Текст книги "Когда я был произведением искусства"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Решив, что прислуга что-то перепутала, я завернулся в простыню и отправился в крыло дома, предназначенное для челяди.

– Вы забыли принести мне белье, – заявил я, входя в комнату, переполненную прачками.

Ко мне подошла главная кастелянша с блеклым, серым, изношенным лицом, которое явно требовало стирки.

– Господин Лама распорядился, чтобы вы больше не носили никакой одежды.

– Что-о-о?

– И он приказал забрать у вас все простыни.

Решительным жестом она сорвала с меня импровизированное платье. Остальные женщины прыснули со смеху. Покраснев из-за своей наготы, я бросился назад, к спальне, однако та оказалась запертой на ключ.

Поскольку дом был переполнен слугами, я решил укрыться в саду. Может, мне удастся стащить полотенце у бассейна? Однако, сделав несколько шагов, я услышал плеск, смешанный с хохотом: в бассейне купались красотки. Я свернул с дорожки, чтобы укрыться в лабиринте самшитового кустарника.

Я долго бродил вдоль высоких зеленых стен и, осознав наконец, что заблудился, – не правда ли, самый лучший способ спрятаться от людей? – без сил опустился на каменную скамью, чтобы выплакать свою печаль. В тихой тени буйной зеленой растительности я мог дать волю своим чувствам. Неужели Зевс рассматривает меня лишь как какое-то животное? Значит, отныне ничто не принадлежит мне? Ни мои половые органы? Ни мои желания? Ни моя стыдливость?

– Это я логичен, мой юный друг, а не ты.

Как он догадался, где я нахожусь? Он присел рядом со мной, опираясь на палочку пальцами, унизанными кольцами, и под его усами сверкнула украшенная драгоценными камушками улыбка.

– Твои страдания будут продолжаться, пока ты не перестанешь носиться как с писаной торбой со своими чувствами, со своим так называемым личным мнением. Доверься полностью мне, и все пойдет как надо.

– Я не хочу жить голым, – произнес я голосом, который душили рыдания.

– Прежде всего, оставь эту привычку говорить «я хочу», «я не хочу». Твоя воля больше не имеет никакого значения, она должна полностью раствориться в полной покорности. Только моя воля, только мои желания, только желания твоего создателя имеют значение. К чему раньше привели тебя эти «я хочу»? К мысли о самоубийстве! Если бы не я, если бы ты не получил от меня другого предложения, ты бы давно кормил рыб и не был бы знаменит на весь мир.

– Но вам не кажется, что жить постоянно голым – и дома, и в парке, – это уж слишком. Даже собака, и та имеет право на ошейник.

– Ошейник надевают на собаку, чтобы она не потерялась среди других, чтобы каким-то образом отметить ее. А ты весь целиком несешь на себе отметку твоего мастера.

– Хуже, чем скотина…

– В тысячу раз лучше: настоящий шедевр… Ты думаешь, что статуи Праксителя кочуют из музея в музей в трусиках? Или Давид Микеланджело стыдливо прикрыт стрингами,?

Этот аргумент затронул мое сердце: я не смотрел на мое положение под таким углом. Зевс, почувствовав, что удар был нанесен прицельно, продолжал с жаром возмущаться:

– Ты что, считаешь, что мне стыдно за свое творение? Ты думаешь, мне есть что скрывать в тебе? Нет, в тебе все совершенно, и я желаю показывать тебя целиком.

Я был польщен. Слушая восторженную речь Зевса, я мало-помалу приходил к выводу, что утром просто неправильно интерпретировал похищение своей одежды.

– Ну, если так посмотреть… – задумчиво произнес я.

– Мой юный друг, только одна вещь пойдет тебе на пользу: отказ от всяких мыслей.

– Вы считаете, что я на это способен?

– Я, в первую очередь, считаю, что это просто бесполезно.

Встав со скамьи, он сделал мне знак следовать за ним и уверенно повел за собой по разработанному лично им лабиринту.

– Отчего ты страдал, когда я тебя встретил? Оттого, что обладал сознанием. Для того, чтобы излечить тебя, я предложил тебе стать предметом, предметом искусства. Стань же им полностью. Повинуйся мне во всем. Покончи со своим «я». Мой ум должен прийти на смену твоему.

