Текст книги "Когда я был произведением искусства"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Одобрительный гул прошел волной над гостями вечеринки. Чувствуя, что скоро настанет мой черед, я задрожал от возбуждения.

– Нет, Зевс-Питер-Лама еще не сказал своего последнего слова. Я работал со всем, что встречается в неживой природе, друзья мои. Но что вы скажете о живой природе? Никто, друзья мои, еще не работал с живой природой.

Я увидел, как его руки потянулись к скрывавшей меня от гостей ткани.

– Итак, впервые в истории человечества позвольте представить вам живую скульптуру.

Ткань взметнулась, прошелестев над моей головой, и я предстал перед публикой, облаченный в одни лишь шорты.

Приглушенное «ах» растворилось в толпе, у которой сперло дыхание, словно она получила в живот удар пущенным со всей силой мячом. Изумленно округлились брови. Открытые от удивления рты не издавали ни слова. Время остановилось.

Приблизившись, Зевс-Питер-Лама с гордостью смотрел на меня. Когда я говорю «смотрел на меня», я должен уточнить, что после операции Зевс обычно любовался только моим телом, избегая взгляда моих глаз, по-видимому, из-за того, что они продолжали оставаться одними из немногих частей тела, которые он не подверг художественной обработке. Однако в тот вечер наши взгляды пересеклись, что придало мне бодрости в густевшей тишине.

Зевс властным голосом крикнул:

– Встань!

Как и было условлено, я покинул табурет и нерешительно встал на ноги. Толпа зрителей тихо вздохнула от ужаса. С учетом моего, по крайней мере, странного вида, они были убеждены, что перед ними настоящая скульптура, и вдруг прямо у них на глазах мрамор зашевелился.

Зевс-Питер-Лама, словно укротитель хищников, набрав полную грудь воздуха, выстрелил сухим щелчком кнута:

– Иди!

Медленно и не без усилий я сделал несколько неуверенных шагов вперед. Правда, «шагать» было не вполне подходящим словом, лучше было бы сказать «передвигаться», так как с тех пор, как мой организм ощутил на себе творческое вмешательство моего Благодетеля, я при ходьбе постоянно чувствовал ноющую боль в… ну, да ладно! Я сделал два круга по подиуму, опасно покачиваясь на ногах после каждого движения. Я не осмеливался смотреть вокруг себя, уставившись себе под ноги, ступающие по полу, – и здесь слово тоже не совсем подходило для данной ситуации, мне следовало бы сказать «контактирующие с землей конечности», – застенчивость сковала мое тело, и я не решался даже поднять голову в сторону зрителей необычного шоу.

– Приветствуй!

Это не было предусмотрено программой. Я совсем растерялся. И стоял как истукан. Зевс-Питер-Лама, выгнувшись передо мной, крикнул громче, как дрессировщик в цирке призывает к порядку тигра, отказывающегося исполнять свой номер.

– Приветствуй публику!

Жалея его легкие, я слегка поклонился. Первый ряд зрителей взорвался шквалом бурных аплодисментов, словно застрекотало с десяток пишущих машинок. Второй ряд подхватил их. Потому еще один. И еще. Вскоре безумствовала вся толпа.

Только тогда я осмелился повернуть лицо к зрителям. Может, это случилось оттого, что они увидели мои глаза? Что они воочию убедились, что я – живое существо? Так или иначе, аплодисменты переросли в овации. Я улыбнулся – ну, скажем так, попытался выдавить нечто похожее на улыбку, поскольку с моими… ну, да ладно об этом! Крики «браво» еще сильнее взметнулись вверх. Я протянул к зрителям ладони. Толпа ответила оглушительными овациями. С каждым моим жестом толпа бесновалась все сильнее и сильнее. У меня было такое ощущение, будто я нажимал на некую тайную кнопку, которая заставляла публику сходить с ума от восторга. Я стоял, опьяненный славой. Это был знак. Это был вызов. Никогда в жизни на меня так не смотрели, никогда мне так яростно не аплодировали, никогда я не слышал таких восторженных криков. Мой Благодетель, взяв меня за руку, присоединился к моим реверансам. Толпа визжала, бушевала, топала ногами. Мы без конца кланялись со сцены – ни дать ни взять танцоры балета после представления.

