Текст книги "Ящер [Anonimus Rex]"

Автор книги: Эрик Гарсия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

14

Как и ожидалось, царства грез я так и не достиг. Ночь я провел в ванне, плескаясь без оболочки то в ледяной, то в обжигающе-горячей воде. Каждые полчаса я ковылял в спальню, натягивал облачение на случай проникновения со взломом горничной и предпринимал очередную безуспешную попытку погрузиться в сон. Ленивый бездельник этот песочный человечек. Я его ненавижу.

В восемь часов утра звонит телефон. Это Салли из лос-анджелесского «ТруТел», и она сообщает, что со мной хочет поговорить Тейтельбаум.

– Давай его сюда, – разрешаю я Салли, и он сразу же тут как тут. Похоже, он был там с самого начала.

– Ты уволен! – первое, что вопит он мне в ухо, и мною овладевает нехорошее предчувствие, что оно же окажется и последним.

– Я… о чем, черт возьми, вы говорите?

– Разве не обсудили мы все насчет Ватсона? Не было у нас такой чертовой дискуссии?

– Какие дискуссии?… Вы сказали не крутиться вокруг гибели Эрни, вот и все…

– А ты именно этим и занимаешься! – У меня стакан в руке дрожит от его крика, и поверхность воды начинает рябить. – Ты меня кинул, Рубио, а теперь я тебя выкину.

– Успокойтесь, – демонстративно понижаю я голос. – Я задал несколько вопросов исключительно в перспективах дела Макбрайда…

– Я не один из твоих подозреваемых, Рубио. Тебе меня не одурачить. Мне все известно о твоей маленькой подружке из «Джей amp; Ти»… Мы знаем все, что она сделала.

Гленда? Вот дерьмо – он знает о файлах.

– И мы знаем, что втянул ее ты. Это промышленный шпионаж, это кража со взломом, это переходит всякие границы. И еще это то, что с меня хватит. – Я слышу, как Тейтельбаум топает по комнате, как валятся со стола безделушки, и хотя удивительно, что он вообще оторвал задницу от стула, слышно, как нелегко ему это далось: от натуги он задыхается и пыхтит: – Ты уволен, я закрываю твою кредитную карту, с тобой покончено. Всё.

– Так… что же теперь? – надуваю я губы. – Вы хотите, чтобы я вернулся в Лос-Анджелес?

– Мне наплевать, что ты будешь делать, Рубио, я аннулировал твой обратный билет, так что оставайся в Нью-Йорке, если тебе угодно, у них там в туннелях метро отличное общество бездомных бродяг. Я, разумеется, обзвонил все фирмы в городе, так что единственная работа, которую ты сможешь здесь получить в качестве детектива, – это разыскивать, куда запропастился твой последний чек на социальное пособие.

– Я тут кое-что раскопал, мистер Тейтельбаум, – пускаюсь я в объяснения. – На сей раз это не дерьмо собачье, это по-настоящему важно, и я не собираюсь бросать все, потому что…

Но он вешает трубку. Я перезваниваю и небрежно прошу Салли соединить меня с шефом.

После короткой паузы я снова слышу голос Салли:

– Он не подходит к телефону, – объясняет она. – Извини, Винсент. Может быть, я могу тебе чем-то помочь?

Я раздумываю, не использовать ли Салли в качестве провокатора, попросив у нее потихоньку влезть в компьютер, восстановить мою кредитную карту и прислать новый билет до Лос-Анджелеса, но я уже подвел Гленду и добавлять очередное существо в мой список пострадавших друзей не хочу.

– Ничем, – отвечаю я. – Я в полной заднице, вот и все.

– Все уладится, – утешает меня секретарша.

– Конечно. Конечно, уладится. – Без кредитной карты и с пустым карманом меня, возможно, хватит еще на день. В комнате заметно мрачнеет.

– Переслать вам сообщения?

– Какие сообщения?

– Тут их целая кипа, разве мистер Тейтельбаум вам не сказал?

– Не совсем. Черт, какая разница. Что-нибудь важное?

– Не знаю. Все они от какого-то полицейского сержанта, Дана Паттерсона. Просто просит ему перезвонить. Говорит, это срочно, их тут четыре или пять.

