Текст книги "Любовница президента, или Дама с Красной площади"
Автор книги: Энрико Франческини
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
9. Июнь
Начальству моей газеты интервью с главой КГБ понравилось. Его напечатали на первой полосе. Но я чувствую себя неудачником. То, что я пишу, кажется мне фальшивым, лицемерным, мистифицирующим читателей. Я держу наготове подходящий зачин для репортажа, такой, как нужен:
От нашего корреспондента.
МОСКВА – Это история тайной любви, превратившейся в политический шантаж, способный повлиять на судьбы перестройки и будущее Советского Союза. У Президента СССР была любовница. Глава КГБ обнаружил это и начал его шантажировать. Сейчас женщина исчезла. Она была убита или похищена. Главой КГБ или Президентом СССР. В нашем распоряжении имеются доказательства этого заговора…
Вот это была бы сенсация! Она облетела бы весь мир. Это сообщение воспроизвели бы все агентства печати, все выпуски телевизионных новостей. Но доказательств, подтверждающих то, о чем я написал бы в статье, в действительности у меня нет. Есть лишь мои фантастические домыслы. А Наташа? Но Наташи-то нет, исчезла без следа. Словно ее и вовсе не существовало, как и всех других – Кати, известной как Мисс КГБ, лилипутки-клоунессы из московского цирка, врача итальянского посольства, дававшего мне советы по поручению спецслужб…
Воскресное утро. Отправляюсь на Красную площадь, вокруг царит тишина, летом столица пустеет, москвичи стараются воспользоваться этим коротким временем года, когда природа им не враждебна, и отправляются тысячами в леса, на озера, на реки, едут сажать помидоры и картошку у себя на даче или любом клочке земли, который удается вырвать у государства. Также и мой дом шафранового цвета опустел, журналисты поехали загорать кто куда. Доносится лишь постукивание телетайпов – агентства передают одну новость за другой со всего мира двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году. Они никогда не останавливаются. Странно. Поток известий не прерывается ни на секунду. Тик, тик, тик… я обалдеваю, слушая это постукивание телетайпов, оно словно стук сердца. Я тоже не остановлюсь. Также и мое сообщение найдет себе место в сводках агентств печати: надо только дождаться подходящего момента.
Министр иностранных дел Италии объявил о своем предстоящем официальном визите в Москву. В таких случаях группу иностранных и советских журналистов допускают в кабинет Президента в Кремле, чтобы присутствовать на церемонии начала встречи. Аудиенция совсем короткая, всего пара минут: она нужна главным образом фотографам и репортерам с видеокамерами, чтобы заснять встречу. Все подчиняются существующему правилу соблюдать тишину, представителям печати не разрешается задавать вопросы.
Коллеги мне рассказывали об этих блицпосещениях самого главного кабинета советской власти. Но сам я там никогда не был. Итальянские министры передвигаются в сопровождении многочисленной свиты журналистов, следующих за ними из Рима в их поездках по свету. Однако на этот раз наш главный редактор решил не посылать спецкорра: визит будет освещать корреспондент газеты в Москве. Это его дело. «Здесь решаются судьбы перестройки», – сказал наш главный. Таким образом в Кремль пойду я. И окажусь перед Президентом. Я мог бы крикнуть: «Зачем вы арестовали свою любовницу?!» Или же: «Вам известно, что ваша любовница исчезла?!» Времени мне хватит только для этой провокации. Но крикнуть я успею, этого будет достаточно. Разразится скандал. Это ничего, нашей газете не привыкать к стычкам. Будем надеяться, что это поможет спасти Наташу.
Семь тридцать утра. Паркуюсь позади храма Василия Блаженного. Перехожу по Красной площади ко входу Спасской башни, показываю удостоверение военному дежурному, вхожу в Кремль. Еле бреду: у меня дрожат ноги. Встречаю коллег – корреспондентов других газет, нас десятка полтора. Идем в сопровождении чиновника советского Министерства иностранных дел. Солдат у подъезда тщательно проверяет документы, звонит по телефону из своей будки внутрь здания, где находится кабинет Президента. В вестибюле член личной охраны Президента, в штатском, вновь проверяет документы и просит пройти через металл-детектор.
