Текст книги "Когда я был произведением искусства"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Выйдя к столу, Зевс-Питер-Лама одной рукой схватил булочку, а другой погладил руку своей соседки справа.

– Паола была очень любезна со мной этой ночью.

Он послал воздушный поцелуй Паоле, которая, приняв его, тотчас же с торжествующим видом повернулась к своим соперницам.

Затем, когда Зевс-Питер-Лама углубился в чтение прессы, на Паолу в течение всего лишь получаса обрушился целый ворох неудач. Она испачкалась соком, в стакан с которым неизвестно откуда упала виноградинка; на гренке с медом, который ей протянули, на несчастье оказалась весьма обозленная оса; сахар, которым она посыпала свой фруктовый салат, почему-то оказался солью, и, в довершение ко всему, чайник, в котором заваривался чай, случайно упал ей на колени. Прелестницы отплачивали Паоле за благосклонность, проявленную к ней хозяином. Указав на героиню ночи, Зевс таким образом назвал жертву дня.

Он же, укрывшись за креативными клубами своей сигареты, ничего вокруг не замечал. Поднявшись, он обронил, проходя мимо:

– Идем. Мы устроим тебя.

Мы вышли с Зевсом на первый этаж правого крыла.

– Ты останешься здесь столько, сколько нужно.

Он показал на слугу в белом фартуке, у которого было жутко красное лицо.

– Титус никому не позволит приблизиться к тебе. Он же охраняет и покой моей жены.

– У вас есть супруга?

– Разумеется. Вот твоя спальня.

Он провел меня в комнату, которая изначально казалась абсолютно пустой, и мне потребовалось некоторое время, чтобы наконец рассмотреть ее обстановку. Это была белая комната с белой мебелью, белыми занавесками, белыми лампами, с полом, выложенным белой плиткой, и с белой кроватью, покрытой белым покрывалом и белыми подушками. Плавая в этом непорочном свете, формы предметов размывались, углы исчезали, и я ударился не один раз, натыкаясь на расставленную по комнате мебель.

– Тебе здесь будет хорошо в полном уединении. Ты выйдешь отсюда, когда мы закончим.

– Хорошо.

– Фише будет работать в комнате рядом.

– Когда мы начнем?

– Как можно скорее. Я весь в нетерпении.

Проверив на ощупь, что рядом со мной действительно стоит диван, я присел на него.

– Почему я ни разу не встречал вашу жену?

– Ты хочешь увидеть ее? – спросил мой Благодетель. – Титус, мы нанесем визит госпоже Зевс-Питер-Лама.

Слуга цвета ветчины провел нас в комнату, где на стене висел ряд утепленных комбинезонов. Увидев, что Зевс-Питер-Лама надевает один из них, я решил последовать его примеру. После чего Титус открыл перед нами тяжелую широкую дверь, вроде тех, что встречаются в хранилищах банков.

Мы вошли в холодный зал. Больничный неоновый свет отбрасывал зеленоватый отблеск на стены и пол. Зевс подошел к большой открытой морозильной камере и, театральным жестом указав на ее содержимое, торжественно объявил мне:

– Я представляю тебе мою супругу.

Склонившись поближе, я увидел там покрытую инеем молодую девушку, лежавшую на дне ящика. Она была одета лишь в простое платье из белого шелка, а ее шея и пальцы были украшены изящными драгоценностями. Присмотревшись повнимательнее, я увидел, что усыпанное ледяными кристаллами лицо излучало величие и благородство.

– Когда она умерла?

– Она вовсе не умирала. Она добровольно заснула глубоким морозным сном, – он на секунду задумался: – Постой, это было… – Он напряг свою память, затем, отчаявшись, посмотрел на счетчик морозильника: – Десять лет! Да-да, уже десять лет назад…

Он был искренне удивлен, что с той поры прошло столько лет. Похоже, он не особо скучал по ней.

– Как вы думаете, она нас слышит?

– Да ты что, мой юный друг! Еще до того, как она подвергла себя заморозке, она вокруг себя никого не слушала, с чего бы ей менять свои привычки.

Он поднял руки, взывая к неоновым лампочкам:

– Послушайте, десять лет! А я ведь помню эту церемонию, словно это было вчера. Донателла была так счастлива устроиться в этой обители.

