Текст книги "Людовик XIV"

Автор книги: Эрик Дешодт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Людовик заявляет Виллару: «Прежде чем вы скажете мне ваше мнение, я вам сообщу мое. Я хорошо знаю Сомму [154]154
  Сомма – река в Северной Франции и одноименный департамент.


[Закрыть], она труднопроходима, там есть крепости; я мог бы отправиться в Перонну или в Сен-Кантен, собрать там все имеющиеся в наличии войска, чтобы вместе с вами, соединив все силы, попытаться дать отпор врагу и либо погибнуть вместе, либо спасти государство, ибо я и помыслить не могу позволить врагу приблизиться к моей столице».

Вне всякого сомнения, он так и поступил бы.

Двадцать четвертого июля на рассвете, обманув принца Евгения ложным маневром, Виллар форсирует Шельду, штыковой атакой овладевает укрепленным лагерем в Денене, где принц Савойский разместил свои склады. Враги в беспорядке бегут, бросив обозы, пушки и знамена. Вторжение остановлено.

Двадцать второго августа 1712 года подписано перемирие между Францией и Англией. Мирный договор между этими двумя державами, Португалией, Соединенными провинциями, Пруссией и Савойей заключен в Утрехте в апреле 1713 года.

Император действует в одиночку, рассчитывая захватить Страсбург и отнять Каталонию у Испании. Виллар охлаждает его пыл, за несколько недель отбив у него Фрайбург, Кайзерслаутерн, Ландау, Шпайер и Вормс. Начинаются переговоры. Людовику дано пережить еще несколько счастливых мгновений.

Одним из таких мгновений, несомненно, было получение 25 сентября долгожданной папской буллы Unigenitus Dei Filius.

Людовик встретил этот документ с огромной радостью. Мирный договор избавил его от внешних врагов, булла сокрушит врагов внутренних.

Что касается отца Летелье, его ликованию не было предела: 101 положение отца Кенеля было осуждено! Это превосходило все его ожидания. Но осуществление надежд порой может оказаться гибельным. Булла не только осуждает труды отца Кенеля, но и запрещает мирянам читать Священное Писание, толковать каковое отныне дозволено лишь священникам. Блаженный Августин под подозрением. Только Рим владеет истиной в последней инстанции.

Галликанские свободы под угрозой. Янсенисты внезапно обретают мощную поддержку. Сорбонна, парижское духовенство, августинцы, бенедиктинцы конгрегации Сен-Мор (Святого Мавра), капуцины, босоногие кармелиты, каноники церкви Святой Женевьевы, минимы, францисканцы, аббатство Сито [155]155
  Минимы (от лат. minimi – наименьшие) – католический нищенствующий монашеский орден, основанный в XVвеке. Аббатство Сито (Цистерциум) – основанное в 1098 году аббатство, родоначальник монашеского ордена цистерцианцев, отделившегося от бенедиктинцев; его члены носили белое одеяние с черным капюшоном и считали физический труд условием монашеского служения.


[Закрыть]и тысячи других пополняют ряды «несогласных». «Согласные», коих несравнимо меньше, – они принадлежат в основном к высшему, в том числе и придворному духовенству, – прикрывают свое согласие многочисленными оговорками, каковые делают их одобрение не столь уж весомым. Они принимают буллу с условием, что сами будут судить об истинности сформулированной в ней доктрины.

Малочисленная, но блистательная группа берет тем временем сторону папы: Фенелон, кардинал де Роган, архиепископ Реймсский… Летелье каждый день напоминает королю о их мнении.

Ноай, чтобы избежать раскола, соглашается с буллой Unigenitus, хотя его вышеупомянутые враги ему не верят. Чтобы посрамить его, они представляют проект пастырского наставления, совершенно для него неприемлемого. Он голосует против. Канцлер Поншартрен просит его по приказанию короля (сам он с этим не согласен) более не появляться при дворе. Ноай отвечает пастырским посланием, напечатанным в двадцати тысячах экземпляров, коим запрещает принимать в своей епархии папскую буллу, дабы защитить галликанские свободы.

В Риме Климент XI удрученно взирает на это новое противостояние. Иезуиты ошиблись или ввели его в заблуждение… Как бы там ни было, раздоры терзают старшую дочь Церкви. Многие считают раскол допустимым, другие – вероятным, а некоторые – неизбежным.

