Текст книги "М.Ф."

Автор книги: Энтони Берджесс

Его, вот именно: карлика-соучастника. Все было далеко не в порядке. Первой вошла мисс Эммет с мутными, быстро прояснявшимися глазами, за ней Катерина. Мисс Эммет продемонстрировала ожидаемое ошеломление, хоть и была подготовлена. Сходство было таким, что сперва она шагнула ко мне, но Катерина ее поправила. Не понравилось мне щелканье тех самых ножниц. Она их держала в руке, хотя они стояли на якоре у нее на поясе, лезвия открывались, защелкивались, повторяя: йях-йях.

– А это еще кто? – сказал Ллев. – Слушайте, леди, я ничего плохого не хотел, понимаете? Она сама меня позвала. Так чего я такого сделал? Вы на моем месте сделали бы то же самое.

– Это, – холодно представил я, – мисс Эммет. Можно назвать ее компаньонкой моей сестры. Можно сказать, предана моей сестре.

Потом отступил назад и стал смотреть. Я сделал для Лльва все разумно возможное, просил уйти до появления мстительной мисс Эммет, намекнул даже, что не расположен проявлять слепой братский гнев, поэтому ему повезло. И так далее. Катерина тоже отступила, впрочем, с победной усмешкой, казавшейся целиком и полностью сексуальной, как бы участницей происходившего ныне. Мисс Эммет неразборчиво изъяснялась, но ножницы артикулировали угрожающе остро.

– Шлижняк. Жаба. Жеребец хренситский.

Богарт как бы заинтересовался ее методом, но яростные глаза и губы Че были выше неполитических актов насилия.

– Убери ее, – крикнул Ллев. – Ты ж мне друг. Вели гребаной суке, пускай перестанет. Ты же мне кореш, правда?

– Нет.

Он пятился к заднему – садовому – окну, выставив обе руки перед орудием, щелкавшим йях-йях. Мисс Эммет стригнула по пальцу, пошла кровь. Ллев взвыл, ухватился за крошечную кровоточащую ранку с перепуганно вытаращенными глазами гемофила. Мисс Эммет щелкала, целясь в промежность, вступая в ту самую сферу действия трех множественных форм: ножницы, брюки, яйца. Ллев завопил:

– Старик, она сумасшедшая, мать твою.

Он забрался задом на узенький подоконник с намереньем отбрыкиваться обеими ногами. Она с портновским проворством раскроила левую штанину. Он взвыл над испорченным материалом, дико идентифицированным с нижележащей плотью. Мисс Эммет перевела теперь свое орудие в истинно единственное число. Щелкнув, смолкли челюсти, она схватила слившийся воедино дуэт, заострившийся с обоих концов, за талию, за перекрестье, кольца изумленными глазами глядели из дыр крепко сжатого кулака у большого пальца и мизинца. И при каждом движении Лльва наносила укол за уколом. Ллев собрался пойти единственным путем, выскочить в окно: там верхушка дерева, прыгай. Неуклюже перекосившись, с воем толкнул раму вверх. Мисс Эммет минимально опешила под дуновеньем холодного воздуха, а чашечки бюстгальтера наполнились бризом и затанцевали. Мисс Эммет пронзила спину, не слишком глубоко. Он к ней повернулся, ругаясь, толкаясь, включая и меня в проклятия:

– Твою мать y-y y-y свинский ублюдок убери ее y-y y-y y-y мать твою мою мать твою y-y y-y.

Она нацелилась в глаза, и инстинкт, столь часто неправый, подсказал ему, будто это жизненно важней равновесия. Размахивая перед лицом руками, он как бы утопал в спинке кресла, которого не было. И выпал, теперь громко воя, вниз головой, вверх ногами, в верхний слой садовой атмосферы. У меня на мгновенье возникло забавное убеждение, что таким, собственно, и должен быть его конец; художник, дорабатывая собственное произведение, просто стер его с полотна между окном и землей. После этого никакого Лльва, ни живого, ни мертвого. Мисс Эммет, тяжело дыша, отступила, и молвила:

– Словно. Снова. Увидела. Его отца.

