Текст книги "Когда я был произведением искусства"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Он слепой! Карлос Ганнибал дает нам уроки живописи, а сам ничего не видит! Он дает нам уроки морали, а сам нагло врет!

Ганнибал сильно побледнел, осознав, что попал в ловушку. Фиона закусила пальцы от отчаянья, а наш адвокат Кальвино бросился на защиту Карлоса.

– А какое отношение это имеет к нашему судебному разбирательству?

– Господин Лама всего лишь подчеркнул, – ответил представитель правительства Левиафан, – низкое качество показаний ваших свидетелей. Дикарка, которая отдается страсти среди тюбиков с краской, и папаша, закрывающий глаза на ее шашни и выдающий себя за художника, хотя сам давно потерял зрение.

– Ну и что? Бетховен тоже был глухим, насколько мне известно, – отчаянно защищался Кальвино.

– Но до этого я долгое время имел отличное зрение, – произнес Ганнибал извиняющимся голосом, который от стыда слегка дрожал, – и потом, я не так давно потерял зрение… и вообще, вы знаете, я пишу лишь невидимое.

– Какова цена последнего холста, проданного вами?

– Я точно не помню… Я мало продаю… За сколько продал?.. Недорого… Только, чтобы хватило нам на пропитание на две-три недели…

– Как можно ставить на одну доску неудачника-пачкуна, деревенщину, незрячего с Зевсом-Питером-Ламой, знаменитым на весь мир художником, чей Адам бис продавался за тридцать миллионов? – сказал в заключение Левиафан. – Мне очень хотелось бы, чтобы в этом зале все-таки восторжествовал здравый смысл.

Судья Альфа метнул злой стеклянный взгляд в сторону представителя правительства, поскольку именно он заготовил подобную реплику. С трудом скрывая душившую его злость, он покачал головой, которая, болтаясь на короткой жирной шее, буквально распространяла вокруг волны раздражения, затем обратился к обвинению с вопросом, есть ли еще свидетели с его стороны.

Мэтр Кальвино отдал распоряжение судебному исполнителю вызвать свидетельницу по имени Роланда.

Роланда шествовала по залу, рассекая волны вспенившегося трепета восхищения. Усевшись на место для свидетелей, Роланда выпрямила спину, приосанилась и, забросив ногу за ногу, открыла публике свое новое лицо: Роланда телячья, именуемая также Богиня-Корова.

Все газеты уже не раз обглодали эту новость, но никаких фотографий пока никто не видел.

Нам, таким образом, посчастливилось стать первооткрывателями случившейся с ней новой метаморфозы: она пересадила себе на лоб два больших рога, расширила глаза, приплющила ноздри, а на груди у нее, пышной, словно налитой молоком, болтался тирольский колокольчик, подвешенный на старом шнурке, найденном, по-видимому, в какой-то заброшенной альпийской деревушке.

– Роланда, примите слова благодарности за то, что удостоили нас своим визитом, – произнес мэтр Кальвино, подобострастно расшаркиваясь перед колоритной свидетельницей. – Можете ли вы объяснить суду, что подвигло вас на свидетельствование в пользу Адама?

– Потому что это очень утомительно.

– То есть? Поясните, пожалуйста.

– Очень утомительно быть Роландой. Особенно Роландой телячьей. Рога мешают. Колокольчик тяжелый. Роландой-экспрессионисткой тоже быть тяжело. Семь операций. Кожа очень натянута. Кровоподтеков много-много. Не сомкнуть глаз ночью. Должна питаться через соломку. Есть суп. Только суп. Терять зубы. Очень, очень утомительно быть произведением искусства. Но Роланда любить публику. Роланда все делать для публика.

– Вы хотите этим сказать, что Адам бис, должно быть, испытывал сильные страдания?

Она бросила на меня беглый взгляд.

– Много страдать. Как мочиться?

– Исходя из того, что мы услышали от вас, можно сделать вывод, что подвергать себя подобным операциям, а также позировать в музее, представляет собой настоящий, огромный труд?

