Текст книги "М.Ф."

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава 4

Рассвет не предназначен для индивидуальных насильственных действий, лишь для коллективного убийства силами дисциплинированных расстрельных рот, поэтому я без особого страха шел к станции Ист-Сайд. Старался шагать резко, в такт неровному храпу Ирмы, хотя чувствовал себя усталым и сильно сознавал свою общую слабость. Достойный завтрак Честера вполне комфортабельно угнездился внутри, ковыряя в зубах. Аврора, аврора, думаю, думал я, – подходящее имя для громоподобного налета зари, но как подобрать название этому чудному хрупкому свету над городом? Да, эолит – безверхие башни, родохрозит, родомель, тронутый рододактилем. Печальная струна ми должна всегда звучать в мозгу раннего городского прохожего, знающего, что эта невинная красота нравственно столь же бессмысленна, как Рождество; что дневное насилие, предательство, вульгарность уже подогреваются или разогреваются, как остывшие вчерашние горячие пирожки. Ах да, печально думал я. Не забывайте все время помнить, что я был очень молод.

Сев в автобус до Ла-Гуардиа, я почувствовал, что один пассажир интересуется мною больше, чем следует незнакомцу. Может быть, мы знакомы? На нем был легкий черный костюм, как бы для летних похорон, излучавший коринфский мерцающий свет. Лицо тяжелое, брылы тряслись в чуть запоздалом согласии с автобусом, глаза светлые, выпученные, с водянистыми линзами. Он сидел прямо напротив через проход, и всякий раз, когда я осторожно посматривал, нагло опускал взгляд. На коленях у него лежала книжка в бумажной обложке, «Приголубленные голубки», – исследование извращений в высших кругах Америки, с многозначительными разоблачениями, в то время очень популярная. Когда мы прибыли в Ла-Гуардиа, он сунул книжку в боковой карман, как-то желчно взглянул на меня, потом вышел и исчез. Возможно, в конце концов, думал я, он не меня хоронить приготовился. Тем не менее я осторожно садился в «плюрибус» до Майами, поглядывая по сторонам, высматривая его. Его видно не было: может, летел в Бостон или еще куда-то.

Самолет казался не больше любого другого, каким я летал раньше, только было как бы больше кресел. Но пассажиров в Майами летело немного, весь ряд экономического салона оставался в моем распоряжении. Подали второй для меня завтрак – кофе, ананасовый сок, липкие пирожные, – потом я соснул. Снилась мне мисс Эммет, упомянутая Лёве при вчерашней нашей встрече. Она раздосадованно восклицала, вытирая губкой пролитый на пластиковую столешницу густой белый суп. Надела для работы мои пижамные штаны, и я даже во сне восхищался экономичностью ее образа. Дорогая мисс Эммет, с жестоко затянутой в корсет талией, где вечно болтались ножницы; с рыжей кошкой Руфой, которая до единственной своей беременности звалась Руфусом; мисс Эммет, с таким наслаждением грызшая рафинад и маслянистые рассыпчатые меренги, выкуривая четыре сигареты «Ханидыо» в день. В моем сие она запела единственную свою песню «Будешь ты летней моей королевой» отойдя от вытертого столика (откуда пластик? в нашем доме в Хайгейте только прочная сосна и дуб), чтоб сложить мои вещи перед возвращением в приготовительную школу Св. Полиэрга при Эмис-колледже Господня Спасения (тюдоровское заведение в Редруте, графство Корнуолл). Она нагружала сумки крутыми вареными яйцами. Сон напомнил мне о ее единственной кулинарной промашке. Она никогда не могла, как бы я ни просил, подать на завтрак яйцо всмятку: ставила на плиту яйца перед тем, как меня звать, а потом забывала про них. Сама крутая женщина, здоровенная старая карга. Карга? Казалось, будто ощущение неуместности этого слова, в любом случае, здесь, в Америке, вынуждало меня встать и пойти, однако истинная причина была физической: утренний кофе сделал свое мочегонное дело. Я встал и пошел в хвост самолета. В камбузе две праздные хорошенькие стюардессы в форме бирюзового, алого и почти белого цвета занимались заказанными напитками: на жаркий юг так мало пассажиров; легкая работа. Впрочем, несмотря на малочисленность пассажиров, на одной туалетной кабинке горела табличка «Занято», и продолжала гореть, когда я выходил, после того как долго писал и быстро оглядывал себя в зеркале (в Майами надо купить, как минимум, бритву: нельзя выглядеть бомжистым бомжом по прибытии на кисы). Идя назад по проходу, я увидел на пустом сиденье ту же самую книжку в бумажной обложке про голубков. И вытаращил глаза. Ну, конечно, книжка популярная. Все равно, я тихо волновался, вернувшись на свое место, гадая, не мужчина ли в черном костюме хоронится в туалете у меня на хвосте. Агент Лёве, не возражающий, чтоб я добрался до американской границы в своем паломничестве на Каститу. Может быть, преднаследственное испытание моего интеллекта и инициативности, вписанное отцом в завещание?