Тем временем парламент должен зарегистрировать буллу. Число выступающих против довольно велико, и возглавляют оппозицию генеральный прокурор д'Агессо и генеральный адвокат Жоли де Флёри.

Девятого февраля 1714 года Людовик вызвал их к себе и, что случается с ним крайне редко, совершенно вышел из себя.

Он сказал, «что готов был растоптать их, и, выкажи они хоть малейшую непокорность, он бы раздавил их в лепешку», и с угрозой добавил, что от его кабинета недалеко до Бастилии. А затем, успокоившись, король простонал: «Эти люди вгонят меня в могилу».

Пятнадцатого февраля парламент регистрирует королевские грамоты, касающиеся распространения и исполнения буллы Unigenitusво всём королевстве. Среди епископов находится лишь 15 «несогласных» на сотню тех, кто принимает буллу. Эти последние решают сопровождать ее распространение одобряющими пастырскими наставлениями. Но среди низшего духовенства и мирян соотношение «согласных» и «несогласных» меняется на противоположное. Из 450 священников Парижской епархии 385 поддерживали кардинала против папы и Unigenitus.

По крайней мере, война принимает желаемый оборот. Общий мир не за горами. 6 марта 1714 года Карл VI подписывает первый из двух Раштаттских договоров как император; а второй – 7 сентября как глава государств, входивших в Священную Римскую империю. В этом же сентябре Бервик, отправленный Людовиком XIV на помощь Филиппу V, овладевает Барселоной; подстрекаемые Карлом VI каталонцы, чьи желания были не такими уж химерическими, мечтали отделиться от Мадрида.

Война близка к завершению, но смерть не покидает Версаль, а религиозной распре не видно конца.

Герцог Беррийский, последний сын Великого дофина, младший брат покойного герцога Бургундского и герцога Анжуйского, ставшего королем Испании Филиппом V, умирает 4 мая от травмы, полученной при падении с лошади, последствия которой врачи лишь усугубили своими неумелыми действиями. И вновь герцога Орлеанского подозревают в отравлении! Единственным наследником Людовика XIV по прямой линии остается малолетний герцог Анжуйский. Король просит привести его к себе и говорит со слезами на глазах: «Вот что мне остается от всей моей семьи!» От его официальной семьи, ибо у него оставалось много бастардов, в том числе и сыновья мадам де Монтеспан, герцог дю Мен и граф Тулузский, особенно им любимые, к которым воспитывавшая их мадам де Ментенон также питала нежные чувства (притворные, а может быть, и вполне искренние). Людовик вскоре вспомнит о них.

А теперь вернемся к делам церковным: один из главных «несогласных» Анри Шарль де Куален, епископ Меца, публикует 20 июня «Пастырское послание и наставление относительно буллы Нашего Святейшего Отца Папы». Это послание – шедевр прозрачной двусмысленности. Иезуиты тотчас же увидели в нем скорее «критическое опровержение, чем согласие». Самые агрессивные из них заявляют, что «сие послание есть жесточайшая, неслыханная сатира на папское уложение».

Пользуясь этой вспышкой галликанства, янсенисты начинают повсюду выступать в защиту отца Кенеля, проповедуя свободу совести и право верующих высказывать свое мнение о церковных догматах. Отец-ораторианец Вивьен де Лаборд публикует «Свидетельство об истине», согласно которому любому христианину надлежит самому определять свой Символ веры. При таком подходе папа мало что значит.

Людовик в растерянности. По мнению некоторых историков, он готов отказаться от «максим Франции», являющихся основой галликанства, и даваемой ими независимости от Рима.

«Речь идет не о галликанских свободах, – говорит Людовик Жоли де Флёри. – Речь идет о религии. Я хочу, чтобы в моем королевстве была только одна религия, и если свободы служат поводом для введения других религий, я начну с того, что уничтожу свободы».

Пятого июля король приказывает обнародовать постановление, согласно которому «Пастырское послание и наставление» монсеньора де Куалена следует «отменить и уничтожить, ибо оно наносит ущерб грамотам его величества, противодействует принятию буллы, одобренной Ассамблеей духовенства Франции, и ослабляет либо делает бесполезным осуждение как ошибок, содержащихся в 101 положении, так и книги, каковая их содержит».

