Текст книги "Бюро темных дел"
Автор книги: Эрик Фуасье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 14. Смертельные зеркала
Через несколько минут Валантен, свободный как птица, шагал по парижской мостовой бок о бок со своим спасителем, вдыхая полной грудью студеный утренний воздух и все еще не веря, что ему чудесным образом удалось вырваться невредимым из страшного погреба.
– Как мне вас отблагодарить? – повернулся он к Эваристу Галуа. – Без вашего вмешательства я был бы уже мертв.
– Боюсь, я всего лишь выиграл для вас недолгую отсрочку, – вздохнул юноша. – Фове-Дюмениль – великолепный стрелок. Без сомнения, один из лучших в Париже. Честно скажу вам, он еще не проиграл ни одной дуэли.
Но Валантен был пока что слишком рад сегодняшнему спасению от неминуемой гибели, чтобы всерьез начать беспокоиться о завтрашнем дне. В ответ на предупреждение Галуа он лишь благодарно улыбнулся:
– Полагаю, о моем отчаянном положении вас предупредил не кто иной, как Этьен Араго. Однако не могу взять в толк, почему вы так самоотверженно бросились мне на помощь.
Молодой математик пожал плечами:
– Вы же не думаете, что я настолько наивен, чтобы безоговорочно поверить человеку, который ни с того ни с сего подошел ко мне на улице и представился другом покойного Люсьена Доверня? Люсьен не только ничего не рассказывал мне о вас – он даже имени вашего не упомянул ни разу. А уж когда позднее я обнаружил пропажу тайного пропуска с паролем «без короля», подозрений у меня прибавилось. Вы сказали, что мы встречались в Академии наук, и я порылся в архивах этого почтенного заведения на предмет записей о вас.
– И каким же был результат ваших изысканий?
– Я выяснил, что некий Валантен Верн, инспектор полиции и корреспондент означенной Академии, в июне прошлого года выступил там с докладом о систематическом обнаружении субплевральных и субэпикардиальных кровоизлияний при вскрытии умерших от удушения. Еще немного покопав, я узнал, что тот же самый Верн участвовал в химических экспериментах прославленного профессора Пеллетье.
– Однако я по-прежнему не понимаю, отчего вы решили за меня заступиться.
– Мои политические убеждения включают в себя идеал всеобщего братства. А стало быть, я не мог не проникнуться сочувствием к достойному человеку, увлеченному наукой, независимо от того, каким родом деятельности он занят в данный момент. Я не принадлежу к экстремистам, которые клеймят позором всех без исключения служителей власти. Республика не сможет обойтись без полицейских, тем более ученых.
– Что ж! – весело воскликнул Валантен. – Могу лишь выразить восхищение вашим благородством и широтой взглядов. Без столь блистательного выступления в мою защиту ваши друзья быстро отправили бы меня на тот свет.
Молодые люди свернули на улицу Анфер. Было около одиннадцати утра. За оградой Люксембургского парка между голыми деревьями еще вяло колыхались хлопья тумана. Птичьего щебета не было слышно за металлическим лязгом экипажей, которые так и норовили забрызгать грязью двух пешеходов, проезжая мимо по мокрой мостовой.
– С тех пор как правительство запретило «Общество друзей народа», мы стали вдвойне осторожны, – продолжил Эварист Галуа. – Есть подозрение, что власти намерены заткнуть рот всей республиканской оппозиции. И для самых воинственных из нас агенты полиции – это орудия угнетения и подавления.
– Вы тоже так считаете?
– Скажем, я не питаю ни малейшего доверия ни к богатому сословию, которое захватило власть после Июльских дней, ни к королю, который изображает из себя доброго буржуа. Если народ не возвысит голос уже сейчас, в скором времени вы увидите, как на него обрушатся репрессии, не менее страшные, чем в самые темные периоды нашей истории.