– Вы хотите сказать, что она добровольно вошла в морозильную камеру?

– Она считала себя настолько красивой, что, пока время не тронуло ее красоту, решила заморозить себя в возрасте двадцати восьми лет. Она была убеждена, что наука рано или поздно придумает способ бороться со старостью, и потребовала в письменном заявлении, чтобы ее разморозили, как только это случится. Даже спустя тридцать или пятьдесят лет.

Он продолжал рассуждать вслух:

– Я глубоко оценил ее выбор. Донателла никогда не допускала компромиссов. Она спокойно возлегла на ледяное ложе, словно это был обычный сеанс массажа в салоне красоты.

Он улыбнулся нахлынувшим на него воспоминаниям.

– Это был настоящий праздник: я одел всех слуг в костюмы пингвинов; наши друзья, съехавшиеся на церемонию из разных уголков мира, бросали к ее ногам, когда она шествовала к морозильной камере, охапки эдельвейсов, и наконец она уснула, убаюканная пением китов. Это было впечатляющее шоу, скажу я вам.

– Никто не сможет выжить при такой температуре. Она, должно быть, сразу же умерла! – воскликнул я.

Он в задумчивости посмотрел на супругу.

– Мнения разошлись. Я консультировался и с адвокатами, и с научными экспертами. Первые утверждают, что она мертва, другие – что она пребывает в зимней спячке. Необходимо растопить ее, чтобы узнать наверняка. Но в этом случае существует большая опасность, что она погибнет при разморозке. И никто не желает брать риск на себя. Короче говоря, пока она остается в холодильнике, я не могу вновь жениться.

– А вы хотели бы?

– Мои отношения с Донателлой весьма охладились. К тому же, женитьба – одна из моих любимых привычек. Я считаю, что моя креативная гениальность нуждается в музах. Донателла была моей восьмой супругой.

Он почесал голову.

– Она – моя восьмая супруга. И по-прежнему остается таковой, поскольку на сегодняшний день никто толком не может сказать, мертва она или жива. Придется ждать, когда научный прогресс скажет свое слово. Странная ситуация, тебе не кажется? Я не знаю, являюсь ли я вдовцом Донателлы или станет ли Донателла однажды вдовой Зевса-Питера-Ламы.

Мы покинули холодный зал. Я не был недоволен возвращением в нормальную атмосферу, пусть даже в белую комнату с белой мебелью.

Титус-ветчина объявил нам, что для Паолы сегодня выдался поистине несчастный день, поскольку, оступившись на лестнице, она сломала ногу, и ее уже увезла карета скорой помощи. Зевса, однако, нисколько не взволновала эта новость.

– Знаете ли вы, мой юный друг, статистика утверждает, что на нашем острове человеческая особь мужского пола познаёт за свою жизнь в среднем пятьдесят семь с половиной женщин.

– Пятьдесят семь женщин…

– …с половиной! Да, такие вот дела, нужно пятнадцать лет заниматься математическими исследованиями, чтобы позволить себе разрезать женщину на две части. Разумеется, я совершенно далек от всяких цифр. Я никогда не допущу, чтобы меня относили к чему-то среднему. Я выше количества обласканных мною женщин. Я выше количества взятых мною в жены женщин. И я обязан этим идее, которая есть у меня относительно своей личности.

– Зачем же вы женитесь?

– Мишура, мой юный друг, мишура! Ни одна женщина не будет уважать вас без мишуры. Нужны церковь, фата, голубки, орган, подарки, тещи-свекрови, лепестки роз, платочки, вечеринки, гости, а иначе женщины примут вас за того, кто мы есть на самом деле, – просто за помешанных на сексе мужиков. Без торжественной мишуры они примут вас за вульгарного любовника.

Он вдруг с яростью набросился на меня:

– Поскольку я – муж, молодой человек, муж! Не любовник! Если я играю в пьесе, я желаю иметь благородную роль. Только как муж я реализую весь свой огромный потенциал по отношению к женскому полу. И я хочу, чтобы его представительницы были обязаны мне во всем.

– А что стало с другими вашими женами?

– Они все умерли.