– Огромный труд. Роланда очень устала.

– И что любой человек должен получать вознаграждение за этот труд?

– Роланда стоить дорого, но не так чтобы очень.

– И это настоящий скандал, что Адам, равно как и вы, трудится в поте лица за просто так, не имея права на достойную зарплату?

– Роланда иметь импресарио. Роландо предлагать импресарио Адаму.

– Не имея права, дамы и господа, ни на зарплату, ни на личную жизнь.

– Роланда нет личная жизнь! Времени нет. Все отдавать публика. Желания тоже нет. Операции. Швы. Операции. Случайные любовники. Иногда не узнавать Роланда. Роланда – тотальная женщина. Не найти тотального мужчину. У Адам личная жизнь? Адам спать с женщины?

– Его невеста Фиона, присутствующая в этом зале, беременна от него.

– Но мочиться как?

– Министерство благодарит Роланду за честь, которую она оказала нам своим присутствием, а также за то, что выдала нам некоторые секреты своей философии.

Роланда уже приподнималась со своего места, когда Левиафан, представитель защиты, жестом остановил ее, чтобы учинить свой допрос.

– Рассматриваете вы себя, уважаемая госпожа, как предмет или как художника?

– Роланда – художник. Тело – материал.

– Если бы вы должны были сравнить себя с кем-то, сравнили бы вы себя, скорее, с Зевсом-Питером-Ламой, этим признанным гением и известным всему миру многогранным художником, или же с Адамом бис?

Роланда задумалась. Из-за нервного напряжения, вызванного сложными мыслительными процессами, ее бровь стала дергаться, угрожающе раскачивая правый рог.

– Роланда как Зевс-Питер-Лама.

– Таким образом, вы не считаете себя предметом?

– Роланда много предметов. Роланда путеводная нить в метаморфозах. Роланда тотальная поэзия.

Тут Роланда, которую уже никто не мог сдержать, вдруг перешла на японский. Позже расшифровка записей показала, что она принялась благодарить участников пресс-конференции по поводу ее участия в Токийской выставке; но тогда, естественно, никто ничего не понял, а все потуги Левиафана, судьи Альфы и мэтра Кальвино вернуть ее в лоно нашего языка оказались напрасными. Ей задавали вопросы, которые она выслушивала, покачивая рожками, а затем, мило улыбаясь, отвечала, используя идиомы жителей страны Восходящего солнца. Многословная. Восторженная. Неистощимая.

Не менее десяти раз пришлось благодарить Богиню-корову, прежде чем она соизволила покинуть зал заседаний под аплодисменты публики, удостоившись по пути благодарного поцелуя руки от Зевса-Питера-Ламы.

Защита ликовала. Было очевидно, что все свидетельства со стороны обвинения комиссар Левиафан обратил в пользу правительства. Теперь настал его черед вызывать свидетелей. Мэтр Кальвино с удрученным видом протирал платком вспотевший от возбуждения и жары лоб. Я ощущал себя настолько ослабевшим, что уже не мог скрывать бившую меня дрожь. Мои зубы выбивали бешеную дробь, но я будто со стороны, словно то были челюсти незнакомца, слышал, как они клацают, не попадая одни на другие.

Судья Альфа объявил, что перерыва не будет, и матч продолжался.

– Я вызываю Зевса-Питера-Ламу, – торжественно объявил Левиафан.

Зевс-Питер-Лама, фыркнув, взлетел с места и, расправив крылья, приземлился напротив судьи, гордо вытянув свой орлиный профиль. Осознавая, что нравится публике, он разжал в скупой улыбке губы, обнажив драгоценную начинку своих уст.

– Расскажите нам о вашей первой встрече с Адамом.

– Я встретил Адама на краю отвесной скалы, в тот момент, когда он был готов покончить жизнь самоубийством. Я предложил ему альтернативу – другую жизнь, жизнь неодушевленного предмета взамен жизни человеческого существа.

– И что же он ответил?