– То есть вы хотите, чтобы я превратился в вашего раба?

– Нет, несчастный! Раб – этого тоже недостаточно! У раба есть сознание! Раб всегда жаждет освобождения! Нет, я хочу, чтобы ты стал еще ниже раба. Наше общество организовано таким образом, что лучше быть вещью, чем мыслящей личностью. Я хочу, чтобы ты стал моей вещью. Только тогда ты наконец обретешь счастье! И погрузишься в полную нирвану.

– Я начинаю думать, что, возможно, вы правы…

– Я всегда прав.

Выйдя из лабиринта, мы, продолжая болтать, направились к террасе. По пути мы встретили немало слуг, и я, сам того не замечая, вдруг свыкся с тем, что разгуливаю нагишом. «Разве Давид Микеланджело стыдливо прикрывает себя стрингами?», – твердил я себе каждый раз, когда ловил стеснительные взгляды тех, кто попадался нам на пути.

– Я очень горжусь тобой, – доверительно сказал мне Зевс.

Меня обуяла настоящая радость, теперь я знал, кто владеет истиной в последней инстанции. Отныне я буду доверяться не своим мыслям, а мыслям моего Благодетеля. К тому же, жизнь моя станет от этого лишь проще.

Покинув сад, мы уже спускались к бассейну, где продолжали барахтаться красотки, как вдруг я замер на месте.

– Ну, что еще? – недовольно воскликнул Зевс. – Что опять стряслось?

– Боюсь, у меня снова начинает появляться личное мнение.

– Адам, мы же договорились!

– Но с женщинами, тем более, такими красивыми… это животный… это… рефлекс…

Зевс-Питер-Лама посмотрел на мое растущее личное мнение и почесал затылок.

– М-да, об этом я не подумал.

Положение тем временем осложнялось, и мы вместе стали изучать мой рефлекс.

– Простите меня.

– Да-да, конечно…

– Поймите, Давид Микеланджело, конечно, не носит стрингов, но надо принимать во внимание, что он ничего не видит и не слышит. Он-то из мрамора, а как я могу оставаться каменным?

– Да-да! Весьма досадно. Вернемся в вашу спальню.

– Вы перешли со мной на вы?

– Следуй за мной.

Закрывшись в моей белой комнате с белой мебелью, мы с Зевсом посовещались и пришли к соглашению: со следующего дня я буду гулять нагишом как можно больше, а также позировать голым перед фотографами, в то же время сохраняя за собой право надевать шорты по мере необходимости.

– Все же надо переговорить об этом с доктором Фише, – подвел итог Зевс.

15

Мелинда согласилась прийти ко мне ночью при категорическом условии, что не услышит от меня ни слова. Вначале наша встреча протекала в слегка прохладной и не очень дружеской атмосфере: мы оба избегали смотреть друг другу в глаза и потому были вынуждены сконцентрироваться на деталях. У меня получался какой-то слишком практичный, можно сказать, хирургический подход к телу Мелинды: я отдельно занимался ее грудью, бедрами, ртом. Создавалось впечатление, что у меня попеременная любовь с отдельными фрагментами эротической мозаики. Затем законы механики, в частности, закон трения, сделали свое дело, и мы постепенно распалились. Тело Мелинды затряслось в любовной судороге, она застонала. У нее было несколько оргазмов, я тоже от нее не отставал. Вроде, все прошло отлично, но после ее ухода меня еще долго не покидало ощущение, что мною воспользовались, словно вещью.

Странная грусть тяжким грузом легла мне на плечи. Я воображал, что развлекаюсь, получая удовольствие, а на самом деле испытал сильное унижение, от которого нелегко было оправиться.

Именно тогда я впервые, тайком от всех, отправился в интендантскую, чтобы стибрить что-нибудь из спиртного. В ту ночь я выдул две бутылки виски.

В те же дни на страницах журналов появилась и обнаженная фактура Адама бис.

«Вот моя правда…» – бормотал я себе под нос, раскладывая журналы по всей комнате.