Замолчав, Зевс-Питер-Лама подошел к окну и нахмурил брови.

Внизу, на лужайке, целая бригада садовников возилась с голубями. Зевс толкнул окно и заорал не своим голосом:

– Что это за синий цвет? Вы что, смеетесь надо мной? А ну-ка, быстро замените этот синий!

Выглянув в окно, я увидел, что слуги занимаются раскрашиванием настоящих живых голубей.

– Сделайте синий цвет светлее. Я хочу, чтобы он был почти васильковый. Я же показал вам образец. Цвета перванш… при свете солнца. Ведь я не требую от вас ничего чрезвычайного! Цвета перванш… при свете солнца!

Я сгорал от любопытства, чтобы узнать, с какой целью Зевс раскрашивает перья своим голубям, но мне все же удалось погасить его. По-видимому, в знак благодарности за мое молчание он сам ответил на мой немой вопрос:

– Это нужно для моей радуги.

Я кивнул головой с понимающим видом, хотя так ничего и не понял, и вернулся к разговору о его женах.

– Выражаю вам свое соболезнование в связи с кончиной всех ваших супруг.

– Вот как? – пытливо посмотрел он на меня. – Вы говорите то же самое, что и все. А для меня это не было страшным ударом. Каждая из этих кончин стала отдельной главой в моей судьбе. Последним мазком художника в картине. Окончательным мазком. Словно была перевернута последняя страница в повествовании, которое превратилось в легенду. Мне очень повезло с женщинами – они блестяще смогли войти в мою жизнь и не менее блестяще покинуть ее. У них был прирожденный дар к мизансцене. И потом, поверь мне, гораздо приятнее вспоминать о мертвой, чем о живой жене, которую ты покинул. Я становился вдовцом семь раз, женился восемь раз – и был всегда счастлив!

Он опустился на белый табурет, который я сразу не заметил, и углубился в воспоминания:

– Первая, Барбара, была натурой чрезвычайно мистической. Она поддерживала регулярные отношения с умершими, постоянно покручивая столики для установления с ними духовного контакта. Однажды утром она оставила на нашей супружеской кровати записку: «Я слишком любопытна, мне необходимо это увидеть, я не могу больше терпеть» и отправилась на тот свет, к своим собеседникам по спиритическим сеансам. Вторая, Роза, личность гораздо менее духовная, так жадно жрала всё, что оказывалось у нее в тарелке, что однажды подавилась устрицей, так как заглотнула ее вместе с ракушкой. Третья, Ева, модная фотомодель, тоже подавилась, но на этот раз причиной смерти стала виноградинка, малюсенькая виноградинка, с которой она забыла снять кожицу. И вот вам результат, поскольку она два года страдала анорексией, что, впрочем, весьма часто встречается среди ее коллег. Лизабетт, четвертая, хронически страдала повышенной эмоциональностью, и в один прекрасный день ее сердце остановилось, не выдержав ужаса при просмотре телевизора, когда одна любопытная мышка-садистка преследовала бедного, великолепно нарисованного кота. Пятая… Постойте, как же звали пятую?

– Вы не можете вспомнить имя вашей пятой супруги?

Он презрительно смерил меня взглядом, словно перед ним стоял неотесанный мужлан.

– Молодой человек, я еще не встречал ни одного мужчину в мире, женившегося восемь раз, который сходу вспомнил был бы имя своей пятой по счету супруги!

Перебирая в уме имена, он прикурил свою привычную парочку сигарет. По одной для каждой руки.

– Ах да, Изабелла… Аристократка, утонченная, блондинка, с богатой эрудицией. Трагический конец. Погибла, раздавленная коровой.

– Раздавленная коровой?

– Она вела свой кабриолет по извилистой горной дороге. Над дорогой, на повороте, произошел обвал выступа, который не выдержал веса пасшейся там коровы. Обрушившаяся земля вместе с коровой свалились на кузов машины. Скажите на милость, как я могу сходу вспомнить о жене, которую задавила корова? Когда мне сообщили о ее столь драматической кончине, я ушам своим не поверил и сам чуть не умер со смеху Даже в день похорон ее родственники, друзья, детский церковный хор, вся церковь, включая приходского священника, сотрясалась нервным гоготаньем.