– Сначала ему было все равно. Но затем он все же последовал за мной и подписал бумагу, которую я демонстрирую суду: «Я полностью отдаюсь во власть Зевса-Питера-Ламы, который может делать со мной все, что пожелает. Мой разум целиком подчиняется его воле во всем, что касается моей личности. Находясь в добром здравии и твердой памяти, я самолично решаю стать его частной собственностью. Подписано: Я».

– Почему он подписал: Я?

– Потому что уже не знал, кем он был.

– Как вы можете оценить этот документ? Почему, на ваш взгляд, он так важен для данного процесса?

– Он выражает последнюю волю умирающего. Некоторые лица, в преддверии агонии, завещают свои тела науке. Что касается Адама, то он отдал свое тело искусству. Какая здесь разница? То же стремление. То же намерение.

Мэтр Кальвино выскочил из своего укрытия, словно кукла на пружине из шкатулки с сюрпризом.

– Однако вы не будете отрицать, что Адам передавал в вашу власть живое тело, ведь он потом не умер.

– Безусловно. В то же время это можно классифицировать как своего рода смерть его предыдущей личности, переход из предшествующего существования в совершенно иное. В сущности, операция, перенесенная им, была актом желаемого и продуманного самоубийства.

– Самоубийства, которое не повлекло его смерти!

– Самоубийства, которое порвало всякую связь с его человеческим обликом и позволило ему начать новое существование в качестве произведения искусства.

– А вы не испытывали неловкости, продавая Адама бис?

– Я всегда жил своим трудом. И, таким образом, всегда был вынужден продавать свои произведения.

– Продавать человека – то же самое, что и заниматься работорговлей, вам не кажется?

– Я продал творение, полученное в результате операции на человеке, который абсолютно добровольно решил прервать свою человеческую жизнь, дабы стать предметом искусства. Это не имеет ничего общего с работорговлей. Вам известны случаи, когда люди добровольно отдавали себя в рабство?

– Но теперь-то, когда этот человек протестует против того, что с ним сделали, и кардинально изменил свой взгляд на жизнь, что вы об этом думаете?

– Я уверен, что он заблуждается.

– И ничего больше?

– Могу добавить лишь то, что отныне это проблема его нового собственника – государства. Так или иначе, это подтверждает то, о чем я всегда говорил: без меня человечество не имело бы нынешнего облика.

Затем, не поинтересовавшись, будут ли еще у суда к нему вопросы, Зевс-Питер-Лама встал со своего места и покинул зал. Суд, в свою очередь, застыл как истукан от такой выходки.

Оправившись от изумления, судья Альфа призвал к себе Левиафана, чтобы потребовать вернуть художника, который не соизволил спросить у суда разрешения удалиться. Представитель правительства принялся горячо уверять судью, что ему и полдня не хватит, чтобы уговорить гениального творца снизойти до столь унизительного, на его взгляд, поступка, пока тот с кислой миной не вынужден был согласиться.

– Следующий свидетель! – загремел голос судьи Альфа, который все свое раздражение выплеснул на гонге.

Дюран-Дюран вертлявой походкой подошел к барьеру и, брызжа слюной, взахлеб принялся распинаться о важности своей задачи в роли хранителя музея. Он строчил как пулемет, выплевывая все новые и новые доказательства в пользу того, что никоим образом невозможно допустить, чтобы экспонат, принадлежащий коллекции Национального музея, мог свободно гулять по улицам и, вообще, вести личную жизнь; его в обязательном порядке необходимо передать в руки экспертов с тем, чтобы не допустить его быстротечной деградации. Судья с угрюмым видом смотрел на него, как, наверное, смотрит здоровенная пресытившаяся щука на мелкого пескаря.

Наконец слово взял знаменитый юрист, член Государственного совета, который изложил суду свою экспертную оценку. Произведение Адам бис стало объектом двух совершенно законных коммерческих сделок. В одном случае, это была продажа частному лицу – миллиардеру Ставросу, в другом – приобретение для Национального музея в рамках открытого аукциона, и аннулировать эти транзакции никто не уполномочен. Тем более, что последняя дорого стоила всем налогоплательщикам. Эксперт вещал равнодушным тоном, без всякого нажима, без малейшего стремления украсить свою речь, заинтересовать слушавших, словно он бубнил про себя молитву. Убаюканные зрители погрузились в дремоту, за исключением судьи Альфы, который возвышался на своем кресле, уставившись на юриста широко раскрытыми глазами, похоже, абсолютно лишенными век.