Хотелось закурить, а синджантинки кончились. Ох уж эти вороватые свиньи. Я позвонил стюардессе, и она со временем меня снабдила добавочной пачкой «Селима» с четырьмя сигаретами; будь это «Ханидыо», мисс Эммет было бы вполне достаточно на день; сигареты водянистого вкуса, без смолы, без канцерогенных веществ, благодаря целой миниатюрной фабрике, встроенной в хвост. Оральное насилие в конце концов изгнано из современной Америки.

Когда след от «плюрибуса» превратился из параллели в гипотенузу, я убедился в напрасности своих подозрений. Пришлось снова пойти в туалет (над бухтой Юпитера, пляжем Юноны), и по пути оказалось, что книжка про голубков теперь читается, но не летним похоронщиком; то была женщина средних лет в лимонном и гранатовом, с огромными обгоревшими руками. Значит, все (Лентана, Гольфстрим, Гольф-Вилледж) в порядке, что (Рока-Батон, Хыо-Тейлор-Берч) как бы подтверждали две светящиеся таблички «Свободно». Я думал пописать, совершив нечто вроде ликующего возлияния, но, к моему ужасу, с жидкостью пошла кровь. Почему кровь? Что я такого с собой сделал, что нарушилось в моем теле? Я взглянул на свое ужасавшееся небритое лицо, губы приоткрылись, и абрис правого верхнего резца показался неправильным. Я потрогал зуб. Он слегка ослаб, странно вывернулся в лунке. Что-то со мной не в порядке.

Загорелась табличка «Займите места». Я приплелся назад, дрожа, пристегнул ремень. Потом дрожь утихла. В конце концов, у каждого что-нибудь есть, на сто процентов никто не здоров. Кровь – пустяк: перепил с Ирмой. В борьбе за саквояж и деньги меня побили, пусть не слишком сильно: может, этим объясняется зуб, он опять укрепится, если массировать десны. Порой следует благословить жестокий удар, от него снаружи зажигается свет; с жестоким ударом поймешь, где ты есть. В каком-то смысле он чист, справедлив, человечен, как музыка: само слово связано с музыкой. Надо бояться процессов неправедных, совершающихся во тьме, – выпадения зубов (Форт-Лодердейл) во рту, сдобренном зубным эликсиром, мятным полосканием; язвы (Холлендейл) у любителей молока; рака легких (Охас, Серф-сайд) у ненавистников табака.

Мы очень низко скользили вниз над беговыми дорожками Хайли под иронические триумфальные крики многочисленных игроков на скачках, и вот Международный аэропорт Майами в чудовищно тяжеловесном лете. Плюхнулись, долго ехали, как в такси; я отщелкнул ремень. И тут – просто не представляю, как ему, черт возьми, удалось стать невидимым, может быть, все дело в черном? – он воплотился рядом в проходе и говорит:

– Проходи.

– Зачем, черт возьми, кто вы, черт побери?

– Ох, давай проходи, объясню, понял?

Я пошел. В конце концов, любопытно узнать, какая вообще ведется игра.

– Лёве, да? – сказал я.

У него был голос с придыханием и довольно приятное произношение с понижением, свойственное Бронксу.

