Текст книги "Уильям Шекспир. Гений и его эпоха"
Автор книги: Энтони Берджесс
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
Из отчета распорядителя празднеств 1604—1605 гг. мы узнаем, что сочинитель пьес «Шаксберд» был представлен при дворе семью пьесами, заглавия пяти из них внесены в этот лист
Дети «Блэкфрайерса» или их руководители пользовались тогда дурной славой, и Тайный совет был рад, что в этом театре их заменят опытные, пользующиеся уважением профессионалы, которые имели в своей труппе по меньшей мере одного дворянина.
Итак, именно в «Глобусе» и «Блэкфрайерсе» господин У. Шекспир, камердинер королевской опочивальни, владелец недвижимости, мелкий капиталист, драматург, лучший среди остальных, достиг высшей точки своей карьеры. Он имел теперь все, к чему когда-то стремился, и дошел до того, что представлял человеческую жизнь как трагедию.
Глава 17
БОЛЕЗНИ
В 1604 году Шекспир достиг возраста сорока лет. В порядке вещей задавать вопрос о состоянии его здоровья в то время и, при отсутствии сохранившихся медицинских записей и рецептов, предполагать, что он был не очень здоров или вскоре таковым должен был оказаться. Если смерть человека в Божьей власти, то физическое или умственное состояние напряженно работающего художника в руках судьбы: не может он создавать так много миров без ущерба для организма. Шекспир усердно трудился в течение многих лет как актер, драматург и бизнесмен. Некоторые из его действий кажутся нам превышающими чувство долга: у него было достаточно своей работы, чтобы не принимать участия в пьесе Бена Джонсона «Сеян». Но он, очевидно, обладал значительными запасами энергии, и предполагают, что источником ее в основном служили его нервы. Когда дела не удерживали его в Лондоне, городе с плохой дренажной системой, с множеством мух, с регулярными эпидемиями чумы, он ездил верхом на лошади по Англии или навещал свою семью и недвижимость в Стратфорде. В Лондоне он только снимал квартиры, а жизнь квартиранта редко идет на пользу мужчине. Пил он умеренно (по традиции считается, что, прикрываясь «болями», он оправдывал свою склонность к чрезмерному употреблению пива), но сомнительно и то, что он много ел. В пьесах Бена Джонсона постоянно присутствует обжорство, но у Уилла нет чревоугодничества. Фальстаф ест чересчур много, но только каплунов – здоровая, высокопротеиновая диета; в одной из пьес с одобрением упоминаются пепины (сорт яблок), но пиршеств нет нигде. При изучении его пьес создается впечатление, что при мысли об обильном застолье Уилл чувствовал скорее тошноту, чем аппетит. В «Троиле и Крессиде» при упоминании о «сладостях» возникают неприятные ощущения; в «Тимоне Афинском» в качестве слабительного рекомендуют горячую воду; сильные мужчины вроде Антония ели мясо, на которое другим противно смотреть (как, вероятно, на тот омерзительный пирог в «Тите Андронике»); bon appetit Макбета напоминает хороший аппетит Вудхауса. «Теперь хорошее пищеварение дождется аппетита, и тогда здоровье обеспечено».
В диете шекспировского времени, вероятно, ощущалась большая нехватка витамина С, а приготовление еды было весьма сложным делом
Даже если он сохранял здоровье благодаря умеренному употреблению пищи, Уилл не обязательно был поклонником диеты. В те дни еще ничего не знали о сбалансированном рационе, витамины еще не пробудились от сна. Вот типичный рецепт, взятый из «Сокровищ хорошей хозяйки», рецепт «Монастырского пирога»:
«Взять молочного теленка и немного поварить его, можно взять и баранину, потом положить все это на холод; а когда мясо охладится, взять три фунта набора специй на баранью ногу или четыре фунта на телячье филе и потом порубить их на маленькие кусочки, каждый по отдельности или вместе; потом взять, чтобы сделать их пригодными для употребления, пол-унции мускатного ореха, пол-унции гвоздики и сушеной скорлупы мускатного ореха, пол-унции корицы, немного перца, соли по вкусу, как для баранины, так и для телятины, взять несколько желтков яиц, сваренных вкрутую, полпинты розовой воды, полфунта сахара, потом процедить желтки с розовой водой и сахаром и смешать это с мясом; если есть апельсины или лимоны, то надо взять две штуки, порезать на очень мелкие кусочки, размягчить их и положить их в фунт смородины или фиников, полфунта чернослива, положить смородину и финики поверх мяса; можно положить внутрь, под верхнюю корку, желтки трех или четырех яиц, немного розовой воды и побольше сахара».