Садимся в лифт, потом поднимаемся два пролета по лестнице пешком. Перед нами нескончаемо длинный коридор с дверями трехметровой высоты. На каждой сверкающая, точно золотая, табличка с фамилией советника Президента. Постепенно имена на табличках становятся все важнее и значительнее: с каждым шагом мы все ближе подходим к вершинам власти. Вот перед нами двустворчатая дверь. Мы у цели: наверно, здесь его кабинет. Однако имя на табличке другое: Владимир Ильич Ленин. Это кабинет, в котором работал в Кремле отец Революции, в нем все сохраняется так, как было, когда он его покинул в последний раз.
Слышатся голоса, шаги, слова команды: приближается итальянский министр с делегацией. Восемь часов без двух минут. Ровно в восемь должны впустить нас.
Входим в приемную, уставленную книжными шкафами, диванами, кадками с декоративными растениями. За стойкой с множеством телефонов стоит секретарша. Открывается обитая черной кожей дверь.
За прямоугольным столом сидят Президент, его личный секретарь и переводчик. Они сидят спиной к окну, лицом к нам, журналистам. По другую сторону стола – итальянский министр иностранных дел, наш посол в Москве и их переводчик. По бокам стола стоят двое телохранителей. Третий прислонился к стене.
Президент что-то говорит нашему министру, на губах играет его обычная жизнерадостная улыбка, выглядит он отдохнувшим и держится непринужденно. Перед ним на столе чашка чая, блокнот, карандаш. Мне кажется, что все происходит в замедленном темпе, как бывает в кино: вижу, как Президент берет пальцами кусочек сахара, макает его в чай, половинку откусывает, с удовольствием сосет, слушая, что отвечает ему наш министр. Я нахожу такую его привычку смешной и странной, особенно перед лицом официальной делегации, это чисто деревенская привычка. Но он держится совершенно естественно, не чувствуя никакого стеснения. Они беседуют о Папе Римском, мои коллеги делают заметки, я тоже машинальным движением вынимаю записную книжку, вокруг громко стрекочат телекамеры. Стены украшают портреты Ленина и Маркса, уголком глаза вижу в глубине комнаты письменный стол с пятью белыми телефонами, а позади красный флаг Советского Союза с серпом и молотом.
Смотрю и думаю: так вот, значит, здесь, отсюда управляют Советским Союзом, здесь вырабатывают политическую линию, здесь происходят «встречи в верхах», повороты партии, здесь решаются все, даже самые мелкие, вопросы, это здесь он думал о Наташе, ощущал, насколько ему ее не хватает и вставал из-за письменного стола, спускался в подземные галереи и шел в ее тайное жилище в Китай-городе.
И неожиданно мне начинает казаться, что Президент смотрит на меня, переводит взгляд с меня на министра, потом снова на меня, он меня узнал, так же, как узнал в буфете Верховного Совета, когда сказал: «Я все вижу, но не все могу». Он знал, что сегодня именно я приду в его кабинет вместе с итальянским министром, что я могу поставить его в затруднительное положение каким-нибудь вопросом насчет Наташи. Наверно, агентам уже приказано наброситься на меня, но мне рот не заткнуть. Я не буду молчать, вот сейчас встану и скажу.
Чувствую, как кто-то решительно берет меня за руку. Трое агентов выталкивают нас из комнаты. Наше время, говорит чиновник из Министерства иностранных дел, истекло. В одну секунду мы оказываемся в коридоре. Аудиенция закончена. А я так ничего и не сделал. Мне хотелось бы свалить за это вину на телохранителей, на коллег, на мировую несправедливость, но виноват-то только я сам. Я готов во весь голос обвинять себя, громко бичевать, но с губ моих не срывается ни звука. Президент смотрел на меня, я уверен в этом, и его взгляд меня словно парализовал. Ему было интересно рассмотреть человека, который занимался любовью с его любимой женщиной. А что если… Что если он хотел подать мне этими своими взглядами какой-то знак? Что-то сказать? Может, они означали угрозу? Или обещание? Или просьбу? Но теперь я все равно упустил и эту возможность. Провалил дело во второй раз, как раньше с главой КГБ.
