Текст книги "Ящер [Anonimus Rex]"

Автор книги: Эрик Гарсия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

15

Нынешним представителем Бронтозавров в Совете является Харольд Джонсон, и, судя по официальному справочнику Совета, который они забыли у меня изъять, когда давали пинка под зад, все экстренные заседания этой осенью проходят в его вместительном, обшитом дубом подвале. Я содрогаюсь при мысли об очередном совещании с этими напыщенными паяцами, но иначе не видать мне тех бумаг. Это если мне вообще удастся туда попасть. У меня есть план, и он должен сработать, если только Харольд остался все той же мерзкой скотиной, что и девять месяцев назад.

Машин на улице мало, и я с изрядной скоростью несусь по Четыреста пятой. В Лос-Анджелесе вообще всего две скорости: великое стояние в час пик и третья космическая. Из-за постоянных пробок на наших магистралях от семи до десяти утра и от трех до семи вечера, при всяком удобном случае нам приходится воспроизводить эксперименты Чака Йигера[13]13
  Чак Йигер (Chuck Yeager) – американский летчик-испытатель, в 1947 году первым преодолевший звуковой барьер.


[Закрыть] по преодолению сверхзвукового барьера. Пятьдесят пять миль в час – просто несерьезно, шестьдесят – ерунда, шестьдесят пять – фактически минимум, при семидесяти начинаешь себя уважать и, наконец, семьдесят пять – нормальная средняя скорость. Сейчас у меня около девяноста. Всю свою жизнь на колесах я выжимаю на этих магистралях больше восьмидесяти пяти миль в час – по крайней мере, когда на это способна моя колымага – и ни разу не нарвался на штраф.

До сегодняшнего дня. Эти вспышки в зеркале заднего обзора вовсе не рождественские огоньки, и сирена тоже не воздушный налет предвещает. Я тут же торможу и съезжаю на обочину.

Что делать в подобной ситуации? Я не имею ни малейшего желания лезть в бардачок за регистрацией – торопливо копаться и хвататься за что попало, неизбежно действуя на нервы полицейскому, а общаться с нервным человеком с пушкой в руке мне совсем не улыбается. Открывать дверь, возможно, тоже категорически запрещено, так что я поднимаю руки над головой и растопыриваю пальцы. Наверное, я похож на лося.

В боковое зеркало я наблюдаю за полицейским, представительным джентльменом между сорока и пятьюдесятью – словно прямо с кинопроб, – осторожно приближающимся к моему транспортному средству. Он стучит дубинкой в окно, я поспешно кручу ручку и тут же возвращаю руку в исходное положение над головой.

– Вы можете опустить руки, – растягивает слова полицейский. Я подчиняюсь приказу. На губах у него повисла слюна, серебристая нить, сверкающая на солнце.

– Превышение скорости? – Нет смысла отрицать очевидное.

– Да.

– Вы выпишите мне штраф?

– Да.

Конечно, следовало бы поспорить. Попытаться отстоять свое право на лихачество. В последний момент я соображаю, что это даже не моя машина, – я позволил себе украсть «форд эксплорер» Дана, потому что ему он все равно больше не понадобится, а собственных колес у меня теперь нет, – так что и без того хлопот не оберешься, объясняя, почему я сижу за рулем автомобиля, принадлежащего недавно убитому сержанту полиции.

Все было бы проще, окажись этот коп дином – отсутствие запаха говорит мне, что он самый что ни на есть человечный человек, – тогда я смог бы рассказать ему о срочном-пресрочном заседании Совета, на чем бы дело и кончилось.

Но пока он как-то странно посматривает на меня и голову набок склонил, сразу напомнив мне Суареса и того водителя буксировочного грузовика, что лишил меня машины.

– Вы же Раптор, а? Нечасто ваших на службе встретишь.