– Однако вы не можете не признать, что до сих пор Луи-Филипп проявлял терпимость к оппозиции. Соблюдается свобода прессы, манифестации никто не разгоняет, полиция вмешивается, лишь когда возникают вспышки насилия и явные беспорядки.
Эварист Галуа взглянул на собеседника с ехидной улыбкой.
– Однако в то же время инспекторам полиции приходится порой превращаться в шпионов, – иронично заметил он.
– Уверяю, вы ошибаетесь, – сказал Валантен. – Вашим подпольным обществом я заинтересовался лишь постольку, поскольку занимаюсь делом Люсьена Доверня. Мне поручили расследовать подозрительные обстоятельства его гибели.
– Я думал, уже доподлинно установлено, что несчастный покончил с собой.
– Так и есть. По крайней мере, все указывает на это. Однако некоторые весьма загадочные моменты – прошу прощения, я не вправе раскрывать вам все подробности – требуют прояснения.
– Вот как? – качнул головой математик, внезапно помрачнев. – Если это правда, тогда вы сегодня подвергли свою жизнь опасности ни за грош. Могу заверить вас, что «Якобинское возрождение» не имеет никакого отношения к смерти Люсьена. Среди нас есть несколько горячих голов, но власть народа мы намерены утверждать реформой институтов власти, только так и не иначе. Как вы сами заметили, даже сам Фове-Дюмениль отказался стать убийцей, когда мне удалось убедить его, что ваша казнь будет преступлением.
– И снова я считаю своим долгом выразить вам свою благодарность.
Юный Галуа досадливо поморщился:
– Увы, несмотря на мое вмешательство, вы всё еще в опасности. Дуэль, которая вам предстоит…
– Дуэль будет завтра! – весело перебил его Валантен, дружески хлопнув по плечу. – А пока что я жив и предлагаю вам отпраздновать это у меня дома за бутылкой шампанского!
Молодые люди продолжили путь по вымокшему и выстуженному Парижу к улице Шерш-Миди. Они уже сворачивали под изящный портик дома номер 21, когда позади прозвучал властный голос:
– Инспектор Верн! Инспектор Верн, подождите!
Валантен обернулся. У тротуара на противоположной стороне улицы стоял фиакр с извозчиком на облучке, готовым в любой момент щелкнуть хлыстом и пустить упряжку вскачь. Из окна в дверце высунулся мужчина и энергично махал рукой.
– Однако! – пробормотал Валантен. – Вот уж кого не ожидал я тут увидеть…
– Кто это? – поинтересовался Эварист Галуа.
– Мой нынешний начальник, комиссар Фланшар. Не знаю, что ему от меня нужно, но я не могу его проигнорировать, иначе он заподозрит, что происходит нечто странное.
Математик закусил губу. Некоторое время он колебался, не зная, как поступить, но в конце концов кивнул:
– Хорошо, идите. Но помните, что я за вас поручился. Вы дали слово сохранить все в тайне и завтра явиться на место дуэли.
– Не бойтесь, слово я не нарушу. Приезжайте за мной завтра на рассвете сюда, к этому дому. Я буду полностью в вашем распоряжении. Мои апартаменты занимают весь четвертый этаж.
Молодые люди обменялись рукопожатием, скрепляя соглашение, и Валантен торопливо пересек мостовую.
Комиссар Фланшар встретил его довольно прохладно:
– Я уже почти час торчу у вас под дверью на собачьем холоде! Где вы, черт возьми, пропадали? По вашему растерзанному виду можно подумать, что вы сбежали со свадебной гулянки!
Злоключения Валантена в погребе «Трех беззаботных коростелей» не пошли на пользу его элегантному наряду. Шейный платок развязался, редингот был перепачкан землей, штанина панталонов разорвана. Распухшая скула и разбитая губа откровенно свидетельствовали о его участии в драке. Больше всего на свете ему в ту минуту хотелось немедленно принять горячую ванну и опрокинуть бокал арманьяка в качестве общеукрепляющего средства.