В редакции меня ждет сюрприз: сообщение ТАСС о предстоящей пресс-конференции Президента. Мотивы встречи с журналистами не указаны. Агентство лишь сообщает, что советский руководитель будет говорить о политическом положении и сделает важные заявления относительно дальнейшего хода перестройки.
Президент СССР и Генеральный Секретарь Коммунистической партии редко дает интервью. Однако вот уже несколько лет, как он встречается с журналистами на периодически устраиваемых пресс-конференциях. Регулярные встречи, которые прервались только после поворота вправо, когда он, очевидно, стал бояться щекотливых вопросов, могущих поставить его в затруднительное положение. За время пребывания в Москве мне тоже уже довелось присутствовать на нескольких пресс-конференциях. Они проводятся в Пресс-центре Министерства иностранных дел, построенном к Олимпиаде 1980 года. В зале триста креслиц, оснащенных наушниками для синхронного перевода на четыре языка. Пресс-конференции Президента передают в прямой эфир по первому каналу государственного телевидения на всю территорию Советского Союза и по частной американской сети КНН на весь остальной мир. Лучшего момента бросить ему вызов не найти. За две минуты в его кабинете мне все равно вряд ли удалось бы многого добиться своей провокацией. На этот раз я могу расспросить его о Наташе в прямой телепередаче на весь мир.
Единственная проблема – получить право задать вопрос. Пресс-конференция длится час, но Президент отвечает лишь на несколько вопросов. Ты у него спросишь про какой-нибудь пустяк, а он тебе начинает с Большого Взрыва и сотворения Вселенной, чтобы потом не спеша добраться до наших дней. Он до ужаса многословен. По счастью, у меня есть некоторое преимущество перед другими. Его помощник по печати, который распределяет вопросы на пресс-конференциях, хорошо знает нашу газету. Однажды мы его пригласили в Италию на какой-то конгресс или конференцию. Сразу же по возвращении в Москву он пригласил меня на обед в ресторан. Я всегда посылал ему поздравления по случаю главных советских праздников, а на Рождество, главный праздник для нас, итальянцев, и других западных стран, я осмелился отправить ему «панеттоне» [4]4
«Большой хлеб» – кулич, который итальянцы едят не на Пасху, а на Рождество.
[Закрыть]и ящик итальянского вина, и этот дар, надо сказать, был принят с большим удовольствием. Так что когда мы с ним случайно сталкиваемся в Верховном Совете или на церемониях в Кремле, он всегда со мной сердечно здоровается. Известно ли ему о моей истории с Наташей? Известно ли ему вообще о ее существовании? Если он что-то знает, то наверняка не даст мне слова.
Я сижу в центре зала, во втором ряду. Я записал в блокноте по-русски свой вопрос. «Господин Президент, – скажу я, – несколько месяцев тому назад я познакомился с одной женщиной. Сейчас эта женщина исчезла. Вы знаете, о ком я говорю. Думаю, ее похитили, а, может быть, даже убили. Не можете ли вы сообщить мне что-нибудь по этому поводу?» Хочу посмотреть, как он выкрутится. Хочу посмотреть, какое у него будет при этом лицо.
Пресс-конференция открывается вступительным словом Президента. И длится оно почти двадцать минут. Однако впервые он вовсе не многословен.