– Какой успех! – воскликнул мой Благодетель, входя утром в мою спальню. – Я очень, очень горжусь тобой.

По моему лицу он заметил, что я не совсем уверен в том, что есть повод для гордости.

– Тебе не нравится быть Адамом бис?

– Не знаю.

– Мой юный друг, каждый из нас живет в трех ипостасях: как вещь – мы есть органическое тело, как дух – мы обладаем сознанием, и как дискурс – мы есть то, о чем говорят другие. Первая ипостась существования, то есть наше тело, ничем нам не обязано. Мы не выбираем, какими будем, высокими и стройными или маленькими и плюгавенькими, мы не решаем, будем ли мы расти или стареть, рождаться или умирать. Вторая ипостась существования, а именно, наше сознание, в свою очередь также приносит нам одни разочарования: мы можем осознавать только ту реальность, что вокруг нас, осознавать лишь себя самих, а значит, наше сознание – это всего-навсего покорная наклейка, которая покорно стыкуется с реальностью. И только третья ипостась существования, дискурс, медиатизация личности позволяет нам вмешаться в нашу судьбу. Она дарит нам театр, сцену, публику; благодаря ней мы провоцируем, разоблачаем, творим, манипулируем сознанием других; лишь от нашего таланта зависит, что будут говорить о нас. Возьми твой случай, к примеру Твое существование в первой ипостаси было банальным пресным эпизодом; твое сознание оказалось полной катастрофой, поскольку было ярким отражением этой пресности; а третья ипостась упиралась в глухую стену, так как ты не мог заставить говорить о себе, поскольку прекрасно осознавал, что собой представляешь. Я же подарил тебе три новых жизни. Новое тело. Новое сознание. Новый дискурс. У тебя уже есть шесть жизней! А чтобы успокоить себя, просто помни, что твое мнение не имеет значения: важна только третья ипостась твоего существования. Главное, что все безустанно говорят о тебе и только о тебе. Благодаря мне ты стал феноменом. Довольствуйся тем, что слышишь о себе, и прекрати копаться в себе.

Когда Зевс-Питер-Лама стоял, разглагольствуя, передо мной, моей радости не было границ. Как же, я – воплощение бесконечного творчества! Я ощущал себя оригинальным, безумно креативным, странным, уникальным, знаменитым. Когда же он покидал меня, моя радость покрывалась трещинами сомнений: а не превратился ли я в обычного монстра? Что осталось во мне человеческого? Не превратись я в Адама бис, останься я прежним, как бы я смотрел на такое чудовищное произведение искусства? Не испытывал бы ужаса перед ним? Или, того хуже, жалости?

Теперь я уже каждый день таскал из столовой бутылки со спиртным, а пустые, чтобы замести следы, закапывал в саду. И каждый раз мне требовалось все больше алкоголя, чтобы забыться и отвлечься от своих горестных мыслей.

Мелинда больше ко мне не приходила, но присылала своих подружек. Мне доставляли удовольствие лишь первые ночи, когда я мог принимать их любопытство за интерес к моей личности; уже со второй встречи я невероятно скучал, словно меня в наказание заставляли заниматься нелюбимым делом.

– Черты твоего лица меняются, – сказал мне однажды мой Благодетель. – Ничего не понимаю… Оно вроде набухло. И твое тело стало каким-то тяжелым.

– Но ведь я ем совсем мало за столом. Вы сами это видите.

– Да-да, происходит что-то непонятное. Может быть, это последствия перенесенных тобой операций…

Однажды утром в мою спальню ворвался краснорожий доктор Фише. В руках он сжимал пробирки с моими анализами.

– Он пьет, – заявил с ходу Фише.

– Не смешите меня, – ответил Зевс. – Он пьет не больше меня. Пару бокалов шампанского в день. Я сам его угощаю. Еще никогда светское увлечение алкоголем не вело к ожирению. По крайней мере, в наших кругах.

– Говорю же вам, он хлещет водку.

– Может, подыщете причину получше, Фише!

– Что это значит?