Он испустил долгий вздох, отгоняя кошмарное воспоминание.

– Эстрелле, шестой, пришла в голову неудачная мысль принять снотворное перед тем, как улечься в солярии: на ее месте обнаружили темную высохшую мумию. Ну а Пинта, седьмая, была задушена своим любовником, который ревновал ее ко мне, потому что она кричала мое имя, когда он доводил ее до оргазма.

Он задумался о восьмой и подвел итог своей супружеской жизни:

– Теперь с Донателлой мой ритм немного сбился. Ведь обычно я заканчиваю свое супружество вдовцом, поскольку являюсь принципиальным противником разводов. А теперь попробуй-ка заставить ледяной куб подписать документы!

– Вы никогда не были поражены таким обилием смертельных финалов?

Мой вопрос был встречен с удивлением, но я продолжал:

– Вам не казалось это… странным?

– Это закон серийности. Раз уж я начал серийно жениться, логичным следствием будет и серийное вдовство. Любой пятилетний математик докажет тебе это.

– И все же… видеть, как каждый раз они одна за другой уходят из жизни, вы никогда, пусть даже на секунду, не почувствовали себя…

Я не мог перед своим Благодетелем выдавить из себя слово «виновным». А Зевс, в ожидании, внимательно следил за моим ртом, будто предвидя слово, которое должно вылететь из него.

Собравшись с духом, я вновь начал фразу, надеясь, что на сей раз мне удастся договорить ее до конца.

– Думая о ваших погибших женах, вы никогда, пусть даже на секунду, не почувствовали себя…

Он продолжал пристально смотреть на меня, ободряюще покачивая головой.

– Не почувствовали себя…

– Бессмертным? Да, конечно. А как тут думать иначе?

И он направился к двери, собираясь вернуться в свою мастерскую.

– Отдохни. Ты должен быть в хорошей форме. А я сейчас займусь макетами для нашего доброго доктора Фише, и затем мы сможем перейти к более серьезным вещам.

Однако, не дойдя до порога, он резко развернулся и, нахмурив брови, с суровым видом посмотрел на меня.

– Ты понимаешь, что отныне все пойдет иначе?

– Я очень надеюсь на это.

– Что ты полностью отдаешь себя в мои руки?

– Можешь подтвердить это в письменном виде?

И вот я уже за письменным столом, с ручкой в руке, и Зевсом-Питером-Ламой у меня за спиной, который водит моей рукой, подсказывая нужные слова.

– Зачем вам нужны мои письменные заверения?

– У бумаги более долгая память, чем у людей. Это так, на всякий случай, если в эйфории ты забудешь о том, что только что произнес.

Я медленно нацарапал несколько фраз.

– Как мне подписаться? Ведь я не могу поставить свое настоящее имя, так как официально умер.

– Просто поставь «Я».

Я сделал, как он велел, и передал ему исписанную бумагу. Он вслух прочитал:

– «Я полностью отдаюсь во власть Зевсу-Питеру-Ламе, который может делать со мной все, что пожелает. Мой разум целиком подчиняется его воле во всем, что касается моей личности. Находясь в добром здравии и твердой памяти, я самолично решаю стать его частной собственностью. Подписано: Я».

Погладив нежно, словно домашнего котика, бумажный листок, он положил его в карман, после чего уставился на меня, словно питон, гипнотизирующий свою жертву:

– Я вижу в тебе нечто великолепное…

– Что же?

– Твою судьбу.

10

Операция прошла ночью, тускло освещенной рыжей луной.

Она длилась девятнадцать часов.

Я ничего не почувствовал. Когда меня везли в каталке к операционной, я по глупости опасался наркоза, однако мучительным было не засыпание, а пробуждение. Огонь. Я очнулся в огне. Все тело невыносимо пылало. От внутренностей до конечностей острые языки пламени лизали каждую клеточку моего ежесекундно вздрагивающего тела. Едва придя в сознание, я заорал от дикой боли.

Зевс и доктор Фише вкололи мне морфий. Боль стала более терпимой, дав мне некоторую передышку: правда, дышал я тяжело, прерывисто, но, по крайней мере, стоны мои были не столь пронзительны.