Лишь после умоляющего жеста Зевса толпа успокоилась, и вечеринка продолжалась своим чередом. Тем не менее я оставался центром притяжения для всех собравшихся. Гости нескончаемой цепочкой дефилировали передо мной, разглядывая малейшие детали моего тела. Со всех сторон в мой адрес сыпались лестные комплименты. В соответствии с приказом моего Благодетеля, я не проронил ни слова, но зато с удовольствием рассматривал гостей, с любопытством исследовавших меня, выслушивая их комментарии.

– Это поразительно!

– Мы вступаем в новую эру.

– Это исторический вечер!

– Признаюсь вам, что с некоторых пор я перестал следить за творчеством Зевса, но здесь он поистине ошеломил меня.

– Человечно ли так поступать? Или бесчеловечно?

– Во всяком случае, это великое творение!

– Взгляните на скульптуру, просто поразительная иллюзия! Можно поклясться, что она понимает наш разговор.

Среди наиболее любопытных находились и тридцать красоток Зевса. Спеленатые, завернутые в прозрачный пластик, обнаженно-розоватые, они были неспособны установить связь между тем, кем я был, и тем, в кого превратился, и разглядывали меня сначала с любопытством посетителя лавки старьевщика, словно прикидывали, поставили бы они меня у себя дома на полке или нет. Затем, под впечатлением от восторженных комментариев достойнейших лиц нашего острова, услыхав отклики уважаемых гостей о моей оригинальности, моей смелости, моей революционности, они с удивлением уставились на меня, как если бы им сказали, что кресло съедобно. Наконец их отношение резко переросло во враждебность, когда они осознали, что никто не принимает их в расчет, за исключением нескольких сексуально озабоченных старичков и вульгарного миллиардера-завсегдатая. Я ликовал про себя. Все внимание было приковано ко мне. Красотки были отброшены в тень. Именно по их разочарованным мордашкам я поверил в свой полный успех.

Наконец настал черед моих братьев.

Они рассматривали меня гораздо дольше, чем тогда, когда я был их братом. Я вовсе не ждал, что они что-то скажут, так как у них ни на что не было своего собственного мнения. В этот вечер они проводили положенное время, необходимое для осмотра картины в музее, чтобы потом напустить на себя вид знатоков искусства. Постояв минуты три передо мной, они повернулись к своему пресс-атташе, неприятному высокому типу с жестким лицом, холеному, в кожаной куртке с кучей застежек-молний, вызывающе одетому по последней моде, как это присуще людям, которых природа обделила красотой.

– Что ты об этом думаешь, Боб?

– Не волнуйтесь, это не затмит вашей славы, птенчики мои.

Братья Фирелли, закивав головами, с облегчением вздохнули. Боб вытащил из кармана пудреницу, соломку и начал вдыхать порошок. Близнецы, тыкая в меня пальцами, продолжали настойчиво выпытывать.

– Если честно, как ты это находишь?

– Да наплевать мне.

– Ты не понимаешь: что мы должны говорить другим?

– Успокойтесь, зайки мои. Вы будете отвечать, как обычно: с-ума-сойти-ну-просто-гениально-обожаю-революционно-блеск, с ума сойти на самом деле, с ума сойти!

– А нельзя что-то более умное сказать?

– К чему?

Взбодрившись, Боб с трепещущими от наслаждения губами спрятал в карман свою пудреницу и недобро осклабился.

– Этого еще не хватало: чтобы вы вели умные разговоры! Вы что, хотите потерять свою публику?

– Но…

– Молчать! Вас обожают, потому что вы красивы, и точка. Люди вполне догадываются, что вы не стояли у истоков изобретения задней передачи для автомобиля, равно как и других изобретений. Как только вы начнете разговаривать, как нобелевские лауреаты, это станет концом вашей карьеры, сладкие вы мои.

