Текст книги "Жестяные игрушки"

Автор книги: Энсон Кэмерон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Абсолютный Рекс одет в темный в крупную полоску гангстерский костюм с лацканами, похожими на дверцы грузовика, в белую рубашку и ультрамариновый галстук из мятого бархата, явно гипертрофированного размера. Не шевеля головой, он оглядывает меня с головы до пят.

– Хантер, – говорит он. – Ну, как мы сегодня? Расслабились? – В смысле, не съеду ли я снова с катушек и не начну ли выкрикивать бессмысленные требования к коварному фашисту у меня в голове?

– Угу, спасибо, я в полном порядке. Возможно, потому, что не рассчитываю победить.

– Значит, никаких нервов? Никаких синдромов? Никаких психозов? Никаких истерик? Никакого гребаного помешательства, могущего взорваться прямо здесь, на сцене, где нас не спасет никакая реклама клюквенного сока, а только опозорит?

– Как огурчик, – заверяю я его. – Как кремень, – и вытягиваю руки перед собой, изображая каменное спокойствие, которого, как оказывается на поверку, у меня нет, так что я поспешно опускаю их обратно.

– Ну что ж, удачи, – говорит он. Кто-то машет ему с лестницы на западном углу сцены, где ему положено встречать Премьер-министра, когда тот слезет с помоста натурализации и переползет на наш, комитетский. – Меня зовут, – сообщает он нам. – Мы почти начали. Мне нельзя заставлять его милость ждать. Он сегодня главный свадебный генерал. Главнее нет. Ладно, скоро увидимся.

– Что, дрались с тех пор в кабаках или нет? – спрашиваю я у Два-То-Тони Дельгарно, когда он уходит.

Он фыркает носом.

– Нет. Последнюю пару недель – ни разу. В последнее время измены моей жены как-то не сталкивались с результатами восьмого заезда в Банбери.

– Как вы… вообще?

– Бывало и лучше, Хантер. Не то чтобы я собирался вышибить себе мозги на глазах у толпы или что-то в этом роде. Но бывало и лучше.

– Это не просто толпа. Я даже не ожидал, что соберется столько народу. Черт знает сколько. Как на футбольный матч. – Мы оба оглядываемся на толпу.

– Ба, да мы перетянули почти всех с этой хреновой натурализации. Неплохо.

– Все до одного здесь.

– А ведь такой шикарный пляжный день.

Дороти Гривз подходит к нам со словами: «Джентльмены, пожалуйста, по местам», – и подталкивает нас руками к местам. Нам положено стоять перед отведенными для нас креслами, когда на сцену поднимется Премьер-министр. Толпа понемногу стихает и поворачивается к сцене.

– Иду, – заверяю я ее. Я поворачиваюсь и иду к своему месту, но на полпути останавливаюсь и оборачиваюсь к нему. Он все еще стоит там, где стоял, поправляя свой галстук, чтобы знаменитая белая автомобильная эмблема находилась точно у него на кадыке.

– Что это? – спрашиваю я, показывая руками на наше окружение.

– Не знаю, – говорит он, двигая узлом галстука вправо-влево. – Я знаю свою маленькую роль. И только. – Он наконец сходит с места и садится в свое кресло по правую руку от Дороти Гривз. Я возвращаюсь к финалистам.

Первым на сцену по лестнице поднимается один из премьерских телохранителей. Шагнув на паркетный настил, он останавливается и поворачивает голову на сто восемьдесят градусов, окинув взглядом из-под зеркальных очков нас всех, словно говоря: за вами следят, вы все у меня под колпаком, меня научили жить, опережая ваше время на пять секунд, что сделало меня достаточно нервным, чтобы выпустить в вас всю обойму, прежде чем вы успеете задумать какую-нибудь смуту. Потом он делает скользящий шаг вбок и прислоняется спиной к брезентовому заднику с напечатанными на нем эмблемами спонсоров. Там он и остается стоять, сцепив руки у лобка.