Если ей хотелось быть миссис Олвин, то удалившийся актер вполне сошел бы за Освальда. Она имела в виду моего отца не при попытке инцеста, а в страхе перед ножницами. Впрочем, не время думать об этом. Я помнил, что жизнь – рисованный комикс, там внизу нечто весомое, мертвое или живое. Оттолкнул Катерину, побежал вниз по лестнице. Топоча, задыхаясь, моля Бога, чтоб не вернулась астма, я вдруг понял то, что должен был раньше понять, что имел в виду утром Гонци. Но придется с этим обождать.

Глава 14

– До этого происшествия, – сказал я, или думаю, будто сказал, – определенно, не более четверти часа назад, речь шла лишь о слегка досадной задержке. Теперь вам, разумеется, надо срочно уехать с Каститы.

Катерина уже надела халат, несоблазнителыю темно-коричневый, похоронный, ассоциирующийся с пациентами государственных больниц, усеянный созвездьями памяток о съеденном в прошлом.

– Я не могу понять я не могу понять я не могу…

– Теперь это значения не имеет. Думай о том, что надо делать. Утверждаю, полиция отнесется к делу с предельной серьезностью.

– Но нельзя говорить но нельзя…

– Говорить будешь то, что у тебя в руках.

Сама она не была расположена серьезно относиться к делу, несмотря на весомость моих рассуждений. По-прежнему утопала-выныривала в кильватере того самого другого вопроса. Снова взглянула на прыгавший листок бумаги, уже засаленный, хоть и двух минут еще в ее руках не пробыл, и говорит:

– Они посмеются они посмеются они. Ох, а я так больна. Это невозможно, совсем невозможно, не могу поверить…

– Только ты одна можешь пойти, черт возьми. Ясно? Я же ведь не могу, правда? И она безусловно не может.

Мисс Эммет кусок за куском грызла сахар из красной квадратной пачки с рафинадом. Сидела, прямая, в кресле в гостиной, улыбаясь глазами над эпизодами внутреннего кино с участием гордой своей жестокостью старушки с триумфальным предвиденьем, слепленного безумным режиссером. Когда ее пальцы не брали новый кусок из коробки па столике позади, то поглаживали лежавшие на коленях ножницы, как холодную тощую кошку. Я окликнул ее по имени, но она не откликнулась. Щелкнул пальцами перед глазами, и она скачком обратилась в постгипнотическое внимание.

– Да да да.

– Слушайте, мисс Эммет, слушайте.

– Да да да.

– Поймите абсолютно ясно. Вы правильно сделали. Понимаете? Правильно. Закон и мораль позволяют ответить па атаку контратакой. Но мы не рискнем сообщать об атаке полиции. Она попросту не поймет. А если поймет, то чертовски нескоро. Здешние полицейские не очень умны, а сегодня, нынче вечером, очень-очень нервничают. Поняли, мисс Эммет?

– Она не поняла, – говорит Катерина. – Она не поняла. Я не поняла. Никто не понял. Ох боже боже боже. Она не совсем хорошо себя чувствует. И я не совсем хорошо. И никто не совсем.

– Она вполне хорошо себя чувствовала, когда делала то, что сделала.

– Это это. Реакция. Ох боже боже, по-моему, мне опять надо стошнить.

– Да да да.

– Что хочешь сказать, опять!

– Хочу сказать, опять постараться. Если бы ты сначала. Ох боже боже боже боже, ты нам все испортил, правда? Все было хорошо, пока ты не пришел.

– Ах, заткнись.

– Не следовало ему это делать, – четко сказала мисс Эммет. – Хотя это в крови. Что-то в крови толкает на это.

– Ох боже боже, хорошо бы стошнить.

– Хорошо, – сказал я мисс Эммет. – Продолжайте думать над этим. Это был Майлс, вы набросились с ножницами на Майлса, и Майлс выпал в окно. Потом Майлс убежал, и больше вы Майлса не видели.

– Убежал. Да да да.

– Вы правильно сделали. Теперь все кончено, нечего больше об этом упоминать. Майлс вернулся туда, откуда пришел. Вы взяли ножницы и вырезали Майлса из фильма. Нет больше Майлса.

– Я не могу идти, пока она такая, – говорит Катерина. – Видишь. Видишь, я не могу. Идти пока она.

– Плохого Майлса, – уточнила мисс Эммет. – Но хорошего Майлса не трогала.

– Был только один, – громко сказал я. – Я не Майлс, если вы меня за него принимаете. Я некто совсем другой.

– Пока она такая.