И он грубо подтолкнул их в сторону буфета, продолжая ворчать:

– Вести умные беседы… и это – братья Фирелли! Редко услышишь такой вздор! К счастью, до этого вряд ли дойдет…

Они оставили меня в смятении. Встреча с братьями доставила мне меньше удовольствия, чем я рассчитывал. То, что я вывел из их отношений с Бобом, меня поразило: таким образом, у них тоже был свой Благодетель, который думал за них. То, что им было мало слыть просто красивыми, неприятно удивило меня. Чего можно желать большего, чем прекрасная внешность? Ведь именно из-за того, что я был лишен ее, я и решился на то, чтобы превратиться в странного, не похожего ни на кого человека.

Мое смятение развеяли комплименты, которые с новой силой посыпались на меня, – лестные, бодрящие, словно весеннее солнце, растапливающее мое холодное сердце. Неслыханно! Невероятно! Как ново! Как свежо! Какая глубина! Все эти слова были лишены смысла, но сила, с которой они выкрикивались из толпы, наполняла их непередаваемым блеском. Они лились на меня как контрастный душ после многолетнего холода равнодушия, который пробрал меня до костей за всю мою недолгую жизнь, я купался в золотистых лучах признательности, я рождался заново…

– Как вы назовете свое творение, уважаемый мэтр?

– А по вашему мнению? – поинтересовался Зевс-Питер-Лама, поглаживая подбородок.

Тут же посыпались крики. Имена следовали одно за другим. Можно было подумать, что здесь проходит аукцион. Предложения фонтанировали: Человек, о котором мечтали; Другой Человек; Тот, каким мы хотели бы стать; Тот, которого уже не ждали; Тотальный Человек; Человек будущего; Человек настоящего; Мечта приближается; Воспоминание Дориана Грея; Тот, кого не смог создать Господь; Тот, кого пропустил Бог; Кома творца; Бионический Человек; Над Добром и Злом; Так говорил Заратустра; Над Уродством и Прекрасным; E=mc2; Левиафан; Золотое Античисло; Синтез; Теза-Антитеза-Ерундеза; Сон Эпиметея; Альфа и Омега; Реванш хаоса; Уникальный.

При каждом предложении Мой Благодетель снисходительно улыбался. Наконец он вскочил на подиум и ткнул в меня пальцем:

– Есть только одно название этому революционному произведению искусства: Адам бис.

Так прошло мое крещение под аплодисменты и вспышки фотокамер.

12

В то время как мое тело на протяжении нескольких дней с трудом отходило от той памятной вечеринки, на которой я был вынужден слишком долго находиться в стоячем положении, мое сердце колотилось от нежданно свалившегося на меня счастья.

Мой Благодетель принес мне в постель целую кипу газет и журналов, со страниц которых на меня смотрели мои фотографии. Без всякого сомнения, моя инаугурация превратила меня в настоящую звезду. Адам бис ярко блистал на первых страницах самых уважаемых печатных изданий.

В то же время я спокойно принял на себя бремя славы. Более того, я рассматривал это как восстановление нормального хода вещей. Никогда не имея под рукой иного чтива, кроме прессы, я полагал, что журналисты говорят только о чем-то важном; а ведь до сих пор они самым скандальным образом меня игнорировали, несмотря на то, что я считал себя значительной фигурой. Зато теперь то, что мое имя склоняли на каждой странице газет и журналов, можно было считать торжеством справедливости. Мое существование было наконец замечено и запротоколировано. Если не сказать, торжественно отмечено общественностью.

Я находил наслаждение в самых мелких гранях своего успеха: я замерял место, отведенное в средствах массовой информации моим братьям, которое оказывалось просто смешным в сравнении со статьями, посвященными моей персоне; я ревниво следил за качеством работы пишущих специалистов, комментировавших каждый мой шаг. Бывало, что они раздражали меня до бешенства: подумать только, перенести меня из рубрики «Новости» на страницы «Жизнь общества» или, хуже того, в рубрику «События культуры» на самую последнюю страницу. Зевс-Питер-Лама едва сдерживал мой гнев.

Он ежедневно устраивал фотосессии с лучшими фотографами острова.

– Вот и наступил второй этап твой славы, Адам бис. Сначала тебя фотографировали, потому что ты слыл особенным, непохожим на других.