– Не сам мистер Лёве. Я на мистера Пардалеоса больше работаю. Хотя и мистер Лёве участвует. А сейчас ты повидаешься с мистером Пардалеосом.

Удобно усевшись в такси, чистя ногти зубочисткой, он сказал:

– Та, с которой ты на Риверсайд-Драйв был, звякнула мистеру Лёве, а потом, видишь, мистер Пардалеос за дело взялся.

– Ирма? Ирма тоже участвует?

– Может, Ирма, может, еще кто-нибудь, в таких операциях имена не всегда что-то значат. Вчера вечером была куча звонков; видно, ты важнее, чем кажешься.

– И вы меня везете повидать Пардалеоса?

– Ну, тебе, наверно, ясно, что я мог покончить с работой в Ла-Гуардиа, видя, как ты покупаешь билет и объявляешь, куда направляешься, громко и четко. Я звякнул мистеру Пардалеосу, как было велено, да не лично с ним разговаривал, потому что он спал, время-то еще раннее, и мне одно только слово сказали: совпадение.

– Что, кто?

– У меня, говорю, похороны на Сайпрес-Хилл, а мне говорят, сперва живые, потом уже мертвые. Кто, говорю, имеется в виду? Ну, видно, какая-то авиакомпания стукнула, что тот самый Гусман чартерным рейсом летит обратно в Охеду. Гусман, через столько лет, что ты скажешь? А я похороны не сильно люблю, пускай даже приятеля. Получил прямо в шею три пули, пока ребята просто стояли, смотрели. Так что мне надо только вручить тебя мистеру Пардалеосу, он там ждет за столом, за завтраком, истинный аристократ, а потом возьму Гусмана.

– Вы какой-нибудь полицейский?

– Насмешил. Ну, насчет законности и прочего можешь не беспокоиться. Верну Гусмана куда надо, без всяких хлопот.

Он серьезно мне кивнул, сунул зубочистку в карман рубашки; кивок означал, что этому мужчине можно полностью доверять. Самолет тем временем подруливал к стоянке, и я знал, что нет смысла настаивать на своем праве войти в аэропорт свободным мужчиной или мальчишкой. Сопровождающий в черном, предназначенном для цели, которой не суждено сейчас исполниться…

– Вы носите по нему траур, это важная вещь.

– По кому? Понял. И заодно как бы правильно и подходяще брать Гусмана вот в таком виде.

– Атрибуты и одежды скорби.

– Очень хорошо, отлично сказано, хоть костюм только один. Любому хватит одного черного костюма. На всю жизнь хватит, если особенно в весе не прибавлять.

Легонечко, я бы сказал, придерживая меня за локоть на выходе из холодного самолета прямо в холодное здание, к которому он прилип, мужчина в черном быстро провел меня по многомильному коридору мимо залов ожидания с шумными, довольными, загорелыми кучками ожидавших, к огромной абстрактной зоне прилавков и бутиков, где полет еще не был (пугающим, восхитительным, апокалиптическим) подъемом в воздух, а оставался тихим вопросом денег, килограммов, кодовых номеров. И привел к ресторану под названием «Саварен». Ресторан был битком набит завтракавшими (неужели время завтрака никогда не кончится?) и провонял кофе, как бордель в Рио.

– Вон он, видишь? – сказал мужчина в черном.

С почтительностью. Поправил одной рукой черный галстук, другой с новой силой меня потянул. Несмотря на толпу спешно завтракавших, Пардалеос занимал большой отдельный стол, неторопливо обсуждал меню с негром-официантом, как будто было время обедать и к названию ресторана следовало относиться серьезно.[30]30
  Ресторан носит имя знаменитого французского кулинара Брийя-Саварена.


[Закрыть] На грека внешне не похож, во всяком случае, на смуглого, коренастого грека; светловолосый, бледный, почти альбинос, в дорогом блестящем костюме клюквенного цвета. Из богов, не из демонов. Мой сопровождающий сказал:

– Вот он был вам нужен, мистер Пардалеос, а теперь с любезного вашего разрешения я займусь другим делом.