«Уважаемые дамы и господа, представители печати, друзья, товарищи! Политическая борьба за дальнейшее развитие демократии, носившая в последние месяцы столь острый характер, позволила нам сегодня предпринять ряд решающих важных шагов в этом направлении», – начинает Президент. Напыщенным тоном торжественных церемоний он объявляет о целой серии сенсационных решений. Новая команда экономических советников разрабатывает план превращения социалистической экономики в экономику рыночную. На ближайшем Пленуме Центрального Комитета Партии будет представлен проект радикального преобразования КПСС – она превратится в современную «социал-демократическую» партию, а также сменит свое официальное название: она не будет больше называться «коммунистической». Москва и Вашингтон решили устроить новую встречу в верхах – «саммит» будет посвящен вопросу сокращения вооружений. И Президент получил от семи самых богатых в мире капиталистических стран приглашение впервые участвовать в их ежегодной встрече.
Двадцать минут даже, пожалуй, мало, чтобы объявить о стольких новостях. Как я ни сосредоточил все внимание на вопросе, который намерен задать, все же лихорадочно делаю заметки и в то время, как пишу, пытаюсь осознать, что означает все услышанное. Понимаю, что нечто очень важное, но то ли у меня недостаточно быстро вертятся в голове шарики, то ли не хватает аналитических способностей, чтобы обобщить, резюмировать его заявления, составить себе четкое единое представление. Эту задачу берет на себя югославский корреспондент, задающий вопрос, который завтра все присутствующие здесь журналисты используют в своих статьях в качестве подзаголовка или «зачина»:
– Президент, – спрашивает он, – это означает, что поворот вправо окончен?
Вопрос задан по-русски, и Президент прекрасно его понял. Однако не торопится отвечать. Не скрывая своего удовлетворения, озирается вокруг. И начинает издалека.
– Помните, – спрашивает он, – какой у меня был лозунг в начале перестройки? Я говорил: попытайтесь понять нас. Мы хотим быть понятыми. И все же не всегда было легко достигнуть этого – быть понятыми на Западе, политиками и журналистами. Чтобы они поняли наши трудности, мотивы нашей стратегии. Поняли, что иногда шаг назад необходим и более полезен, чем шаг вперед, для того, чтобы, усилившись, потом продолжать путь всем вместе. Я никогда не сомневался в том, что перестройка может пойти и пойдет вперед. Но необходимо запастись терпением. Необходимо, чтобы сама жизнь учила нас, как и когда делать очередной шаг. Конечно, иногда понять нас сложно. Есть многое, чего вы не знаете и о чем я предпочитаю вам не рассказывать. Но я все равно убежден, что внимательный наблюдатель может понять, почему происходит замедление, остановка или быстрое продвижение наших реформ. Повторю. Вы должны нас понять. Это все, о чем я вас прошу.
Как обычно, он ответил на вопрос не прямо, а намеками, посылая сигналы, нуждающиеся в истолковании. Он не сказал: да, поворот вправо закончен, ибо я никогда не допускал, чтобы произошел поворот вправо. Но дает понять, что такой поворот действительно произошел, что теперь с ним покончено, но он может вновь не раз повторяться; однако это не помешает Советскому Союзу идти по пути реформ, который остается главным магистральным путем, пока в один прекрасный день не будет достигнута конечная цель. Хотя, сказать по правде, конечная цель продолжает все больше и больше отдаляться, словно мираж.
Теперь и я поднял руку. Но как-то не слишком уверенно. Я не вскакиваю, не машу рукой, чтобы привлечь внимание помощника Президента по печати. Дело в том, что в душе я не ощущаю достаточной решительности. Спрашиваю себя, не следует ли как-то изменить мой вопрос в связи с только что сказанным Президентом. Может быть, надо было бы грубо и резко бросить ему в лицо: «Поворот вправо кончился благодаря исчезновению Наташи? Не так ли? Вы избавились от шантажа? Вы велели ее убить? Или где-то прячете?»
Президент продолжает отвечать на вопросы моих коллег: Когда вы говорили в последний раз с Белым Домом? Есть ли у вас новые предложения по сокращению ядерного оружия? Ожидаете ли вы получения помощи в миллиарды долларов от семи ведущих стран Запада?