Чересчур изобильно и питательно – сверх меры. На пиршестве могли подавать немало таких блюд, со сладкими и кислыми компонентами, и при этом ни единого зеленого листочка. Мужчины и женщины полнели, и им приходилось принимать слабительное и делать кровопускания. Люди часто болели цингой, которую вызывает недостаток витамина С.
Сомнительно, орошал ли Уилл рот водой после потребления подобного «монастырского пирога», но также сомнительно, ел ли он что-то еще, помимо сдобренного специями мяса или рыбы с хлебом (обычно грубого помола, а не обесцвеченную кашицеобразную пародию, пришедшую ему на смену), овощей в меню не было. Картофель появился, но был очень дорог. Специи употребляли в большом количестве, особенно зимой, чтобы придать особый вкус подсоленному мясу, они плохо действовали на внутренние органы. Верховая езда являлась хорошим упражнением для печени, и все обильно потели (как правило, при приветствии у людей были влажные ладони). Эль был превосходным, но все испытывали жажду и пили его слишком много. Кожу никогда не подвергали воздействию солнечных лучей. Мыться и принимать ванну считалось скорее опасной, чем здоровой процедурой, а блохи и вши были привычными спутниками. Зубы от обилия сладкой пищи подвергались кариесу, а обязанности дантиста исполнял парикмахер в свободное от основной работы время. Но в целом можно сказать по зрелом размышлении, что мужчины и женщины шекспировского времени в массе своей имели такое же здоровье, как и мы. Их не отравляли химические спреи и экспериментальные гормональные средства, автомобили не загрязняли их воздух. Они были физически активны. Мы были бы счастливы, мне кажется, если бы могли, воспользовавшись машиной времени, заставить их есть странный салат, приготовленный по современному американскому рецепту. Секрет выживания в те дни был предельно прост: постарайся не умереть в детстве.
Если нас волнует образ жизни Шекспира, то только потому, что, как нам кажется, он недостаточно заботился о восполнении потерянной энергии: слегка перекусил и снова засел за работу. Он приехал в Лондон, чтобы работать, а не ради пышных застолий и жизни в комфорте. Правильное питание и комфорт, равно как отдых, придут с выходом в отставку и переездом в «Новое место», в Стратфорд. В свои сорок лет Шекспир был полон решимости стать богатым человеком и обеспечить себя к старости: похоже, что к сорока шести годам он этого добился. Но до тех пор пока он работал до изнеможения в Лондоне, ему, похоже, нравился образ жизни тех покинувших родину британцев, которые проводили свои лучшие годы в колониях: никаких излишеств ни на обед, ни на десерт; одна только радость: деньги, сэкономленные для отправки домой.
Хорошо или плохо питался Шекспир, но нервы его были на пределе, когда он начал писать две трагедии, которые имеют много общего: «Король Лир» и «Тимон Афинский». В них обеих заглавным героям почти нечего играть: все эти безумные приступы гнева тяжело представить на сцене без апоплексического удара. Обе они глубоко пессимистичны. Обе они, без каких бы то ни было зацепок в сюжете, яростно выступают против разврата. Если Шекспир и был болен чем-то, кроме непосильного труда, это была венерическая болезнь. Вот в речи, обращенной Тимоном к двум афинским вельможам, есть превосходное описание некоторых симптомов сифилиса:
Болезни сейте
В трухлявые тела мужчин, чтоб их
Бессилие и немощь одолели.
Пускай начнет гнусавить адвокат,
Визгливый шут, защитник темных дел,
Слуг алтаря, что плотские утехи,
Самим себе не веря, осуждают.
Заразой наделяйте. Разрушайте,
Проваливайте до костей носы
У тех, кто, чуя личный интерес,
Лишен чутья к общественному благу.