Пардалеос кивком отпустил его, сверкнув контактными линзами, встал, продемонстрировав пять с половиной крепко сбитых футов, пожал мне руку – жесткий поцелуй колец, – усадил меня вежливым жестом. Я сел. Сопровождающий робко меня потрепал и ушел. Мистер Пардалеос сказал:

– Здесь готовят довольно хороший омлет с почками. Закажем, предварив его frullato di frutta с киршем?[31]31
  Фруктовый салат (um.) с ликером.


[Закрыть]

Речь совсем без акцента, абстрактно интеллигентные тона, очищенные от классовых и местных признаков. Ему было за сорок.

– Я уже дважды завтракал, – сказал я.

– Не сочтете, что слишком рано для пинты шампанского?

– Слишком. Но мысль превосходная.

Он улыбнулся архаичной улыбкой, потом заказал себе завтрак, совсем другой по сравненью с предложенным нам обоим: вареную форель с соусом чили, холодный пирог с индейкой, вирджинскую ветчину, очень толстую, с выпущенными в кипяток яйцами, замороженное клубничное суфле. И, поскольку особого выбора не было, «Боллинжер» 1963-го года. В ожиданье пил воду со льдом, черный кофе. И сказал:

– Фабер. Хорошее, созидательное имя. Homo faber.[32]32
  Здесь: производитель (лат.).


[Закрыть]

– Простите, последнее замечание должно означать…

– Как молодежь чувствительна. Нет, к сексу ни малейшего отношения. Но раз уж вы эту тему затронули, хотелось бы задать сексуальный вопрос. Как вы смотрите на инцест?

– Смотрю на что…

– На инцест, на инцест. На секс среди членов семьи. Почти все культуры накладывают на кровосмешение довольно строгое табу. Например, мои предки. Эдип, Электра и прочие. Других это не слишком волнует. Скажем, Англию. Там приняли закон об инцесте только в 1908 году.

– Почему, зачем… И в чем, собственно, дело?

– Вы, молодежь, большие мастера сокрушать старые барьеры. Лёве рассказал мне о вашем поступке, – очень умно, в высшей степени смело. Вы готовы совершить инцест?

– Вопрос академический. Мне не с кем его совершать.

– Не заблуждайтесь, друг мой. Ну, говоря об инцесте, я имею в виду все дело целиком: eiaculatio seminis inter vas naturale mulieris,[33]33
  Извержение семени в естественный женский сосуд (лат.).


[Закрыть] без всяких пилюль, презервативов, вагинальных суппозиториев. Я имею в виду готовность рискнуть на кровосмесительное зачатие.

– Слушайте, я, по-моему, вправе знать, что творится. Я пытаюсь попасть на Каститу в законных образовательных целях. Кажется, все решили…

– Мне все об этом известно. Постойте. Ну, пока я ем форель, хорошо бы вам чуточку пофантазировать. Мальчик лежит в постели с собственной матерью, так? Оба голые. Он ее или она его обнимает. Продолжайте.

– Сначала Лёве меня обокрал, теперь вы сюда притащили ради разговора о…

– Продолжайте. Начните фантазировать. Если поможет, закройте глаза.

Я вздохнул. Можно ли винить меня, юношу, за мысль, что старик обезумел? Подали шампанское в ведерке со льдом, кое-кто из завтракавших поглазел, но недолго; дело было, в конце концов, в сибаритском Майами. Я закрыл глаза и увидел то, что велел Пардалеос. Двуспальная кровать, не совсем чистые простыни, жужжат мухи. Разгар лета: объяснение наготы. Над кроватью висит фоторепродукция, которую я четко не смог разглядеть, что-то сюрреалистическое, красная комната, до предела забитая стульями и какими-то пляшущими огненными параклитами.[34]34
  Заступник, утешитель (греч.).


[Закрыть] Потом опустил глаза. Лица у матери не было, но тело четко очерчено – большие груди, живот, ягодицы потно лоснились в утреннем свете. Сын костлявый, перевозбужденный. Соитие их было спешным, он кончил быстро, как молоденький петушок. Потом лег на спину, мокрый, запыхавшийся, как бы с моим лицом.

– Ну? – сказал Пардалеос, покончив с форелью.