Затем сам Премьер. Он старше, чем показывает вам ТВ. Он выглядит на все свои сорок пять лет, и его телевизионные светлые волосы на деле оказываются бесцветными, говорящими лишь, что в детстве он и правда был блондином, что вы и так знаете по рекламным роликам, которые крутили в прошлую избирательную кампанию. Он небрежно помахивает рукой и улыбается той части толпы, где хлопают громче, удесятеряя этим их усилия. Всего тридцать девять процентов этих людей голосовали за него на последних выборах, но аплодируют сейчас все. За его спиной маячит Абсолютный Рекс, приглашающий его сесть.

Он сидит в другом от нас, финалистов, углу сцены. Рядом с ним, тоже полукругом, сидят представители спонсоров и комитетчики. Дороти Гривз – по левую руку от него, а пустое кресло Абсолютного Рекса – по правую. Когда он наконец усаживается, Абсолютный Рекс забирается на трибуну, и вынимает очки из нагрудного кармана своего гангстерского костюма, и встряхивает руками так, что похожие на черепаховый панцирь рукава задираются выше запястий, и медленно приглаживает руками свою знаменитую, неправдоподобно черную гриву. Потом наклоняется вперед, взявшись руками за края кафедры.

– Мои дорогие соотечественники, мужчины и женщины, – говорит он. – С Днем Австралии вас всех. Это не самое плохое место для жизни, правда. – Толпа отзывается одобрительными криками. С деревьев срываются встревоженные птицы.

Со стороны Сент-Килда-роуд доносятся звуки оркестра волынщиков. Прекрасные горские мелодии повисают в воздухе, наполненном запахами парада. Сладкая вата и конский навоз, хот-доги и пороховая гарь, человеческий пот и дизельные выхлопы, дезодоранты и духи – все смешивается в один букет порывами северного ветра.

За спиной Абсолютного Рекса, по оси белого брезентового задника с логотипами и эмблемами комитетских спонсоров висят шторы из ультрамаринового бархата. С правой стороны их свисает серебряная лента, за которую должен дернуть Премьер, чтобы шторы раздвинулись, открыв объективам телекамер флаг-победитель. Чуть ниже штор стоит на мольберте картонный чек размером с пляжное полотенце. На чеке красуются черные и золотые буквы и цифры. Шторы интригующе шевелятся на ветру. Теперь я замечаю, что галстук Абсолютного Рекса изготовлен из того же бархата, что и шторы. Что, на мой взгляд, совершеннейшая дичь. Что это должно сказать и кому? Или это лично и визуально связывает его с открытием окна в будущее?

Он наклоняется вперед, к толпе, еще сильнее. Пальцы его, вцепившиеся в края кафедры, побелели от напряжения.

* * *

– Но нынешний День Австралии, леди и джентльмены, посвящен не только земле, где расположена эта страна, не только многим, многим нашим достижениям, не только благодарности за блага, которые дарят нам эта прекрасная земля и наш собственный труд. Сегодня… такой день… когда мы сильнее, чем в любой другой, подтверждаем те обещания, что дали нации… себе самим и нашим братьям-австралийцам, обещания, что мы исправим, что осталось еще неправильного, и сделаем эту страну еще лучшим местом для жизни. – В толпе слышится треск аплодисментов. – Сегодня такой день, когда мы верим в обещания лучшего будущего. Сегодня такой день, когда мы смотрим друг другу в глаза и говорим: «Мы можем сделать все, как надо. Мы должны сделать все, как надо. Весь мир смотрит на нас. Весь мир хочет знать, возможно ли сделать такое». Леди и джентльмены, сегодня такой день, когда мы должны принять свою ответственность как австралийцы, принять свою роль пионеров будущего нашей цивилизации. Потому что… кто, если не мы? – На этот раз ему хлопают громче, и он присоединяется к аплодисментам, пока они не стихают.

– Кто, если не мы? – Голос его срывается от волнения. Он едва-едва справляется с весом тех слов, которые произносит. А может, он торгует идеями, и вот так выглядит процесс такой торговли. Он цепляется за кафедру, стискивает зубы, сдерживая слезы, делясь своими мыслями, своим искусством, своими эмоциями с братьями-австралийцами. Он держит паузу. Он дает своим словам проникнуть в души самых дальних или недалеких слушателей.

