся огромной змеей. Тросы, на которых висел мост, начали рваться с жуткими аккордами, что звенели у нас в ушах. Мы стояли, парализованные ужасом. В кутерьме грузовики и люди медленно сползали на сотню футов во взбухшую зимнюю реку.

Нам оставалось только стоять и смотреть. Некоторым солдатам повезло: тем, кто был в арьергарде колонны, удалось вскарабкаться на прочную часть моста. Другие поняли, что происходит, но уже лишившись надежды на спасение: их смела вниз груда их товарищей, которые были позади, и тяжелых грузовиков. Нескольким солдатам удалось ухватиться за перекладины, и они висели так некоторое время, пока руки их не ослабли и они не полетели вниз, навстречу своей смерти.

Один или двое невероятным образом пережили падение в реку и вынырнули в ледяном течении, несмотря на толстое обмундирование и вещмешки с боеприпасами. Наш командир приказал нам рассеяться по берегу и вытащить тех, кто доберется до земли. Не добрался никто.

Мы смотрели на все это с ужасом и однако же с облегчением, ибо мы сами уцелели.

Позднее майор, командовавший инженерными войсками, которые обследовали мост через реку Морд, заявил, что враг, вероятно, частично подпилил тросы. Но некоторые из его подчиненных говорили, что предупреждали майора: такие мосты не способны выдержать большие массы людей, марширующих согласно;подобное ритмичное движение вызовет разрушение структуры. Говорили, что причиной трагедии стал наш триумф – мы сами себя разбили наголову.

И еще одно прискорбное замечание: один взвод, состоящий исключительно из мужчин города Каррика, находился на центральном пролете моста, когда тот упал. У Горных Стрелков была традиция – ради поднятия боевого духа назначать земляков служить вместе. И в тот день в ледяной реке погибли девятнадцать мужчин из Каррика: катастрофа огромного масштаба для такого маленького городка.

Такова плата, которую взимает с нас война.

Закономерности! Даже я отметил закономерности, обдумывая то, что прочел. Значит, население Каррика уже было истреблено – и всего одно поколение назад! К тому же я был уверен, что имеется связь между военнопленными в Лагере Ноль (красные круги! И Анна упомянула «пленников»!) и этим происшествием, которое случилось много лет назад на мосту через реку Морд. Все это должно быть каким-то образом связано с тем, что недавно произошло в Каррике.

Я был окрылен. Я понял, что в таких вещах я – всего лишь подмастерье, но был уверен, что со временем все пойму: увижу, как из негатива проявляется вся картинка, цвета и фигуры. Тем не менее я должен быть терпелив. В конце концов, комиссар Блэр читал те же самые материалы и, конечно, понял, насколько они важны. Почему тогда он ничего не сказал? Я вспомнил совет, который Блэр дал мне в мой первый день в Каррике.

– Когда мы приближаемся к великим тайнам, – сказал Блэр, – мы подобны людям, которые готовятся совершить восхождение в горы; мы должны сначала осмотреть их издали, оценить перспективы; иначе мы рискуем выбрать невозможный маршрут.

Этой мыслью я успокоил себя. Отложил бумаги, выключил свет и улегся в жесткую постель. Уже некоторое время назад заметно поднялся ветер; теперь он усилился. Ветер выл, скребся, раскачивал домик, выискивая щели, чтобы забраться внутрь.

Мне было тепло, сонно, и не хотелось больше думать. И вот так, думая о том, чтобы не думать, я в конце концов перестал думать и отдал себя во власть завывающего ветра и образа прекрасного лица с зелеными глазами.

На следующий день – мой третий день в Каррике – я проснулся в половине восьмого и некоторое время лежал, вспоминая сон, в котором шел по бесконечной улице какого-то города, где никогда не был. Каждое человеческое лицо – лица взрослых, лица играющих детей – было отчетливо и своеобразно. Кто они, эти люди из снов? Откуда они приходят? Куда уходят, когда мы просыпаемся?