Спустя несколько часов пламя вспыхнуло вновь.

Я получил еще укол.

Думаю, так прошла целая неделя. Охваченная огнем плоть, которую сбрызгивали морфием.

Следующая неделя была менее мучительной, она сопровождалась всего лишь горячкой. Я бредил. Мерно покачивался на невидимых волнах. Грезы убаюкивали меня в больничной койке, я болтался, как пробка в бушующем море; мои братья делали мне тысячу гадостей под одобряющим взглядом моих родителей, неоднократно брызгая мне в лицо даже цианистую кислоту. Я просыпался весь в поту, смутно представляя место, где нахожусь; я даже позабыл, что окна моей спальни выходили на голубятню, и мне мерещилось, что шуршанье перьев, шум взмахивающих крыльев, непрестанное тошнотворное воркование – вся эта возня происходит под бинтами в моей голове.

На третьей неделе началось улучшение.

Зевс лично приходил, чтобы ухаживать за мной, промывал раны, накладывал мази, менял повязки. Он не гнушался самых отвратительных процедур, ловко управляясь с бинтами тонкими руками художника. Он был само терпение. Надо сказать, что с момента операции я стал для него настоящей страстью.

– Невероятно! Восхитительно! Поразительно! Неслыханно! – без конца восклицал он, разматывая мои бинты или обрабатывая мне кожу тальком.

С каждым днем росло его восхищение мною. Не оставалось ни малейшего сомнения – я сдержал обещание, которое, впрочем, по-прежнему оставалось для меня загадкой. Он восхвалял гармонию моего тела, отважность моего характера. Но пока запрещал смотреться в зеркало. Казалось, он больше меня радовался тому, как зарубцовываются мои раны, рассасываются отеки, затушевываются синяки. Наблюдая, какую радость доставляет ему мое выздоровление, можно было подумать, что он испытывает такие же страдания, что и я. Он ликовал, хлопал в ладоши, подскакивал от восторга. Я ощущал себя фотографией, которая с каждым днем приобретает все более четкие очертания в бачке с проявителем.

– Ты мое произведение искусства, мой шедевр, мой триумф!

Накладывая на меня заживляющий бальзам из крапивы, парфюмированный арникой, он впадал в лирическое настроение.

– Я обскакал всех. У меня больше нет конкурентов. Я царствую надо всеми. Ты – моя атомная бомба. Больше ничто никогда не сравнится с тобою.

Живительная мазь проникала в поры моей кожи. Тело окутывала приятная свежесть. Такое ощущение, что меня окатили чистой родниковой водой. Он продолжал с упоением.

– Я обставил даже Природу. До тебя у меня был лишь один серьезный соперник. Природа! На сей раз, какой бы хитроумной, скрытной, изобретательной, ловкой она ни была, она не способна сотворить то, что я только что сделал с тобою! Все, провалила экзамен! Неудачница! Ей не хватает экстравагантности.

– Я красив?

– Я создал тебя, чтобы украсить мир.

– Я красив?

– Брось эти пошлости! Я не хотел, чтобы ты стал красивым, помнишь, я предупреждал тебя, я желал, чтобы ты превратился в уникальную, необычную, диковинную, особую личность! Успех пьянит меня! Если бы ты видел себя, мой дорогой…

– Так дайте мне зеркало.

– Еще не время. Никому нельзя входить в мастерскую художника, когда он творит. Никому! Даже тебе!

– На что я похож?

– Ты не похож ни на что и ни на кого, так как настоящему искусству претит имитация. Ты – мой жест, моя истина.

Он потряс перед моими глазами журналом, с обложки которого на меня смотрели мои братья.