Премьер-министр то закидывает ногу на ногу, то снимает ее. Я вижу, как он заламывает бровь – раз, другой, и недовольно сжимает губы, и вытирает руки о штанину. У него неуверенный вид, словно его обманом заставили играть главную роль в дешевой мелодраме на порядок ниже его достоинства.

Абсолютный Рекс тем временем все взвинчивает эмоциональный накал, что заставляет меня думать, что ему делать и как себя вести в более значительных жизненных ситуациях. Эти торговцы, эти чтецы новостей, эти торговцы недвижимостью, грузовиками, легковушками, продавцы политики и Бога, эти люди, которые каждый день прислушиваются к настроениям и желаниям своих клиентов… куда им идти, когда разразится беда? Эти непризнанные актеры, каждый день изливающие перед нами свои эмоции, чтобы лучше продать нам мир. Целуют ли они своих отцов с той же страстью, с какой описывают великолепие викторианского дома с тремя спальнями? Делают ли жене, с которой прожили тридцать лет, ручкой с той же скорбью, с которой рассказывают о наводнении в Чили в шестичасовом выпуске новостей? Убеждают ли жену в искренности своей любви с той же дрожью в голосе, с которой проталкивают увеличение налогов? На каком языке говорят они в момент своей личной трагедии, если собственный язык они осквернили, торгуя своим товаром?

– …поэтому мы благодарны Премьер-министру, что он почтил нас своим присутствием, чтобы объявить победителя нашего конкурса. Но еще больше мы благодарны ему, что он разделяет нашу веру в то, что, объединив усилия, наши и его, мы сделаем завтрашний день лучше сегодняшнего… завтрашнюю Австралию лучше сегодняшней. Леди и джентльмены… австралийцы… позвольте пригласить к микрофону Премьер-министра Австралии.

Он сходит с трибуны, опустив взгляд и приглаживая волосы руками, словно буря эмоций у него в голове совершенно растрепала прическу. Теперь ему аплодируют все. Все совсем одурели вместе с ним. Бог мой, да он их всех окрутил. Они начинают вставать – сначала одиночки, потом все больше, семьями, рядами, всей толпой.

Они кричат, и свистят, и хлопают, и стучат по спинкам сидений, и заводят себя все сильнее, и скоро забывают, наверное, из-за чего кричали, и свистели, и хлопали, и стучали. Я смотрю на Абсолютного Рекса. Он все еще стоит, опустив взгляд, наслаждаясь реакцией аудитории.

Премьер-министр встает со своего места, идет вперед, хлопает Абсолютного Рекса по плечу – типа, молодец, приятель, – поднимается на трибуну и, одернув рукава, поднимает руки ладонями вперед, призывая толпу к молчанию. Чуть взмахивает ладонями. Довольно. Замолчите, пожалуйста. В ответ слышится металлический стук: зрители опускают сиденья и садятся. Толпа стихает и превращается в то, что политический лидер считает достойным своего положения.

Мужчины, которых АСБР обучила жить, опережая наше время на пять секунд, чтобы они могли вычислить смуту и пристрелить нас, прежде чем мысль о ней сформируется у нас в голове, маячат в первых рядах зрителей. Они стоят, прикрыв глаза зеркальными очками и сцепив руки у лобка, в устрашающе невозмутимых позах. Глядя на нас из-под зеркал. Поворачивая эти зеркала с отражающейся в них разноцветной толпой туда и обратно. Телеграфируя нам вспышками отражений, чтобы мы остерегались. Чтобы мы даже в мыслях этого не держали. Я, типа, опережаю ваше время на пять секунд, и я могу всадить всю обойму, все одиннадцать девятимиллиметровых пуль в медной рубашке в шестисантиметровый кружок всего за четыре с половиной из этих пяти секунд. Что превращает меня в ультрасовременный меч карающий, а вас – в прах, прежде чем вы успеете осрамиться.