– Тогда иди утром. Утром первым делом. Потом снова будут летать самолеты.

– Туда за Божьей милостью отправлюсь я, – процитировала, закрыв глаза, Катерина. – В Новую Зеландию. Ох, это сумасшествие это сумасшествие это. Они посмеются, я тебе говорю. Посмеются ха-ха-ха.

– Прекрати. Прекрати. Дай мисс Эммет пару таблеток снотворного и уложи в постель. Сама прими пару таблеток снотворного и… Ясно? Ясно я выражаюсь? Удалось ли мне достаточно ясно…

Я сделал несколько успокаивающих глубоких вдохов: слава богу, астма процессу не помешала. А потом сказал:

– Приду сюда завтра как можно раньше.

И ушел. Мало что нашлось в доме в смысле материалов для маскировки, поэтому я шел окольными улицами, как хромой юноша в темных очках (из нагрудного кармана Лльва) с сильно болевшей щекой (лицо закрыто носовым платком). Полиции вокруг вроде не было, очень мало ночных прохожих. Из дверей выглянула женщина и сказала мне:

– Fac fijki fijki?[84]84
  Трахнешь девочек?


[Закрыть]

Я ее проигнорировал и пошел к отелю «Батавия», где еще горел какой-то верхний свет. Рядом стояли две-три машины, еще несколько на Толпин-стрит. Кинотеатр был темен, закрыт, кино давно кончилось. Значит, я опоздал, сильно опоздал, впрочем, если понадобится, всегда можно сказать, зашел куда-нибудь выпить кофе. Я вытащил ключи Лльва с непристойным брелоком и тут забыл, как выглядит машина. Твою мать, старик. Вернулся четкий голос Лльва: «Сирано» гребаный с откидной крышей. Я ее личный шофер, мать твою. И вот он: кремовый, с зубными мостами крыльев, длинноносый, SKX 224. Я сел, сбросив зубную боль и темные очки. Включил мотор, приучил правую руку к осязанию и положению на элементах управления. Потом осторожно поехал. Предстояло о многом подумать. Но ценой своей жизни я не видел другого решенья проблемы, за исключением этого.

Я не удивился, найдя мертвого Лльва. Другие, выпав спиной из окна третьего этажа, может быть, захромали бы с синяками, самое большее, долежали б с каким-нибудь переломом или с ушибленной головой до приезда «скорой». Но Ллев с полной эффективностью разбил череп о руины птичьей ванны – ирония, – и на гарнир порвал плечевую артерию о какую-то битую оплетенную винную бутылку. Не несчастный случай, но и не убийство, если не считать убийцей великого Творца Вседержителя. Он допустил ошибку, он повторился, и в конце концов нашел возможность и время загладить огрех. Собственно, сам факт ошибки попался ему на глаза благодаря моему случайному столкновению со своим жутким подобием. Но чего пристыженный мастер не мог сейчас сделать, так это рассеять разнообразные протяжения уничтоженной личности; он оставлял это другим, другому, – мне. Было собственно тело, а также его отпечатки, оставленные на жизненном пути на сетчатке чужих глаз. Была мать.

Мои опасения перед появлением полицейских в «Йо-хо-хо, ребята», возможность, что кто-то им сообщил про шум в доме напротив, интерес полиции к присутствию разрушительной силы в этой части улицы, – все это удержало меня от поступка, столь часто совершаемого в криминальных историях более сенсационного типа. Мне хватало здравого смысла понять, что тело схоронить нелегко, это займет много времени. Даже последствия перетаски в центр заросшего темного сада и прикрытия, как на легендарных греческих похоронах, землей, листвой, ветками, могли стать опасными при моем появлении дома потным, с перепачканными землей руками. «Так-так, слегка среди ночи в саду покопался, да? Я и сама немножко садовница, давай-ка посмотрим на твою работу». А рассказать полиции невинную правду… Нет, правде там делать нечего. Я уже пробовал говорить правду каститской полиции, и меня бросили в камеру с исчерпывающим меню преступлений, караемых смертной казнью.

Но полицейские пока еще не явились на Индовинелла-стрит. Может, позже придут; пусть пока два приземлившихся голубка посапывают друг у друга в объятиях. И у полиции, безусловно, не возникнет повода искать тело Лльва. Тело Лльва в «сирапо» матери Лльва осторожно ехало к спящему цирку.