– Природа… Посмотри, какое ее наивысшее достижение, этой Природы: красота. Какая убогость! Это же банально. Нет ничего более взаимозаменяемого, чем красота. Роза – это прекрасно. Десять роз – это дорого. Сто роз – это скучно. Тысяча роз – и ты понимаешь, в чем трюк, надувательство налицо. Природа лишена воображения. Однажды мне довелось оказаться перед полем роз, да, да, перед огромным, бескрайним полем роз. Это потрясающий урок для того, кто сохранил малейшее уважение к таланту художника, которым наделяют Природу. Полная ерунда! Индустриальное искусство! Механическое воспроизведение! Здесь проступают все ее изъяны: монотонность, вера в старые добрые рецепты, рутинность, полная неспособность к обновлению. Посмотри на своих братьев и представь, что их гораздо больше. Обрати внимание на скудный набор приемов: розоватая кожа, красные губы, голубые глаза, светло-русые волосы… Для любого колориста это граничит с посредственностью. Посмотри, что за непонятное наваждение везде следовать симметрии: два плеча, две руки, две кисти, две ноги, две ступни… Только ленивый скульптор мог бы так работать. Взгляни, каким образом она, бедная, пытается вырваться за рамки симметрии: нос, рот, пупок, половой орган, все по центру, всегда посередке, все одним штрихом… Это же выглядит удручающе посредственно для любого художника-графика… Нет, это не мой хлеб. Я вновь и вновь ищу новое. Я сама трансцендентность. Я отмыкаю шлюзы для творчества. Без меня человечество не имело бы нынешнего облика.

Любование мною доводило его до состояния полной экзальтации, которая росла с каждым его посещением. Поскольку я не был избалован вниманием окружающих и тем более такими дифирамбами в свой адрес, я сначала с подозрением слушал его, пытаясь уловить в его словах насмешку; затем я подумал, что это – простое преувеличение, которым люди грешат при посещении больных. Однако постепенно, по мере того как росли по размаху и протяженности его восхваления, я уже не сдерживал себя и с наслаждением погружался в море восхищения, которое вызывала моя личность. Я вошел во вкус. Бывали дни, когда мне казалось, что восторженные комплименты в мой адрес недостаточно бурные и продолжительные.

Мне, разумеется, страшно хотелось узнать, каким же произведением искусства я стал, однако Зевс убрал из моей комнаты не только все зеркала, но любые металлические и полированные предметы, в которых я мог бы увидеть свое отражение. Кроме того, он позаботился о том, чтобы повязки, которыми было обмотано мое тело, затягивались хитроумными узлами и я никогда бы не смог распутать их в одиночку.

Доктор Фише навещал меня ежедневно, чтобы скрупулезно, как настоящий счетовод от медицины, отмечать этапы моего выздоровлении. Напрасно ловил я его взгляд, при осмотре он не испытывал ни малейших эмоций. Он лишь вздрагивал каждый раз, когда я заговаривал с ним, и потом еще долго отходил, схватившись одной рукой за сердце, другой – за лоб, прежде чем пробурчать что-то в ответ с недовольной миной на лице.

– Ничего удивительного, – пояснил мне Зевс-Питер-Лама. – Ведь в морге он потрошит только трупы.

Теперь я понимал, почему Зевс-Питер-Лама уделял ему мало внимания, особо не интересуясь его мнением: этот лекарь был всего-навсего исполнителем, лишенным какой бы то ни было артистической чувственности. Вскоре и я стал разделять его презрение к этим ученым и техническим мозгам.

– Почему вы выбрали именно Фише? – поинтересовался я однажды у Зевса-Питера-Ламы.

Вздрогнув, тот бросил на меня изумленный взгляд. Его иногда тоже поражало, что я подаю голос, – особенно когда я задавал вопрос, причем вопрос, свидетельствующий о долгой умственной подготовке.

– Фише? Потому что он орудует скальпелем похлеще остальных патологоанатомов. И еще потому, что он играет.

– А какое отношение это имеет…?

– Он растранжирил безумные суммы, играя в рулетку. И теперь слишком нуждается в деньгах, чтобы испытывать угрызения совести. Он живет с петлей на шее.

Я с большим трудом мог представить Фише одержимым какой бы то ни было страстью. Я тщетно пытался вообразить, как он, сам круглый, словно шар, судорожно вцепившись в стол, следит воспаленными глазами за тем, как по кругу скачет заветный шарик. Ну какая глупость! Отдаваться на волю случая, когда существует искусство, когда есть такие люди, как Зевс-Питер-Лама и я! Эта жалкая личность не заслуживает даже стоять рядом с нами.