Теперь тебя фотографируют, потому что ты знаменит. Известность – животное, которое кормит себя своей плотью.

Я с удовольствием подставлял себя под вспышки фотографов, принимая всевозможные позы. Однако по-прежнему отказывался раздеться полностью перед фотокамерой.

Вечерами мы с Зевсом-Питером-Ламой вели долгие дискуссии на эту тему.

– Ты должен слушаться меня и позировать обнаженным.

– Нет.

– Но ты же не будешь вечно таскать на себе эти уморительные шорты!

– Насколько я знаю, Микки Маус никогда не снимал свои штанишки.

– Не сравнивай, ради Бога, мое творение с этой ничтожной мышью.

– Я не буду позировать обнаженным.

– А ведь твои братцы даже не думали ломаться. И оголялись перед фотографами гораздо менее престижными, чем те, кого я приглашаю ради тебя.

– Меня не греет мысль, что я окажусь в конце концов на дверце рабочего шкафчика какой-нибудь кассирши из супермаркета.

– Это приказ. Ты не имеешь права даже обсуждать его.

– Я распоряжаюсь своей обнаженностью.

– Ты больше никаким образом не распоряжаешься своим телом. Ты подписал бумаги, забыл?

– Но это не касается моей наготы. Она пока принадлежит мне.

– Ни в меньшей степени, чем все остальное, связанное с твоим телом.

– Дайте мне время.

– Ладно, в конце концов, ты прав. Подождем немного. Со временем фотографии лишь подорожают.

С каждым днем передвигаться становилось для меня все легче и легче. Сюрреалистический бред, которым вдохновился мой Благодетель поздним, освещенным рыжей луной вечером, отвечал, скорее, эстетическим, чем практическим целям. Это замечание, сформулированное в ругательной форме, сорвалось с моих губ однажды утром, когда я мочился, морщась от боли.

– Дорогой мой Адам бис, – ответил мне Зевс холодным тоном, – если вы жаждали чего-то практичного, вам не следовало отдаваться в руки гения.

– Но все же.

– Если вы хотели чего-то практичного, вам нужно было остаться той серой личностью, какой вы были до этого. Природа – вот настоящий специалист по практичности! Практично и недорого. Отличное соотношение цены-качества. Инженер бедных душ. Вы хотите вернуться в свое прежнее состояние?

Не имея больше аргументов, я решил свыкнуться со своим новым телом, не жалуясь на жертвы, которых требовало искусство.

Вскоре я достиг в этом определенных успехов и уже мог принимать участие в трапезах вместе с остальными обитателями виллы. Я восседал во главе длинного, пятнадцатиметрового стола прямо напротив Зевса-Питера-Ламы, который не сводил с меня восхищенных глаз, – так смотрит на своего любимого сына заботливый родитель.

Зевс строго-настрого приказал мне не произносить ни звука на публике, что немного расстраивало меня, однако нисколько не смущало тридцать красоток, которые галдели за столом, каждая о своем, озабоченные лишь тем, чтобы соблазнить Зевса. На протяжении всего обеда – от закусок до кофе – прекрасные нимфы посматривали на меня с тем уважением, с которым любуются величественным букетом цветов, что давало мне возможность спокойно наблюдать за ними. Однако затем, когда Зевс удалялся до вечера в свою мастерскую, они не упускали случая при встрече отпускать в мой адрес злые колкости.

– Глядите-ка, пациент потерял своего доктора Франкенштейна!

– Нет, это Квазимодо собирается звонить в свой колокол.

– Колокол? Это то, что у него на голове?

– Где его голова? Это его голова?

– Ну да, та штука, где торчат два глаза…

Для меня даже их оскорбления нежно ласкали ухо. Выражение досады на источавших ревность лицах красоток лишний раз свидетельствовало о моем неоспоримом первенстве. Завистник плюет лишь на того, кто его превосходит. И потом, я столько натерпелся от равнодушных взглядов людей, что каждое слово, делавшее более четкими контуры моего существования, – будь то одобрительные комплименты или саркастические замечания, – услаждало мое самолюбие.