Но я уже не слушаю, меня отвлекает другое. Как сказал Президент, отвечая на первый вопрос: «Вы должны нас понять». Или же: «Ты должен понять меня»?
Прежде всего ты, итальянский журналист, должен понять меня…
В моих записях в блокноте все смешалось в одну кучу: вопросы журналистов, ответы Президента, мучащие меня сомнения, его голос, звучащий в моих ушах так, словно он обращается ко мне, ко мне одному… Я еще продолжаю писать, склонившись над блокнотом, когда в зале наступает тишина. Всякий раз, когда Президент заканчивал очередной ответ, я машинально тянул вверх левую руку. При этом я не поднимал головы от блокнота, не отрывался от своих записей, от своих сомнений. Но левая рука, как у робота, поднималась и опускалась в нужный момент. И вот теперь, подняв глаза, вижу направленный на меня указательный палец помощника Президента по печати. «Последний вопрос. Последний вопрос можете задать вы», – говорит он. Кто-то мне шепчет: «Ну, давай же, спрашивай, ты что – заснул?» Я встаю. Беру в руки микрофон.
– Господин Президент…
Листаю блокнот, пытаясь найти страничку с приготовленным мною вопросом. Роняю его на пол, блокнот скользит и исчезает под креслом впереди меня. Пытаюсь вспомнить, что я хотел сказать.
– Ну, наконец-то и один из журналистов очутился в моем положении, когда я оказываюсь не готовым отвечать на ваши коварные вопросы, – шутит Президент.
Общий смех в зале. Коллеги начинают бросать на меня любопытные взгляды. Беру себя в руки. Я должен превозмочь себя. Должен суметь это сделать. Должен спросить его…
– Господин Президент, – вновь начинаю я, отчаянно пытаясь найти для своего вопроса подходящую формулировку, способную спасти Наташу. – Так вот о чем мне хотелось бы спросить вас, господин Президент, – о любви. Что для вас представляет собой любовь?
Глава Советского Союза пристально глядит мне прямо в глаза. В зале все затаили дыхание. Лицо его принимает серьезное выражение, несколько секунд он молчит. Потом губы его приоткрываются в улыбке.
– Любовь это самое важное в жизни, – говорит он, – для каждого мужчины и каждой женщины. Мне повезло найти любовь много лет назад и сохранить ее в своем сердце навсегда.
И он смотрит на жену, сидящую в первом ряду в центре зала между двумя телохранителями. Поднимается помощник по печати: «Уважаемые господа журналисты, на этом заканчивается наша пресс-конференция. Благодарю всех, до свидания и успешной работы!»
Президент встает. Мы все, триста журналистов, тоже поднимаемся со своих мест, начинаем толкотню у невысокого возвышения президиума. Как обычно, выпаливаем одновременно полсотни вопросов, которые не успели задать Президенту и которые остались без ответа. Он пытается ответить на один, на другой, в то время как телохранители мягко подталкивают его к двери. Кто-то из журналистов просит дать ему автограф, кто-то хочет лишь приблизиться к нему, до него дотронуться. Один коллега чуть ли не набрасывается на него с объятиями. Сильный толчок охраны отбрасывает его назад, в толпу репортеров, фотографов, телеоператоров, которые испуганно расступаются. Я оказываюсь в первом ряду, в одном шаге от Президента. Он видит меня. «Прекрасный вопрос», – говорит он и протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Это длится всего одно мгновенье, он уже исчез, его нет в зале.
Коллеги смеются надо мной, засыпая вопросами: «Ты что, хочешь взять нас на пушку? Может, открыл, что у него есть любовница?» Но мне не до шуток, и я даже не пытаюсь отвечать. Даю увлечь себя людскому потоку и вместе с коллегами выхожу из зала. Еду на работу. Вскоре раздается телефонный звонок из Рима заведующего иностранным отделом моей газеты. «Я тебя видел по телевизору в передаче КНН, что тебе взбрело в голову задать такой вопрос? Однако мы вынесем его в подзаголовок», – сообщает он. Если бы он только знал…
Говоря о том, что он нашел свою любовь много лет назад, Президент глядел на жену. Но прямо о ней не сказал, не назвал ее имени. Так значит, любовь, которую он никогда не забудет, это Наташа? Может, это еще один зашифрованный ответ? Чтобы сообщить именно мне, мне одному, что их любовь продолжается и что Наташа вне опасности?