Инстинкт дает мне пинка, прежде чем я успеваю задаться вопросом, откуда этот человек узнал о нашем существовании, – слюна заливает мне рот, пока я готовлюсь перегрызть ему глотку. Юного дина чуть ли не с пеленок учат, что любая утечка должна быть заделана, причем незамедлительно. Со всяким представителем рода человеческого, как-то прознавшим о нашем сообществе, следует поступить соответствующим образом, что означает смертный приговор – безотлагательный и обжалованию не подлежащий.

Я бросаю взгляд на автостраду: машины идут сплошным потоком, и здесь, на обочине, никакого прикрытия. Даже если удастся его прикончить, меня тут же заметят. Необходимо отыскать надежное место, безопасное укрытие, где я смогу сделать дело и…

– Раптор мне жизнь спас во Вьетнаме, – гордо заявляет коп. – Лучшего сукина сына я не встречал. – Он протягивает руку через окно: – Дон Таттл, Трицератоп. Рад познакомиться. – Ошеломленный, я пожимаю руку.

– Вы… вы дин? – Слюнные железы объявляют перекур, и во рту становится сухо.

– Ну так, – кивает коп и, заметив мое удивление, бьет себя ладонью по лбу: – Эх, приятель, а ты подумал… запах, точно? – Я киваю. – Вечно одно и то же. Знаю, надо сразу предупреждать, но…

Офицер Таттл поворачивается ко мне задом, приседает до уровня окна и убирает прядь волос, украшающих его облачение. Отработанным движением отстегнув замаскированные кнопки, он сдвигает кожу с плеча и демонстрирует мне зеленую шкуру на затылке. Я вижу глубокий шрам, ожерельем протянувшийся от уха до уха и заканчивающийся с обеих сторон зазубренными треугольниками.

– Пуля, – говорит он. – Единственный раз меня подстрелили. Но думаю, тогда-то все и случилось. Вошла с одной стороны, а с другой вышла.

– Ой-ой-ой.

– Да я и не почувствовал. Выдрала из меня целый комок нервов. – Он прикрывает оболочкой свою истинную шкуру и молниеносно приводит в порядок застежки. – А заодно полностью исковеркала ароматические железы. В госпитале решили, что лучше удалить их, чем попусту тратить время, пытаясь сделать, как было. Какое-то время я пользовался этими ароматическими подушечками на батарейках. Работают на манер комнатных ароматизаторов со свечками, знаешь такие? У моей жены они повсюду. Доктора их заказывали для меня у одного Диплодока-аптекаря – ему, сказали, приходится периодически этим заниматься, – но моя жена считает, что они воняют старой мелочью. Не знаю, откуда она взяла эту старую мелочь, но что она имеет в виду понял отлично. Они просто пахнут… неправильно, понимаешь? Лучше уж вовсе без них, пусть будет все как есть.

– Мне очень жаль, – говорю я, не зная толком, как выразить свое сочувствие по поводу утраты способности вырабатывать феромоны. Вряд ли существует стандартная форма.

– Ничего страшного, – небрежно машет он рукой. – Единственное, следует остерегаться динов, думающих, что я тот, кем я не являюсь.

– Конечно, конечно… – И теперь, когда мы на более короткой ноге… – Офицер… Дон… Офицер Дон, насчет моей скорости, я очень сожалею, что…

– Забудь об этом, – говорит он и в клочья рвет квитанцию. Новоиспеченные конфетти падают на землю, однако я сомневаюсь, чтобы он в обозримом будущем оштрафовал себя за нарушение чистоты.

– Спасибо. – Я пожимаю и благодарно покачиваю его руку. – Я так торопился на заседание Совета, что…

– Как-как, на заседание Совета?

– В Долине. Я опаздываю.

– Намного?

– Примерно на день плюс минус пара минут.

– Ну, дела! – вопит он. – Так мы тебе эскорт выделим!