– Спасибо, леди и джентльмены. Спасибо, – начинает Премьер-министр. – Признаюсь, я очень польщен и, можно сказать, горд, что принял участие в церемонии вручения гражданства некоторым новым австралийцам. И я благодарен им, что они позволили мне разделить с ними минуты их… не побоюсь этого слова, нового рождения. Я говорю это совершенно серьезно. Я в долгу перед ними. Ибо для этих людей, их родных и любимых – это особые минуты. Минуты, когда они обрели права и свободы, ради которых многие трудились долгие годы. Права и свободы, к которым многие из нас привыкли как к чему-то само собой разумеющемуся. Это были волнующие минуты для меня.

И тут я вижу, как он приближается. Толпа вокруг него окрашена в яркие цвета лета и праздника. Он в сером в бледную шашку костюме из плотной ткани, бесформенного покроя. Наверное, тот провисел у него в шкафу с тех пор, как он продал свой последний грузовик. С семидесятых. Он приоделся. Привел себя в соответствие с тем, как, по его мнению, должен выглядеть участник торжественной церемонии. Или кто-то из близких такого участника. Объявляет меня своим и предлагает мне себя.

Может, он пьян? Хотя вряд ли. Он держится вполне уверенно. Медленно идет по проходу между рядами тяжелой, чуть вразвалочку походкой, опустив натруженные руки ладонями назад. Глядя на него, я вдруг понимаю, что сумей он тогда сказать мне по телефону то, что хотел сказать, ему не нужно было бы приезжать. Или, наверное, если бы это сказал ему я. Мы бы поняли друг друга, и между нами не осталось бы ничего недосказанного. И ничто не гнало бы его сюда сегодня, чтобы быть рядом со мной в минуту моего величайшего… чего бы там ни было. Торжества… или поражения. Но мы с ним родом из времени и места, где это невозможно высказать. Он обут в лакированные черные ботинки, которые, наверное, купил ради такого случая.

Добравшись до сцены, он кивает мне, и улыбается, а я только киваю ему. Он снимает с одного из мест в первом ряду репортерский кофр, переставляет его на газон и садится на это место, прямо перед Премьер-министром. Он начинает ежиться и устраиваться удобнее в этом тесном костюме, который носил в другой жизни. Премьер-министр все еще говорит.

– Шаг за шагом мы должны изобретать будущее, – говорит он. – И шагов этих, которые нам предстоит еще сделать, – не сосчитать… но это, возможно, один из них. И, леди и джентльмены, важный шаг. Флаг, который… определит нас.

Но я смотрю только на него. Слышу только бесшумное пульсирование его браслета, как на цепи тянущего за ним все его прошлое.

Он сидит между мужчиной и женщиной, которые недовольно поворачиваются к нему, когда он начинает ерзать в этом своем костюме, и брезгливо поджимают губы до тех пор, пока он не успокаивается. Он сидит, улыбаясь, и смотрит на день, дрожащий в мареве от раскаленной земли. На дрожащий задник из прорезиненного брезента, на колышащиеся шторы из ультрамаринового бархата, на вибрирующие лучи света, проливающиеся сквозь листву над сценой, и на изгибающийся чек размером с полотенце, и на расплывающуюся некогда светлую шевелюру Премьер-министра, говорящего прямо над ним. Как раз подходящего к кульминации.

– Итак, без лишних слов…

Но где-то там, у экрана, те, кому положено следить, проследили и сопоставили наконец путь электрического пульса своего человека и путь своего Премьер-министра. И с ужасом видят, что этот пульс почти точь-в-точь совпадает с их Премьер-министром, и, наверное, решают, что у них на глазах происходит одна из исторических трагедий – пересечение путей электрического сигнала и политической знаменитости. И уже видят, наверное, себя героями, заслоняющими телами нашего Премьер-министра от черного пистолета с глушителем в руках у нарушителя порядка и режима, спасая праздник и демократию. Двое полицейских в форме выбегают трусцой откуда-то справа, придерживая левыми руками фуражки. Один бежит вдоль сцены, второй – за спинками ряда, в котором сидит отец. Еще двое появляются слева. Все четверо добегают до источника сигнала одновременно.