К тому же атаки красоток оставались словесными. Ни одна из них не осмеливалась дотронуться до меня даже пальцем, не говоря уже о том, чтобы толкнуть или поставить подножку. Все с огромным уважением относились к творчеству Зевса-Питера-Ламы.

– Ну как, дорогой мой Адам бис, чувствуешь ли ты себя наконец созревшим для настоящей фотосессии?

– Вы хотите сказать….

– Да, без штанишек Микки Мауса. Готов?

– Нет.

Лицо Зевса потемнело от гнева. Разряды молний зловеще засверкали в его зрачках. Вдруг его лицо просветлело, улыбка ярко заиграла на губах и драгоценные камни засверкали в его зубах, переливаясь всеми цветами радуги.

– Сегодня вечером у меня собирается узкий круг важных гостей. Красоток я запру в спальнях, поскольку они имеют поразительное свойство мешать умным беседам. Ты хочешь быть одним из наших?

– С удовольствием.

– Отлично. И само собой, ты не произнесешь ни слова.

13

Пусть я и не вымолвил ни слова за ужином, все разговоры за столом вращались вокруг моей персоны. Антиквары, владельцы художественных галерей, оценщики аукционов, торговцы предметами искусства, все приглашенные Зевса-Питера-Ламы без конца забрасывали его вопросами.

– Вы допускаете мысль, что такое произведение искусства, как это, может оказаться однажды в наших руках?

– Почему бы и нет? Если вы предложите хорошую цену.

– Я готов огласить сумму.

– Сколько же?

– Десять миллионов.

Снисходительная улыбка проявилась на лице Зевса-Питера-Ламы, словно тот услышал от собеседника тонкую шутку.

– Вы называете это предложением? Вам следует лучше подготовиться.

– Двенадцать миллионов.

– Шутите, я надеюсь?

– Пятнадцать? Двадцать?

– В любом случае, в настоящее время и речи не идет о том, чтобы я разлучился с Адамом бис.

– Рассчитываете ли вы в будущем разрабатывать творения подобного рода?

Теперь настал мой черед томиться в ожидании ответа. Я повернулся к Зевсу, который, казалось, был целиком занят тем, что лепил своими длинными пальцами миниатюрную скульптуру из хлебного мякиша, получая, судя по его лицу, невероятное удовольствие от дрожавших в нетерпении лиц. Волна ревности захлестнула меня.

– Пока нет.

Я с облегчением вздохнул. Озабоченный с самого рождения лишь своей персоной и ничем, кроме своей персоны, я никак не был настроен на то, чтобы у меня появились братья или сестры, с которыми мне пришлось бы делить привязанность своего Благодетеля.

– Скажите, – спросил вдруг торговец антиквариатом из Швейцарии, – вы изменили у него все органы тела?

– Да, все внешние органы.

– Все?

– За исключением глаз.

– Значит, вы модифицировали и то, что у мужчины болтается между ног?

– Половой орган? Да, мне показалось это необходимым.

– И что же вы ему смастерили?

– Сономегафор.

Долгая пауза повисла за столом – все были в изумлении. Наконец издалека раздался робкий женский голос:

– Соно что?

– Сономегафор. Наиболее удавшееся из всех преобразований.

Мой Благодетель взял бокал с вином, и божественный нектар забулькал в его горле в тишине непонимания: все гости ждали объяснения. Поставив бокал на место, Зевс прищелкнул языком.

– Лучше представить невозможно.

И никто не понял, говорил ли он о вине или о моем сономегафоре.

– Разумеется, это прототип, единичная модель. Но если хорошенько покопаться в мировой истории, мы увидим, что со времен античности у всех великих завоевателей – Александра Великого, Цезаря, Аттилы – было нечто, приближающееся к сономегафору.

Шепот восхищения прошелестел над столом, за которым гости изумленно переглядывались друг с другом.

Зевс-Питер-Лама, будто не замечая немой сцены, воцарившейся перед ним, с невозмутимым видом принялся раскатывать другой мякиш. Увлеченный целиком своим делом, он, словно разговаривая сам с собой, добавил:

– Впрочем, сономегафор у Александра был тоже ничего.

Он поднял скатанный хлебный шарик к носу и улыбнулся ему, словно встретил случайно своего старого знакомого.