Плешивьте негодяев завитых,
Вредите с беспощадностью жестокой
Войною пощаженным хвастунам.
Всех заражайте! Иссушить старайтесь
Источники людского плодородья![57]57
Перевод П. Мелковой.
[Закрыть]
Тимон не осуждает эту болезнь. Ее симптомы перечислены исключительно ради невинного удовольствия сообщить о них и другим людям. Тимон был богат, но благодаря своей щедрости стал беден. Друзья, которые пользовались его дарами, исчезли, и он обратился в мизантропического отшельника. Приведенный в смятение людской неблагодарностью, он призывает на покинувших его сексуальные болезни. Вполне хватило бы чумы и землетрясений, но он должен проклясть их, используя симптомы сифилиса: хрипота, облысение и провалившийся нос. Все это хорошо знакомо ему.
«Король Лир» присоединяется к «Тимону Афинскому» в демонстрации гнева против неблагодарности. Безумный Лир, посреди болотистой местности, поросшей вереском, видит в сексе символ ада, который он призывает на весь мир:
Всегда опасно переносить на автора переживания его героев, но и Лир, и Тимон выходят за пределы одной только драматической необходимости, называя женщин источником деградации и болезни. Похоже, сам Шекспир страдает безумием, и хотя можно предположить, что он охвачен временным психозом, в котором мир представляется адом неблагодарности, лицемерия, коррупции в государственном аппарате, постоянно возникающий образ все же – гнев и стыд за жалкую зависимость от сексуальной страсти с ее разрушительными последствиями. И мужчина не в силах бороться с вожделением и предотвратить его последствия. Это говорит сам поэт, а не один из его героев. То, что ограничено четырнадцатью строками сонета, прорывается, как гной или лава, в тех двух трагедиях.
Бритва Оккама одноразовая, повторное употребление, без острой необходимости, запрещено; это хороший инструмент для художественного произведения, когда число героев должно быть строго ограничено, но в реальной жизни людей не меньше, чем волос на голове, и волосы все время растут. Я хочу сказать, что соблазнительно ассоциировать пессимизм и навязчивую идею Шекспира относительно сексуальных излишеств и болезни с одним особым лицом – Смуглой леди. Но если верно, что Уилл не раз испытывал жгучее вожделение, то весьма возможно, что его ошибка была не единственной фиксацией его неразборчивости. Он любил не разумно, но слишком часто. И мы находим в трагедиях этого периода не только очень Смуглую леди, но Смуглого мужчину, как будто Шекспира заинтересовали эмоции и поведение не европейца, а уроженца Северной Африки. Клеопатра – законченная персонификация сексуального обаяния, и все последующие подражания ей, как сказали бы, намного хуже, чем венерическая болезнь, французская чума. (Какая насмешка, что волей случая Джироламо Фракасторо, который придумал название «Сифилис» – имя заболевшего пастуха в поэтической лекции о болезни, – был врачом из вечного города любовников, Вероны. Шекспиру, вероятно, был известен этот факт.) Последствиями являются множество смертей и падение империи. Но на этот раз Шекспир на стороне страсти, и ад является чем-то отдаленным и абстрактным, не выраженным в шанкре и парше.
«Отелло», трагедия Темнокожего мужчины, кажется, является самой ранней из великих после-гамлетовских трагедий с мрачным видением мира, и, возможно, она сочинена еще при жизни Елизаветы. Первое зафиксированное представление ее – 1604 год, но какие-то странные отрывки встречаются в испорченном кварто «Гамлета», пиратски напечатанном в 1603 году. И еще: имя Яго – испанское (итальянская форма была бы Джакомо), он олицетворяет грязное предательство, присущее нации, которая все еще оставалась врагом, и, более того, английский эквивалент этого имени Джеймс. Было бы бестактно в самом начале правления наградить макиавеллиевского злодея тем же именем, что носит король. Особенно интересен для нас сейчас, как ни стыдно в этом сознаться, тот факт, что черный человек мог быть приемлем для публики, склонной к ксенофобии, в качестве великого полководца. Цвет кожи Отелло не являлся признаком рабской униженности. В те дни встречались занимавшие высокое положение негры (или мавры – маврами называли всех темнокожих мужчин), вроде того же Антонио Мануэля де Бунда, который был посланником короля Конго при Святейшем престоле. Чернокожий христианин или даже язычник был намного предпочтительнее светлокожего мусульманина, и именно против мусульман с более светлой кожей, чем его собственная, ведет Отелло венецианскую армию.