Канцлер Луи де Поншартрен, умеренный приверженец галликанских свобод, полагает, что королю не пристало вмешиваться в конфликт между епископами. Он сообщает свое мнение королю и подает в отставку. Людовик принимает его отставку и назначает на место канцлера Даниеля Франсуа Вуазена де Нуаре, ставленника мадам де Ментенон, исполнявшего должность государственного секретаря по военным делам, человека бесцветного и всегда готового повиноваться.

Поншартрен оставил свой пост, чтобы не быть причастным к последующим событиям. Ибо ему известно, что Людовик намерен нарушить законы монархии в пользу своих бастардов, что тот и не замедлил сделать. Через несколько дней после постановления, которое должно было «сокрушить» монсеньора де Куалена, Людовик объявляет возможными наследниками своих двух незаконнорожденных сыновей от Франсуазы де Рошешуар маркизы де Монтеспан: герцога дю Мена и графа Тулузского. Десять месяцев спустя он дарует им титул принцев крови (декларация от 23 мая 1715 года).

Как мы уже могли убедиться, абсолютная монархия не есть своеволие. Закон наследования неприкосновенен. Он покоится на шести принципах: наследования, первородства, наследования по мужской линии, невозможности передать корону по завещанию, преемственности и принадлежности к католической религии. Монарх не может распоряжаться короной по своему желанию. Предполагаемое призвание к наследованию короны «месье герцога дю Мена и месье графа Тулузского и их потомков мужского пола в случае полного отсутствия принцев королевской крови» незаконно. Кроме того, вышеупомянутые лица появились на свет вне брака. Наследник должен быть рожден от брака, канонически безупречного. Людовик не был женат на Франсуазе де Рошешуар, единственным мужем которой был Монтеспан [156]156
  Будущая королевская фаворитка вышла замуж (1663) за Луи Анри де Пардайяна де Гондрена маркиза де Монтеспана (1640–1701).


[Закрыть]. Главный закон королевства нарушается шестикратно.

Второго августа 1714 года парламент без всяких разговоров регистрирует июльский эдикт, неизбежное появление которого подтолкнуло Поншартрена к отставке. Нарушение закона, на которое пошел парламент, не менее серьезно, чем злоупотребление властью, на которое решился король. Но Людовик – не диктатор, сопротивление возможно. Каким образом?

У парламента есть память, он помнит, что завещания Генриха IV и Людовика XIII были признаны недействительными. То же самое произойдет и с этим эдиктом и усиливающим его содержание завещанием, в одном из пунктов которого будет сказано: «Наше намерение таково, что заключенные в нашем эдикте положения в отношении герцога дю Мена и графа Тулузского всегда будут оставаться действительными, так что ни ныне, ни впредь никто не имеет права отменить то, что мы объявили нашей волей». Людовик демонстрирует здесь верх некомпетентности.

Хотя можно предположить, что король делает это просто для своего спокойствия, ибо сам он, равно как и парламент, не обольщается относительно будущего этого решения. 26 августа 1714 года, вручая свое завещание первому президенту парламента и прокурору д'Агессо, он говорит им: «Пример королей, моих предшественников, и пример завещания короля, моего отца, не позволяет мне оставаться в неведении в отношении того, что может случиться с моим завещанием; но этого хотели, меня мучили, меня не оставляли в покое, что бы я ни говорил. Ну что ж! Я купил мой покой. Вот это завещание, возьмите его, и пусть с ним будет то, что будет. По крайней мере, меня оставят в покое и я больше не услышу об этом ни слова».

«Этого хотели», «меня мучили», «меня не оставляли в покое»… Слова безмерно уставшего человека.

Но на следующий день он возвращается к этому вопросу и при участии мадам де Ментенон и отца Летелье пишет тому, кто его мучил и не давал покоя, – герцогу дю Мену: «Вы этого хотели; знайте, как бы я вас ни возвышал, какое бы положение вы ни занимали при моей жизни, после моей смерти вы станете ничем и вам придется доказать, если сможете, что вы действительно достойны того положения, каковое вы имели, пока я был жив».

С этим вопросом покончено, но остается кризис Церкви, который он сам спровоцировал, добившись от Климента XI буллы Unigenitus. А потому о покое остается только мечтать. Вот тогда и возникает замысел созыва национального собора.

Король объявит от имени королевства и своего духовенства о том, что поддерживает буллу Unigenitus Dei Filius. Парламент зарегистрирует эту декларацию. Национальный собор будет созван для того, чтобы осудить архиепископа Парижского и его приверженцев. Таким образом, Ноай вынужден будет уйти и янсенизм будет уничтожен.