Я завалил труп в сарай, осквернив произведения Сиба Легеру. Все свечи догорели, кроме одной, которая раньше угасла от сквозняка, не пройдя и половины жизни. Вновь зажженной, ей удалось мелодраматизировать укладку Лльва за коробками из-под чая и холстами, отбрасывая густые тени Брэма Стокера. Пускай там, средь шедевров, дожидается перманентного захоронения. А пока мне придется стать им. Им, старик, мать твою. Я разработал общий сценарий, но было столько всяких вещей – вещей, не занимающих Бога, но важных в домашней жизни, – которых я ждал, теряясь в догадках.

Я старался как можно дольше пробыть в дороге. Тут мне помог некий второстепенный или предварительный блокпост на пути, сразу перед расцветом зеленого, транзитом ведущем к цирку. Казалось, будто дорога к цирку открывала выход с Каститы, как в определенном смысле и было, убийцы-неудачники, взрыватели чудес, временно, в качестве клоунских подсадных уток, взявшись за руки в кружок, прячутся в соломе отбывающих слонов. Ничего удивительного, что подобное государство беспокоится даже насчет незначительных циркачей вроде Лльва. Ллев совершил попытку изнасилования и разбил себе череп. Фактически он не причинил вреда государству, но все это сулило верные потенциальные неприятности. Цирк был мировым большевизмом, еврейством или Ватиканом. Этот цирк наверняка очень влиятельный, раз вообще сюда въехал. И учтем стоимость транспортировки. Слоны трубят в сетях для переноски, клетки с тиграми елозят по штормовым палубам, испуганный грохот копыт бурной ночью, птицы кричат сквозь шторм. Ради какой прибыли?

– Документы? Паспорт? – спрашивал молодой констебль. В темных очках отражалась дубликатом красная стоп-вертушка посреди дороги. Его напарник припарковал на лбу темные линзы, как дальнозоркая бабушка, разглядывая комиксы в вечерней газете.

– Старик, если тебе, мать твою, личность надо установить, – попробовал я, – вали в цирк гребаный. Там каждый скажет, кто я такой есть, ясно?

– А, циркач. Как насчет бесплатных билетов?

– В любое время заходи, твою мать. Говори, от меня, от мистера Ллевелина. Вообще, старик, никаких проблем гребаных. Убийц своих уже поймали?

– Скоро поймаем.

Они махнули мне, пропустили, и теперь я столкнулся лицом к лицу с избитым старым парадоксом: поездка, как ее ни тяни, как ни кружи, ни медли, все-таки по самой своей сути стремится к месту назначения; и вот служебная стоянка. Я осторожно припарковался. Стоят трейлеры. Я пошел на ногах из студия, студень студнем. Сестра моя, глупая сука, ничего на самом деле не понимала. Даже не понимала как следует факта угнездившегося в сарае трупа. Есть опасенье, что ночью к первым петухам до нее все дойдет, она запаникует и созовет народ. Впрочем, мисс Эммет, во временном помешательстве, вполне может обеспечить успокоительный сахар и достаточную дееспособность. У тебя свои гребаные проблемы, старик. В одном трейлере пели песни, звенели стаканами. Наверно, не клоуны; они, говорят, люди мрачные и воздержанные. Но сливочный трейлер Царицы Птиц пребывал во тьме. Где, кстати, птичий насест? Может, там, в зоопарке, в теплокровной составляющей охотничьих атавистических снов. Дверца трейлера не заперта. Войдя, я ощутил себя объятым, как зародыш, громким биением внутреннего тепла. Нашарил выключатель, зажегся приглушенный свет, явив взору беспорядок в комнате или кабине Лльва, теперь уже не убогий, а патетический. Дешевая пресная музыка, ее робкие маленькие производители, для которых учение, мастерство, вся история – мертвая сцена, старались ошеломить волосами, бунтарскими усами, тесными, набитыми гениталиями штанами. В кармане у меня лежала одна из записных книжек Сиба Легеру; абсолютно не характерно для Лльва, но мне требовалось прикосновенье к святыне. Я собирался читать ее всю ночь; надо было бодрствовать, держаться настороже; нельзя рисковать выплыть из сна Майлсом Фабером, возможно, под взглядом Царицы Птиц, вылавливающим с высоты ее немалого роста обман, подобно рыболовным сетям.