– Вы пытаетесь что-то скрыть от меня, неправильное обследование после операции, ну, не знаю, или какая-то ошибка, промах, который вы допустили в ходе операции…

– Что?! Я допустил ошибку? Я не допускаю ошибок. Никогда. Ни одной жалобы за двадцать лет моей карьеры.

– Ну, это объяснимо, вы же режете лишь покойничков. Трупы не подадут на вас в суд.

– Я имел в виду свое начальство. Они всегда были довольны моими отчетами.

– Знаю-знаю, чистая поэзия. Так или иначе, я вижу, что вы пытаетесь ввести меня в заблуждение, Фише, а потому знайте, что я очень даже могу приостановить переводы денег на ваш счет. Адам бис не пьет!

– Да взгляните же на его анализы крови. Я-то знаю толк в кровяных частицах. Это… эта скульптура… эта вещь… этот парень… склонен к одному весьма распространенному пороку. Он тайком цедит спиртное. Другого объяснения быть не может.

– Вы абсолютно уверены?

Доктор Фише не выносил, когда с ним спорили – нормальная реакция после двадцатилетней практики в морге. Защелкнув свой чемоданчик, он резко развернулся и вышел из комнаты.

Зевс-Питер-Лама бросился за ним, умоляя остаться. Я слышал, как они продолжали спорить в коридоре.

Странная сцена. Мне казалось вполне логичным, что Зевс, пытаясь докопаться до истины, устроит мне допрос, чтобы проверить предположение Фише. Я ждал, когда же он спросит, откуда взялось мое пристрастие к этой вредной привычке. Я сам желал сбросить с себя этот груз, во всем признаться, исповедаться перед ним, объяснить, попросить у него помощи, совета. А вместо этого спор продолжался без меня.

Распахнув двери, я закричал, перебивая их:

– Это правда. Я пью.

Они оба замолчали и смерили меня злыми взглядами. «Что он лезет не в свое дело?», казалось, читал я их мысли. Первым опомнился Фише, который торжествующе крикнул:

– Ну вот, видите!

Зевс лишь пробормотал в ответ:

– Но это невозможно. Где он мог раздобыть спиртное?

– Вам нужно просто лучше приглядывать за ним.

– Он сидит здесь на одном месте, да и денег у него нет.

– Может быть, сообщники среди слуг…

– Среди моих слуг? Нет, это исключено.

– И все же…

– Я сам каждую ночь краду бутылки в столовой, – резко сказал я.

И вновь ощутил, что мои слова словно прерывают течение их мыслей.

– Час уже поздний, – произнес наконец Зевс. – Идем, мы проводим тебя в твою спальню.

Доктор Фише уложил меня в кровать. Я принялся говорить о том, что снедает мою душу, о моих сомнениях, страхах, волнениях. Я говорил без устали. Слова легко и покорно ложились на мои уста, отражая малейшие нюансы моих ясных мыслей. Меня охватывало легкое опьянение тем, как я выражал то, что накипело в моей душе, как я старался определить, кто же я на самом деле.

Кивая, словно сиделки у изголовья больного, Зевс и Фише с безутешным видом слушали мою пламенную речь. Через час, не выдержав, Зевс-Питер-Лама схватил Фише за локоть.

– Это невыносимо. Надо что-то предпринять.

– Я дам ему успокоительное.

– Не стоит, мне уже лучше, – робко произнес я. – Мне просто нужно было выговориться.

Проигнорировав мое возражение, доктор Фише достал свой огромный ветеринарный шприц и сделал мне укол.

По моему телу прокатилась благостная волна. Я замолчал. Я плавал в пучине наслаждения. И сомкнул веки, чтобы расслабиться еще сильнее. Я не спал, но меня, словно поплавок, болтающийся на волне, то относило, то прибивало к беседе, которую продолжали между собой Зевс и доктор Фише.

– Вот видите, Фише, вы не хотели мне верить: ему следовало сделать лоботомию. Надо было выскрести все его мозги, максимально избавить его от всего человеческого. Сведенный к вегетативному состоянию, он оставил бы нас в покое. У овощей нет ни мыслей, ни пороков!

– Порок – свидетельство человечности.