Позавтракав в столовой кофе с тостом, я около девяти пошел в город на очередную встречу. Утро было сухое, ветер дул совсем легкий; но шеи холмов были обхвачены высокими воротниками дождя, а на востоке небо отдавало красным, будто сочилось кровью. Я шел и думал, каково это – постоянно жить в городке, подобном Каррику, если только у жителей больших городов хватило бы на это сил. Те, кто проводят всю жизнь в таком месте, должны быть готовы к тому, что за ними наблюдают.

Мне навстречу по дороге из Каррика шла фигура в накидке. Медсестра Анны; виду нее был усталый.

– Доброе утро, – сказал я. – Как она?

– Умерла час назад, – только и ответила медсестра. Видимо, она заметила, как потрясло меня это известие, потому что остановилась и заговорила мягче – наверное, вспомнив, что я не привык ко всему, что здесь происходит. – Анна совсем не страдала. Она просто говорила и говорила. Произносила слова, которых я не узнавала, – как на иностранном языке. Еще она много смеялась; потом повернулась к стене и свернулась клубочком, как ребенок. И на этом все кончилось.

Я медленно пошел дальше, в Каррик. Я думал только о том, что больше не увижу Анну Грубах и что она мне действительно очень понравилась. Я был не готов к тому, что буду так о ней горевать. Я вспомнил совет комиссара Блэра: относиться к Анне и остальным так, будто они – не реальнее персонажей снов, например тех, кого я встретил ночью. Я попытался подумать так об Анне, но нет – это другое.

В Каррике у лавки Анны я увидел военную санитарную машину и солдат, которые входили и выходили из дома.

У меня не хватило духу пройти мимо, поэтому я зашагал через Парк. Кажется, я увидел фигуру у окна на втором этаже Аптеки, но сделал вид, что не заметил, и не отводил взгляда от тропинки. Мне отсвечивали осколки красного стекла.

В то утро моим пунктом назначения был Околоток. Как ни было мне грустно, я велел себе сосредоточиться на деле. Само здание было старое, гранитное, прямоугольное. Оно казалось еще угловатее на фоне гладких круглых холмов. Как и некоторые другие внушительные дома, здание Околотка было слишком массивным для столь маленького городишки. Судя по виду, сказал комиссар Блэр, оно способно вместить всех жителей Каррика.

Я выкинул Анну из головы и преодолел три широкие ступени. Часовой окинул меня подозрительным взглядом, потом отвел винтовку. Я открыл тяжелую дверь и вошел.

Пол в приемной был выложен плитами; с одной стороны располагалась высокая деревянная конторка, подле нее два ряда деревянных скамеек – возможно, из церкви. В дальнем конце зала в огромном камине горел крошечный огонь. У камина сидела на табуретке стриженая седая медсестра. Увидев меня, она встала и пригласила следовать за ней.

– Он в арестантской – чтобы нам не приходилось все время бегать вверх-вниз. Наденьте-ка вот это. – Медсестра дала мне пару заводских противошумных наушников: комиссар Блэр меня предупредил.

Я пошел за медсестрой по коридору к камерам. Нас встретил обычный мрачный запах государственного учреждения и еще один, ныне хорошо мне знакомый; здесь этот запах был так силен, что, казалось, может просочиться сквозь поры. Медсестра указала на камеру в конце ряда. Один час. Не больше. – И пошла назад в приемную. Я включил диктофон и двинулся по короткому проходу.

В открытую дверь камеры я увидел городового Хогга; тот в одиночестве полулежал на койке. Даже под одеялами были узнаваемы его крупное тело и короткая шея. Лампочка в металлической решетке освещала коричневые стены; краска на них выглядела так, будто ее размазали, а не нанесли кистью. Окна хватило бы, чтобы просунуть голову, если б его не перечеркивали три железных прута. Часть одной стены загораживали умывальник и туалет. Другую стену почти целиком занимала койка городового Хогга и деревянный стул. На полу, на выщербленных плитах, лежала пачка машинописных страниц – похоже, еще одна копия повествования Айкена.

Городовой озабоченно тер подбородок; потом заметил в дверях меня.

– Должно быть, вы Максвелл!