– Со свадебной гулянки, думаете? Тогда можете себе вообразить, какова была невеста: истинная фурия!
Хищное лицо комиссара в обрамлении львиной гривы невольно расплылось в улыбке.
– Ладно, садитесь скорее, Верн, все расскажете по дороге. Я везу вас к префекту полиции. Он желает пообщаться с нами обоими.
* * *
На вид глава парижской полиции был, прямо скажем, неказист. Одевался неброско, цвет лица имел желтушный, нос дряблый, щеки обрюзгшие. В целом Амеде Жиро де л’Эн походил на англиканского пастора, скорбного несварением желудка. Подчиненных он встретил в аскетично обставленном кабинете, где было только все самое необходимое для работы, и предложил сесть.
– Я вызвал вас, господа, чтобы побеседовать о несчастном случае с юным Довернем. Его отец – мой давний друг. Смерть единственного сына, как вы можете себе представить, оставила его безутешным. Он лично обратился ко мне с просьбой провести тщательное расследование всех обстоятельств драмы. Поначалу я согласился удовлетворить его просьбу скорее из глубочайшего сочувствия к отцовскому горю, нежели по какой-либо иной причине. Ведь самоубийство не вызывало сомнений…
– Все собранные свидетельства по делу указывают на это, как на доподлинный факт, – веско подтвердил Фланшар.
– Однако, когда я читал материалы, которые вы мне передали, комиссар, – продолжил префект, указав на толстую папку в сафьяновом переплете, лежащую на секретере, – один момент привлек мое внимание. В записях упоминается, что юный Довернь несколько минут стоял перед зеркалом, прежде чем выброситься в окно.
– Несколько человек это засвидетельствовали, – осторожно сказал Фланшар.
– Мне кажется по меньшей мере любопытным тот факт, что молодой человек, пребывающий в беспросветном отчаянии, которое толкает его свести счеты с жизнью на глазах у родной матери, считает возможным задержаться ненадолго, чтобы повертеться перед зеркалом, как будто он собирается на галантное свидание. А вам, комиссар?
– Это действительно весьма необычно. Присутствующий здесь инспектор Верн предоставил мне вчера отчет, в котором подчеркиваются другие заслуживающие внимания детали, хотя пока что я думаю, любые выводы на их основании будут слишком поспешными.
– Я ознакомлюсь с этим отчетом с превеликим интересом. А сейчас вынужден вам сообщить, что дело Доверня оказалось куда сложнее, чем можно было предположить. – Префект полиции отодвинул стул, встал и принялся мерить шагами кабинет, заложив руки за спину и досадливо хмурясь. – Представьте себе, господа, вчера вечером у нас появился еще один мертвец, при еще более странных обстоятельствах. Господин Тиранкур, коммивояжер и известный бонапартист, совершил самоубийство в публичном доме неподалеку от Пале-Руаяль. Бедолагу, судя по всему, одолел внезапный приступ безумия, когда он находился в обществе одной… скажем, одной из представительниц обслуживающего персонала. Тиранкур перебил в комнате все зеркала канделябром и угрожал своей спутнице пистолетом. Работники дома, услышав визг девушки, бросились на помощь и выбили дверь, которую безумец запер на ключ. В тот самый момент, когда они ворвались в комнату, Тиранкур обратил оружие против самого себя: приставил ствол к груди и спустил курок. Смерть не была мгновенной – он успел прошептать несколько слов, прежде чем испустил последний вздох.
– Что же он сказал?
– То, что придает этому происшествию весьма странный и загадочный смысл. Тиранкур произнес следующую фразу: «Зеркала меня заставили».
– Зеркала? – переспросил Валантен с нескрываемым скептицизмом.
– Трое свидетелей, допрошенные по отдельности, повторили это слово в слово, – кивнул префект. – Теперь вы понимаете, почему у меня возникла мысль о связи между двумя самоубийствами?