На постели Лльва лежала пара красновато-коричневых пижам, свежевыстиранных. Счастливая удача: я не смог бы надеть ничего, даже микроскопически запачканного его телом. Разделся, сложил одежду, которая принадлежала ему, приготовился ложиться в постель. Переворачивая простыню, высматривая любые мельчайшие признаки его ночного недержания, услышал голос его матери, окликнувший его по имени. Нас разделяли две дверцы, но слышался глубокий низкий топ. Теперь начинаем спектакль, не без волненья, отчасти приятного.

– Чего, мам?

Я дошел мимо кухни и ванной до ее двери, тихо открыл. Она лежала, зевала. Из кабинки Лльва сочился какой-то свет: я видел очертания длинной фигуры под одеялом, дверцы степных шкафов, пару встроенных зеркал. Длинные черные волосы оказались съемными: я видел на подушке седые короткие завитки, венчавшие твердое лицо в глубокой тени. Она заговорила вполне дружелюбно. Акцент, как и у Лльва, валлийский, с американским оттенком. Но какой низкий голос.

– Ну, что за кино? – спросила она.

– Ох, сексуальное, мам. Как все нынешние кино.

До какой степени следует приправлять речь ругательствами? Ллев, похоже, не видел разницы между собеседниками мужского и женского пола.

– А про море ничего? – спросила его мать. – Джорджо сказал, там про море.

Какие чистые гласные в «море».

– Ага, – говорю, – было чего-то про море. Вообще-то ничего хорошего, мам.

И тут она сказала то, отчего я заледенел:

– Носил сестре мясо.

– М-м-мяу?…

– Держись подальше от людей, bachgen.[85]85
  Здесь и далее Эйдрин вставляет валлийские слова и выражения, которых Майлс не понимает, поэтому мы их не переводим.


[Закрыть] Полицейские в таких местах не любят чужаков. Особенно умных чужаков, как мы. А у тебя идеальное алиби, как они говорят. По-ихнему получается, будто нести сестре мясо – что-то вроде…

– Эвфемизма?

– Duw mawr, что за длинные слова? Да теперь, что бы ты ни читал, кругом длинные слова. Вроде того самого длинного слова у меня в глазу. Напомни-ка.

– Позабыл, мам.

– Ну, надеюсь, он правильно скажет. Только не дай мне проспать. Назначено на десять.

Ох уж этот мой длинный язык и длинные слова.

– Конъюнктивит?

– Нет, не так длинно. Но какой-то тивит. Ну, посмотрим. Как-то голос твой по-другому звучит нынче вечером, bach… Снова пил?

– Только кофе, мам.

– Кофе? Кофе? Длинные слова и кофе. Что ж, конечно, растешь. Мне придется признать, что мой мальчик растет. На месте ничего не стоит. Теперь постараюсь заснуть. Nos da.

Я не знал, целовал ее Ллев nos da или нет. Но наклонился на всякий случай. И теперь четко видел твердое суровое лицо. Один глаз красный, воспаленный. Птица клюнула? Здоровый глаз не выдавал никаких сомнений, что это Ллев наклоняется. Целуя ее в лоб, я уловил слабый запах лавки, торгующей битой птицей.

– Nos da, мам.

Вернувшись в кабинку Лльва, пережил краткий обморок. Упал на постель, отключился на одно биение сердца. Напряжение. Нельзя долго жить в таком напряжении. У мисс Эммет есть деньги от адвокатов. Полечу с ними до самого Кингстона, на Ямайку, там отдышусь перед следующим этапом. Но уеду как Ллев. Или, как минимум, буду Лльвом до убежища в зале посадки на международные рейсы. Уже большой парень, мам. Иду своим путем, ясно? Устроюсь. Может, женюсь. Даже имя сменю.

 
Просвирное семя на белых любимых
Тминных печсньицах для
Жесткошерстного чижа
Абердинежа
 

Но, лежа в постели с той самой записной книжкой, я обнаружил, что Сиб Легеру не дает больше полного отдохновения от оформившегося костлявого сумасшествия мира. Надо убрать Лльва, засунутого между произведениями, но, может быть, из-за той одинокой свечи, породившей гиньоль в стиле По, мне будет трудно выкинуть грубое трупное царство из всей этой свободной чистоты. Сон помог бы подумать о завтра как об отдельном периоде времени, в которое перекочуют все мои проблемы, но где нет сна, там нет и завтра. Проблемы остаются здесь и сейчас. Что я такого сделал, чем заслужил все эти проблемы?