Я кипел от нетерпения вновь увидеть свет. Пусть Зевс-Питер-Лама и продолжал часами рассыпаться в комплиментах, я страдал от осознания того, что существую только ради него, особенно после того, как стал замечать, что его славословие, хотя рикошетом и задевало меня, в большей степени было обращено к самому себе. Поскольку он был моим Благодетелем, я не мог позволить себе никаких упреков по поводу его упоительного самолюбования, но я испытывал такое огромное нетерпение услышать свежую лесть из других уст, что самым старательным образом занимался ежедневными упражнениями, учась заново стоять и ходить.

– Ну как, мой юный друг, – сказал мне однажды вечером Зевс-Питер-Лама, – ты чувствуешь в себе силы покинуть эту комнату и показаться свету?

– Да.

– Тебя больше не гложет желание умереть?

– Нет. Я страстно желаю знать, что скажут обо мне люди.

– Прекрасно, ты восстановил свое здоровье.

11

Зевс-Питер-Лама с размахом готовился к большому празднику, который он называл моей инаугурацией.

Целых четыре дня до моего выхода в свет вилла Омбрилик гудела приготовлениями к торжествам в мою честь. На лужайке устанавливали столы для гостей, садовники тщательно выстригали кустарники, техники возились с проекторами и динамиками.

Он разослал приглашения всем, кто обладал на нашем острове весом и значимостью в обществе. Когда мне попался под руку список приглашенных, у меня сердце защемило от сладкой мысли, что мое рождение будет еще шикарнее, чем похороны. Мои мечтания особенно затронула одна строчка: «Братья Фирелли». Придут ли они? Я поинтересовался об этом у Зевса-Питера-Ламы. И он объявил мне, что в связи со съемками автобиографического фильма, в котором братья все-таки решились сниматься, они передали через своего пресс-секретаря, что вряд ли смогут присутствовать на званом вечере.

– Как жаль, – вздохнул я.

– Не переживай. Они всегда так отвечают, а потом все равно притаскиваются. Они не упустят случай показать себя во всей красе. Они так отвечают, чтобы все думали, какие же они незаменимые, занятые люди. Хотя на укладку прически ну никак не может уйти целый день.

– Значит, я их увижу?

– Обещаю, ты их увидишь. И главное, они увидят тебя.

В двадцать часов раздался свисток. По условленному сигналу Зевса-Питера-Ламы все слуги удалились на кухню, а красавицы – в свои апартаменты.

Очистив путь, доктор Фише и Зевс-Питер-Лама провели меня из моей комнаты к подиуму, установленному на главной террасе.

– Ты останешься здесь. И будешь ждать. Если хочешь, можешь присесть.

Я уселся на высокий табурет, и Зевс накрыл меня легким, сплетенным из металлических проводов колпаком, на который он набросил массивное покрывало пурпурного цвета. Он обвязал все это зеленой лентой и на прощанье бросил:

– Не двигайся до тех пор, пока я не сниму ткань.

Он вновь просвистел в свисток, чтобы слуги заняли свои места. Через прорезь между краями ткани я мог наблюдать за действом, разворачивавшимся у меня на глазах.

Нашествие гостей на виллу Омбрилик началось в двадцать тридцать. Они подходили к дому по аллее, освещенной светлячками, заточенными в выскобленные дыни, что росли по обе стороны от дорожки. Слуги, одетые в форму бойцов Красной Армии, предлагали им спиртные напитки, сандвичи с морскими водорослями и салаты с флуоресцентными грибами. Своих тридцать красоток Зевс-Питер-Лама облачил в розовые комбинезоны без складок и швов, которые поразительным образом имитировали обнаженное тело: ткань, словно прилипшая к нему, вызывающе подчеркивала женскую красоту, и лишь два ярко-красных бутона, горевших на груди, да малюсенький черный треугольник внизу живота говорил об обмане зрения. Переполненные гордостью за свои прекрасные тела, польщенные возможностью предстать перед всеми в своей блестящей наготе, красотки вальяжно прохаживались между гостями, не подозревая, впрочем, как и я, что Зевс создал эту униформу голого, цвета семги тела лишь для того, чтобы подчеркнуть вызов, который он бросает Природе, и заклеймить ее в удручающем отсутствии изобретательности.