– Возможно, это всего лишь совпадение, – рискнул предположить Фланшар. – Вы сами сказали, что Тиранкур был не в себе. Он мог произнести последние слова в бреду.
– Если это совпадение, то весьма досадное, комиссар Фланшар! – отрезал Жиро де л’Эн. – Мой друг депутат Довернь признался мне, что его сын недавно увлекся республиканскими идеями. Что касается Мишеля Тиранкура, он бывший офицер армии корсиканского тирана, подозреваемый в том, что мутит воду среди отставников на половинном жалованье[38]38
Отставниками на половинном жалованье называли офицеров армии Первой империи, переведенных в резерв режимом Реставрации. – Примеч. авт.
[Закрыть]. Не нравится мне это, Фланшар. Категорически не нравится!
– Что от нас требуется, месье? – почтительно спросил комиссар. – Мы полностью в вашем распоряжении.
– Необходимо выяснить, нет ли за этими двумя смертями злого умысла, нацеленного на дестабилизацию обстановки в государстве. Нет нужды напоминать вам о сложном политическом положении. Сегодня утром высочайшим указом месье Лаффитту поручено сформировать новое правительство. Назначив премьер-министром самого либерального из своих сторонников, король определенно желает обезоружить тем самым республиканскую оппозицию. Первым решением Лаффитта стало утверждение кандидатуры пэра Франции, который возглавит процесс над бывшими министрами, заключенными в Венсенском замке. Выбор пал на виконта Альфонса де Шампаньяка, человека умеренных взглядов. Цель этого назначения – заверить народ в том, что суд над министрами непременно состоится до конца года. Ожидается, что теперь в столице должно восстановиться спокойствие. И о том, чтобы по ней прокатилась волна самоубийств оппозиционеров, не может быть и речи! Иначе весь политический курс Луи-Филиппа, направленный на умиротворение граждан, окажется под угрозой.
– Если я правильно вас понял, месье префект, – осторожно начал Фланшар, – желательно, чтобы расследование инспектора Верна привело нас к официальному заключению о том, что два упомянутых самоубийства… не что иное, как самоубийства. Однако если, паче чаяния, выяснится, что это нечто иное, мы немедленно забьем тревогу и примем все надлежащие меры, чтобы положить конец преступлениям. Разумеется, очень и очень тихо.
Жиро де л’Эн потер руки, и рот его странным образом изогнулся, что, видимо, означало улыбку.
– Я вижу, мы с вами прекрасно понимаем друг друга, Фланшар. И не забудьте регулярно информировать меня о продвижениях в расследовании. Что до вас, инспектор… – Префект повернулся к Валантену и поморщился, только сейчас рассмотрев кровоподтеки у него на лице. – Вы получаете карт-бланш на любые следственные мероприятия, которые сочтете полезными. Не жалейте ни времени, ни усилий, сделайте все, чтобы пролить свет на эту абракадабру с зеркалами.
Глава 15. Дневник Дамьена
Я пребывал в полном смятении мыслей и чувств. В помутнении рассудка. Сознание мое пылало, рвалось на части, раскалывалось и плавилось без передышки. Меня конечно же терзали страх и физические страдания, но не только они. Гнев, уныние, одиночество и стыд не оставляли меня ни на миг. Еще немного – и я впал бы в безумие. Спасло меня лишь то, что я был слишком мал и не знал таких слов, в которые можно было бы облечь весь ужас происходившего со мной, чтобы осмыслить до конца кошмарную действительность, ставшую моим уделом. И это, мнится мне, непостижимое человеческое свойство. Когда все самое чудовищное остается в сокровенных тайниках сознания, потому что вы не знаете, каким образом извлечь это оттуда в связной или хотя бы членораздельной словесной форме, у вас не остается иного выхода, кроме как заключить ужас в непроницаемый кокон и запрятать его в потаенных глубинах, на дне самого себя. Вы начинаете выстраивать внутреннее пространство, в котором мысленно замуровываете все, что вас пугает, вызывает отвращение, причиняет боль. Вы словно выкапываете в своем сознании второй погреб. И помещаете в него поганого Зверя. Вы делаете Его своим пленником и не допускаете к другим территориям собственного разума.