Или же, чтобы признаться мне, что он пожертвовал ею ради перестройки, уничтожив повод для шантажа?
Или что он ее тоже потерял и даже ему неизвестно, где она, и он в таком же отчаянии, как и я?
Но в моей корреспонденции о пресс-конференции нет места для выражения всех этих сомнений. Сажусь за компьютер, пишу, стараясь как можно скорее закончить. Все больше злюсь на себя также и за это: у всех журналистов общий профессиональный порок или прямо какой-то сдвиг, у тебя может рожать жена, быть болен ребенок, болеть зубы, но ты все равно пишешь, абстрагируясь, продолжаешь работать как ни в чем не бывало.
А если ты обратишь внимание на какое-нибудь отвлекающее обстоятельство и хоть на минуту приостановишься, всегда в редакции найдется кто-нибудь из коллег, кто начнет ворчать: «Конечно, у него случилась беда, но в мое время журналист стискивал зубы и продолжал работать, а нынешние – это просто поколение жалких слабаков…»
Когда Наташа исчезла, я подумывал о том, чтобы ворваться в Кремль на скорости сто восемьдесят в час, проехав в машине в ворота под Спасской башней. Хотел выкинуть что-нибудь такое, что наделало бы шума. Потом начал размышлять. Проанализировал разные сценарии. Рассмотрел доказательства, которые имел, и те, которых у меня не было. Продумал план бросить открытый вызов Президенту. Я жил словно в каком-то трансе.
Но я все же жил. И вот сейчас сижу здесь, у себя дома, перед тетрадкой с воспоминаниями о Наташе и ее признаниями. И испытываю к себе отвращение. Я противен себе потому, что ощущаю чуть заметное чувство облегчения. Нечто, чего не испытывал уже много месяцев. Словно я примирился сам с собой. Словно совершил какой-то красивый поступок, поступок, которого требовала от меня История, История с большой буквы. Почему?
Поздно вечером по телевидению вновь показывают пресс-конференцию: еще один признак того, что это было важное событие. Вновь любуюсь на себя, сидящего во втором ряду. Но главное внимание сосредоточиваю на Президенте. И мне кажется, что я постигаю одну вещь: своим успехом он во многом обязан также и своей физиономии. Сердечной, открытой, доброжелательной физиономии. У него черты лица не типичные для русского. Такое лицо могло бы быть и у грека, турка, испанца, уроженца Юга Франции. Или у итальянца. Убираю звук, внимательно всматриваюсь в немое изображение этого лица на телеэкране. Лицо живет, губы шевелятся, но из них не вырывается ни звука. И чем дольше я гляжу на эту физиономию, тем более знакомой она мне кажется. Кого-то отдаленно напоминает. Словно всплывает из самых далеких глубин памяти. Этот лысый череп, полные щеки, разрез глаз… Да, Президент СССР определенно похож на кого-то, кого я уже где-то видел еще задолго до того, как приехал в Москву, задолго до того, как стал узнавать его лицо на фотографиях в газетах и на экране телевизора… Он напоминает… напоминает кого-то своего, да, да, кого-то из родственников. Одного из моих родственников. Если его хорошенько рассмотреть, то он, Президент, пожалуй, смахивает именно… на моего дядю. Ну да, конечно! Моего дядюшку, сельского врача. Он тоже из крестьянской семьи, как и Президент. Держится всегда солидно, с достоинством, но любезен, как и Президент. Они одного возраста. Чтят одинаковые моральные ценности. От таких людей, как они, никогда не ждешь предательства, запрещенных ударов, их не заподозришь в коррупции. У них одинаковая улыбка. Та же любовь к мудреным, непонятным словам, но и отсутствие желания скрыть свое простонародное происхождение, проявляющееся в неправильных ударениях, в акценте, но также и в способности легко говорить с народом, с простыми людьми. Понятное дело, я не хочу этим вовсе сказать, что мой дядюшка мог бы править Советским Союзом, к тому же он всегда недолюбливал коммунистов. Но Президент СССР прекрасно мог бы быть сельским врачом в какой-нибудь деревне в равнинной Италии, откуда родом мои предки. Он за милую душу мог бы занять место моего дядюшки. И это, возможно, даже пошло бы ему, Президенту, на пользу. Ему наверняка понравилось бы у нас. Потому что и равнины, на которых родились и я, и он, схожи между собой – с тополями, речными плотинами, с простирающимися до самого горизонта полями пшеницы.