Отелло, конечно, самый симпатичный из героев поздних трагедий, а его первым зрителям он казался намного симпатичнее, чем может показаться нам. Та публика увидела бы в нем мужчину, наделенного жгучим темпераментом его расы, доведенного до крайности ревностью, и не одним только Яго. Дездемона, как решили бы елизаветинцы и современники Якова I, не была так безоблачно невинна, как Офелия. Она была венецианкой, а всех венецианских женщин считали куртизанками; ей очень хотелось видеть Отелло своим мужем, и ее неверие в Бога в заключительной сцене было бы нелегко извинить. Ее поведение как замужней женщины могло бы показаться хоть и любезным, но слишком свободным.
Однако нам, наверное, не хватает простоты, чтобы принять, не будучи заподозренными в неверии, то мучительное воздействие, которое действие пьесы оказывало на тогдашнюю публику: они видели в пьесе разрушительное воздействие олицетворения чистого зла на характер чрезвычайно доброжелательный и благородный.
Эта мысль лежит в основе «Макбета», хотя, когда Шекспир писал эту пьесу, он обезличил зло и использовал одно из увлечений короля – колдовство. Джеймс интересовался этим вопросом и даже написал небольшой трактат о нем – «Демонология». В Англии король, возможно, более терпимо относился к старухам, у которых в доме не было живой души, кроме черных котов, или к тем, которые имели множество бородавок, напоминавших соски, чтобы кормить домашних духов. В бытность свою шотландским королем он преследовал их беспощадно. Англия была цивилизованной страной, и его трону здесь не угрожала опасность. Шотландия была полудикой, и там он часто подвергался опасности, а опасность могла таиться в сверхъестественных силах, равно как и в земных. Пока Джеймс был только Джеймсом VI, он боялся ведьм, особенно после того, как в его руки попали доказательства того, что граф Босуэлл, третий, запятнанный кровью муж его матери, использовал колдовство с цареубийственной целью. Была найдена восковая фигурка с бумажкой: «Это король Джеймс Шестой, предназначенный к уничтожению по настоянию знатного господина, Фрэнсиса, графа Босуэлла». А еще был случай, когда Джеймс плыл в Данию: живых кошек привязали к разрубленным на части трупам и бросили в море, чтобы вызвать бурю. Дьявол гонялся за Джеймсом, и его неспособность одержать победу все больше убеждала короля, что он находится под покровительством Господа, как одно из самых дорогих для Него чад. «II est un homme de Dieu!» – кричала расстроенная ведьма, обращаясь к дьяволу. Если кого-то и можно было уверить в этом, то только самого дьявола.
В Шотландии Джеймс сурово наказывал чиновников, которые уклонялись от точного исполнения наказания, уготованного осужденным ведьмам. Он присутствовал при их страшных пытках и мучительной смерти. Но в Англии он просто проводил научные изыскания о теологической природе колдовства, а также помогал перекрестному допросу подозреваемых. К концу жизни его вера в демонов как-то пошла на убыль: «Поначалу он стал безразличен, а потом и вовсе стал отрицать существование ведьм и дьяволов, называя это обманом и заблуждением» – так писал историк Томас Фуллер. Но его раннего интереса к этой теме оказалось достаточно, чтобы вызвать у мировых судей и скучающих селян желание бессмысленно преследовать невинных за их необычное поведение. В этом веке процветали суеверия. Для Шекспира колдовство было прекрасным драматургическим материалом, пригодным для включения в серьезную трагедию. Бену Джонсону оно пригодилось для придворных развлечений вроде «Маски ведьм», но целью серьезной комедии вроде «Алхимика» было облить презрением тех простаков, которые готовы поверить любому иррациональному чуду.
Сверхъестественный элемент «Макбета» дал Шекспиру возможность ввести немую сцену колдовства, возведя происхождение короля Джеймса к роду Банко. И раз уж он решил показывать чудеса, он добавил в том месте, где это никак не было связано с действием, небольшую каденцу о королевском могуществе, которое способно вылечить золотуху.