Действительно, через пятнадцать минут я подъезжаю к нелепому загородному дому Харольда Джонсона в Бёрбанке в сопровождении трех патрульных машин и двух мотоциклетных расчетов. Незабываемое ощущение – брать улицы штурмом под рев сирен и блеск мигалок, и я начинаю понимать, к каким неприятным последствиям способен привести столь мощный выброс адреналина. Я готов крушить головы направо и налево, хотя вокруг не видно ни одного настоящего преступника.

Я благодарю полицейских, динов всех до единого, и прощаюсь, лавируя по булыжной дорожке, ведущей к парадному подъезду Джонсона. Должно быть, под ковриком у двери спрятана сигнальная плата, поскольку задолго до того, как моя рука дотягивается до звонка, напротив возникает испуганная миссис Джонсон; все ее пять футов четыре дюйма роста при двухстах пятидесяти фунтах веса хлюпают под оболочкой, созданной никак не более чем для восьмидесятой части этих габаритов. Ей необходимо новое облачение, причем как можно скорее – еще одно пирожное, и нынешняя личина лопнет по всем швам. Руки у нее дрожат в смятении, тревожные взгляды перепрыгивают с улицы на двор и в прихожую.

– Уходите, – жалобно просит она. – Харольду это совсем не понравится.

– Ему и не должно нравиться. Просто скажите, что я здесь.

Она оглядывается на дверь, ведущую в подвал. Даже отсюда я различаю беспрестанный гул, оживляемый криками.

– Пожалуйста, – хнычет она. – Он так на меня сердится.

Я кладу руку на плечо миссис Джонсон и чувствую, как плоть под хрупкой оболочкой молит выпустить ее на свободу.

– У него нет никаких оснований сердиться на вас…

– А он сердится. Все равно сердится. Вы знаете его характер…

– О, это я знаю. Но мне нужно, чтобы вы спустились и привели его сюда.

Новый взгляд в сторону двери, как будто она боится самой деревяшки.

– Почему бы вам самому не спуститься? Уверена, что все они очень обрадуются.

– Если я спущусь туда без доклада, они набросятся на меня, прежде чем вы успеете произнести слово «травматология», и в результате останетесь с мертвым Раптором на руках. Вы этого хотите, миссис Джонсон?

Она нерешительно поворачивается и медленно, словно приговоренный к электрическому стулу, плетется ко входу в подземелье. Миссис Джонсон скрывается в подвале. Я жду в дверях.

Грохот, визг, рык, от которого стынет кровь в жилах. Словно долины Серенгети[14]14
  Национальный парк в Танзании, место обитания многочисленных видов животных.


[Закрыть] перенесли в подвал к Джонсону. В то время как я разглядываю прихожую, пропитываясь жлобским духом этого жилища, деревянная дверь распахивается, шмякается об стенку, раскалывается пополам, вылетает из петель и падает на линолеум.

– Харольд, я знаю, что ты думаешь… – начинаю я, не успев даже разглядеть в дверном проеме его массивную фигуру, – …но ты должен дать мне шанс – Он без облачения, хвост наизготовку, массивное тело трясется от ярости и омерзения. Ни одно из когда-либо слышанных мною человеческих слов не вылетает из пасти этого Бронтозавра, пока он готовится наброситься на меня, вжав голову в мощные плечи и плотно прижав к бокам передние лапы. Кажется, сейчас у него пар из ноздрей повалит. За его широкой спиной я вижу миссис Джонсон, вылезшую из подвала и улепетывающую на кухню, словно таракан, застигнутый светом.

– Подожди… подожди… я имею полное право здесь находиться, – заявляю я.

– У тебя – нет – никакого – права.

– Я член Совета.

– Ты – был – вычищен. – Мне не нравится его манера нажимать на каждое слово – он никогда не отличался блестящими способностями вести диалог, но угроза в голосе вполне ощутима.

– Да-да, я был вычищен, я видел бумаги, все мы это знаем. Вы вышвырнули меня из Совета, отлично.

– Так убирайся – пока я тебе – хвост в глотку – не запихнул.

Вот тут я извлекаю припрятанного туза:

– Но я не подписывал бумаги.