Его голос, внутренний голос, который только один я услышал на пресс-конференции, заставил меня изменить свой вопрос. Но почему? Чтобы помочь перестройке? Чтобы помочь ему победить? Потому что я вновь стал сомневаться в том, в чем был уверен? Или же просто потому, что почувствовал, что питаю к нему симпатию? Люблю, как одного из своих дядюшек. Словно близкого родственника, кого-то из нашей семьи… Вот именно: не мог же я осрамить, ославить одного из своих. Это и было причиной моего поступка?
На Москву обрушилась буря белого пуха: цветут тополя. В это время каждый год с деревьев облетает пух. Белые пушинки, словно хлопья снега, устилают все вокруг будто ковром, проникают везде, залетают в квартиры из открытых окон, – а окна распахнуты из-за наконец-то наступившей жары, – они попадают в глаза, уши, залепляют рот. Красная площадь вновь под белоснежным покровом. Как зимой. Как во время первого в году снегопада, когда я прочел объявление Наташи в газете. Пушинки падают, вновь взвеваются ввысь, кружатся, вздымаются все выше, влекомые ветром… Как снежинки. Как в тот раз, когда снег падал на землю и взлетал высоко в небо, а мы с Наташей у нее дома занимались любовью… Но это летний снег. И Наташи нет больше со мной…
Я чувствую потребность исповедаться. Мне необходимо получить отпущение грехов или, по крайней мере, прощение за свой провал, свою несостоятельность. Но простить меня могла бы, наверно, только мать. Вспоминаю об Ольге Васильевне. Теперь она может заменить мне мать. Спрошу вновь советов у ее карт и гороскопов, у ее мудрости и доброты. Мне необходим приговор. Не могу же я сам отпустить себе совершенный мною грех.
Ольга, как всегда, угощает меня чаем с печеньем. Она кутается в теплую шаль, словно на дворе еще зима, хотя на Москву обрушилась африканская жара. Но она говорит, что все время мерзнет. Предупреждаю ее, что разговор у нас будет долгий. Она отвечает, что мы можем беседовать хоть всю ночь напролет: если бы она могла, то и вовсе никогда не ложилась бы спать, в ее возрасте появляется страх больше не проснуться.
Я не спеша рассказываю ей все с самого начала, с того дня, когда прочел объявление в газете. Рассказываю все, что знаю сам об этой истории, все, что мне удалось в ней понять.
– Хорошо, дорогой мой, – говорит она, когда я замолкаю. – И что же ты хочешь от меня?
– Хочу знать, правильно ли сделал, что промолчал. Или же мне следовало возмутиться, поднять шум. Еще не поздно это сделать. Хочу услышать от тебя, правильно ли, хорошо ли, что я испытываю облегчение или же я должен презирать себя за это? Хочу знать, где Наташа. Кто она такая. Что мне теперь предпринять…
Она тасует колоду, вытягивает из нее по одной карте, раскладывает их на столе, зажигает свечу, от которой исходит горький запах, словно от еловой коры. Она просит еще раз описать ей Наташу.