– Это был просто секс. Какому-нибудь поучительному комиксу можно было бы дать потрясающее название – СЫН ТРАХНУЛ МАТЬ. Первичный здравый смысл не возмущен, разве что эстетически. Это именно мысли, слова, иррациональные табу, псевдоэтические добавки, которые которые…

– Слова? Очень умно. Верно. Дай матери с сыном совокупиться и принести братика и сестричку. Дальше.

– Знаете, это на самом деле…

Но, следя глазами за вылетавшей пробкой от шампанского, я хранил в памяти ту постель, простыни поменяли, и свет изменился – почему-то на зимний дневной, с ощущеньем горящего электрического камина, – ее занимали мальчик с девочкой; оба гибкие, миловидные, с жадностью занимались любовью. Лица их были нечеткими: слипшись в поцелуе. Пробка выстрелила, официант направил в мой бокал обильную пену. Я не смог сдержать усмешку. И сказал:

– Преждевременное семяизвержение.

– Очень остроумно. В тот раз вы сказали, что первичный здравый смысл не возмущен, верно? А теперь подумайте. Через девять месяцев у нее родился ребенок. Есть комментарии?

– Это было бы несправедливо к ребенку. Вырождение. Купно передаются семейные слабости. Безответственный акт.

– Пейте шампанское, пока газ не вышел. А потом еще. Хорошо. Итак, вы говорите, что кровосмесительный секс плох при риске зачатия, но возможен при его предотвращении. Верно?

Я выпил бокал по его повелению. В желудке мгновенно взорвался накопившийся дурной воздух, потом через нос пошли пузыри. Одна из приятных особенностей питья шипучего вина заключается в отделении отрыжки через нос от желанья срыгнуть. Пардалеос тыкал вилкой в холодную индейку, жевал, склонив ко мне голову, в ожидании. Я осторожно сказал:

– Люди должны иметь право на инцест с контрацепцией. Я хочу сказать, они должны иметь возможность его требовать, точно так же, как требовать для себя права есть дерьмо. Но можно съесть и что-нибудь получше. Зачем спать со своей матерью или сестрой при возможности выбирать в целом мире женщин?

– Вы очень наивны, – заключил Пардалеос. – Не очень начитаны. Мы порицаем инцест, ибо он отрицает социальную общность. Все равно что писать книгу, где каждая фраза тавтологична.

– Мой отец, – начал я.

– Ваш отец был всецело против общественной тавтологии. Но любой сын восстает против отца. Молодой человек, протестующий против созданного его отцом общества, совокупившись у всех на виду с незнакомкой, вполне может…

– Нет. Вдобавок все это абсолютно академично. Я не могу совершить инцест.

– И не совершили бы, даже если б могли?

– Нет. Я требую права, но не совершил бы. Стопроцентно надежного контрацептива не существует.

– Я очень хорошо знал вашего отца, – сказал Пардалеос. – Он был другом, не только клиентом. Мои чувства к нему живы и за могилой. On выбрал свободу, которую выбрали бы немногие. Или, лучше сказать, был вынужден выбрать такую свободу, превратив ее в узы. Он совершил инцест.

Через пять секунд я осознал, что у меня отвисла челюсть. Через пять секунд я осознал, что крепко стиснул бокал, стекло затрещало, и на мою отвисшую челюсть все обратили внимание. Я вгляделся в невыразительные глаза Пардалеоса, стеклянные с миниатюрными линзами; рот его спокойно занимался пирогом с индейкой. Этот рот произнес:

– Ну, он теперь мертв, упокой его, Боже. Она тоже мертва.

Я пытался выкаркнуть вопрос, но не смог. Хряпнул еще шампанского. Оно было холодное, благословенное и бесполое. Пил с безумным ощущением чистого, холодного, благословенного единения с призрачным отцом, не моим, благословляющим из ужасного далека. Это был создатель шампанского, Дом Периньон. Пардалеос ответил на невысказанный вопрос:

– Да, сестра. Ваша тетка-матушка, по-шекспировски выражаясь. Но не думайте, будто это лишь немощный свободный жест протеста прошлого поколения. Дело в целом скорее эллинистическое. Он любил ее, она его; они жили как муж и жена.