Публику разбудил мэтр Кальвино, который тут же набросился на эксперта:

– Покупать человека у другого человека – не отдает ли это, согласно юридическим нормам, работорговлей?

– Адам бис не был представлен на этих торгах в качестве человека, он был описан и зарегистрирован под соответствующим номером как товар. Он проходил по документам как часть наследства Ставроса.

– Давайте же будем серьезны. Речь идет о человеческом существе.

– Определенные человеческие существа в рамках определенных протоколов подвергают себя экспериментам, которые выводят их за рамки обычных юридических норм. Я рассматриваю документ, подписанный в пользу Зевса-Питера-Ламы, как один из протоколов подобного рода.

– Никакой протокол не имеет силы упразднить человечность.

– Исключение только подтверждает правило, мэтр Кальвино, вы прекрасно это знаете. Тем более, что после десяти миллионов, потраченных обществом, я вообще нахожу идею открыть этот судебный процесс крайне безответственной. Мы с коллегами, кстати, до сих пор не можем взять себе в толк, как могло так случиться, чтобы жалоба этой молодой девушки была принята к рассмотрению судом. Если же вдруг, по каким-то непонятным соображениям, суд примет решение, хотя бы в малейшей степени покушающееся на нынешний статус Адама бис, государство заранее предупреждает, что объявит данный суд некомпетентным. Намотайте себе это на ус.

Судья Альфа погрузился во внимательное наблюдение за мухой, летавшей вокруг него, словно его единственной заботой на процессе была поимка этого замечательного представителя семейства двукрылых.

Мэтр Кальвино не сдавался.

– Я думал, вы явились сюда, чтобы свидетельствовать, а не отпускать угрозы. Нехорошо запугивать свободный суд.

– Согласен. Но можно напомнить ему, который уже час, если он об этом позабыл.

Тревожная дрема набросила на публику свои сети. Многие уже клевали носом. Воздух, казалось, был пропитан липкой тишиной. Взоры собравшихся невольно устремлялись к окну. Все сидели как на иголках, словно у них уходил последний автобус.

Осторожный удар в гонг немного взбодрил зрителей судебного спектакля. Поблагодарив юриста, судья Альфа объявил о том, что наступает черед заключительных речей обвинения и защиты, после чего суд удалится на совещание.

– Все пропало, – шепнул мне на ухо мэтр Кальвино.

– Подлость одержала верх. Я заранее знаю, что к моим доводам никто не прислушается.

Он в отчаянии обхватил голову руками.

– Я очень сожалею, Адам.

У меня не было сил отвечать. Мой мозг отключился. Ничего не изменится, я был в этом уверен. Я проведу оставшиеся годы жизни, заточенный в свою уродливую оболочку, в музейно-исправительной тюрьме. Мой ребенок родится и будет расти без меня. Для него и Фионы я останусь лишь в воспоминаниях как расплывчатый образ. И вообще, моя кожа трескалась со всех сторон, обжигающая боль все глубже проникала в тело, протезы испускали зловоние, а прогрессирующий сепсис должен был вскоре освободить меня от всех проблем, приведя меня на сей раз в настоящую могилу.

Вдруг двери суда с треском распахнулись и на пороге появилась Фиона с ярко-огненными, как никогда, рыжими волосами, тащившая за собой Зевса-Питера-Ламу.

– Остановите все! Господин Зевс-Питер-Лама желает сделать для суда важное заявление. Чрезвычайно серьезное показание!

Она шла по проходу, беспрестанно дергая за рукав знаменитого художника. Тот с опущенной головой пятился, время от времени поднимая к публике лицо, на котором застыла вымученная улыбка.