Я тут же прекращаю разговор с Салли и соединяюсь с лос-анджелесским полицейским департаментом. Короткое «Винсент Рубио. Дана Паттерсона, пожалуйста», и вскоре на другом конце провода уже он сам:

– Дан Паттерсон.

– Дан, это я. Что случилось?

– Ты дома? – интересуется он.

– Я в Нью-Йорке.

Пауза, несколько напряженная.

– Ты не… не начал опять…

– Да. Вовсю. Не спрашивай.

– Ладно, – тут же соглашается он. Вот это друг. – Мы кое-что нашли в заднем помещении того ночного клуба.

– «Эволюции»?

– Да. Помнишь, я говорил тебе, что там возятся ребята из управления. И что одна коробка уцелела. Ну вот, они там такого странного дерьма накопали, что я подумал, тебе захочется знать, и речь вовсе не о нелегальной порнухе.

– Я так понимаю, что это не телефонный разговор. – В моей жизни начинает вырисовываться некий узор, и становится утомительно следовать его изгибам по всему глобусу.

– Тут надо показывать, и, поверь мне, ты не поймешь ничего, пока своими глазами не увидишь всю эту чертовщину. Мне пришлось всю эту хрень отправить в Совет, и у них вот-вот начнется экстренное заседание по этому поводу, но кое-какие бумаги я для тебя скопировал.

– Что ты скажешь на то, что я больше не занимаюсь делом «Эволюция-клуба»?

– Ничего – фотокопии все равно в твоем распоряжении.

– А если я скажу тебе, что у меня нет денег на билет в Лос-Анджелес, что я официально внесен в черный список всех сыскных контор города, что мне плевать на Тейтельбаума и все его дела, что меня тут вот-вот прикончат и что мне понадобится прорва денег, чтобы вернуться в Нью-Йорк после нашего свидания?

Ему нужно время, чтобы все это переварить, но не так много, как я ожидал.

– Тогда я пройдусь пошлю тебе денег через «Вестерн Юнион».

– Это так важно?

– Это так важно, – отвечает он, и через два часа я стою в очереди в аэропорту с верным саквояжем в руках.

Время и место: Лос-Анджелес, пять часов спустя. Билет первого класса мне получить не удалось. Сотрудник за стойкой предложил мне обратиться к сотруднику за столом, сотрудник за столом предложил переговорить с экипажем, экипаж отправил меня обратно через весь терминал к сотруднику за стойкой, и к тому времени, когда я наконец понял, что да, они были бы счастливы предоставить мне место первого класса, мест уже не осталось, потому что последнее было продано час назад. А потому весь полет я провел зажатый между угрюмым компьютерным дизайнером, чей лэптоп и сопутствующие аксессуары загромоздили как его, так и мой откидной столик, и шестилетним мальчишкой, чьим родителям, дерьму собачьему, посчастливилось занять места первого класса. Каждые два часа его мамаша подходила к нашему неприкасаемому экономичному классу и просила мальчишку не беспокоить приятного мужчину – меня – по соседству, а Тимми (или Томми, или Джимми, не помню) торжественно клялся всеми персонажами комиксов, что свято придерживается правил. Хотя не успевала мать скрыться за разделяющей классы занавеской, он опять принимался колотить по всевозможным поверхностям, не исключая и части моего тела. Это был, без сомнения, будущий Бадди Рич,[10]10
  Бадди Рич (1917–1987) – знаменитый барабанщик.


[Закрыть] но несмотря на весь его талант, я был готов, рискуя жизнью, здоровьем и утратой джазового гения, лично выкинуть его в ближайший аварийный люк.

Когда мне все-таки удавалось вздремнуть, я видел Сару.

В Лос-Анджелесе даже в аэропорту не сразу поймаешь такси, но в конце концов я все-таки отыскал одно, желающее доставить меня в Пасадену. Деньги, посланные мне Даном, тают на глазах; только билет на самолет без предварительного заказа обошелся мне более чем в две тысячи долларов. Я принимаю решение вернуть ему долг, как только снова встану на ноги, когда бы это ни произошло. Ну, а пока я по уши в дерьме и стремительно опускаюсь.

По сто десятой автостраде мы мигом доезжаем до парковой дороги Аройо Виста, а отсюда рукой подать до пригородного дома Дана, где он собирался провести выходные. Вскоре мы тормозим перед бело-голубым домом с пологой крышей, чуть не врезавшись в «форд-пикап», стоящий на подъездной дорожке. Я расплачиваюсь и вылезаю.