Чтобы получить на это согласие папы, в Рим отправляется маркиз де Гурне. Но папа не может допустить, чтобы французские епископы выносили решение по вопросу доктрины, находящееся исключительно в его компетенции. Королевский посланец возвращается ни с чем.

Ну что ж, решает Людовик, можно обойтись и без папы. Разве не он первый в ответе за судьбу французской Церкви?

Это было в июне 1715 года, жить ему оставалось лишь два месяца. Собор назначен на 1 сентября. Именно в этот день он и умрет.

В эти два последних месяца очень много внимания уделяется булле Unigenitus. Нужно зарегистрировать прилагаемую к ней декларацию «согласных» епископов, но всё идет не так гладко, как задумано. Генеральный прокурор д'Агессо – против. Парламент на его стороне. 8 августа Людовик принимает его в Марли, чтобы выслушать доводы, которые ему в высшей степени неприятны: они напоминают ему старинные ремонстрации, которые он запретил 50 лет назад, придя к власти. В ответ он назначает заседание парламента, на котором будет лично присутствовать, чтобы силой заставить зарегистрировать декларацию. 11 августа он вызывает д'Агессо в Версаль. Генеральный прокурор, отправляясь туда, вполне допускает, что ночевать ему придется уже в Бастилии. Жена поддерживает его: «Идите, сударь, и поступайте так, как если бы у вас не было ни жены, ни детей. Мне легче пережить ваше заточение в Бастилию, чем знать, что вы поступились честью». В Великом веке честь превыше всего.

Д'Агессо отказывается идти на уступки. Король приходит в неслыханную ярость. Он слишком устал, чтобы ехать в Париж и лично проводить заседание парламента, а непреклонность прокурора выводит его из себя. Говорят, что он топал ногами, стучал тростью по мраморному полу и даже схватил генерального прокурора за шиворот с криком: «Я приказываю вам требовать регистрации моей декларации!»

Это тот самый д'Агессо, чья статуя возвышается ныне перед Бурбонским дворцом в Париже, на выходе с моста Согласия.

За два последних года своего правления, номинально длившегося 72, а реально 54 года, Людовик, ослабевший, почти угасший, кажется тенью того светила, у которого нет тени, ибо от него одного исходят все тени Вселенной.

Король, находящийся, с одной стороны, под властью своего духовника, а с другой – под влиянием своей жены (правда, пока еще неясно, до какой степени), пребывает в мрачном настроении, вызывающем у него отвращение к своему ремеслу, каковое он некогда считал великим, благородным и восхитительным. Его ожесточение против янсенизма превратило в серьезный кризис затянувшуюся, бесконечную, как звук рога Роланда [157]157
  Имеется в виду герой «Песни о Роланде» – старофранцузской эпической поэмы, впервые записанной в XII веке и рассказывающей о гибели отряда войска Карла Великого, возвращавшегося в 778 году из похода в Испанию.


[Закрыть]в Ронсевальском ущелье, ссору второсортных теологов, не имеющую ни малейшего отношения к Вере, Надежде и Любви, какими их представляли себе христиане не только тогда, но и во все времена. Однако это личное ослабление короля не затронуло первой и важнейшей сферы правления, сферы войны и мира.

Людовик XIV на закате своих дней, разочарованный, усталый, раздраженный, благочестивый лишь по привычке, тем не менее, ни в чем не уступает торжествующему королю времен Нимвегенского мира, когда Франция была образцом для всей Европы и одновременно ее грозой. Он даже превосходит того короля, ибо одно дело диктовать свою волю, обладая огромными силами и великими полководцами, и совсем другое – заключить победный мир, когда государство испытывает недостаток всего и вся. Ибо завершение Войны за испанское наследство является, возможно, самым большим личным успехом Людовика XIV.

В отличие от окончания Деволюционной, Голландской войн и войны против Аугсбургской лиги, когда король, по мнению его приближенных и общества, был слишком уступчив по отношению к врагу, теперь, в 1713 году, когда усталость была так велика, что даже самые воинственные готовы были заключить мир как можно быстрее, лишь бы поскорее покончить с этим кошмаром, король в одиночку противостоял этой всеобщей усталости, и заслуга его была тем очевиднее, что сам он приближался к концу жизни.