– Хотя он ни в какое сравнение не идет с сономегафором Адама бис.

Его пальцы громко щелкнули, и катыш со скоростью полетел над столом. Гости вздрогнули, пораженные резкостью этого жеста.

– Я вступил в единоборство с самой Природой, и, скажем так, с Адамом бис мне удалось разработать идеальный сономегафор, о котором на протяжении всей истории мечтало человечество, включая и женщин, и мужчин. Вот так, а сейчас это появилось. Это существует.

Все взгляды устремились на меня, точнее говоря, на ту часть тела, что скрывали мои штаны. Я тоже на всякий случай бросил туда взгляд, отягощенный драгоценным бременем.

– А не пройти ли нам на террасу? – предложил, вставая, Зевс-Питер-Лама.

Я смутно помню, как закончилась вечеринка, поскольку не только гости, но и я слегка злоупотребил превосходными винами из погребка Зевса. Женщины, воспользовавшись переменой мест, поспешили ко мне, чтобы поболтать со мной. Зажав меня со всех сторон, они ходили вокруг, тараща на меня огромные от изумления глаза, нисколько не волнуясь о том, что я ни звуком не поддерживал их беседу. Они щупали меня за бицепсы, хватали за плечи, словно невзначай спотыкались передо мной, чтобы я вынужден был подхватить их, терлись животом о меня со всех сторон, короче, можно было подумать, что у них от вина улетучились остатки воспитания, которыми они еще обладали в начале вечеринки. Когда мужья призвали их к себе, они со смехом отошли от меня, смущенные, будто маленькие пай-девочки, которых застукали в кладовке, когда они пальцами черпали варенье.

Вдруг я почувствовал, как кто-то властно схватил меня за руку. Обернувшись, я увидел Мелинду – единственную незамужнюю женщину среди гостей Зевса.

– Не хотите ли прогуляться со мной под луной?

Ее голос, глухой, темный, плотный, с хрипотцой, будто слегка смазанный машинным маслом, казалось, исходил не изо рта, а из ее декольте. Впрочем, в ней все было декольтированно. Вырез ее платья доходил до самого пупка, полоска из легкой полупрозрачной ткани едва прикрывала грудь, плотно обволакивая ее и спускаясь к поясу, где была привязана к ремню из золотой цепочки. Любой, кто обращался к Мелинде, обращался к одному сплошному декольте. И сложно было устоять от соблазна проследить за очертаниями прекрасного тела, легко угадывавшегося под покровом легкого платья, невозможно было заставить отвести взгляд от ее плеч, глаза сами спешили затем к груди, чтобы, в конце концов, последовать еще ниже. Искушение совершить такое путешествие было слишком велико. И к тому же, весьма приятное, так как блестящая золотистая кожа Мелинды находилась в постоянном волнительном движении, словно эта женщина возбужденно дышала всем своим телом.

Наконец мне удалось добраться взглядом до ее ресниц и кивнуть в знак согласия. Она скромно потупила взор, ее губы растянулись в легкой улыбке, и она потащила меня к саду, подальше от гостей, увлекая в лабиринт кустарников.

Первые метры нашей прогулки дались мне тяжело. Эта женщина, несомненно, ждала от меня, чтобы я рассыпался фразами о звездах, луне, любви и судьбе, короче говоря, всего того, что без конца пересказывают особи мужского пола в романтических мелодрамах. Но у меня не только не было ни малейшего желания разговаривать, из моей головы вылетели все мысли – все мое существо стало одним большим левым глазом, неотступно следящим за декольте Мелинды и за направлением, которое оно указывало.

– О чем вы задумались?

Я не осмеливался проронить ни звука.

Мы стояли одни на небольшом холмике посреди сада, вдали от чужих глаз. Тонкий лунный свет струился, переливаясь, словно серебристая рыба в тихом пруду. Декольте Мелинды развернулось ко мне. Мой взгляд гут же кубарем слетел вниз, попав в западню, из которой уже невозможно было выбраться. Ее лицо, казалось, поднялось выше луны.

– Я вам нисколечко не нравлюсь?