– Это зрелая женщина, хотя и может казаться куда моложе своих лет. Ей сорок три года, но иногда выглядит двадцатилетней. Она очень женственная, очень мягкая, нежная. Иной раз производит впечатление хрупкой и беззащитной. А иной раз – вовсе нет. Ее самообладание перед лицом всего, что на нее обрушилось, меня просто поражало.
Ольга просит описать квартиру Наташи. Пробую рассказать подробно, квартира представляла точный ее портрет: простая, но в то же время изощренно-утонченная. Ольга спрашивает, было ли у нее дома что-то необычное, что привлекло мое внимание в первый же раз, когда я туда пришел. Говорю, что в квартире было полно деревянных матрешек. И еще странный музыкальный инструмент, что-то старинное, антикварное. Не помню, как он называется… Во всяком случае, нечто редкое и ценное. Похожий на маленькую гитару. Или на балалайку. Какой-то смешной формы. Теперь вспоминаю, что это единственная вещь, которую мне подарила Наташа.
– Этот инструмент, может быть, назывался гусли?
– Да, возможно. По-моему, именно гусли. Она подарила мне их вскоре после того, как мы познакомились. Когда началась наша любовь. Наташа рассказала, что на Руси в древности на гуслях играли бродячие певцы-сказители, черпавшие в них волшебную силу для своих сказаний. Обладая этим инструментом, пояснила Наташа, я смогу рассказать людям ее историю. Но я поведал ее только тебе, Ольга, и никому больше… Может быть, чудесная сила гуслей развеялась, потому что я не захотел ею воспользоваться…
Ольга задумчиво качает головой. Потом говорит:
– С самых древних времен у нас в стране существовала легенда о сказочном существе – наполовину благодетельном, наполовину зловредном. Эта колдунья или ведьма могла быть красивой и уродливой, молодой и старой – такой, какой хотела казаться. Принимала вид матери – и поэтому ее чтили как прародительницу всех людей. Но она была матерью-людоедкой, которая пожирала всех, кто попадал ей в руки. Крестьяне сравнивали ее со степью, которая добрая мать, но в то же время и разрушительница, одной рукой тебя кормит, другой убивает. В общем, она была вроде вампира: для каждого мужчины обладать ею было высшим счастьем и самым страшным наказанием. Ее звали Баба-яга. В старину всех замужних женщин называли бабами. Яга на древнем санскрите означает божий гнев и змея, а на старославянском – есть, пожирать, в польском языке это слово превратилось в «jezda», что значит «кошмар»…
– Уж не хочешь ли ты сказать, что Наташа была Бабой-ягой? Не собираешься ли убедить, что она была ведьмой, демоном?
– Послушай, мой мальчик. Когда ты попросил Наташу дать тебе доказательство того, что ее любовный роман с Президентом – правда, она послала тебя в подземелья Кремля. Кремль – это крепость, замок. Сооружение, в которое в мифологии, в сказках невозможно проникнуть, которое таит в себе угрозу, но где часто томится в заключении обольстительная красавица, которую нужно спасти. За стенами каждого замка скрыт предмет мужского вожделения. И в крепости-замке Кремле ты нашел убежище от одолевавших тебя сомнений, сомнений в отношении Наташи, правдивости ее признаний, твоей любви к ней. Но не забывай, что роковая женщина, заточенная в замке, всегда в то же время – волшебница-обольстительница…
– Ольга Васильевна, это сказки, чтобы пугать маленьких детей!
– Нет. Как ты попал в подземную галерею? Играя партию в шахматы, в которой белый король добровольно сдается ферзю – черной королеве. Белый король сознательно делает выбор получить мат в возможно короткое время. Он чувствует, что, только поддавшись безумию, сможет получить свою королеву. Жизнь, мой молодой друг, это те же шахматы, разве ты этого не знал? И ты будешь продолжать двигаться по шахматной доске, как обезумевший король, до тех пор, пока не избавишься от этих колдовских чар или, как у нас говорят, не снимешь сглаз.