Они замирают – двое у него за плечами, двое других – у его колен. Какое-то мгновение они испытывают разом облегчение и разочарование. Премьер-министру ничего не угрожает, что хорошо, но – увы! – мы не знамениты, нам не нужно бросаться на преступника или заслонять своими телами демократию. Они вопросительно смотрят на него. Один из них отворачивает лицо на несколько градусов. Это какой-то снаряд, оставшийся невзорванным с какой-то из прошлых войн. Старый пердун.

Он не обращает на них внимания. Только вытягивает шею, пытаясь смотреть поверх них, словно они какие-нибудь случайные пешеходы, хотя они стоят прямо перед ним, да и форму их не заметить просто невозможно: даже пряжки на ремнях у них говорят, что они здесь для того, чтобы Поддерживать Правопорядок. Он смотрит между ними, на Премьер-министра. Премьер-министр прервал свою речь. У него на лице легкое беспокойство, и рот его чуть приоткрыт в попытке понять, что происходит. Почему вдруг забегали полицейские. Он теребит рукав пальцами.

Один из двух полицейских, стоящих перед отцом, говорит ему что-то, на что он не обращает внимания. Похоже, он вообще не замечает их существования. Тогда оба наклоняются и берут его за запястья, и он делает движение руками, и высвобождается, и отталкивает их вперед, руками в грудь, и начинает подниматься. Полицейские, стоящие у него за спиной, наклоняются, и хватают его за плечи, чтобы усадить обратно, но сиденье его кресла уже сложилось, и он съезжает спиной по его металлической изнанке, и падает на землю со стоном, вызвавшим сочувственные ахи и охи у сидящих рядом. Возмущение распространяется во все стороны, как круги по воде, а к его эпицентру уже спешат фотографы и телевизионщики, нацеливая свои объективы, и наводя на резкость, и мерцая вспышками. И он кричит: «Не подходи!»

Увы, люди, которых АСБР обучала жить, опережая наше время на пять секунд, не смогли загодя разглядеть в этом сидящем прямо у них под носом старом дылде с сутулыми плечами убийцу или источник беспорядков. Но теперь-то они видят это отчетливо своим отфильтрованным зеркальными очками зрением. Двое их появляются за спиной у Премьер-министра, и один из них делает ему знак сойти с трибуны, и когда тот сходит, они заслоняют его собой, и оба, держа правые руки за отворотом пиджака и сжимая в них какие-то орудия убийства, начинают пятиться от края сцены, гоня Премьер-министра назад, словно овчарки-келпи – заблудшую овцу.

Еще двое расталкивают полицейских и наваливаются на отца, пытаясь проломить им земную кору. Один давит ему коленом в грудь, другой сдавливает ему горло обеими руками, каким-то своим секретным приемом усмирения, но мой отец все-таки хрипит клокочущим, как при смертных судорогах, голосом. Он кричит: «Не трогайте меня! Не трогайте меня! Не подходи! Ради Бога, не подходи!» Он кричит это мне.

Человек, обученный жить, опережая наше время на пять секунд, чтобы защищать демократию – тот, который упирается коленом в тяжело вздымающуюся отцовскую грудь, одет в светло-коричневый летний костюм. Он держит выхваченный пистолет дулом вверх и вертит головой из стороны в сторону, и в зеркальных очках его мелькает в ускоренной перемотке сдвоенная диорама окружающей толпы. Ему не терпится узнать, один отец или только первый из многих? Кто это – убийца-одиночка? Или это целый заговор? А может, этот старик здесь, чтобы отвлекать внимание на себя? Толпа австралийцев мечется вправо-влево в его очках.

Я не включен в число тех, кто отражается у него в очках. Я принадлежу к другой касте. Я лицо официальное. Я лицо из ближнего окружения Премьера. Член братства, золотая рыбка из премьерского аквариума. Я сижу на сцене. И я не вхожу в число подозреваемых смутьянов. Я не отражаюсь в его очках. Я – призрак, утративший душу и силу отбрасывать тень, и угрожать властям с того мгновения, как шагнул на этот помост. Я не появляюсь в этих зеркальных очках даже тогда, когда иду к нему.