– И что из этого следует? – спрашивает он, на этот раз без пауз.

– Посмотри правила. Пока я не подпишу бумаги в присутствии хотя бы одного члена Совета, решение не имеет законной силы.

– Хрен тебе законная сила. Джингрича мы выкинули три года назад – ты был при этом, – а он ничего не подписывал.

– Значит, формально он все еще член. Никто больше не вспоминает об этом правиле, но оно существует с незапамятных времен. Давай проверь, я подожду.

Чем и занимаюсь, пока Харольд, ярый поборник соблюдения всех правил, отступает в подвал, чтобы изучить некий загадочный пункт, который, надеюсь, я не из собственной задницы выудил. Через десять минут я слышу на лестнице тяжелые шаги. Тяжелые, медленные – побежденные.

– Пойдем, – бормочет он, едва показавшись над лестницей.

Судя по свисту и гулу неодобрения, четырнадцать южнокалифорнийских представителей сохранившихся видов динозавров приветствуют меня далеко не с распростертыми объятиями. Все они гордо прохаживаются по подвалу, полностью лишенные оболочек. Распущенные хвосты шелестят по полу, сталкиваясь друг с другом, и я с удовольствием отмечаю отсутствие на стенах пятен крови – пока. Харольд поступил разумно, накрыв большими кусками полиэтилена диваны, стулья и низкие столики, дабы защитить свою мебель от пятен, если разыграются страсти. А на собраниях Совета они, рано или поздно, всегда разыгрываются.

Здесь Парсонс, Стегозавр, счетовод маленькой фирмы в деловом центре, и Зелигман, депутат от Аллозавров, преуспевающий голливудский адвокат. Оберст, Игуанодон, зубной врач, косится на меня злобным взглядом, а Курцбан, Т-Рекс, какой-то там профессор по эволюционной психологии в Лос-Анджелесском отделении Калифорнийского университета, предпочитает вовсе игнорировать мое присутствие. Но не все здесь ходят на работу: миссис Ниссенберг, чье имя я никогда не мог запомнить, из Колеофизисов, – домохозяйка и превосходная портниха, а Рафаэль Колон, Хадрозавр, – неисправимый бездельник, считающий себя артистом, потому что играл крошечные роли в сериале «Полиция Майами», когда им требовались замызганные жулики. И разумеется, без Компи Совет будет неполным, так что не обошлось без Хандельмана, представителя Прокомпсогнатов, который делает общую картину еще более удручающей.

– Зачем ты здесь? – пищит он. – Хе, мы же тебя вышвырнули!

– Это и вправду неразумно, – бормочет Зелигман.

Новый представитель Рапторов – Глассер, если верить табличке, болтающейся на его чешуйчатой груди, довольно рослый парень с красивой коричневой шкурой – неторопливо подходит и протягивает лапу.

– Спасибо, что так здесь напортачили, приятель, – говорит он с легким австралийским акцентом. – Без обид, а?

– Не беспокойтесь, – отвечаю я.

Однако все остальные очень даже беспокоятся, вереща о том, как я злоупотребил их финансами, их доверием и авторитетом Совета в личных целях, и я не могу с ними не согласиться:

– Вы правы. Вы все на сто процентов правы.

Но никто из них и слушать ничего не желает, пока в дискуссию всем своим весом и властью не вступает Харольд. Он так сильно машет хвостом, что тот хлещет по щеке миссис Ниссенберг. Она визжит от боли, но никого, похоже, это не волнует.

– Существуют правила, дамы и господа. Правила. Мы живем по ним, и хотя отдельные индивидуумы предпочитают их игнорировать – выразительный взгляд в мою сторону, – для всех нас вместе это невозможно. Если правила гласят, что этот Раптор может присутствовать, значит, этот Раптор может присутствовать.

Опять споры, горячие дискуссии, и я поднимаю руки, прося тишины. Ничего не выходит, и я вынужден всех перекрикивать:

– Подождите! Подождите! Я не собираюсь присутствовать.