Я быстро надел защитные наушники, потому что голос Хогга молотом бил по голове; яд усилил его, превратив в оружие. Но сам городовой выглядел приветливо. Я заметил, что его зеленые глаза совсем не мигают. Хогг протянул мне правую руку – маленькую и тонкую, будто нежное щупальце огромного тела. Я пожал ее: она была влажна, однако холодна. Я вспомнил теплую руку Анны. Возможно, городовой прочитал мои мысли, потому что сказал – точнее проревел:

– Бедная Анна. Вы, наверное, уже слышали – она умерла сегодня утром.

Я сел на деревянный стул.и расстегнул воротник; я мог выдержать голос Хогга, но запах больного, когда он ворочался на кровати, был просто невыносим.

– Я знал Анну с колыбели, – сказал городовой. Я подумал, он будет и дальше говорить о ней, но Хогг внезапно сменил тему: – Хватит об Анне. Этот комиссар с Юга передал вам вчера материалы?

– Да.

– Хорошо. Существует еще кое-какая информация, которую мне велено вам сообщить.

Потом Хогг начал рассказывать мне (и всему миру) о том что знал. После текста Айкена у меня сложилось впечатление, что городовой – человек неразговорчивый, поэтому я был потрясен его общительностью. Он все время облизывал губы, будто слова были сладкими на вкус; разлеталась слюна; городовой часто поглаживал подбородок – так муха гладит себя лапками по голове.

– Вы представляете, Максвелл, каково мне было в то время – в самом начале Войны?

Показания городового Хогга

(расшифровано с кассеты мною, Джеймсом Максвеллом)

Его отец и трое братьев были рыбаками в Малле, деревне на северо-западном побережье Острова. В мирное время зарабатывать на жизнь ловлей рыбы в море было непросто; но стало и вовсе невозможно, когда вражеские корабли бороздили рыболовные места. Хогг был самый младший, и семья решила, что он должен уехать из деревни и выбрать себе другую профессию.

Хогг был подходящих габаритов, чтобы стать полицейским; он поступил в академию в Столице и проучился там два года. За это время он получил свою долю воздушных налетов и разбомбленных зданий. С лихвой получил и худшие ужасы – разорванные тела, развороченные мозги. Учеба Хогга закончилась чуть раньше, чем Война. В Каррике образовалась вакансия, Хогг подал заявление и был счастлив получить это место.

Когда Хогг приехал, Каррик был, в сущности, городом женщин, ожидавших конца Войны и возвращения мужей. Мало кого из мужчин Каррика не призвали воевать: важных специалистов – например, доктора Рэнкина и Александра Айкена; пожилых – Якоба Грубаха. Не призвали и нескольких опытных шахтеров, чтобы они руководили военнопленными, работавшими на Шахте, которая снабжала углем очаги Каррика.

Гибель множества мужчин Каррика на мосту через реку Морд наполнила город таким горем, какого городовой Хогг никогда раньше не видел.

Но примерно в то же время случилась еще одна катастрофа. Не за границей, не на фронте, а в самом Каррике.

Однажды ближе к полудню в пятницу городовой Хогг стоял у конторки и писал еженедельный отчет. Городовой хотел есть и уже предвкушал особый обед, который ждал его в кафе. Хогг только начал убирать бумаги с конторки, как вдруг – впервые после приезда в Каррик – услышал вой сирены на Шахте. Городовой растерялся: в военное время сирены оповещали только о воздушных налетах.

Хогг выбежал за дверь и посмотрел вверх. Другие жители города уже высыпали на улицу; все глядели в серое небо. Самолетов не было видно, не было слышно и гула моторов; но сирена завывала. Мисс Балфур первой заметила пелену черного дыма над Утесом. И тогда городовой Хогг понял: что-то ужасное произошло на Шахте.

Из гаража вывели старую пожарную машину, стряхнули с сидений пыль. Городовой Хогг и женщины из добровольной пожарной команды сели в нее и помчались к Шахте.

Они добрались туда через двадцать минут. Когда они приехали и выключили мотор, воя сирены городовой уже не услышал. Бригадир и двое конвоиров из лагеря стояли возле устья Шахты. Спутанные тросы безвольно свисали с большого колеса; дым рассеялся.