Глава 15

– Хотя зажило хорошо. Странно, что так и не рассказал. Такая гадкая рана.

– Не хотел тебя тревожить, мам. Как бы хватит с тебя. Глаз и все такое.

– Все равно. Странно, что ты так и не рассказал, bachgen. Изменился. В чем-то к лучшему. И все равно. Дрался, да?

В моей смелости была вся боль отчаяния, что в конечном счете и есть обычное состояние души художника.

– На судне, мам. Когда все время качало.

– Да. На судне. Дрянной переход был, тяжелый. Я порой думаю, стоит ли чего-нибудь такая жизнь. Никогда не осядешь, все время в движении.

– Да, мам. Я тут тоже думал немножко последнее время. Пора мне задуматься о…

– С Профессором Беронгом в вольере жизнь была спокойней. Наука. Хотя, говорят, столько науки превращается в шоу-бизнес. Помнишь Паркингтонов из Миссури?

– Да, да, Паркингтонов.

– Они говорили, что занимались настоящими исследованиями. В том самом месте/похожем па члена королевской фамилии. Кажется, в Северной Каролине, они говорили.

– Дьюк?[86]86
  Университет Дьюка в Дареме, в Северной Каролине; duke – герцог (англ.).


[Закрыть]

– Похоже. Ты помнишь лучше меня. СВЧ, что бы это ни значило.

– Сверхчувственное восприятие.

– А ты научился, bachgen. Переменился к лучшему со своими длинными словами. Только, по их словам, соблазнились. Никогда не забыть мне его слова. Помнишь его слова?

– Этот говнюк дорогу собирается переходить или нет? Извини, мам, не надо бы мне говорить это слово. Доводят тебя до отчаянья, поэтому вылетают короткие слова.

Я вполне устал для отчаянья. И наверно, больше выдавал неуверенным стилем вождения, чем речами и даже затылком. Она хорошо видела мою голову, сидя сзади, дама, которую шофер возил по врачам. Отвечала, скажем, представленью о леди во вчерашнем фильме МГМ, – высокая, стройная, в строгом асфальтово-сером костюме, в черных чулках паутинкой, с седыми подсиненными волосами, с висячими серьгами. Серьги, сказала она, и, несомненно, часто говорила раньше, полезны для зрения. Оттенка хны на щеках не было: видно, это была деталь профессионального грима.

– Настоящий язык Тигриного Берега. Ну, скажу тебе, львенок, ты в последнее время и правда стараешься его придерживать. Эрик Паркингтон говорил, что за всяким искусством стоит наука. И правда, bach.

– Я про это и хотел сказать, мам. Ни искусства у меня, ни науки. Пора мне за что-нибудь взяться. Пора отправиться, что-нибудь сделать как следует. Всю вчерашнюю ночь лежал, думал. Видишь, устал нынче утром.

– Думал? Что ж, перемена к лучшему. Мальчик, я знаю, что это такое. На пути у тебя никогда не стояла. Все брошу, как только захочешь устроиться. Я и раньше часто говорила, да ты только смеялся. Chwerthaist ti. Работа, дом, птицы в саду, мама твоя готова к переменам. Что тут делают все эти люди?

– Крови хотят.

Мы проезжали мимо Дууму, где верующий отверг ложное чудо. Старухи с посудой скандалили у закрытых дверей.

– Крови?

Голос ее ослаб, словно кровь просочилась в него, и я подумал, не видны ли мурашки у меня на затылке.

– Но я скоро хочу уехать, мам. Слишком уж много жизни потратил впустую.

– Присматривать за своей вдовой матерью пустая трата, да? Ах, вот тут. Марроу-стрит, странное названье для улицы, особенно где врачи.

Она рассмеялась, chwerthodd hi, и мне из чувства долга пришлось рассмеяться, не имея никакого понятия. Хорошо ли я обязан знать валлийский язык? Я гораздо позже узнал, что marw по-валлийски означает смерть.

– Встань вон там, – приказала она, – на пустом месте. Жди меня. Я недолго.

– Я хочу одну книжку купить.

– Сексуальную, да? Нет, ведь ты изменился, да, siwgr? Книжку без секса, полную знаний. Хорошо, только недолго.