На крыльце Данова жилища лежит сегодняшняя «Лос-Анджелес тайме», распахнутые страницы шелестят на дующем с юга теплом ветру. Я осторожно перешагиваю через утренние заголовки, особо стараясь не наступить на воскресный комикс, и стучу в дверь. Эта дверь очень нуждается в покраске, поскольку лак давно слез под воздействием вездесущих химикатов, загрязняющих воздух, однако под ним крепкий дуб, мужественно отражающий мои удары.

Я жду. Вероятно, Дан оттягивается в гостиной, лежит в своей дешевой имитации кресла «Ленивец» перед виртуальной капельницей из чипсов «Читос» и супа «Чанки» и щурится, пытаясь разглядеть происходящее на двадцатидюймовом экране, потому что этот упрямый осел категорически отказывается от контактных линз. «Достаточно того, что я каждый день гримируюсь, – сказал он мне как-то. – Не хватало еще возиться с контактными линзами». Об очках при нем лучше не заикаться.

Проходит минута, и никакого отклика. Я пробую снова, на этот раз чуть посильнее.

– Данни! – кричу я, приставив губы так близко к двери, что чуть ли не целую ее. – Abre la puerta! – Дан поймет смысл моих слов – он может сказать «откройте дверь!» на шестнадцати языках и четырех азиатских диалектах. Таковы издержки работы полицейского детектива в Лос-Анджелесе.

По-прежнему ничего. Я замечаю, что Дан все-таки приделал дверной молоток, который я в порядке издевательства подарил ему на прошлое Рождество – огромная дорогущая безвкусная горгулья, уместная разве что где-нибудь в Ирландии, – итак, я хватаю латунное чудище за нос и бью его лапами по металлической пластине. Вот теперь это ТУК-ТУК-ТУК, тяжелые удары чуть с крыльца меня не сбрасывают. Латунь вибрирует в руке, словно электрический звонок, и я поспешно отпускаю горгулью, а то еще оживет от этой тряски.

Минута. Две. Тишина. Я прислушиваюсь, прижав к двери фальшивое ухо. Вроде бы, музыка – монотонный ритм повторяется снова и снова. Может, конечно, он спит так крепко, что не слышит грохота горгульи, но скорее всего он в садике и слушает музыку, доносящуюся из гостиной. Я обхожу дом. Заросли ежевики и густые кустарники пытаются остановить меня, длинными колючими ветками хватаясь за облачение. Старательно уклоняясь от самых противных колючек, я пробираюсь через кусты и наконец оказываюсь у высокого деревянного забора, огораживающего маленький садик Дана. Доски подогнаны вплотную, однако сучок в древесине может послужить отличным глазком, и я, как опытный извращенец, принимаюсь подглядывать.

Орегано, базилик, шалфей и прочие специи тянутся к солнцу, набираясь сил. Не один вечер провели мы здесь, пробуя дары этого ухоженного клочка земли. Слева я вижу цветы, справа что-то похожее на морковную грядку, но никакой сержант лос-анджелесской полиции на глаза мне не попадается. Я стучу кулаком по забору и, надрывая глотку, зову Дана.

Если бы я не видел машины у входа, если бы он не знал, что я прилечу именно этим рейсом именно в это время, я мог бы подумать, что Дан решил развеяться и уехал куда-нибудь на выходные.

Принюхиваюсь к легкому ветерку…

Мешанина ароматов щекочет мне ноздри, но я в состоянии различить каждый оттенок по всей округе: от трав и цветов до автомобиля на улице и химикатов ближайшей «срочной фотографии», грязных пеленок новорожденного в четырех домах отсюда, резкого уксусного запаха донельзя ожесточенной вдовы-Стегозаврихи, что живет в соседнем доме и каждый раз, как примет слишком много «по чуть-чуть», начинает подваливать к Дану.

Но никакого Дана. Меня охватывает тревога. Время для взлома и проникновения.

Вернувшись к парадной двери, я понимаю, что без боевого топора нечего и думать о проникновении сквозь эту дубовую преграду; моего веса явно недостаточно, чтобы сокрушить ее, а кроме того, если работа чему-нибудь научила Дана, так это обезопасить жилище множеством замков. Значит, обратно в сад.