Это утихомиривает их в достаточной мере, чтобы я мог предъявить свой ультиматум:

– Я предлагаю вам сделку. Вы обладаете некоей информацией, и я бы хотел здесь находиться в момент ее оглашения. – Настороженный взгляд со стороны Харольда – он знает, о чем я толкую.

– Когда вы собираетесь перейти к этому… материалу?

– Этот пункт у нас на повестке дня… где-нибудь завтра.

И это у них называется экстренным заседанием.

– Значит, так: займитесь им сейчас – прямо сейчас, – дайте мне возможность при этом присутствовать, а затем я подписываю бумаги, и больше вы меня не увидите.

– Никогда? – вопрошают все как один.

– Исчезну, как страшный сон.

Возбужденное бормотание:

– Мы можем посвятить минуту обсуждению этого вопроса?

– Тридцать секунд, – отвечаю я. – Я немного тороплюсь.

В течение тридцати секунд эта компания не в состоянии решить, стоит ли им дышать, не говоря уж о том, чтобы рассмотреть мое предложение, однако после недолгих жестикуляций и призывов к порядку мой ультиматум принят. Харольд подходит к основанию лестницы и кричит своей верной супруге.

– Мария! – и, не дождавшись ответа, снова: – МАРИЯ!!!

– Да, Харольд, – доносится испуганный отклик.

– Пришли сюда доктора Соломона. – Харольд поворачивается, обращаясь ко всем присутствующим: – Вчера утром я получил информацию, которая, как мне кажется, способна заинтересовать Совет. Там поднимается несколько новых вопросов на старую тему, однако столь беспорядочно, что я не вполне уверен, стоит ли на нее полагаться. Пока я и сам не вникал в тонкости, но вскоре мы сообща во всем разберемся.

– О чем идет речь? – кудахчет Хандельман, но мы все предлагаем ему заткнуться.

– Прежде чем я поделюсь с вами этой информацией, позвольте сказать, что несмотря на возможные последствия услышанного, все должны соблюдать спокойствие, и тогда мы, возможно, сумеем в надлежащие сроки найти приемлемый выход из положения.

Ха! Меня давно здесь не будет, еще прежде чем они решат, в каком порядке постараются прикончить друг друга.

Харольд Джонсон, переваливаясь с лапы на лапу, словно гигантский селезень, направляется в сторону Оберста и Зелигмана. Оба дина вздрагивают и становятся спина к спине, как бы защищая территорию. Окинув Аллозавра с Игуанодоном взглядом, преисполненным отвращения, Джонсон, обойдя их, устремляется к картотеке, расположенной под трухлявым письменным столом. Я хоть и не вижу, чем он там занимается, но слышу, как щелкают многочисленные замки, открывая ему доступ к потаенным сокровищам.

Тяжелым шагом Харольд возвращается на середину комнаты, держа под мышкой толстую пачку бумаг, перетянутую разноцветными резинками. Края страниц опалены, некоторые совсем обуглились. Черные хлопья, кружась, падают на пол.

– Здесь только один процент исходного материала, – сообщает Джонсон, поднимая кипу, чтобы всем было видно. – Остальные девяносто девять процентов утеряны для нас безвозвратно. Сгорели при пожаре в ночном клубе на прошлой неделе. Владелец клуба скончался от ожогов.

– Он умер? – выпаливаю я, не в силах удержаться.

– Сегодня утром, – отвечает Джонсон. – Мне сообщили несколько часов назад.

Я испытываю странное ощущение потери; не будучи знаком с Берком лично, за несколько дней я проникся сочувствием к этому Раптору. Я узнал о его симпатиях и антипатиях, о его привязанностях, как высоконравственных, так и не слишком. Остается надеяться, что у Джейси Холден будет на кого опереться, когда до нее дойдет известие о его смерти.