Я смотрел, как она поднимается по ступеням к большой дубовой двери доктора Матты, имя которого было выгравировано медным курсивом на оловянной табличке. Стукнула медным молотком-дельфином, потом оглянулась, бросив на меня последний взгляд перед тем, как ее впустили. Взгляд твердый, озадаченный, но, когда девушка в белом открыла дверь, она быстро улыбнулась с болезненной любовью. Мне не нравился ход событий: от напряжения уже возникла боль в прямой кишке, стало трудно дышать, расшатались верхние резцы, возобновилась пульсация в голове. Она вошла, дверь за нею закрылась. В то утро я сказал, что выпью кофе; Ллев впервые захотел к завтраку кофе. Но ей было трудно продвинуться дальше простого недоумения в связи с явными переменами в манерах и привычках. Великим неоспоримым фактом служило лицо, лицо Лльва, и, так сказать, стоявшее под вопросом тело. Словарь – дело другое, но ей, видно, нравились первые проблески нового повзрослевшего Лльва. Будь он жив, даже ему пришлось бы взрослеть. Главная суть заключалась в присутствии трехмерного существа; остальное – вопрос случайностей. Но я должен был исчезнуть, как Ллев, с сожалением расстающийся с любящей матерью ради собственного блага. Человек имеет право на свободу; в те дни столько говорили об этом.

По-моему, все эти вещи топали на моих, его, тощих торопливых ногах к Индовинелла-стрит. Я жаждал очутиться в сарае с Сибом Легеру, но это означало бы также общение с трупом, уже тронутым карибской жарой. Сарай будет сегодня от него очищен; я испытывал уверенность, что, немного набравшись духу, справлюсь с погребением где-нибудь за полчаса. Очень легкая песчаная почва, никакой свинцовой глины, с треском рвущей спину и легкие. Лопата, должна быть какая-нибудь лопата. Возможно, как это ни странно, в собственном сарае Сиба Легеру. Лопаты – для Вордсворта, не для этого неземного сияния.

Я вытирал мокрый лоб, звоня в звонок. Подошла Катерина, осторожно глянула в щель, потом распахнула ее в тишину. Выглядела не так плохо, учитывая гребаное положение дел, старик. Платье чистое, чисто голубое. Волосы стянуты сзади, как я потом увидел, резинкой. Мы вошли в гостиную. По пути я заметил, что кухонный стол не убран: вкруг холодного мяса плясали мухи. Мисс Эммет не видно.

– В постели еще, – сказала Катерина. – Я ей очень большую дозу дала.

– Чего?

– Я хочу сказать, еще одну, утром, перед уходом. У нас только аспирин. Она его в любом количестве готова принимать. Ела и ела, как сахар. Только доза не смертельная. Просто достаточная.

– Значит, ты ходила?

– Только к телефону, на почту. Не могла ж я пойти сказать прямо в лицо, просто-напросто не могла. Очень долго искала, кто выслушал бы. Но оно уже точно там было, лежало еще на столе у кого-то среди входящей корреспонденции. Такое же самое. Точно такое, как ты мне дал. Помнишь?

– Ох.

– Увидели какое-то объясненье в отъезде, во мне, в Новой Зеландии, только сами по этому поводу ничего делать не будут.

– Боже боже. Duw. Спросили, кто ты такая?

– Да. Фамилию, адрес, все такое. Я сказала, что я секретарша доктора Фонанты.

– Доктора кого, доктора чего, чья сек…

– Доктора Фонанты. К которому лечиться ездила. Хотя теперь он поэт. Вон тот вон поэт.

И махнула головой на тонкую белую книжку на индийской книжной стойке у окна. Об этом тоже надо… Впрочем, позже. Я сделал, однако, три шага к книжке и взял ее.

– Мы ни в чем не виноваты, – сказала Катерина. – Запомни. Мы ничего плохого не сделали. А они ничего не могут сделать с мисс Эммет, правда?

Заголовок: «Структуры». Имя: Сварт Смайт. Я сказал, мельком перелистывая страницы:

– Вот именно, не виноваты. Невиновность нынче никому ничего хорошего не приносит. Выигрывает скорей тот, кто врет.