Шагнув с крыльца, я чуть не падаю, так как глаза выхватывают на земле маленькое темное пятно, и тело инстинктивно подается назад, дабы удержать картинку. Это кровь. Три-четыре капли, не более, но явно кровь. Высохшая, но совсем недавно. Я мог бы вытащить свой пакет с реактивами и провести экспресс-анализ на предмет принадлежности этой субстанции дину, но, боюсь, я уже и так знаю ответ. Переключив передачу, я несусь к забору.

Выброс адреналина преодолевает усталость, и я висну на деревянных планках со всей сноровкой и грацией, на которые способны дряблые мускулы: давно позади те дни, когда я лазал через заборы. Подтянувшись, я пытаюсь перевалиться на другую сторону, но цепляюсь левой ногой за какой-то выступ и валюсь вниз головой прямо в Данов базилик. Запах всепоглощающий, и я стараюсь побыстрей подняться и отойти подобру-поздорову, потому что челюсти начинают работать сами по себе, но вместо базилика перемалывают теперь воздух.

Задняя дверь тоже закрыта – наглухо заперта изнутри. Я стучу. Я колочу. Я изо всех сил трясу дверь, но изнутри не доносится ничего, кроме вибрирующих гитар и неистовствующих ударных «Криденс Клиуотер Ривайвл»; истерзанный голос Джона Фогерти взывает к его Сьюзи Кью Фогерти. Недавно я узнал, что он Орнитомим, равно как и Джо Кокер с Томом Вэйтсом, так сами понимаете, откуда берутся столь характерные особенности его голоса. Пол Саймон, с другой стороны, истинный Велосираптор, и я вряд ли слышал более улетную песню, чем «Ярмарка в Скарборо», хотя ни розмарин, ни тимьян лично меня никогда особо не привлекали.[11]11
  В каждом куплете песни Саймона и Гарфункеля «Ярмарка в Скарборо» (Scarborough Fair) повторяется строка: «петрушка, шалфей, розмарин и тимьян».


[Закрыть]

– Дан! – кричу я срывающимся голосом в регистре, возносящемся в стратосферу. – Открой эту чертову дверь!

Джон Фогерти отвечает: «…скажи, что будешь верна…».

Остается единственная возможность: влезть в окно. Несмотря на прогрессирующую паранойю, я все еще склоняю себя к оптимизму: Дан порезался, готовя себе обед, бинта не нашлось, побежал в аптеку за перевязочным пакетом, может, пришлось ехать в больницу накладывать швы, отсюда и кровь на пороге. А вот еще лучше: возвращался из бакалейной лавки, уронил коробку с бараньими отбивными, разбрызгав немного крови, а в эту самую минуту жарит шашлык у приятеля. Если как следует притвориться, можно даже почувствовать запах древесного угля…

Благодаря моему швейцарскому армейскому ножичку оконная сетка отскакивает в один миг, и теперь передо мной только стекло, преграда твердая, но тонкая и хрупкая. Обычно я выше столь незамысловатых технологий проникновения, но время не терпит, так что я просто бью локтем. Насчет сигнализации я спокоен – в октябре я сторожил этот дом, так что код мне известен: 092474, и, если мне не изменяет память, у меня есть целых сорок пять секунд, чтобы отключить сирену.

Но сигнализация выключена. Нет никаких сигнальных «пип-пип-пип», всегда доводящих меня до бешенства. Как бы я хотел услышать их сейчас.

Я открываю окно и проскальзываю внутрь, стараясь не напороться на осколки. «Криденс» теперь вовсю рокочет из кабинета, как и положено «Криденс»; старый добрый Джон все еще чахнет по своей девчонке.

– Кто-нибудь есть дома? – перекрикиваю я грохот. – Дан? Дан, ты здесь?

Дан никогда не был опрятнейшим из Бронтозавров, и поэтому меня не удивляют шмотки, на постапокалиптический манер разбросанные по комнате. Корсет тут, пряжка там, нижнее белье на оттоманке.

Хотя на крыльце я ничего не учуял, здесь явно присутствует Данов запах: оливковое масло с моторной смазкой, – доносящийся отовсюду, словно ускользающие воспоминания. Похоже, это от раскиданной одежды. Перегородка между гостиной и кухней раздвинута, и взгляд мой блуждает от кухонного стола к обеденному мимо сваленного в раковине Эвереста грязной посуды. Дана там нет.