– Так зачем же вы удержали меня тогда, во время операции?

– Потому что мне показалось крайне опасным, с учетом тех серьезных процессов по восстановлению функций организма, которые ему пришлось бы перенести, предпринимать хирургическое вмешательство в мозговые полушария. Его сила воля, тяга к успеху, позволила ему довольно быстро прийти в себя. Лишенный мозгов, он не продержался бы на своей инаугурации. А может быть, даже и не выжил бы.

– Так или иначе, теперь ему следует сделать лоботомию.

– Вы же сами понимаете, что еще в течение нескольких месяцев его чрезвычайно опасно подвергать хирургическим операциям.

– Но этот кретин запорет мне всю работу со своими душевными волнениями. Смотрите, как его уже изуродовало злоупотребление алкоголем. Он же разрушает мое творение. Несмотря на все, что я сделал для него, он постоянно надоедает мне своими невыносимыми перепадами в настроении: то он погружен в полную печаль, то он как самец набрасывается на своих подружек.

– Печаль – другое свидетельство человечности.

– Скоро приближается выставка в Токио. Он мне нужен в отличной форме.

– Я могу облачить его в химическую смирительную рубашку.

– Что это еще такое?

– Умелая смесь успокоительных и тонизирующих препаратов. С правильной дозировкой вы превращаете человека в счастливого идиота.

– Отлично. Почему вы раньше этого не предлагали?

– Потому что действие этого препарата имеет непродолжительный эффект… Мозг довольно быстро привыкает к нему, и, в конце концов, вы получаете обратный эффект: несчастный вновь впадает в депрессию.

– Во всяком случае, это позволит нам выиграть время.

– Мы полностью излечим его лишь после того, как отнимем у него душу.

– Душу? Вы говорите как священник, Фише! Что, по-вашему, душа существует?

– Увы. Это – рана, которая всегда кровоточит и никогда не заживает. От нее можно избавиться, только Избавив человека от жизни.

16

Слышал ли я это наяву? Действительно ли такая беседа состоялась или она явилась мне в навязанном уколом кошмаре?

Я проснулся с тяжелой головой, в которой летали обрывки фраз, терзавших мой ум и обострявших и без того гнетущую меня тоску. Я решил, что спора между Фише и Зевсом-Питером-Ламой не было, что он возник в моем воспаленном, богатом на воображение мозгу. Разве возможно, вообще, чтобы сознание пробило себе дорогу среди густого тумана мощного снотворного? Разве мог я физически слышать то, что происходило у моего изголовья? Нет. Я становился врагом, причем самым злейшим, самому себе. Если я хотел продолжать жить в качестве Адама бис, мне нужно было не только избавиться от мании преследования, но и вылечиться от своих страхов.

Поэтому, когда Зевс-Питер-Лама появился на пороге моей спальни, я встретил его с приветливой улыбкой.

– Добрый день, мой Благодетель.

– Добрый день, Адам, как ты себя чувствуешь?

– Я в отличной форме.

– Прекрасно. Это сейчас нам просто необходимо. Я хочу, чтобы ты был абсолютно здоров к выставке в Токио.

– Токио?

– Я тебе потом подробнее расскажу.

Название японского города бешено завертелось в моей голове: не его ли я слышал в своем кошмарном сне?

Зевс-Питер-Лама раскрыл мою ладонь и вложил в нее несколько желатиновых капсул.

– Держи. Для того, чтобы твое здоровье было на высоте, советую тебе принимать эти витамины.

– Витамины?

– Почему ты повторяешь за мной каждое слово? Ты в эхо играешь? Проглоти и запей стаканом воды.

Я стоял не шелохнувшись. Так значит, я на самом деле слышал прошлой ночью…

– Чего ты ждешь?

Привыкший к тому, что его приказы исполняются быстро и беспрекословно, Зевс-Питер-Лама в нетерпении топнул ногой.

Чтобы отвязаться от него, я сделал вид, что проглотил лекарство. Ему явно хотелось дождаться, когда наркотик начнет действовать, но затем, видя, что реакция сразу не наступает, он покинул меня, пробурчав на прощание, что скоро зайдет.