И я с размаху бью его в подбородок носком ботинка, и зеркала слетают с его глаз и кувыркаются в воздухе, отражая сдвоенную диораму потрясенной толпы, вскакивающих со своих мест людей, родителей, хватающих своих детей, женщин, потрясенно прикрывающих рты рукой, вытаращивших глаза мужчин, тянущих из кобуры пистолеты копов, людей, тыкающих в нашу сторону пальцами, разинувших рты. Других, поворачивающихся, чтобы бежать отсюда. Посеребренных надувных Гарфилдов и Твити, взмывающих вверх из разжатых детских пальцев, и самих детей, с запрокинутыми головами смотрящих им вслед.

Его лишенные зеркал глаза оказываются светло-голубыми. Обмякнув, он опрокидывается назад, с отца.

По меньшей мере двое их отшвыривают меня обратно на сцену. Все происходит в долю секунды – это как автомобильная авария, когда боли не ощущаешь, только-тошноту, которая скоро превратится в боль. Мой мобильник отцепляется с пояса и летит, скользя по паркетному настилу, подпрыгивая на стыках панелей, куда-то к заднику, и даже сквозь эту тошноту я с отчаянием смотрю ему вслед. А потом на меня наваливается несколько центнеров охраны, прижимая виском, и щекой, и ребрами, и бедром к паркетному настилу, и сдавливая меня так, что я едва могу дышать.

Я лежу на сцене головой к заднику. Там, позади меня, все повскакивали с мест, в смятении размахивая руками, и их лица отражают все возможные степени потрясения и страха. Синие бархатные шторы колышутся на ветру, и из своего лежачего положения я почти вижу под ними флаг-победитель. Мышцы моей груди недостаточно сильны, чтобы справляться с весом навалившейся на меня охраны. Я задыхаюсь.

Мой мобильник лежит между лакированными кожаными ботинками Премьер-министра и легкими спортивными туфлями двоих его телохранителей, которые отчаянно рыщут взглядами по толпе в поисках смысла происходящего. Телефон у них под ногами вдруг начинает визжать. «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ». Давний-давний, счастливый Кимин голос. Они смотрят себе под ноги, и лица их каменеют, и они поспешно отступают от него, прижимая Премьер-министра своими телами к заднику из прорезиненного брезента с логотипами спонсоров, и оба выхватывают из-под пиджаков пистолеты и держат их наготове у бедер, глядя на телефон так, словно не знают, слишком ли глупо это будет смотреться, если они будут целиться в какой-то мобильник. Впрочем, день и так окончательно сошел с ума. «ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕ МОЖЕШЬ… НЕ ОБРАЩАТЬ НА МЕНЯ ВНИМАНИЯ». Один из них наводит ствол своего пистолета на телефон.

И Два-То-Тони Дельгарно делает шаг вперед, и оба телохранителя смотрят на него в ожидании, не значится ли он следующим номером в этом съехавшем с катушек перечне событий, и он разводит руки ладонями вперед, и улыбается им обезоруживающей улыбкой, и нагибается, и берет телефон, и откидывает крышку-микрофон, и нажимает большим пальцем кнопку, и подносит его ко рту, и говорит в него: «Алло? Кого? Ага. Ага, здесь», и держит телефон у лица, и приподнимает брови, и на лице его играет легкая улыбка. Что это – привычное признание обыкновенной житейской несправедливости… или радостное удивление счастливым чудесам и тому, что они все-таки случаются, несмотря ни на что? Что из двух? Не знаю. Я не могу вздохнуть.

И да, ты можешь быть женщиной-японкой, пропавшей в джунглях, где твои предки вырубали посадочные полосы для своих бомбардировщиков. Или можешь лежать под несколькими центнерами телохранителей, сдавливающих твою грудь так, что у тебя начинает темнеть в глазах.

Но этот здоровяк с дерганой речью и разбитым сердцем сейчас повернется и посмотрит на меня. И пойдет ко мне через всю сцену с этим телефоном. И дышать не так уж и важно. Я подожду.