Конец худшей из войн этого царствования был для Франции неожиданным. Он не имел ничего общего с решениями, принятыми коалиционными силами на конференции в Гертрёйденберге, имевшими целью уничтожение Франции. Радикальное изменение ситуации было делом рук короля. Виллар – не говоря уже о прочих – готов был немедленно начать переговоры, не торгуясь о мелочах, поскольку спешил насладиться своей славой. Но Людовик был тверд. «Я желаю мира, – написал он маршалу, – но ничто не заставит меня торопиться с его заключением. Если переговоры в Раштатте продолжатся, вы наверняка заставите принца Евгения принять основные из желательных для меня условий. Если же он прервет переговоры, вы мне окажете еще большую услугу и я буду вам более благодарен за твердость, которую вы выкажете в исполнении моих приказов, чем если вы заключите мир, противный как моей славе, так и нынешнему положению дел».

В конце войны Людовик оказался более упорным, чем некогда был его главный враг, умерший десятью годами ранее, готовивший (как всегда, тщательно) свою четвертую войну против Франции, Вильгельм Оранский, он же Вильгельм III, король Англии, но гораздо более известный под своим первым именем. Король Франции был стар, он похоронил всех – не только свою семью, но и злейших врагов. Могло ли одно уравновесить другое?

Франция лишилась Дюнкерка и его фортификационных сооружений, шедевра Вобана; уменьшилось ее влияние в Германии, за исключением Баварии; в Северной Америке она уступила Англии Акадию, Гудзонский залив и Ньюфаундленд, а также Сент-Кристофер в Антильском архипелаге. Возникает желание сказать, что этим и ограничиваются ее потери, ибо итог территориальных приобретений этого 54-летнего царствования остается весьма впечатляющим.

Англия, кроме приобретения вышеупомянутых территорий, сохраняет за собой Гибралтар и получает значительные торговые выгоды: со стороны Франции – возвращение к таможенному тарифу 1664 года и режим наибольшего благоприятствования в торговле; со стороны Испании – asciento, или монополию на торговлю неграми и разрешение отправлять ежегодно корабль водоизмещением 500 тонн на ярмарки в Картахену и Веракрус, что является почти официальной поддержкой неограниченной контрабандной торговли с Латинской Америкой.

Соединенные провинции добились создания буферной зоны в бывших Испанских Нидерландах, находящейся под имперским суверенитетом, где они жили за счет императора. Так называемые Барьерные трактаты, которые будут подписаны 15 ноября 1715 года, через два месяца после смерти Людовика XIV, позволят им держать там свои гарнизоны.

Император обеспечил себе доминирующее положение в Центральной Европе, прежде всего благодаря ослаблению Турции, у которой он отвоевал Венгрию и Трансильванию. В результате Войны за испанское наследство он получил упомянутые выше Нидерланды, Миланское герцогство, Тоскану, Сардинию и Неаполитанское королевство.

Испания потеряла много: Гибралтар, Италию и Нидерланды. А предоставленные Англии торговые преимущества лишали ее значительных ресурсов. Филипп V еще долго будет мечтать о реванше.

Прощание

1715 год. Людовик очень устал. Ему не суждено пережить этот год. У него желтовато-восковой цвет лица, на котором лежит печать горечи. Ему трудно двигаться. На лице его появляется выражение то скуки, то растерянности, а то он внезапно беспричинно плачет. Огромный Версаль стал дворцом безмерной тоски. Придворные, пережившие эту войну, которая уничтожила цвет дворянства, удрученные его мрачной атмосферой, ищут развлечения в Париже.

Мадам де Ментенон часто жалуется в письмах на ипохондрию мужа: «Приходится терпеть его мрачное настроение, его уныние, его недомогания; иногда у него из глаз ни с того ни с сего льются слезы, и он не может сдержать их, или ему внезапно делается дурно. Он утратил вкус к беседе. Случается, что кто-либо из министров приносит ему дурные новости. Если хотят, чтобы я присутствовала при этом совете, меня зовут, если нет, то я удаляюсь…»

Десятого августа у Людовика едва хватает сил дойти до своей молельной скамейки – ноги совсем не держат его. 12-го ему становится хуже. 13-го он просит отнести его в церковь в портшезе. После молитвы он, стоя, ни на что не опираясь, принимает посла Персии Хусейна Мирзу. Во второй половине дня он чувствует острую боль в левой ноге. Фагон, его знаменитый врач, констатирует воспаление седалищного нерва. А начиная с 19 августа король уже не покидает своих апартаментов. Его хирург обнаруживает черное пятно на ступне. 20-го в присутствии врачей, которые промыли ему ногу в большом серебряном тазу, Людовик говорит: «Я вижу, что вы находите мое состояние плохим. Я действительно очень слаб. Но как может быть иначе, если я мучаюсь от боли днем и ночью и с начала моей болезни почти ничего не ем, а вы не можете дать мне ни малейшего облегчения?»