Что мне было делать? Первой мыслью – бежать. Однако мы жили на острове, и поскольку теперь, благодаря стараниям Зевса-Питера-Ламы, меня знала каждая собака, я, конечно, буду схвачен и возвращен хозяину, не успев уйти далеко от дома. Разумнее было бы выждать время и все хорошенько обдумать, а пока продолжать демонстрировать свое хорошее настроение, притворяясь, что «химическая рубашка» усмирила меня.

Я внезапно почувствовал дикое желание убежать, остаться наедине с собой. Выскочив в сад, я побежал вдоль кирпичного забора. Пусть я не мог совершить побег, по крайней мере, я должен был позволить себе хотя бы прогулку в одиночестве. Пробираясь сквозь кустарник, я наткнулся на дверь в стене, запертую на тяжелые засовы. Не без усилий сдвинув их, я отпер массивную железную дверь и, обретя свободу, зашагал по пустынной дороге.

Я шел легкой походкой в беззаботном ожидании, куда выведет меня эта дорога. У меня не было желания ни потеряться, ни спрятаться. Я просто шел по дороге, которая могла вывести меня обратно.

Тропинка поначалу петляла через выжженные на солнце густые заросли кустарника, который затем вдруг резко оборвался, открыв вид на пляж, шагнувший, благодаря отливу, далеко в море и терявшийся слева и справа за линией горизонта. Нежно-бежевый, невероятно мелкий песок хрустел у меня под ногами. И вдали – силуэты, которые выхватил мой взгляд.

Я зашагал к видневшимся вдалеке неясным очертаниям.

Мольберт стоял на песке, поддерживаемый веревочками, которые цеплялись за лежавшие рядом тяжелые камни.

Перед мольбертом – мужчина и женщина. Он сидит. Она стоит. Они смотрели на представший перед ними мир – небо, море, облака, чайки – через окно холста. Не догадываясь, что они сами составляют чудесную картину благодаря благородству их осанки, их отрешенному взору, позе, в которой застыли их тела, – она стояла сзади него, положив руки на его плечи, – они пристально всматривались в квадратную сущность холста, к которому стремилась вся вселенная, чтобы застыть там в указанном художником порядке. Казалось, что они терпеливо ждали, когда картина сама нарисуется на холсте.

Я подошел поближе.

Они даже не повернули головы.

Я остановился в нескольких шагах от них, чтобы, в свою очередь, насладиться великолепным видом.

Мольберт казался настоящим балконом, с которого открывался вид на весь мир. На холсте лежала белая краска, которую мужчина разбавлял бледно-серой, придавая картине легкие мраморные узоры. Я поднял голову и, глубоко вздохнув, понял, что он рисует воздух.

– Немного меркурия.

Женщина выдавила на палитру из тюбика немного серебристой массы, мужчина окунул в нее тонкую кисть и разбросал по картине легкими, нежными мазками.

– Подай мне немного песка.

Женщина зачерпнула горсть песка, мужчина насыпал его в свернутую трубкой тряпку из грубой ткани и, дунув через соломку, осмотрел холст, по которому рассыпались кристаллы кварца.

– Теперь надо еще раз пройтись краской.

Наклонившись за очередным тюбиком, женщина наконец заметила мое присутствие.

– У нас гость, папа.

Есть люди, которые уже со спины обещают нам вожделенную тайну. Их затылок, плечи, лопатки – все говорит вам о важности встречи, и ваше сердце наполняется надеждой и сомнением. Когда они оборачиваются, мы переживаем наступившую развязку: нас ждет либо полный восторг, либо страшное разочарование. Обернувшееся ко мне лицо потрясло меня сказочной бледностью – бледностью, вырвавшейся из банальности розового или смуглого, хрупкой до невероятности бледностью, которая, скорее, была не цветом, а некой субстанцией, нежной, мягкой, воздушной, пушистой. Одна бровь на ее лице изгибалась выше другой, словно одна спрашивала о чем-то, а другая в это время смеялась. Ее плечи, грудь, талия – всё радовало глаз своей естественностью, равно как и ее поразительно длинные рыжие волосы. Удивительный силуэт… Четкие черты ее лица говорили о сильном характере, несмотря на грациозные движения ее тонкого тела.