– Там внизу был взрыв, – сказал бригадир городовому. – Подъемник сорвался с тросов, и вниз спуститься невозможно. Мы ничего не можем сделать. Я позвонил, вызвал спасателей из Столицы. – Этот бригадир, высокий молодой человек с белыми волосами и белесыми ресницами альбиноса, был очень расстроен.

Городовой привык к катастрофам в Столице, и здешняя картина показалась ему странной. Единственный признак чрезвычайной ситуации – болтающиеся тросы. В природе же все было как обычно: то вдали прокричит кроншнеп, то подует ветерок, а в остальном – полная тишина. Люди стояли вокруг ствола Шахты и время от времени кричали вниз, но в ответ слышали только эхо своих голосов.

Другие горожане, в основном женщины, приезжали на машинах или приходили пешком весь день, Многие по дороге заметили, как понизился уровень воды в запруде Святого Жиля. Кто-то предположил, что, быть может, вода прорвалась сквозь горные породы в Шахту и затопила штольни, которые проходили как раз под запрудой.

Спустились сумерки; городовому и жителям города ничего не оставалось, кроме как вернуться в Каррик. Двое конвоиров остались у подъемника – на всякий случай. Наступила холодная ночь, припорошившая окрестности снегом.

Команда спасателей приехала из Столицы только в субботу днем. Три ночи подряд самолеты врага бомбили судоверфи, и спасатели очень устали. Их командир признался городовому, что несчастный случай в Каррике, где пострадали вражеские военнопленные, не был пунктом номер один в их списке.

Толпа горожан, и Хогг среди них, смотрели, как двоих спасателей опустили на веревках вниз, в Шахту, – как можно ближе к нижним штольням, которые действительно оказались затоплены. Спасатели не увидели в воде ни единого тела и не услышали ни единого звука, кроме плеска воды. Когда их вытащили, они рассказали, что, кажется, внизу почувствовали запах газа. Спасатели предполагали, что внезапный взрыв подземного газа разрушил горный слой между Шахтой и запрудой Святого Жиля и вызвал затопление.

Снова наступили сумерки, и все вернулись в Каррик. Спасательная команда осталась ночевать в «Олене». И, хоть время было военное, для спасателей нашлось сколько угодно виски.

Через несколько дней в Каррик прибыла Комиссия по Расследованиям и бегло изучила обстоятельства происшествия. Члены Комиссии подтвердили выводы спасателей и приказали закрыть Шахту и демонтировать Лагерь Ноль.

Впоследствии жители города редко упоминали об этой трагедии. И хотя никто не говорил об этом прямо, городовой понимал: весь Каррик уверен, что гибель военнопленных хотя бы отчасти была справедливой расплатой за гибель мужчин города на мосту через реку Морд.

Хогг считал, что на этом история закончилась. Каррик стал ему родным домом. Годом позже городовой женился на вдове одного из погибших на мосту через реку Морд; эта женщина прекрасно заботилась о нем двадцать лет, пока сама не умерла. Хоггу мечталось, что он проведет годы отставки в кругу друзей в городе, которому служил. Все было хорошо.

Пока недавно не начались эти бесчинства. Первый случай осквернение Монумента – оставил у Хогга неприятный привкус во рту. Городовой знал, как разбираться с нечастыми драками ближе к ночи около «Оленя» или расследовать, например, случайкровосмешения. Хогг на таких делах собаку съел. Но этот вандализм взбесил городового, он казался Хоггу бессмысленным. Для городового происшедшее было за гранью понимания.

– Это Кёрк. Следите за Кёрком из Колонии. – Так сказал Айкен с самого начала.

Городовой выяснил про Мартина Кёрка, чтотот большинстводней проводил в холмах, а чуть позже – большинство вечеров с Анной Грубах. Городовой встречался с Кёрком несколько раз, и Кёрк показался ему довольно приятным человеком с проницательными голубыми глазами – человеком, задающим слишком проницательные вопросы.

– Вы когда-нибудь ходили к гадалке, городовой Хогг? – спросил его Кёрк однажды в Парке во время беседы о почившем Каррикском Празднестве.

– Нет, никогда, – ответил городовой.

– Вы родились не в Каррике?