Двадцать первого августа он работает, облачившись в халат и положив ногу на табурет, а 22-го теряет сознание в травяной ванне, приготовленной специально для того, чтобы дать ему облегчение. Десять врачей, вызванных из Парижа в помощь Фа– гону, прописывают ему ослиное молоко. 24-го левая нога у него чернеет до самой ступни; «воспаление седалищного нерва» – это на самом деле гангрена. 25-го, вдень Святого Людовика, король решает обедать в окружении придворных и уточняет: «Я жил среди моих придворных, я хочу умереть среди них. Они были рядом со мной на протяжении всей моей жизни; справедливо, чтобы они видели мой уход».

Вечером он просит дать ему последнее причастие, после чего назначает маршала де Вильруа воспитателем дофина, недолго беседует с канцлером Вуазеном и генеральным контролером Демаре и просит позвать Филиппа Орлеанского.

«Мой дорогой племянник, – говорит король, – я составил завещание, согласно коему вы сохраняете все права, которые вам дает ваше рождение. Я поручаю вам дофина; служите ему так же честно и преданно, как вы служили мне… Если его не станет, власть перейдет в ваши руки. Я знаю ваше доброе сердце, ваше благоразумие, вашу храбрость и ваш ум; я убежден, что вы возьмете на себя заботу о достойном воспитании дофина и что вы сделаете всё возможное для облегчения участи подданных королевства».

Людовик добавляет: «Я сделал некоторые распоряжения, кои считал разумными и справедливыми для блага королевства, но поскольку всё предусмотреть невозможно, то в случае необходимости внести какие-либо изменения будет сделано то, что будет сочтено необходимым».

Историки единодушны в том, что эти уточнения касались того положения, которое, вопреки законам королевства, он даровал герцогу дю Мену.

Двадцать шестого августа, в понедельник, он прощается с будущим Людовиком XV, которого к нему приводит герцогиня де Вантадур: «Мое дорогое дитя, вы станете величайшим королем в мире; никогда не забывайте о своих обязанностях перед Богом. Не следуйте моему примеру в войнах; старайтесь всегда жить в мире со своими соседями и по мере сил облегчать участь своего народа, чего я, действуя в интересах государства, не имел счастья делать. <…> Я вам даю в духовники отца Летелье; следуйте его наставлениям и не забывайте о ваших обязательствах по отношению к мадам де Вантадур».

Он приглашает герцога Орлеанского и объявляет ему: «Мой племянник, я назначаю вас регентом королевства. Вам суждено видеть одного короля в могиле, а другого – в колыбели; сохраните в вашей памяти одного и не забывайте об интересах другого».

Его хирург Марешаль, прозондировав ему ланцетом ногу, обнаружил, что гангрена затронула кости.

Обращаясь к кардиналам де Бисси и де Рогану, король говорит о том, что его смущают последствия буллы Unigenitus, которую он вырвал у папы, чтобы покончить с янсенистами: «Я всегда с усердием и твердостью защищал религию и Церковь, но в событиях, имевших место в последнее время, я всего лишь следовал вашим советам и делал лишь то, что вы мне рекомендовали. Поэтому если я поступал дурно, то это на вашей совести, ибо в этом не было моей личной воли, и вы ответите за это перед Господом; у меня же были только самые благие намерения».

Так как кардиналы молчат, он указывает пальцем на небо: «Господа, отвечать вы будете перед этим судом».

Затем он говорит, что испытывает угрызения совести из-за того, как он поступил с кардиналом де Ноаем. Он заявляет, что не питал ненависти к архиепископу Парижскому. Фагон и Марешаль советуют ему помириться с ним. Людовик соглашается: «Заверьте его, что для меня будет высочайшим счастьем умереть у него на руках». Врагам Ноая кажется, что это уже слишком.

Роган, Бисси и мадам де Ментенон совещаются, стоя у оконного проема, а затем возвращаются к королю: его смерть на руках Ноая была бы торжеством их врага. Кардинал-архиепископ Парижский должен сначала принять буллу. Ноай так и не появился.