Я медленно приближался, отчасти оттого, что мои ноги тонули в шелковистой толще песка, отчасти оттого, что я в смущении перетаптывался на одном месте.

Она улыбнулась мне. Было нечто великолепное и необычное в ее рыжей красоте.

– Простите меня, – сказал я. – Я не могу удержаться, чтобы не подойти и не заглянуть в ваше прекрасное окно.

– Вы правы, молодой человек, – сказал старик, резко развернувшись ко мне.

Улыбаясь, он протянул мне руку, и его старческие морщины растворились в светлой улыбке, открыв новое – утонченно молодое – лицо с элегантным профилем; стоило ему улыбнуться, как вы забывали о его седых волосах, которые казались вам просто светлыми. Его прозрачно-голубые, с бронзовым отблеском глаза выглядели слегка искусственными, словно он носил цветные линзы.

– Карлос Ганнибал, – представился он.

Я пожал сухую узловатую ладонь, которая своей невесомой хрупкостью выдавала возраст моего нового знакомого. Он показал рукой на молодую женщину.

– А это моя дочь Фиона.

Фиона не протянула мне руку, лишь бросила полный любопытства взгляд, который словно чего-то ждал от меня.

– Меня зовут… Адам.

Она кивнула, и ее разлетевшиеся волосы вновь поразили меня своей свободой и непокорностью.

– Могу ли я… остаться… ненадолго… чтобы посмотреть, как вы работаете?

– Сколько душе угодно, Адам, но, надеюсь, вы нас извините за то, что мы не поддержим с вами беседу. Фиона, ну-ка, дай мне желтый подсолнечника.

Фиона капнула немного масла на палитру, затем, глянув на меня, показала на складной стул с холщовым сиденьем, что стоял рядом с большими футлярами из потертой кожи.

– Возьмите его. И присядьте.

Я хотел было поломаться, отказаться от предложенного стула, – нет, что вы! лучше вы присядьте, – одним словом, уступить обычным галантным штучкам, которые так осложняют отношения между женщиной и мужчиной, как вдруг с поразительной ясностью понял, что мне не стоит спорить. Фиона неотрывно следила за мной, ожидая, когда будет выполнено ее приказание. Я разложил стул, который тут же погрузился в песок под тяжким весом моего тела.

Пальцы Карлоса Ганнибала летали над холстом как стрекозы; тонкие и неровные, они беспрерывно трепетали над ним и то подушечкой, то ногтем наносили желтые пятна краски стремительными движениями, которые казались случайными и хаотичными, но, как я понял позже, были осознанными и сконцентрированными.

Я до вечера просидел на пляже рядом с Ганнибалом и его дочерью. При каждом взмахе руки художника мое сердце замирало от страха, что он разрушит то, что было создано мгновение назад; после завершения каждого его мазка я понимал, какое чудо он только что сотворил. Мне казалось, что я постигаю нечто огромное и фундаментальное. Но что? Я не мог себе объяснить. Чему я учился? Живописи? Но я не хотел стать художником. Технике этого Карлоса Ганнибала? Но ведь еще несколько часов назад мне неизвестно было о его существовании, и я не собирался становиться художественным критиком. Искусству наблюдать? Да он и рисовал вещи почти невидимые. Он рисовал воздух. Правда, не просто воздух, а особый воздух, который встретишь ранним утром между бесконечным морем и таким же бесконечным небом. Когда мои глаза отрывались от холста, они видели перед собой лишь набор элементов, составлявших банальный пейзаж: берег моря во время отлива, заснувшие на пляже скалы, птицы, которые, воспользовавшись отходом воды, копались в земле в поиске пищи, яркое сияние солнца. Когда же я переводил взгляд на холст, невидимое тут же вспыхивало передо мной. Я видел на нем то, что еще совсем недавно было и чего уже не существует, я видел застывшие мгновения, тот воздух, которым я дышал в десять часов утра, который я вдыхал широкими ноздрями под стальными лучами солнца, тот воздух, который уже изменился и который никогда не вернешь, тот воздух, который навечно впитали в себя песок и скалы, о котором тут и там напоминали разбросанные по влажному песку отлива засохшие водоросли и задохнувшиеся в воздушной ловушке рыбешки, тот воздух после рассвета, еще не совсем уверенный в своих силах, южный воздух – сухой и живой с виду, но в сущности холодный, северный, накопивший теперь задень тяжесть и превратившийся в густую душную атмосферу полуденного сна.