Городовой опять ответил нет; он из рыбацкой деревни на севере Острова. Кёрк сказал тогда, что сам прожил некоторое время в рыбацкой деревне – но это было в одной тропической стране, далеко отсюда.

– Вообще-то, господин городовой, я там был на празднестве, – добавил Кёрк.

Празднество Сан-Исидоро проходило каждый год в рыбацкой деревне, названной именем святого: низкие дома, облупленная краска, всклокоченные стервятники, москиты и вонь человеческих отбросов. Кёрк снял в затхлой гостинице комнату на выходные.

Утро первого дня празднества, как большинство дней в тех местах, было жарким и сырым. Толпа людей – и Кёрк вместе с ними – собралась на зокале посмотреть церемонию стрельбы из древней пушки. Несколько жителей деревни одевались конкистадорами, наводили пушку на море (желая то ли разбудить святого, то ли привлечь рыбу), заряжали и стреляли.

Но пушка уже устарела даже для таких невинных забав. Дуло орудия разорвало, и куски разлетелись по всей округе. Казалось, никого не ранило, и толпа уже готова была посмеяться. Люди не заметили, что один молодой индеец (они с женой пришли из деревни в джунглях на празднество) держится за живот. Осколок металла пробил одежду и внутренности юноши так глубоко, что острие вышло из спины над поясницей.

Индеец медленно упал, и от его крови потемнела красная земля на площади. Должно быть, мужчина знал, что он, считай, мертвец, и не хотел умирать с этой штуковиной внутри. Глядя на свой живот, индеец начал копаться правой рукой в растерзанном теле, засунув туда кулак и вытаскивая мешавшие ему кишки: он пытался схватиться за железку. Люди столпились и смотрели. Жена индейца, которая стояла рядом с ним, когда воткнулся осколок, умоляла его остановиться – но мужчина не обращал на нее внимания. Местный священник пришел к умирающему, дабы его соборовать, и вытащил его руку, бранясь на несчастного, будто на ребенка в церкви, который сунул руку в карман. Но индеец все пихал руку в рану и умер, держа ее там, пытаясь ухватить боль.

Его жена, упавшая рядом на колени, была безутешна. Судя по всему, гадалка только что сказала этим людям, что они проживут долго и родят множество детишек.

Городового тронула история Кёрка. Хогг помнил осколочные раны, которые видел, работая в Столице. – Какой ужас, – сказал он.

– Да, ужас. Но знаете, господин городовой, – (Кёрк сказал это в тот день в Парке), – любой из нас способен предсказать судьбу одного человека в мире. Проблема в том, чтобы узнать, кто этот человек. Возможно, кто-то в Каррике способен предсказать мое будущее. Возможно, это Роберт Айкен. Или, возможно, это я способен предсказать его судьбу.

Роберт всерьез подозревал Кёрка с самого надругательства над Монументом и прямо об этом говорил. Но городовой Хогг не верил. Почему, недоумевал он, человеку, который так прекрасно рассказывает, нужно совершать такое?

Айкен покачал головой.

– Вас покорили слова, господин городовой. Кёрка нужно убрать из города, – сказал он. – Я ему не доверяю.

Хоггу казалось, что недоверие Роберта – хлипкий повод для подобного решения. Тем не менее после вандализма на кладбище городовой позвонил в Столицу и запросил информацию о Кёрке. И однажды утром, когда Кёрк ушел в горы, городовой обыскал его номер в гостинице. Кроме рыболовных снастей и одежды, Хогг нашел записные книжки с неразборчивыми каракулями, бутылочки с разными порошками, пробирки и другие мелочи, которые городовой счел инструментами ремесла гидролога. Не было ни топора, ни баллончика с краской. Никаких улик – вообще ничего.

День убийства Свейнстона городового подкосил. Хогг понял, что все совершенно вышло из-под контроля, что он – такой же зритель, как и все остальные. Когда тело Свейнстона привезли из дома и положили в одной из камер в тепле из трупа пастуха начал громко, как из мертвой овцы выходить газ, и запах стоял ужасный. Роберт сказал, что тело будет очень быстро разлагаться, если его не держать в холоде, и тогда они высыпали на покойника груду колотого льда.