И вот один факт о Джеймсе, который, возможно, был известен Шекспиру, камердинеру королевской опочивальни: Джеймс не верил, что прикосновение короля исцеляет золотуху. Он говорил, что все это римско-католическое суеверие, но его отвращение к притворному чуду, возможно, объяснялось его брезгливостью, нежеланием прикасаться к кровоточащим язвам простого народа. Все же, чтобы не оскорблять чувства людей, он иногда проходил через толпу верящих в исцеляющий дар. Что Шекспир делал там? Пытался заставить своего короля почувствовать себя неудобно при этой симуляции? Говорил ему, что принимает все происходящее всерьез? Готов был воспользоваться любым случаем, пригодным для интерлюдии лести?
Наверху: в «Хрониках» Холиншеда макбетовские ведьмы на фоне пустынной болотистой местности, поросшей вереском, имеют пристойный вид; резкий контраст с ними представляют три настоящие ведьмы (внизу) на гравюре по дереву XVII века
Уилл перенесся в Шотландию с той же легкостью, с какой принимал временное гражданство Рима или Иллирии. До сих пор не создано лучшей пьесы, действие которой происходило бы в Шотландии, и печальный крик Макдуфа «О Шотландия, Шотландия!», хоть и написан уроженцем Уорикшира, всегда вызывает слезы на глазах шотландца. Похоже, что король Джеймс остался доволен «Макбетом», хотя в том вероятном спектакле, который играли при дворе в лето 1606 года, когда датский король прибыл с визитом в Англию, сделали тактичную вырезку сцен заговора против Дункана: Джеймс был чувствителен к такого рода вещам, особенно после раскрытия Порохового заговора 5 ноября предыдущего года.
Бен Джонсон, который, однако, оказал неоценимую помощь в его раскрытии, был, конечно, в меньшем фаворе у Джеймса, чем его друг Уилл. Он не умел ладить с властью, что объяснялось его непомерной гордыней и резкостью, равно как чрезвычайно острыми замечаниями, которые попадались в его пьесах. Он, Чапмен и Марстон объединили свои силы в создании комедии под названием «Эй, на восток!», и Джеймс в виде исключения разрешил пошутить над шотландцами, что не ладившая друг с другом троица думала использовать для украшения пьесы. О колонии Виргинии было сказано, что она заселена «только несколькими старательными шотландцами, которые, вероятно, действительно расползлись по всему свету». Шотландцы настойчиво стремились вырваться за пределы собственной страны, проявляя при этом убойное упрямство, которым будет упиваться Джонсон XVIII века. В пьесе также говорилось, что шотландцы были добрыми друзьями Англии, но только когда они находились «за ее пределами». Такое остроумие воспринималось с трудом. Все же, оправившись после оплеухи, полученной от властей, Бен решил посетить Шотландию, отправившись из Лондона пешком в поместье Уильяма Драммонда из Хоторндена. Драммонд записывает, что рассказал ему Бен об этом деле:
«Сэр Джеймс Марри обвинил его перед королем в написании каких-то текстов против шотландцев в пьесе „Эй, на восток!“ и умышленно объединил его с Чапменом и Марстоном, которые писали это вместе. Разнесся слух, что у них должны тогда отрезать уши и носы. После их выдачи он устроил пир всем своим друзьям, Кемдену, Селдену и другим. Посреди праздника его старая мать выпила за него и показала бумагу, в которой был сильный яд. Она должна была (если бы их приговорили к казни) подмешать этот яд в его питье в тюрьме. Но она не была невежей, как она сказала, и собиралась отпить из смертельного кубка первой».
Рассказ Бена как-то никого не убедил. Трудно представить по его рассказу, что тюремщик открыл камеру и согласился увлажнить камни и крыс, «чтобы я мог пообщаться со своими друзьями». Он показал, что думал о Марстоне, в «Плагиаторе», а Чапмен имел слишком много таланта и слишком хорошо знал греческий, чтобы нравиться ему. Их сотрудничество было коммерческим, а не дружеским. Все же это забавная история, вполне подходящая для хвастуна фальстафовского типа вроде Бена: в непринужденной обстановке он сидел в Хоторндене за большой плоской бутылью, и его преисполненный почтения хозяин готов был занести в свою записную книжку что угодно. Это, так сказать, Ben trovato[59]59
Человек, который нашел себя (ит.).