Большую часть времени я проводил на этих территориях, в защищенных уголках моего сознания. Старательно взращивал там иллюзию, что я такой же мальчик, обычный мальчик, как все. Я предавался мечтам, следя взглядом за солнечными лучами, наблюдая, как они, пробиваясь сквозь доски на заколоченном слуховом оконце, пятнают землю погреба. Я играл в бабки угольками. Пел про себя колыбельные, которыми в раннем детстве убаюкивала меня жена лесника. Конечно, в то время я не отдавал себе отчета, что сам соорудил в своей голове защитный кокон. Я не был способен мыслить в таких категориях. Мне было восемь. Слишком мало лет. Лишь много позднее я осознал, что творилось тогда в страшном погребе. А в ту пору я вслепую нащупал то, что позволило мне выдержать заключение, выжить, выстоять и вытерпеть всё, что ему сопутствовало.
Но даже если я до конца не осознавал существование внутри себя барьеров, которые мой мозг возвел, чтобы защитить меня от Него, инстинкт самосохранения побуждал меня их скрывать. Дважды в день тот инстинкт срабатывал, чтобы придать тупое, безучастное выражение моему лицу. Это повторялось неизменно каждый раз, когда Викарий приносил мне еду. Потому что, проведав, что я нашел способ ускользать из его мертвой хватки, Он бы этого не стерпел. Да, мало-помалу спасительная мысль все-таки оформилась в моей голове: «Он не должен узнать твой секрет, не должен понять, где ты скрываешься». Это стало моей навязчивой идеей. Неделями, месяцами я умирал от страха при мысли, что нечаянно выдам себя и Он заставит меня выйти из моего потаенного укрытия. Так продолжалось до того дня, когда я вдруг понял, что у Него нет надо мной такой власти. Ибо Он видел во мне не человеческое существо, а лишь свою добычу. Он мог избивать меня, мог превращать в предмет своих омерзительных услад, но не способен был следовать за мной тайными тропами моего сознания. И когда я понял это, мне стало ясно: Ему уже не удастся меня сломить. В моей душе образовалось пространство, неуязвимое для всех Его атак. И я затаился там, поджидая своего часа. Рано или поздно этот час должен был настать.
Часы, минуты… Время… Оно превратилось для меня в отвлеченное понятие, не имевшее реального наполнения, стало чем-то абстрактным, о существовании чего ты вроде бы знаешь, но не можешь извлечь для себя никакой пользы. Почти все пленники умеют найти способ, чтобы отмерять течение времени. В общем-то, если есть возможность подмечать каким-то образом смену дня и ночи, они делают засечки, рисуют палочки на стенах своих камер. Но только взрослые люди знают цену времени, вернее, понимают, что оно бесценно, ибо именно время связывает их с прошлой жизнью. Разорвите эту связь – и вы превратитесь в опавший лист, который опустился на поверхность ручья и, покачиваясь, уносится прочь, влекомый течением.
В восемь лет у меня не хватило ума сразу начать отсчет дням на стене погреба. Когда эта мысль впервые возникла в моей голове, было уже поздно: я более не знал, сколько времени провел в заключении, и решил, что нет смысла затевать это дело. Впоследствии я тем не менее несколько раз пробовал завести календарь, но каждая попытка заканчивалась вопросом самому себе: а зачем? Зачем считать украденные у меня дни? Это казалось глупым, бесполезным занятием. И я бросал начатое. А потом, какое-то время спустя, брался за это снова, то и дело забывая отметить какой-нибудь день.