– Это вторжение незаконно, – сделал протестующий жест суцья Альфа.

– Мы не можем позволить себе на процессе такой важности экономить на свидетелях, – завопил мэтр Кальвино с лицемерным возмущением в голосе. – Мы обязаны выслушать последнее заявление создателя данного предмета искусства.

Судья Альфа на мгновение задумался, затем все же пригласил художника занять место на скамье для свидетелей.

Зевс-Питер-Лама указал рукой на меня и на одном дыхании произнес:

– Это подделка.

Все услышали слово, но ничего не поняли. Публика оцепенела, не зная, как реагировать. Выстрел Зевса, похоже, прошел мимо цели.

– Это подделка, – повторил он, тыча в меня пальцем, – это не мое творение, Адам бис, а весьма искусная имитация.

Мэтр Кальвино вскочил со своего места, словно вырвавшийся из клетки вскормленный в неволе орел молодой.

– Что привело вас к подобному заключению?

– У меня только что зародилось одно подозрение. И я считаю, что необходимо его проверить.

– У вас есть абсолютно точный способ проверить подлинность ваших произведений?

– У меня есть привычка ставить двойное клеймо. Это тайный способ, который позволяет мне определять, копия передо мной или оригинал.

– Можете ли вы приступить к осмотру вашего творения? Здесь? Сию же минуту?

Зевс-Питер-Лама нехотя встал со своего места и направился ко мне. Комиссар Левиафан перехватил его.

– Да бросьте, это же смешно! Существует лишь один Адам бис. Тот, кто стоит перед нами, не может быть подделкой.

– Давайте я проверю.

– Ну же, дорогой мой, вы такой великий художник, не уступите же вы этим неврастеническим припадкам, что временами поражают гениальных натур. Никто в мире не сможет сымитировать то, что творите вы своими поразительными руками. Такой шедевр невозможно скопировать!

В глазах Зевса мелькнуло сомнение. Казалось, еще секунда – и он откажется от задуманного. Вдруг его взгляд пересекся с взглядом Фионы, и он, вздохнув, покорно направился в мою сторону.

– Я обычно ставлю две небольшие татуировки на каждую из моих живых скульптур в труднодоступных местах: на правой подмышке и на левой ступне ноги – между двумя последними пальцами. Если этот объект несет на себе данные отметины, он мой. В противном случае…

Я едва не свалился в обморок. Заранее зная ответ, я дрожал от нетерпения, еле сдерживая дрожь. Мое сердце бешено колотилось.

Приступив к осмотру, Зевс быстро обнаружил волдыри и нагноения вокруг сделанных скальпелем насечек, бросил на меня удивленный взгляд, но не сказал ни слова и продолжал, прикрывая пальцами нос, так называемую экспертизу, после чего обернулся к суду.

– Господин судья, уважаемый суд, то, что находится перед вами, всего лишь подделка.

Левиафан рванул из-за своего стола и, заламывая руки, заорал:

– Это невозможно! Как могли одну скульптуру подменить другой? Где же тогда оригинал?

– Я не знаю, – ответил Зевс уставшим голосом. – Так или иначе, я самым ответственным образом удостоверяю, что эта вещь не является моим творением.

– Десять миллионов! Десять миллионов за подделку! Вы отдаете отчет своим словам?

– Государство приобрело подлинник. Я проверял экспонат в зале аукциона. А теперь обнаруживаю подделку. Я ничего не хочу объяснять, я просто констатирую факт. Прикажите начать служебное расследование! Какого черта, займитесь своей работой!

Зевс-Питер-Лама вновь развернулся во всей своей гневной красе. Он снова обрел свой неповторимый апломб, не стесняясь осыпать публику оскорблениями.

– Это вы мне скажите, куда девалось творение моих рук? Плод моего гениального труда? Я доверил вам продукт своего творчества, в который вложил сорок лет напряженной работы, а вы теряете его как банальную шпильку? На каком свете мы находимся? С кем я говорю? Верните мне мой шедевр! Верните мне мой шедевр!