Под защитой Ганнибала и под надзором его дочери я чувствовал себя часовым, стоящим на страже вселенной. Я переживал чувство невероятно глубокое и волнующее. Смятение и очарование боролись в моем сердце: я испытывал счастье просто оттого, что существую на этом свете. Простая радость оказаться посреди такого прекрасного мира. Быть одновременно никем и всем: окном, за которым открывается вселенная, находящаяся за пределами разума, полотном, на котором пространство сжимается в картину, каплей в океане, кристально прозрачной каплей, которая осознает свое существование и предназначение, осознает, что океан состоит из мириада таких же капель. Быть ничтожно малым и возмутительно великим. Чрезвычайно властным и унизительно отверженным.

В шесть часов вечера небо заволновалось бегущими тучами, став враждебным, властно зовущим людей поскорее вернуться в свои дома. Вновь забурлили волны, разбиваясь о скалы, и я с удивлением осознал, что за весь день не слышал с моря ни единого звука.

– Папа, мы возвращаемся домой, – тихо сказала Фиона.

– Вы успели закончить, господин Ганнибал?

– Почти. Дома мне помогут завершить картину мои воспоминания. Ну, а что вы об этом думаете, дорогой Адам?

– Я провел самый прекрасный день в своей жизни. И для меня непостижимо, как вам удается рисовать невидимое.

– Это – единственное, что заслуживает кисти художника. Невидимое и бесконечное. К чему рисовать то, что имеет контуры во времени и пространстве?

– Как вы научились улавливать прозрачное и эфемерное и переносить его на грубый холст? – спросил я, всматриваясь в картину.

– Нужен шум, чтобы услышать тишину.

Фиона сложила стул, который я вернул ей, и собрала кисти и краски отца. Тот с искренней симпатией смотрел на меня.

– Приходите, когда захотите, молодой человек. Ваше присутствие весьма приятное, поскольку душевное и внимательное. Не правда ли, Фиона?

– Вы нас нисколько не стесняете. Приходите.

– И потом, у вас очень красивый голос. Как ты считаешь, Фиона?

– А еще очень интересные глаза.

С этими словами они удалились. Фиона поддерживала за руку старика, который с трудом шагал по песку.

Я не мог прийти в себя от потрясения. Мои глаза, мой голос, мой задор: им понравилось лишь то, что принадлежало мне, моему предыдущему я. Они пренебрегли титанической работой Зевса-Питера-Ламы. Как это было возможно?

17

Я вспоминаю о днях, что последовали за встречей на пляже, как о весенних солнечных лучах, ворвавшихся в угрюмую холодную зиму Во мне рождалось нечто сильное и новое, доселе неведомое мне.

Каждое утро, выбросив в умывальник чудодейственные пилюли Зевса, я выскакивал в сад и, перебравшись через стену, охранявшую Омбрилик от любопытных глаз, бежал к пляжу.

Каждый раз я находил теплый прием у Фионы и ее отца. Он неизменно одаривал меня своей широкой улыбкой, возвращавшей ему молодость, – слегка растерянной улыбкой, в которой открывалась вся его душа, улыбкой, веявшей силой, за которой угадывалась какая-то непонятная безысходность. Фиона менее экспансивно выражала свои чувства, но ее предусмотрительность и внимательность дышали настоящим благородством. Частенько, когда в ее работе ассистентки художника выдавалась свободная минутка, ее взгляд задерживался на мне. Я же отвечал ей взглядом, в котором было легко прочесть восхищение. Мне доставало огромное наслаждение наблюдать за этой высокой гибкой женщиной, за ее рыже-красными волосами, заплетенными в длинные косы, ниспадавшими на прекрасную стройную спину.