В двадцать один тридцать Зевс-Питер-Лама собрал всех на террасе, где я сидел под покрывалом, чтобы полюбоваться радугой.

– Радугой? Но сейчас же ночь!

– Я не нуждаюсь ни в солнце, ни в дожде, чтобы создать свою радугу, – ответил на изумленные восклицания Зевс, ударив в гонг.

Легкий шорох поднялся из глубины парка. Тучи потемнели. Воздух начал странно вибрировать. Казалось, откуда-то издалека послышалась канонада. Особо чувствительные гостьи завизжали. Вдруг взорвались петарды. Затем небо внезапно озарилось лучами прожекторов, которые танцевали вдоль и поперек, открывая разворачивающееся над нами зрелище. В небе, шурша крыльями, испуганные, дрожащие голуби летали над садом, не решаясь сесть из-за непрекращающихся взрывов петард и гонявшихся за ними ярких пучков света. Желтые птицы летали отдельно, красные тоже, синие были с синими, желтые с желтыми, фиолетовые с фиолетовыми… Цветные своды встречались, пересекались друг с другом, но ни разу ни один цвет не исчез и не затерялся.

– Самое поразительное, – объяснял гостям Зевс-Питер-Лама, – что голуби, как только их выкрасили в определенный цвет, группируются только с товарищами по цвету и живут обособленно от особей других цветов. Цвета таким образом становятся подобием рас. А значит, в отличие от распространенного мнения, глупость присуща не только людям.

Радужное сияние прекратилось, и слуги внесли на большом подносе главное блюдо вечера – «Арчимбольдо», представлявшее собой огромное тело атлета с карамелью вместо кожи, покрывавшей всевозможные мясные блюда. Фазан, индюшатина, цыпленок, страусятина, свинина, баранина, ягненок, говядина, конина, мясо бизона – все отбивные были умело сложены друг с другом, создавая иллюзию лежащего на подносе спортсмена. Как настоящие каннибалы, гости набросились на атлета-чемпиона, в то время как рядом облизывались красотки, лишившие себя ужина из-за опасения раздуть свои прекрасные фигуры и вынужденные лишь глазами пожирать сервируемые гостям тарелки. Мне, вообще-то, было наплевать на их завистливые мордашки, но когда я осознал, что так же, как и они, лишен удовольствия поесть в своей темнице, из-за усталости и голода вечеринка начала казаться мне слегка затянувшейся.

В двадцать два тридцать прибыли братья Фирелли, и не подумавшие приносить извинения за опоздание, зато выразившие радость, что им удалось найти время для этой вечеринки. Вокруг них тут же сформировалась компактная компания. С тех пор как я умер, недовольная мина, которая от природы была вычерчена на их лицах пухлыми и чувственными губами и которая рано или поздно могла скомпрометировать их идеальный образ, выдавалась отныне за печаль. Наконец их внешний вид хоть что-то выражал. Они были в восторге от своей новой роли красавцев печального образа, красавцев с глубокими чувствами, красавцев, которым небезразличны страдания рода человеческого. Спрятавшись за своим занавесом, я чуть ли не топал от волнительного нетерпения в предвкушении спектакля.

В двадцать три часа Зевс-Питер-Лама поднялся на подиум и попросил тишины.

– Друзья мои, все вокруг говорят вслух: «Зевс-Питер-Лама – великий художник», но про себя думают: «Его гениальность в закате. Чем еще может он нас поразить? Он все придумал». И это правда. Карандаш, гуашь, акварель, уголь, пастель, масло, акрил, кровь, бензин, желчь, вода, экскременты – я всё использовал в живописи. Мрамор, гипс, глина, известняк, мел, дерево, губка, лед, мыло, крем, мусс – я всё использовал в скульптуре. Во всем недвижимом я уже оставил отпечаток моего вдохновения. Я испахал всю неживую природу, чтобы вписать в нее живую мысль. Без меня человечество не могло бы похвалиться своим нынешним обликом. Так что же в таком случае делать? Чем еще вас поразить? И особенно, чем поразить себя? Неужели жизнь гения входит в пике, как только он достигает вершины? Неужели я обречен на то, чтобы в бессилии следить за своим собственным упадком? Нет!