Резкой пружинистой походкой он покинул зал суда, на прощанье оглушительно хлопнув дверью. Публика иступленно скандировала, провожая его:

– Верните ему шедевр! Верните ему шедевр!

В то время как комиссар правительства Левиафан падал в обморок, Дюран-Дюран колотил своих подчиненных, а судья Альфа, схватив молоточек обоими плавниками, расправлялся со своим столом, Фиона издалека с озорным видом подмигнула мне.

– Я же сказал вам, очистите зал от этой швали! Мы не можем загромождать здание суда всякими вульгарными подделками!

Служащие суда перенесли меня, дрожавшего как осиновый лист, и положили на кусок картона в подсобном помещении, куда обычно складывался мусор.

Фиона уже поджидала меня, с набитой одеждой сумкой в руке. Я быстро оделся, и мы застыли в долгом поцелуе.

– Идем. Карета скорой помощи ждет нас на прилегающей к суду улице.

– Так ты знала, что я болен?

– О, Адам, неужели ты мог подумать, что я не замечу этого еще в первый раз, когда увидела тебя в музее?

Совершенно обессиленный, я повис на Фионе, пока мы не добрались до машины. Она захватила с собой мой портрет, написанный Ганнибалом, который должен был направлять скальпели хирургов, чтобы те представляли, каким я выглядел, прежде чем превратиться в модельное мясо.

Однако за нежностью нашей долгожданной встречи я не мог упустить объяснений в случившемся.

– Фиона, что же ты сделала?

– Я задала себе очень простой вопрос: кого положили в гроб, за которым шли твоим родители? Мне было известно, что ты, загримированный и усыпленный, сыграл свою роль лишь в морге при опознании тела. Но потом? Ведь не мешки же с песком положили под сосновую крышку? Я опросила служащих агентства ритуальных услуг, а также комиссара полиции, которые в один голос заверяли меня, что, когда на похоронах закрывали гроб, там находилось тело человека. Но чье? Чье тело оказалось в гробу после морга? И чье тело было до опознания тебя в морге? Ведь какого-то утопленника действительно нашли недалеко от той скалы, где стоял ты. И вдруг я вспомнила об одной детали, которая мелькнула в твоем рассказе. Я проверила. И поняла. А потом пошла к Зевсу, который покорно последовал за мной.

– Но что? Что же ты обнаружила?

– Золтан, шофер Зевса-Питера-Ламы, он не отправился, как утверждалось, в отпуск к своей семье за границу в тот день, когда произошло твое мнимое самоубийство. Во всяком случае, туда он не долетел, да и не мог прилететь, поскольку в аэропорту его тоже не видели. Я связалась с его близкими, а также навела справки в аэропорту. Таким образом, получается…

– Что Зевс убил Золтана?

– Скажем так, он немного подтолкнул его.

– И он признался тебе в этом?

– Он ни в чем не признался, но сразу изъявил бурное желание в сотрудничестве. Он же и подсказал решение: выдать тебя за подделку.

– А что он будет делать теперь?

– Поскачет, как угорелый, к своим красоткам, уже проданным и обезображенным, чтобы поставить им отметины, о которых он разглагольствовал на процессе. Коммерция следует всегда впереди щепетильности у Зевса-Питера-Ламы.

– Значит, я свободен?

– Ну разумеется, раз ты больше не стоишь ни гроша.

34

Двадцать лет миновало после событий, описанных в этом повествовании.

Передо мной раскинулось море, которое, беспечно постанывая, выкатывало на берег светлые прозрачные волны. Для него тоже настал час сиесты под обжигающим полуденным солнцем. Горячий густой воздух, сладкий, как солнечный мед, никому не дает высунуть носа наружу. Даже тени на земле стали совсем крохотные.