Декольте тяжело вздохнуло. Ну вот, это моя вина, обидел даму. Она, по-видимому, теряется в догадках, почему я перестал пожирать ее взглядом.

– Я вам противна?

Бедняжка задыхалась от волнения все сильнее и сильнее, ее грудь надувалась и сдувалась от страдания, которое я ей причинял.

Нечеловеческим усилием мне удалось поднять голову и остановить взгляд на ее прекрасных глазах хоть на несколько секунд. Я выдавил из себя улыбку, показывая, что у меня вовсе нет плохих намерений.

Не успел я отвести глаза в сторону, чтобы подтвердить свои благие намерения, как декольте плотно приклеилось к моей груди, а ее губы вантозом присосались к моим. Мне казалось, что мой язык затягивает мощный пылесос. Я задыхался.

– Пойдем к тебе в спальню, – шепнула она как раз в тот момент, когда я уже почти умер от удушья.

Мы прошли через парк к той части виллы, где находилась моя комната, и каждый шаг отзывался невыносимым страданием в моем сердце. Когда Зевс-Питер-Лама говорил за ужином о моем сономегафоре, я был самым заинтересованным лицом, поскольку уже на протяжении недель, наблюдая за тем странным произведением искусства, что болталось у меня между ног, мучился жутким любопытством, каким образом я когда-либо смогу применить его на практике; то состояние, в котором оно оказалось после страстного поцелуя Мелинды, не особо успокоило меня, и, шагая к ложу любви, я не мог избавиться от растущего беспокойства, которое затрудняло и без того неуверенную походку.

Впрочем, мои сомнения развеялись сразу же, как мы оказались в кровати. Она медленно раздевала меня, жадно окидывая страстным взглядом мое тело. По мере того, как оно обнажалось, Мелинда вскрикивала от восхищения. Я все же вызывал у нее доверие. Меня просто распирало от важности. Оставалось лишь освободить от последних покровов мой сономегафор.

Когда Мелинда стащила с меня последнее белье, она руками всплеснула от восторга.

– Невероятно!

Она подвинулась, чтобы рассмотреть его поближе, и осторожно дотронулась до него.

– Гениальная идея!

С вытаращенными глазами и разинутым ртом она еще долго любовалась творением Зевса.

То, что произошло затем, не требует особых комментариев, разве что самого обычного – я проявил себя самым блестящим образом. Мы сделали раз, потом еще разок. Мелинда визжала от наслаждения, а из моего горла вырывались стоны, которых я раньше за собой не замечал. Проходи посторонний в этот момент под нашим окном, из которого вырывались страстные крики, то точно подумал бы, что там проводят свой медовый месяц кошка с диким кабаном.

Когда мы уже в третий раз предавались отдыху и старались отдышаться от бешеной гонки, без сил уставившись в потолок, Мелинда вновь оседлала меня.

– Ой, нет, хватит! Я больше не могу!

Я даже не успел сообразить, как слова сами вырвались из меня.

Заорав от изумления, Мелинда вскочила на ноги и, потеряв равновесие, грохнулась с кровати.

– Я сделал тебе больно? – спросил я, помогая ей подняться.

С ужасом глядя на меня, она завизжала, как резаная свинья.

– Что с тобой, Мелинда?

Она в страхе бросилась от меня, укрывшись за креслом – озноб бил ее тело.

Желая успокоить ее, я двинулся к креслу.

– Не подходи ко мне, – заревела она и, защищаясь, замахала руками.

– Да что случилось, в конце концов? Чего ты испугалась?

С горящими от изумления глазами она произнесла дрожащими губами:

– Ты умеешь говорить?

– Естественно, умею.

– Это ужасно. Я не знала.

Она явно была под большим потрясением. Я же не мог взять в толк, как женщину, которая только что голышом вытворяла в бесстыдном порыве самые экстравагантные трюки, мог шокировать факт, что я умею говорить. Она подбежала к своему платью и в спешке стала натягивать его на себя.

– Ты уходишь?

– Да.

– Тебе не было хорошо?

Она ответила молчаливым взглядом. Ее явно тяготил разговор со мной. Я повторил:

– Тебе не было хорошо?

– Да-да, все было хорошо, – зачастила, словно с сожалением, она.