Прибыла ветчина, мертвая плоть, со слепыми глазеющими глазами выпущенных в кипяток яиц. Я попробовал вычитать на тарелке зашифрованное сообщение из потустороннего мира. Какое-то время пристально смотрел. Слабость моего тела как бы собралась по частям воедино, чтобы пропеть дьяволический мотет Отцу, Подателю Всего. Я попробовал заговорить:

– Это. Вот так. Не надо.

– Глотните еще шампанского, потом дослушайте рассказ. Вы крутой молодой представитель крутого нового поколения, все сумеете переварить. После второго своего разрешения жена-сестра вашего отца была охвачена жестоким раскаяньем.

– Своего вто своего вто своего.

– Ее, как вам известно, нашли утонувшей, однако вы никогда не знали причину. Тело было обезображено, но ваш отец его опознал.

– Ее. Вы сказали.

– Да. У вас есть сестра. Ваш несчастный отец признавал, что однажды вы можете встретиться с ней. Как говорится, мир тесен. Его обуял страх, что при встрече вы можете впасть, без сомнения против собственной воли, несомненно против собственной воли, в аналогичную, в той же степени незаконную страсть. Опять эллинизм. Проклятие дому. Словно мухи па похотливых парней. Спорт бессмертных. Чепуха, говорил я ему. Могу сказать, Лёве полностью не знает истории. Равно как и Ачесои в Сиэтле. Равно как Шиллинг в Сакраменто. Мы с вашим отцом были довольно близки, как я уже говорил. В любом случае, говорил я ему, шансы полностью против. Я отвергаю всю чепуху насчет дома Атрея вместе со всеми прочими мифическими предрассудками моей расы.

– Сест.

– Молодая, прелестная, насколько я видел, девушка. Не очень крепкая, конечно. Ей нужно тепло. Живет на Карибах. Если вы едете на Карибы, то нам ее надо оттуда убрать. Дело лишь в ожидании ее отъезда в Европу. Заканчивать школу в Ницце.

– Боже. Что. Не могу.

– Еще шампанского?

– Бренди. Брей.

– У меня есть немного.

И вытащил из бокового кармана серебряную фляжку. Плоская, как портсигар, она бросила на меня блик света. Он налил бренди в мой пустой бокал из-под шампанского, но я сразу выпить не смог, так как слишком дрожал, и на меня смотрел некий лысый толстый суровый мужчина в очках. Пардалеос сказал:

– Беспокоиться нечего. Переживаемый вами шок – это шок, сопровождающий всякие новые, неожиданно приобретенные сведения. Что-то творится у вас за спиной, и вы отрицаете это. Вы получили напоминание, что даже молодость не обладает полным представлением о грандиозности, топкости и ужасе потайных механизмов жизни.

Он съел весь свой толстый ломоть ветчины и оба яйца. На тарелке его ничего не читалось, кроме краткого сообщенья горчицей, расшифровать которое я не мог. Может быть, Homo fuge?[35]35
  Беглец (лат.).


[Закрыть] Суровосмотрящий толстый мужчина атаковал большое блюдо какого-то желтоватого месива. Между приступами дрожи я проглотил бренди. Пардалеосу принесли клубничное суфле и счет на много долларов. Я с болезненным восхищеньем смотрел на розовый воздушный холмик, обильно украшенный крупными несочными половинками пунктирных вишен. Беря ложку, Пардалеос сказал:

– У меня нет, конечно, законного права вас здесь задерживать. Надеюсь, вы разделите мой взгляд на вещи. Уморительная посмертная шуточка. Он, в конце концов, ваш отец.

Мне казалось, будто я съел своего отца, полный гроб ветчины с выпущенными в кипяток яйцами вместо глаз, с мозгами-суфле, с живыми острыми ногтями. Это все бренди.

– Квартира моя вам понравится. Лежер-Сити – милое название.[36]36
  Лежер (leisure) – досуг, приятное времяпрепровождение (англ.).


[Закрыть] Обождите, пока получу сообщение об их отлете в Париж. Это ведь на самом деле не ограничивает вашу свободу, правда? Что такое время в конечном счете? У вас его…

– Они? Они?