[Закрыть]. Но одну историю он, кажется, никогда не рассказывал: о том, как он пошел на ужин с Кейтсби и его друзьями и узнал, что в недалеком будущем готовится Пороховой заговор.
Мы знаем, что сжигание чучел и фейерверки, устраиваемые британскими детьми 5 ноября, уходят своими корнями в некий древний народный обычай, но знаменательно, что из всех бесчисленных попыток покушений на британского монарха именно эта столь глубоко запечатлелась в народной памяти. Джеймс гораздо больше Елизаветы придавал значение символам божественного происхождения короны: монарх являлся своего рода Богом, и насилие, задуманное против его особы, приравнивалось к богохульству, что (как Шекспир всегда готов был демонстрировать на сцене) переворачивало естественный порядок. Епископы Джеймса неустанно проявляли готовность разъяснять в полуторачасовых проповедях, гораздо менее развлекательных, чем пьесы Шекспира, доктрину о божественном праве. Теперь, с заговором Кейтсби, перед народом возникло самое ужасное апокалиптическое видение: их король, который только что принял святое помазание, взлетает к небесам. Его отец тоже взлетел к небесам в Керк-о-Филдсе, когда его мать уехала на бал.
Гай Фокс и его приятели-заговорщики активизировали свою деятельность, поскольку их разочаровало предательство Джеймса, обещавшего терпимо относиться к католической вере
Этот заговор зародился вследствие жестокого разочарования. Джеймс, который был женат на католичке, обещал относиться терпимо к католикам. Затем он нарушил свое обещание и приказал жестоко преследовать верующих. Роберт Кейтсби вместе с другими дворянами-католиками и храбрым солдатом Фоксом решили взорвать здание парламента, когда король, королева, принц Генри, епископы, знать, рыцари и эсквайры соберутся для открытия новой сессии. Гай Фокс сумел спрятать в погребе под зданием двадцать баррелей пороха, навалив на бочки сверху легко воспламеняющийся хворост. Все это было так неимоверно глупо, что до сих пор захватывает дух. Марло, будь он жив, написал бы на материале этого заговора прекрасную макиавеллевскую пьесу, посчитав его лучшим заговором всех времен. Но Фрэнсиса Трешема, тринадцатого участника тайного общества, волновала судьба тех католиков, которым, совершенно несправедливо, предстояло взлететь на воздух вместе с протестантами (королеву-католичку, очевидно, не принимали в расчет; она была иностранкой), и он послал письмо с предупреждением своему шурину, лорду Монтиглу. В нем говорилось: «Произойдет ужасный взрыв этого парламента, но, однако, никто не узнает, кто совершил это. Опасность минует, как только вы сожжете письмо». Монтигл не сжег его; он передал его Роберту Сесилу, графу Солсбери. Сесил, хоть и имел непомерно большую голову и карликовое тело, в сообразительности не уступал своему отцу. Королю показали письмо. Он помнил, что случилось с лордом Дарнли, его отцом. Заговора не вышло. Джеймс, с Божьей помощью, спас не только себя, но и все государство. В 1606 году появился памфлет под названием «Слово о способе раскрытия последнего намечавшегося предательства». Хотя автором был не Джеймс, в нем излагалась версия Джеймса на недавние события.