Спальня у него наверху, и вроде бы надо идти именно туда. Однако «Криденс» манит меня в маленький кабинет на первом этаже; Фогерти оставил в покое Сьюзи и теперь сосредоточил усилия на «ду-ду-ду», выглядывая со своего заднего крыльца.[12]12
  Рефрен песни «Looking out My Back Door» группы «Creedence Clearwater Revival».


[Закрыть] Кровавые пятна на ковре, вытянувшиеся длинным неровным овалом, уходят под дверь, в кабинет…

Я открываю дверь и вхожу.

Опрокинутые стереодинамики вопят, обрушивая на меня ураган музыки, словно пытаются вытолкнуть отсюда. Картины изодраны в клочья, рамы переломаны, стекла вдребезги. Телевизор лежит в пяти футах от подставки, книжный шкаф расколот. Портьеры сорваны, лампочки разбиты, декоративные светильники треснули, их фосфоресцирующее содержимое, постепенно угасая, медленно-медленно вытекает на ковер.

И Дан, развалившийся в своем любимом кресле у подноса с остатками сэндвича и перевернутой суповой миской, в наполовину содранном облачении, со спутанными волосами, колотые раны бороздят его тело, кровь давно просочилась сквозь одежду и пунцовыми пятнами засохла на шершавой коже. Улыбающийся. Устремивший взор в потолок, к небу…

– Дан, Дан, Дан… давай же… не надо… Дан…

Я шепчу. Я бормочу. Я говорю, сам не понимая, что говорю, в то время как руки мои ощупывают тело Дана в поисках каких-либо признаков жизни. Я прижимаю нос к его шкуре, я хочу уловить запах, хоть какой-нибудь запах! Пошуровав застежками на загривке, отщелкнув кнопки, кое-как сдернув маску, чтобы усилить обоняние, я пробую снова, сопя, фыркая, отыскивая его ароматические железы и втягивая воздух как можно глубже…

Пустота. Никакого запаха.

Сержант Дан Паттерсон мертв.

Я закрываю ему глаза, начав с внутренних век, но приводить в порядок все тело не стану. Я и так уже сделал достаточно, чтобы вызвать неудовольствие полиции, которая рано или поздно все равно появится здесь. Лучше оставить его тело… лучше все оставить как было.

Дан не сдался без боя – погром в кабинете достаточно красноречив, – но я не знаю, гордость ли за его мужество или скорбь от утраты, или оба чувства вместе сплелись в моей груди в тугой узел, с чудовищной силой сдавивший горло.

– Вот и вся рыбалка, а? – вопрошаю я осевшее тело Дана. – Ты, сукин сын, вот и вся рыбалка.

Раны словно ножевые, в основном колотые, кое-где резаные. Я не вижу никаких явных следов нападения дина, подобных тем, что были на фотографии Раймонда: рваные раны от когтей, параллельные царапины, конусообразные впадины от укусов или глубокие отметины от усеянного шипами хвоста.

Судя по дисплею лазерного проигрывателя, он снова и снова крутит один и тот же диск почти четыре часа, что позволяет мне установить время смерти, если только убийца не запустил «Криденс» уже потом, верша какой-нибудь кровавый ритуал в стиле 60-х годов.

Я обращаю внимание на то, что Дан успел освободить мощный коричневый хвост от ремешков серии «Г», однако он остался зажат корсетом, так что вряд ли смог чем-то помочь своему хозяину. Все признаки – раны на ладонях Дана, следы крови, равномерно забрызгавшей комнату, отсутствие следов взлома, оставленных мной самим, обычный для Дана порядок во всех комнатах, кроме этой, – говорят о неожиданном нападении и о том, что Дан знал нападавшего или думал, что знает, пригласил его в кабинет, возможно, предложил перекусить и послушать пару старых песен. И лишь затем – бросок, точный удар, Дан падает, пытается защититься, сорвать оболочку, выпустить когти и хвост, но все это слишком медленно и слишком поздно. И все было кончено, быстро и без шума.