– Однако эти бумаги, – и Джонсон, шурша ломкими на краях страницами, демонстративно размахивает пачкой, словно сенатор Маккарти своим черным списком, – они, в конечном итоге, важнее жизни отдельного динозавра. Они были обнаружены на дне картонного ящика, запрятанного в кладовой ночного клуба. Судя по всему, они принадлежали доктору Эмилю Валлардо, дину-генетику из Нью-Йорка. Здесь содержится информация, касающаяся его… экспериментов по скрещиванию.

Эврика! Я готов закричать. Вот почему Джудит Макбрайд категорически отрицала финансирование ночного клуба Донована – это были деньги доктора Валлардо! И все же, содержать ночной клуб на другом конце страны только для того, чтобы спрятать некие бумаги… не слишком ли это сложный способ сохранить в тайне эксперимент, уже хорошо известный Советам?

– А это, – продолжает Джонсон, выставляя на всеобщее обозрение маленький стеклянный сосуд, – было обнаружено в потайном сейфе, укрытом под половицами.

– Что это? – задирает голову миссис Ниссенберг.

– Это один из его экспериментов. Это смешанный эмбрион, – до предела понижает голос Джонсон.

Хаос.

– Мы должны исключить его из корпорации! – вопит Оберет.

– Врачей не исключают из корпорации, только адвокатов, – отзывается Зелигман.

– Мы могли бы отозвать его лицензию…

– Дети, как насчет детей?

Откинувшись на стуле, я отключаюсь от окружающего шума – разглагольствований против Валлардо и его кощунственных экспериментов, криков типа «что с нами будет», «мы все превратимся в беспородных дворняжек», воя, визга, охов и ахов по поводу уничтожения нашего рода. И несмотря на врожденное отвращение к нытью по какому бы то ни было поводу, я не могу сказать, что их осуждаю. Члены Совета, как и все прочие динозавры, встревожены. Они опасаются угрозы нашему единству, конфликта науки и природы, отсутствия четких представлений о том, что правильно, а что нет в мире, где мы вынуждены скрываться, где нравы вывернуты наизнанку, а точки зрения меняются изо дня в день.

Больше всего они боятся потерять индивидуальность. Хотя беспокоиться по этому поводу совершенно бессмысленно: мы давным-давно ее потеряли.

Новые звуки со стороны лестницы. Притоп. Два прихлопа. Пауза. Притоп. Два прихлопа. Трехногая лошадь? Убийцы, нехотя волочащие труп по ступеньками? Притоп. Два прихлопа.

К стуку вскоре присоединяется голос, брюзгливый и настойчивый:

– Ну? Вы таки мне поможете или вы таки мне не поможете?

Харольд несется к лестнице – Бронты могут и так, когда им очень нужно, – и минуту спустя возвращается с каким-то старцем в одной лапе и инвалидным ходунком в другой.

– Отпустите меня, – ворчит старец. – Я могу идти, я могу идти. По лестнице – нет. По полу – да.

– Это доктор Oттo Соломон, – объявляет Джонсон. – Когда-то давным-давно доктор Соломон был компаньоном Валлардо, и, мне кажется, он способен несколько прояснить ситуацию.

Доктор – Хадрозавр, если мне правильно подсказывает запах, – облачен в человечий костюм и выглядит на редкость забавным коротышкой. Акцент, как у эсэсовского штурмфюрера, пять футов роста, лицо шарпея, волосы, из последних сил цепляющиеся за череп, но явно проигрывающие битву. Удивительная имитация человечьего вырождения, и я могу только восхищаться такому выбору костюма, а также надеяться, что, если доживу до его лет, у меня хватит мужества столь же тщательно изобразить свою дряхлость.

– Куда это вы уставились? – спрашивает он, и я фыркаю, искренее сочувствуя тому, кого он поймал с поличным. – Я говорю, куда это вы уставились, Раптор?

– Я? – Вот те раз.

– Вдоволь насмотрелись?

– Да.

– Да, что?

– Да… доктор.