Я пишу эти строки в мансарде того вытянутого в длину домика, в котором мы с Фионой когда-то впервые предались любви. Мы нарекли эту комнату моим рабочим кабинетом, поскольку я поставил напротив окна расшатанный пюпитр, за которым иногда уединяюсь, чтобы помарать бумагу, но мы вдвоем прекрасно знаем, что главной мебелью в этой комнате остается тесная кроватка, та, с разбитым матрацем кровать, которая стояла так, на всякий непредвиденный случай, вроде того, когда я впервые оказался в доме Фионы. И теперь, спустя годы, несмотря на удобное и роскошное супружеское ложе, находящееся в нашем распоряжении этажом ниже, мы частенько приходим с Фионой сюда, где наши тела переплетаются втайне от всех. Десять ребятишек были зачаты на этом убогом и восхитительном ложе, десять красивых малышей, крепких и рыженьких, чье нашествие заставило нас соорудить легкую пристройку к дому со стороны кухни.

В этот час Фиона должна уже сидеть в самолете, который увозит ее из Нью-Йорка. Я глупо пялюсь в небо, будто смогу отсюда рассмотреть Фиону. Но я знаю, она вот-вот вернется ко мне. Она летала в Штаты на инаугурацию фонда, посвященного творчеству Карлоса Ганнибала. Посвящение… Он покинул нас несколько лет назад, просто заснув и не проснувшись. Он умер с такой же скромностью, с которой прожил всю свою жизнь. Вслед за его тихой и незаметной кончиной сразу же пришло признание: молодые художники перенимали его манеру писать, его картины оценили любители искусства, а критики превозносили его роль в истории живописи, обнаружив, что по сути он был самым интересным художником эпохи, которую пережил. «Слава лучше идет мертвым, – частенько приговаривал он, – иначе вы словно носите одежду, надетую с чужого плеча, в которой смотритесь смешным». Да, у него так и не получилось выглядеть смешным, ибо он скончался почти бедняком, а его единственным богатством было уважение нескольких близких друзей и трогательная любовь, которой окружали его мы с Фионой. Внес ли я определенный вклад в то, что окружающие наконец открыли его как гениального художника? Было бы слишком громко утверждать это. Но правда и то, что я на протяжении многих лет писал статьи о нем, в которых рассказывал о моих переживаниях, связанных с его холстами, о том, каким образом он круто изменил мою жизнь. Он только посмеивался, читая мои заметки.

– Ты слишком сильно меня любишь, – говорил он мне.

– Нельзя слишком сильно любить кого бы то ни было.

– Слишком, потому что любишь меня дважды. Ты любишь мои картины и любишь меня.

– Тогда, скорее, вам следует сказать, что я трижды люблю вас: вас, вашу живопись и потом, я люблю любовь, которую испытываю к вам.

Как могли двое таких застенчивых молчунов, как мы с Ганнибалом, объясняться в любви с откровением, граничащим с непристойностью? Это тайна, которую он унес с собой.

Где-то в раскаленной утробе чердака скрипнуло деревянное стропило.

Фиона будет рядом со мной уже через несколько часов. В те дни, когда она меня покидает, моя чувствительность обостряется, я осознаю, что время бежит, жизнь неумолимо сокращается, что вокруг куча орущих детей, которых подстерегают тысячи опасностей, я впадаю в хандру, у меня начинается бессонница, и жизнь моя нависает надо мной тяжким бременем. Однако я знаю, что стоит ей пересечь голубой порог нашего дома, как все станет на свои места.

Только однажды было по-другому. В то утро я с малышами голышом купался в море, доплывая до торчащих вдали скал. Стайкой окружив меня, мои отпрыски плыли, бултыхаясь в мягкой, теплой нежно-изумрудной воде, покачиваясь на нежных дружелюбных волнах, и в этот момент я вдруг подумал, что похож на маму-рыбу, которая вывела на прогулку своих мальков. Я был на своем месте, я был нужен именно в этой точке вселенной, я служил полезному делу, и мое существование казалось мне вполне оправданным. Когда мы вернулись и плюхнулись на горячий песок пляжа, вновь пошла обычная суета: одному подать полотенце, другому сделать замечание, кого-то даже шлепнуть по мягкому месту, свистнуть, подгоняя тех, кто не желал выползать из моря, но эта суета в то же время была наполнена смыслом. «Без меня человечество не имело бы нынешнего облика», – не уставал говорить Зевс-Питер-Лама. В то утро, впервые в жизни, я ощутил, что у меня тоже есть роль, которую уготовила мне жизнь. В моей жизни есть человеческие существа, живые и усопшие, которым я нужен. Что же есть во мне незаменимого? Это мои мысли. Мои заботы. Мои привязанности. Моя любовь.