– За ней присматривает одна старая дама. Поверьте, эта глупость не будет длиться вечно. Когда вам исполнится двадцать один, женитесь, обоснуетесь…

Он зачерпнул ложкой розовые мозги. Чувствуя сильный прилив тошноты, которая, как я знал, была красной, намекая на густой мясной экстракт глубоко в моем горле, я сказал:

– Мне надо выйти в…

– Ради бога.

Он меня отпустил. Выходя из зала ресторана, я увидел, как из-за стола у входа встали два молодых человека в веселых рубашках, в зеркальных очках. Вот почему он меня отпустил. Я побежал, ища помещение с табличкой МУЖ., проталкиваясь среди укоризненно цыкавших женщин средних лет, их пузатых сопровождающих, готовившихся сказать, эй, приятель. Один мужчина, я видел, нес лыжи. Лыжи? ЛЫЖИ? Толкнул дверь мужского туалета, увидел, слава богу, массу народу, разнообразно шумела вода, жужжали «молнии», омывались теплой водой могучие подмышки. Те двое последовали за мной, легко дыша, слабо, но вежливо улыбаясь. У одного были ржавые волосы, зачесанные на прямой пробор, густые волны заправлены за уши; другой в мягкой фетровой шляпе, с косичкой. Губы у обоих мягкие, не жестокие. Я, вдвое согнувшись, откашлял на кафельный пол густой темно-красный комок крови. Возникла ожидаемая смешанная реакция: искренняя и нарочитая индифферентность, отвращение, замешательство, быстро подавленное возмущение, очень мало сочувствия. Я слабо, коварно крикнул:

– Врача, проводите меня к…

Парочка Пардалеоса тут как тут, подкатила с улыбкой, согнув руки крюками. Не столь слабо, но еще коварней, я крикнул:

– Нет, нет. Уберите их. Это их рук дело. Двое, судя по виду, руководящих работников в рубашках с короткими рукавами сверкнули очками на меня, на них, сурово помахивая руками. Потом служитель туалетной, крепкий черный старик в белом, с морщинистой серой слоновьей кожей, обнял меня за пояс.

– Тебе в неотложку, сынок? Пошли со мной.

Он меня вывел, а люди Пардалеоса на удивление не спешили следом. Фактически я увидел, как тип с ржавыми волосами пошел к писсуару, приготовившись большим пальцем ловко отковырнуть «молнию» па ширинке. Я оказался в огромном, полном людей вестибюле, свободный, но озадаченный. Озадаченный также и тем, почему не хочу отдохнуть в Лежер-Сити, слабый мальчик, еще больше ослабленный утренними откровениями. Предложение Пардалеоса выглядело абсолютно разумно. Если я двадцать лет жил без младшей сестры, не нужна мне младшая сестра. Что за спешка? Тем не менее я сказал:

– Теперь, наверно, все в порядке. У меня самолет. Просто временное…

– Ты уверен? Выглядишь совсем нехорошо, сынок. Куда летишь?

– На Каститу.

– На Каститу? Где это?

Я понял, что за спешка. Я жаждал Сиба Легеру, как единственной в мире нормальности. А потом увидел мужчину из Бронкса, сплошь в черном, напоминанье весело одетым о смерти, порывисто движущийся предупредительный символ того, что лежит для всех них за кратким спазмом отпускного солнца. Перед собой он вел коричневого коротышку в желтовато-коричневом костюме, усатого, яростно шевелившего губами, быстро таща его в скрытном захвате. Гусман, как и было обещано, взят, предотвращено его возвращение в… Британский глашатай, звонарь во все колокола, в треуголке, в бриджах по колено, в накидном кафтане, с наложенным саундтреком русского запевалы: я неосознанно запомнил этот образ.

– Я хочу сказать, в Охеду. Чартерным рейсом.

Охеда ведь где-то в четырехстах милях к западу от Каститы, не так ли?

– Вон на том телевизоре увидишь выход на посадку, сынок. А я вернусь в старый сортир. Уверен, что будешь в порядке?

– Спасибо, – сказал я и добавил: – Мы, Гусманы, крепкий народ.