В последние дни жизни Людовик ко многим обращается с прощальными словами; те, которые он адресует принцессе Пфальцской, жене своего брата, матери регента, производят на нее такое впечатление, что она пишет: «Прощаясь, он сказал мне такие нежные слова, что я не знаю, как я тут же не рухнула без чувств».

Двадцать восьмого августа появляется некий провансальский знахарь по имени Брен и предлагает «безотказное» средство от гангрены. Герцогиня Орлеанская, герцог дю Мен и граф Тулузский сообщают о нем королю, и тот соглашается его принять. Король пьет этот «на редкость вонючий, сделанный из какого-то животного эликсир», небольшое количество которого растворили в рюмке то ли бургундского, то ли аликанте.

На несколько часов ему становится лучше, и дамы объявляют Брена «ангелом, ниспосланным небесами, чтобы спасти короля», а всех парижских и придворных врачей требуют сбросить в реку. Наступает ухудшение, король вновь принимает лекарство, и в четверг 29-го его состояние вновь улучшается. Апартаменты герцога Орлеанского, заполненные придворными, явившимися засвидетельствовать свое почтение будущему регенту, пустеют.

«Если король еще раз позавтракает или пообедает, – говорит герцог, – около меня не останется никого!»

В пятницу 30 августа начинается агония. Людовик пребывает в полубессознательном состоянии. Мадам де Ментенон удаляется в Сен-Сир и более не появляется.

Ночью 31 августа священники читают над ним молитвы для умирающих. Как рассказывает Филипп де Курсийон, маркиз де Данжо, «голоса священников, читавших молитвы, задели какую-то пружину в машине (король стал машиной), и его величество произнес громче, чем они, Ave Maria и Credo несколько раз подряд, но совершенно бессознательно, просто в силу привычки произносить их, каковую имел».

«О Боже, приди мне на помощь, поскорее помоги мне» – таковы его последние слова. Затем он потерял сознание и лишь 1 сентября на мгновение пришел в себя, прежде чем в 8 часов 15 минут испустить последний вздох.

На следующий день парламент, еще не знающий последней воли короля, передает бразды правления герцогу Орлеанскому, который возвращает парламенту право ремонстраций. 4 сентября внутренности покойного приносят в собор Парижской Богоматери, а 6-го кардинал де Роган доставляет его сердце в молельный дом иезуитов на улице Сент-Антуан. 9-го вечером траурный кортеж покидает Версаль в сопровождении восьмисот всадников – лейб-гвардии, мушкетеров и легкой кавалерии – со свечами из белого воска в руках. Кортеж проходит через Париж ночью и прибывает в Сен-Дени 10 сентября на рассвете, когда улицы еще пустынны.

В реестре умерших Версальского прихода свидетельство о смерти короля появилось лишь шесть недель спустя: «В первый день сентября года тысяча семьсот пятнадцатого великий, очень могущественный и очень замечательный Король Франции, славной памяти Людовик Четырнадцатый, семидесяти семи лет от роду скончался в своем дворце и был перенесен в Сен-Дени в девятый день названного месяца в присутствии Мессира Жана Дюбуа, каноника Сен-Кантена, капеллана королевского оркестра и Мессира Пьера Маннури, священника конгрегации миссионеров, каковые поставили свои подписи вместе с нами».

В своем послании, направленном в Рим после смерти короля, нунций Корнелио Бентивольо представляет его почти святым. «В нем сочетались все королевские и христианские добродетели и, за исключением легкомысленных заблуждений молодости, коим не подвержены лишь те, кто по исключительному благоволению Провидения призван к святости, не сыщется ничего, что можно было бы поставить ему в упрек».

Король Пруссии Фридрих Вильгельм I был краток. «Господа, король умер», – сказал он по-французски своим приближенным. Все поняли.

Магические чары более не действуют на народ. От восхищения, еще имевшего место в 1709 году (вспомним, как было встречено его обращение от 12 июня о необходимости продолжать войну), не осталось и следа. Толпы скорбящих не собираются в церквях на публичные молебны за упокой души Людовика. Появились листовки, называющие его банкротом, ограбившим народ. Это охлаждение объясняли длительностью его правления, несчастьями последней войны, налоговым гнетом, человеческим непостоянством… Всё это, конечно, так. Тем не менее война была окончена и страна оживала для мирной жизни.