Там, позади меня, чуть дальше от моря, был разрушен Омбрилик. Иногда у меня начинает кружиться голова при мысли, что пышное вычурное жилище Зевса исчезло с лица земли, в то время как наша скромная, презренная обитель, наш простой деревянный домик продолжает стоять, давая приют нашему счастью.

Зевс-Питер-Лама, само собой, не хотел сдаваться смерти без боя. Его дуэль со своей единственной, настоящей соперницей – Природой – продолжалась до последнего дыхания. Почувствовав, что уже не может устоять против тяжести лет, он не пожелал подчиниться естественному ходу событий и отправился на покой в мерзлоту морозильника, туда, где лежала его последняя законная супруга Донателла. Он тоже оставил завещание, в котором просил разморозить его гений, как только наука будет на это способна. Ничего в нем не было естественного при жизни, такой же неестественной стала и его смерть.

Что стало с этой морозильной камерой? Я читал в газетах, что новые собственники виллы сначала хранили ее, но затем, после серии перепродаж и, наконец, разрушения виллы следы морозильника затерялись.

Огромный парк Омбрилика был поделен на несколько участков, а на месте, где когда-то гордо возвышался дворец, построили длинное приземистое трехэтажное здание, в котором обосновалась психиатрическая лечебница. Туда-то и поместили красоток. Точнее говоря, экс-красоток, поскольку скальпель Фише, ведомый воображением Зевса, превратил их всех в странных, уродливых, безобразных чудовищ. Вообще, карьера их была на удивление короткой. Равно, как и репутация Зевса, она не надолго пережила их создателя. Когда этого скомороха Зевса-Питера-Ламы не оказалось на месте, чтобы привлекать к себе постоянное внимание средств массовой информации, все по-другому взглянули на его творчество, быстро обнаружив, что в нем больше шума, нежели истинного таланта. Некоторые коллекционеры и владельцы художественных галерей, обеспокоенные утечкой своих капиталов, еще пытались искусственно удержать цены на рынке, но очень скоро время с невиданной стремительностью унесло в забвение эти так называемые произведения искусства. Случается, что одной из бывших красоток удается перехитрить охрану и она с безумными воплями выскакивает из парка в ночной рубашке, распугивая отдыхающих на пляже диким блуждающим взглядом, – этакая людоедка с обезображенной плотью, страшилище с пустыми глазами и ртом, из которого вместо слов вылетает лишь буйная пена; непризнанный шедевр, от которого отворачиваются все музеи.

Кто сегодня знает, в чем состояло творчества Зевса-Питера-Ламы? Кому известно его имя? Иногда, редактируя эту повесть, на меня находят сомнения, заинтересуется ли какой-либо издатель моими мемуарами. Только тот факт, что я приходился зятем Карлосу Ганнибалу, поможет привлечь внимание к моему рассказу. Ах, неважно! Я пишу, чтобы писать, я поверяю свои откровения брошенным в ящик стола листкам бумаги, чая в душе, что однажды кто-нибудь из моих детей случайно вытащит их на свет.

Солнце длинными яркими полосками пробивается через жалюзи. Когда луч коснется ножки кровати, воздух будет меньше давить на меня, летний зной, оказавшись под угрозой надвигающегося вечера, сменится томной прохладой, и я смогу наконец выйти из дома. И именно в это мгновение, я точно знаю, раздастся голос Фионы: «Адам?»

Фиона по-прежнему зовет меня Адамом, ведь Тацио пришел к ней слишком поздно.

«Я узнала тебя таким, я полюбила тебя таким и не хочу, чтобы ты был другим. Разве что добавились шрамы, да еще морщинки на лице…»