– Так-то лучше. – Доктор Соломон выхватывает у Джонсона свой ходунок и устремляется в центр нашего кружка – топ, хлоп-хлоп, топ, хлоп-хлоп, – выказывая при этом совершенно невероятную для дина его возраста и немощи скорость.

– Прежде чем изложить мое видение ситуации, – чеканит он, с тевтонским усердием выговаривая каждое слово, – возможно, кто-то из вас хочет сказать нечто важное? Нечто, не терпящее отлагательства?

Ни одна лапа не поднимается.

– Хорошо, – продолжает Соломон. – В таком случае, будьте любезны не забывать держать варежку закрытой, пока я говорю. Никаких вопросов и домыслов, пока не закончу.

Мы снова принимаем его требования. Доктор Соломон вытягивается в струнку, обводит взглядом комнату, заглядывая в глаза каждому из нас. Он начинает с краткого обзора мироздания, первичного питательного бульона и одноклеточных организмов, ни на что более не способных, кроме как бултыхаться, мутировать и делиться. Мы добираемся до ранних форм многоклеточной жизни, и доктор заводит бормотание про ДНК, генетические коды и белковые нити.

Где-то через тридцать минут, в течение которых миссис Ниссенберг то и дело тыкает меня вязальной спицей, чтобы я не заснул, я высоко поднимаю руку и спрашиваю:

– Нельзя ли попроще?

Доктор глазом на меня не ведет и продолжает свою речь:

– … следовательно, с рибосомами, использующими доступный материал…

Но я полон решимости освободиться к обеду.

– Простите меня, доктор Соломон, но какое отношение все это имеет к бумагам Валлардо?

Доктор, пылая взором, переключается на меня:

– Вам подавай все просто! Вот ваше поколение, вы хотите все сразу, на тарелочке. Вы не желаете думать над ответом – вы хотите, чтобы другие делали за вас всю работу. Так? На это вы рассчитываете?

– Короче не скажешь, док. – Я оглядываю комнату, и присутствующие, похоже, разделяют мои чувства. – А теперь ближе к делу, пожалуйста.

Соломон вздыхает, качая головой от жалости к нам, невежественным массам:

– Бумаги доктора Валлардо, наряду с некогда замороженным эмбрионом в этой пробирке, указывают на межродовое скрещивание, – просто говорит он.

– Нам это известно! – кричит Джонсон. – Мы знали это уже полгода назад!

– Шесть месяцев! – взвизгивает Хандельман, желая испытать голосовые связки. – Шесть месяцев!

Остальные тоже вступают в перепалку, кляня Соломона за то, что он угробил полчаса нашего времени на научную болтовню, но доктор трижды хлопает в ладоши – шлеп-шлеп-шлеп, – и в подвале снова воцаряется тишина.

– Если вы прекратите тявкать, – говорит он, прокладывая льдом каждое слово, – то, возможно, окажетесь способны не просто слушать, но и услышать меня. Услышать. Доктор Валлардо долгое время занимался межвидовым скрещиванием. Но я говорил вам вовсе не о том.

Хандельман опять за свое:

– Шесть месяцев!

– А я говорил, – продолжает Соломон, – что все эти свидетельства, если я правильно их понял, указывают на то, что он начал эксперименты по межродовому скрещиванию.

– Межродовому? – повторяет Колон, сомневаясь в определении термина.

– Как например? – подает голос Оберст.

– Как… как собака и кошка? – вылезает Колон.

– Или мышка и петушок? – подхватывает миссис Ниссенберг.

– Осел и рыба! – визжит Курцбан.

Но я уже все понимаю, всю картину в целом, полный набор, всю шатию-братию и все мотивы в придачу. Ладно, не все, но во всяком случае большую часть. Я делаю шаг вперед:

– Как насчет скрещивания динозавра и человека? – спрашиваю я, нисколько не сомневаясь в ответе. – Не над этим ли работал доктор Валлардо?

Соломон небрежно хмыкает в мою сторону.

– Видите, – говорит он, – кто-то из вас все-таки способен услышать.