Фонанта. Shmegegge, chaver, Гастон де Фуа. Все сложится вместе, когда будет время. Вот какой там был сонет:

 
Два самолета вписали по нотному стану в небесную просинь,
Между ними покоится слабое полукраткое солнце.
Песья шерсть пахнет коровьей лепешкой. Деревья без листьев в оконце,
Листья лежат кусочками жареной рыбы. Осень,
Распущенный летний корсаж. Яблоки валятся, словно подбитые лоси,
Красновато-коричневые. Нос мой, вздернутый, как у японца,
Верит, что скоро вокруг них поднимутся кольца
Сопутствующего аромата свиного жаркого…
 

– Ох, – сказал я, – боже мой. Это ужасно. Возьму, почитаю потом. Я сказал, что иду купить книжку. Должен к пей вернуться.

– Да, к ней. Плохо дело?

– Она озадачена. Впрочем, может быть, это какая-то эпистемологическая задача.

– Pie забывай, я же необразованная.

– Вопрос личного восприятия. Возможно, не я подаю неправильные сигналы, возможно, ее собственный аппарат восприятия искажает правильные. Надеюсь, что именно так она думает.

– Я тоже думала. Может, у пас есть, был брат? Твой близнец? Может такое быть? Столько тайн, и секретов, и…

– Не может этого быть. Ты же понимаешь, что этого быть не может. Скажи, ради бога, как это возможно, чтоб было возможно…

Позвонили в дверь. Мы с ней в лучших традициях сенсационной литературы уставились друг на друга широко открытыми глазами. Клише в старых перчатках. Я сказал одними губами: «Кто?» Она жестом ответила: «Есть только один способ узнать». Я одними губами сказал: «Игнорируем». Она мне глазами велела взглянуть в переднее окно у меня за спиной. Кто-то всматривался сквозь кружевные занавески. Я видел кто. И начинал испытывать какое-то противоречивое восхищенье губительным провидением.

– Я пойду, – сказал я.

– Это?…

– Да. Наверно, прием отменили. Эйдрии, Царица Птиц, вошла прямо в открытую мною дверь. Я заговорил первым:

– Быстро же он управился, мам, твою мать. Стало быть, все в порядке?

Покрасневший глаз стал опасным оружием. Она увидела банкет мух на кухне, потом Катерину в дверях гостиной.

– Chwaer, – горько сказала она. – Где мой сын? Что ты с ним сделал?

– Мать твою, ты свихнулась, мам? – крикнул я. – Вот твой сын. Что-то стряслось с обоими твоими гребаными глазами?

По-моему, вряд ли Ллев в столь чрезвычайных обстоятельствах поколебался бы употребить грязное слово. В конечном счете опасность для меня, точно так же, как и для него, таилась наверху в спальне.

Его мать как бы втолкнула в гостиную Катерину. Я продолжал:

– Я ж тебе говорил, что за книжкой схожу, да? Ну, так вот она, мам. Не было в магазине, зато она была, говорит, хочешь, дам почитать…

Она с глубокой укоризной набросилась на меня:

– Я за тобой следила. Шла за тобой до этой самой улицы. Мужчина в пивной напротив узнал тебя по фотографии.

Я заметил, что она держит в руке открытый паспорт, прижав большим пальцем страницу. Голова моя была достаточно ясной для попытки вчитаться в него, но она его захлопнула с каким-то всхлипом и лихорадочно сунула в сумочку.

– Точно, – говорю я. – Моя фотка. Моя фотка гребаная. Моя. Так чего ты талдычишь, что это не я?

– Где он? Что вы с ним…

– Паспорт мне нужен, мам. Я уезжаю, сваливаю, большой уже парень.

– Со своей сестрой и с куском протухшего мяса в дорогу? Никаких больше фокусов, кто бы ты ни был. Если Ллев тоже участвует в этом фокусе, я у бью его. Но сначала тебя убью, кто бы ты ни был.

На какой-то безумный манер я наслаждался всем этим. Несмотря на опасность невинности в грязном мире, есть нечто успокоительное в сознании чьей-то невинности. Радостно думать, что, в конце концов, должен быть Бог-хранитель (отличный от хитроумного провидения, играющего в эту губительную игру); иначе никому смысла не было быть невинным. Безошибочное доказательство существования доброго Бога волнует, сколь бы ненадежным оно ни оказалось впоследствии. Жизненно целостный, чистый от злодеяний, никаких крайностей, свойственных домогательствам мавра…