Новый запах щекочет мне ноздри. На мгновение кажется, будто Дан разыграл передо мной Лазаря, сейчас оживет внезапно и потребует пиццу, но хотя я тут же понимаю, что это не его запах, есть в нем что-то знакомое. Нос указывает дорогу, тело послушно идет за ним, я исследую пол под креслом Дана, вожу пальцами по ковру, так что обойные гвозди колют полиэфирную кожу подушечек.

Под моей ладонью нечто вроде клочка двуслойной марли. Я вытаскиваю его. Это пакетик, очень похожий на мешочки с химикалиями для расщепления покойников нашего рода. Только он не источает ужасающего запаха разложения, который даже со временем не улетучивается полностью, отчего пустые мешочки приходится сжигать и закапывать на каких-то богом забытых свалках, чтобы уничтожить чудовищное зловоние.

Хлор, вот что это. Пакетик пуст, но нет сомнения, что когда-то его наполнял именно этот элемент. В мои пазухи, сражаясь с сильнейшим противником, пытаются проникнуть и другие запахи, но тщетно; тот, первый, захватил власть и делиться ею не собирается. Я кладу пакетик на то самое место, где его обнаружил. Вдруг полиции удастся отыскать в нем больше смысла, чем мне.

Отсюда, снизу, хаос и разорение, царящие в комнате, кажутся еще более очевидными: расщепленное дерево и разодранные обои над моей головой, вещи, смятые, словно пустые жестянки из-под пива. Ничто в этой комнате не избежало разрушения, и мне остается лишь надеяться, что глаза Дана потускнели и ослепли прежде, чем он увидел, во что превратились его фотографии, картины и кубки, выигранные в шары.

Утешение долго и трудно искало дорогу, но наконец пришло ко мне: Дан Паттерсон умер в своем любимом кресле. Он умер в пылу битвы. Он умер за обильной трапезой. Он умер у себя дома, окруженный любимыми картинами. И он умер, слушая «Криденс Клиуотер Ривайвл», Орнитомима Джона Фогерти, то есть в потусторонний мир его провожал родной голос своего брата динозавра. Всем бы нам подобной удачи.

Я бы хотел продолжить свои изыскания и прочесать ковер в поисках ниток. Я бы хотел взять на кухне пакет с мукой и посыпать стены на предмет отпечатков пальцев. Я бы хотел соскрести пятна крови на парадном крыльце и сделать анализ ДНК. Мне нужны улики, хоть какие-то улики, но нет времени. Нет времени.

А вот что необходимо, так это найти некую чрезвычайно важную информацию, из-за которой я, собственно, и прилетел в Лос-Анджелес, но дотошный осмотр дома не обнаруживает ничего интересного, кроме ящика стола, полного порножурналами типа «Стегоротиков» и «Дерзких Дипло-дамочек», все, в общем-то, достаточно мягкие издания. Не знал, что Дан увлекался чем-то, не слишком подобающим Бронтозавру, однако я буду последним дином на земле, кто пустится сейчас в морализаторство.

Я так и не могу отыскать фотокопий, о которых говорил мне Дан, и при этом совершенно не сомневаюсь в их исключительной важности и в деле «Эволюция-клуба», и во всем остальном, произошедшем за последние несколько дней. Впрочем, он упоминал еще об оригиналах, и хотя мне совсем не доставляет удовольствия мысль о том, что предстоит совершить, чтобы раздобыть их, выбор у меня небольшой.

Я возвращаюсь в гостиную, чтобы позвонить по чрезвычайной линии в особое отделение 911, укомплектованное исключительно нашим братом именно для подобных ситуаций. Это не совсем то же, что линия «скорой помощи» или линия чистильщиков, но служит той же цели: добраться в нужное время до компетентных динов.

– Что у вас произошло? – спрашивает безразличный оператор.

– Тут полицейскому нехорошо. Совсем нехорошо. – Я даю адрес Дана, отказываюсь сообщить оператору мое имя и быстро вешаю трубку.

Возвращаюсь в кабинет попрощаться с другом. Я говорю коротко, сжато и забываю произнесенное, как только слова срываются с губ. Так лучше. Если я задержусь здесь, то дождусь копов, и они потащат меня в управление, и засунут в камеру с раздувшимся, объевшимся Т-Рексом, который станет меня допрашивать, пока из ушей кровь не польется. У меня нет на это времени. Мне предстоит вломиться на экстренное заседание Совета.