Возможно, потому, что король настаивал, что все это должно быть обнародовано, драматурги не спешили ставить на сцене восторженные пьесы, в которых знатный правитель срывал маски со своих возможных убийц. В «Макбете»: «Дункан лежал пред нами, / И расшивала золотая кровь / Серебряную кожу». На Рождество в 1606 году было щедрое угощение: потчевали «Королем Лиром». Едва ли эта пьеса подходит к праздничному настроению, и удивительно, что любившая развлечения королева Анна задумала посмотреть ее. Или сам Джеймс, по той же причине, хотя он, возможно, нашел, что безумная фантазия Шекспира на тему неблагодарности задевает и в нем какие-то струны. Тема почтительного отношения к правителю, вытекающая из божественного права, звучит достаточно громко в самой первой сцене, но Лир раза в два больше Джеймса жаждет фальшивой лести вместо скромной правды; его трагедия возникает потому, что он отказывается от честности. Не похоже, чтобы Джеймсу хотелось видеть в пьесе нравоучение, обращенное лично к нему: мифический король древних британцев не мог ничему научить настоящего короля современной Британии. Кроме того, вся пьеса была всего лишь эксцентричным упражнением в новой трагедии, дополненной выкалыванием глаз на сцене. Все же слова Глостера об упадке государства имели оттенок сиюминутности: «Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы». Глостер имел в виду нечто большее, чем Пороховой заговор. Но у его создателя на уме был только Пороховой заговор, который произвел на него огромное впечатление и который был раскрыт благодаря предательству человека, получившего письмо с предупреждением. Происходящие вокруг автора «Короля Лира» события дают ему материал для драматического сюжета, но они не открывают ему никаких новых граней злодейства.
Действительно, за исключением Макбета с нелепой кожаной сумкой мехом наружу и килтом, шекспировские трагедии времен короля Якова (Джеймса) обращены скорее к прошлому, чем к настоящему. Даже в «Макбете» вспоминают Эссекса: рассказ о его казни, а не Кавдора мы слышим из уст Малькольма:
…но мне
Сказал один из очевидцев казни,
Что тан в измене полностью сознался,
Молил вас о прощенье и глубоко
Раскаивался. Он простился с жизнью
Достойнее, чем жил. Он принял смерть
Так, словно долго смерть встречать учился, —
Отбросив, как безделицу пустую,
Ценнейшее из благ земных[60]60
Перевод Ю. Корнеева.
[Закрыть].
Та, которая послужила прототипом Клеопатры, чувственной, обворожительной женщины, возможно, все еще была жива; но королева в Клеопатре умерла, хотя ее отсутствие в каком-то смысле значило для нового государства больше, чем присутствие короля. Нил Клеопатры мог быть Темзой тридцать лет назад. Непостоянная, ревнивая, коварная, мстительная, величественная, обожаемая, несмотря на свой возраст, Елизавета, кажется, продолжает жить в обличье марокканки, или цыганки, или цветной шлюхи из клеркенуэльского борделя. И, лишенная всех человеческих черт, кроме патриотизма, стойкости и красноречия, она – Волумния, мать Кориолана, провозглашенная сенаторами «спасительницей Рима, вернувшей <…> жизнь». Между тем Джеймс, не ставший ничьим прототипом, облеченный божественной властью, но не мифической, учил свой народ уважать епископов и бороться с курением.
Есть ли что-нибудь от предыдущего правления в «Тимоне Афинском»? Его герой в начале пьесы – знатный человек, вроде Саутгемптона, богатый и щедрый покровитель искусств. В первой сцене его поджидает поэт, чтобы преподнести ему строки, которые, возможно неизбежно, звучат так, как если бы их написал Шекспир:
Художник, также ищущий покровителя, спрашивает его: «Вы, верно, посвященье написали / Великому Тимону?» Шекспир живо вспомнил старые времена «Венеры и Адониса». Но затем поэт исчезает из пьесы, и у нас нет ни малейших сомнений в том, чей образ является идентификацией Шекспира: он – сам Тимон. Это преувеличенная, ненормальная, во всем идущая на поводу у автора идентификация, но она, возможно, является актом катарсиса, необходимым, чтобы предотвратить падение автора в меланхолию или безумие. Это не давно ушедшие времена, это современность. Поэт-актер-бизнесмен становится вельможей, который испытывает муки. Щедрость рождает неблагодарность; тот, кто дает в долг, часто теряет и деньги, и друга; акт любви может привести к болезни. Настроение трагедии передает настроение человека, который пресытился высшим светом, с его раболепием, рвачеством и интригами. Тимон навсегда покидает Афины. Настало время для его создателя покинуть Лондон – возможно, не навсегда, но на все более длительные и длительные периоды сельской тишины, которые незаметно становились своего рода уходом в отставку. Своего рода: ни один писатель никогда не уходит в отставку.