– Ты еще придешь?

Она лишь молча продолжала ползать на четвереньках в поисках своих элегантных туфель на высоких каблуках.

– А, вот они!

Она мигом натянула их на свои прекрасные ноги и с облегчением вздохнула, будто этот последний штрих в ее туалете вернул ей утерянное достоинство.

– Ты не хочешь остаться? Мы могли бы поговорить?

– Ну нет, всему есть свои пределы!

И Мелинда громко хлопнула за собой дверью.

14

Я погрузился в сон, как в пучину. Время от времени я внезапно пробуждался и, переворачиваясь на другой бок, на секунду переживал те мгновения, когда познал самое большое счастье от соития, сделав наконец женщину счастливой, и вновь забывался во сне. Утро застало меня бодрым и цветущим от радости пресыщения любовью.

На краю моей кровати сидел Зевс-Питер-Лама и внимательно смотрел на меня.

– Мне следовало отрезать тебе язык.

Я пропустил мимо ушей его замечание и, с наслаждением предаваясь воспоминаниям минувшей ночи, блаженно улыбался восходившему солнцу.

– Мелинде никогда в жизни не было так страшно, – упрямо твердил он.

– Но у нее никогда в жизни и не было такой ночи.

– Это точно, – усмехнувшись, сказал Зевс. – Когда она отошла от испуга, опрокинув парочку рюмок и заглотнув успокоительное, то подтвердила мне чудодейственные свойства сономегафора.

Он потрепал мне бок – таким жестом хозяин хвалит свою лошадь.

– Даю голову на отсечение, что она в эту минуту названивает всем своим подружкам, чтобы поделиться радостью от плотских утех.

Нахмурив брови, он рассматривал мое лицо, которое светилось удовлетворением пресыщенного самца.

– Ну что, доволен собой?

– В общем, да.

– И ты ничего не соображаешь?

Он в ярости катапультировался с кровати и в бешенстве принялся ходить взад-вперед по комнате.

– Это я вчера вечером осчастливил Мелинду, а не ты.

– Вы, наверное, заблуждаетесь.

– Ты полный идиот! Это мое изобретение, сономегафор, заставил ее взметнуться на седьмое небо.

– Вы слегка преувеличиваете…

– Ты раньше слышал, чтобы женщины так кричали под тобою? Не лги себе. Не хочешь ли ты убедить себя в том, что Мелинда хоть минуту провела бы с тобой до того, как ты стал Адамом бис? И вообще, у тебя были-то женщины раньше?

Мне нечем было крыть.

– Вот так! Это мой гений привел в восторг Мелинду вчера вечером. Это сделал я и только я.

– Но все же с ней в постели был я…

– Нет. Ты был там и всё же то был не ты. Доказательство – она исчезла, как только ты вновь стал самим собой.

– Когда я заговорил?

– Да, несчастный! А ведь я тебе сколько раз втолковывал, чтобы ты молчал. Как только ты открываешь рот, ты выдаешь свои мысли и тем самым выдаешь себя прежнего. А я не могу это контролировать. И это абсолютно мне не интересно. Впрочем, ты сам мог убедиться, какие от этого могут быть последствия.

Охваченный смятением, я уже не был уверен в своем счастье.

– Мелинда еще вернется?

– Если будешь молчать, да.

– Буду.

– Вставай, собирайся. Пора завтракать.

Когда дверь за Зевсом захлопнулась, я еще несколько минут понежился в постели – где найдешь лучшее место, чтобы перебирать в памяти приятные воспоминания. Затем приступил к своему туалету, каждое утро отнимавшему у меня добрый час с тех пор, как Зевс внес столько сложностей в мой организм. Покончив с этим, я открыл платяной шкаф и вдруг словно оказался в грезах, которые только что переживал: все полки были пусты, все мои вещи исчезли. Чтобы успокоиться, я закрыл дверцы шкафа и громко засмеялся – сейчас я проснусь и все будет на своих местах. Я снова приоткрыл шкаф: ничего! Ни верхней одежды, ни нижнего белья! Не осталось ни малейшей тряпки, чтобы прикрыть мое тело.