Когда в моем мучительном существовании внезапно появилась мамзель Луиза, вырвав меня из ада одиночества, на стене погреба было триста двенадцать зарубок, невидимых за деревянной койкой.
Мамзель Луиза… Без нее я, скорее всего, так и кружил бы в защищенном анклаве внутри собственной головы, пока бы окончательно не сошел с ума. Видимо, есть все-таки некий рассеянный бог высоко в небесах – в конце концов он обратил взор в мою сторону и послал мне ангела-хранителя, скромного, но верного помощника и, несомненно, лучшего утешителя.
Мамзель Луизу я увидел в погребе одним прекрасным утром, едва проснувшись. Увидел – и не поверил своим глазам. За исключением Викария, это было первое живое существо, навестившее меня с тех пор, как я переступил порог проклятого дома.
Ночь выдалась ужасная из-за холода, выстудившего тесный погреб насквозь, и кошмаров, которые снились мне непрерывно. Я медленно приходил в себя: тело одеревенело, мозг был затуманен. Бледный рассеянный свет окрасил все вокруг в серо-бурые тона. Я мучительно поднялся, пытаясь принять сидячее положение на койке, и спустил голые ноги на землю, чувствуя себя столетним стариком. Мне отчаянно хотелось улечься обратно и не вставать, хотя я знал, что Ему это не понравится, когда Он принесет мне утреннюю порцию еды, и Он накажет меня, если увидит, что я валяюсь на койке. Наказанием будет заключение в клетку до вечера. Несколько месяцев назад я такому наказанию уже подвергался – от сырости меня одолела лихорадка, и Викарий застал меня утром свернувшимся на койке в ознобе. Он сильно избил меня в тот раз, но вечером, когда пришел выпустить из клетки, принес с собой теплое одеяло. Тогда я подумал, что на свой манер – особый, гнусный, жестокий, извращенный манер – Он обо мне заботится.
Этим утром я, сидя на деревянной койке и обхватив голову руками, почувствовал отвращение к самому себе при одном воспоминании о той рабской мысли. Я ненавидел себя, был подавлен, доведен до изнеможения. И сказал себе: быть может, лучше покончить с этим раз и навсегда? Не вставать с койки, спровоцировать гнев Викария – пусть Он забьет меня до смерти. Мне нужно будет лишь потерпеть немного, до точки невозврата…
И в этот самый момент, когда я почти сдался, появилась мамзель Луиза.
Она сидела на деревянном ящике в паре метров от меня, внимательно наблюдая за мной крошечными агатовыми глазками, умывалась лапкой и покачивала в воздухе длинным коричневым хвостом. Это была мышь или, скорее, землеройка. Вдруг она прервала свое занятие и начала принюхиваться, шустро поводя острой мордочкой с тонкими усиками и маленькими ушками, словно ощупывая пространство перед собой и проверяя плотность воздуха, разделявшего нас. Все это время она не сводила с меня глаз, как будто я был самым диковинным созданием, какое ей когда-либо доводилось видеть за всю свою невеликую жизнь хитрой и любопытной зверушки.
Тогда я медленно и очень осторожно протянул к ней руку. Землеройка была слишком далеко, чтобы я мог ее коснуться, но это и не входило в мои намерения. Я просто хотел посмотреть, какова будет ее реакция.
Едва заметив мое движение, она задрожала, но осталась на месте. Я боялся ее вспугнуть, поэтому протянул руку чуть дальше еще медленнее, миллиметр за миллиметром.
Взгляд ее по-прежнему был прикован ко мне, а хвост, замерший в неподвижности на несколько секунд, снова принялся спокойно покачиваться.
Пусть это покажется полнейшей глупостью, но меня охватило безудержное ликование. Я понял, что мало-помалу, не жалея времени и терпения, мы с ней сумеем друг друга приручить… Именно это мне и требовалось в тот момент…
Времени у меня было хоть отбавляй.
