Текст книги "Снежный ком"

Автор книги: Энн Ветемаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– Ну-ка, я тебе веничком поддам, – ушел он от скользкой темы. – С родной сторонки береза, пахнет-то как…

Марик послушно перевернулся на живот, ягодицы торчком, спина с тощими лопатками по-детски беспомощна.

– О-ох! О-ох! – постанывал он, пока Калев жарил веником. – Отпусти душеньку на покаяние!

Калев хлестал с наслаждением – отведай-ка, перебежчик несчастный, веничка эстонского мужика! Но потом в нем проснулась легкая жалость к Волли: бездомный человек, что с него взять! И так небось, пока на родине обретается, извелся, и нет ему, блудному сукину сыну, покоя. Он, Калев, и представить себе не в состоянии, как можно покинуть родимую землю. От одной этой мысли холодело внутри: сумрачные ельники, пахучие июньские березы, высокие плитняковые обрывы, где в юности вволю читано стихов… Как же без всего этого?

– Я бы на твоем месте остался бы тут, на родине. Душа бы уйти не дала, – сказал растроганно Калев.

Вольдемар Сяэск горестно вздохнул, тощие лопатки дернулись вверх-вниз, вверх-вниз, какое-то время он молчал, наконец выдавил:

– Сам я, может, и остался бы, но, понимаешь, брат, там жена, дети… А для детей родина – Канада. Обычная трагедия эмигрантов.

Они вдоволь напарились, искупнулись в бассейне и уютно расположились в предбаннике – тянули пиво, поджаривали в камине охотничьи колбаски. Гость интересовался нашей жизнью по-настоящему, а Калеву дай только волю – заговорит.

– Нынче что да как сеять – сам сеятель решает, колхоз, значит, – объяснял он полеводческие дела, в которых разбирался не так чтобы очень. – Правда, ответ держать приходится.

– Перед кем это? Напортачишь, сам же и пострадаешь. Разве не так?

Калев долго говорил о единстве интересов народа и государства, о том, что у нас никто не ждет неудачи соседа и не рассчитывает извлечь из нее выгоду. Говорил об общих принципах руководства, о том, что за штука социалистическая демократия. Подробно остановился на библиотечной работе, циклах лекций и даже на том, почему они бесплатные. Энергично, с огоньком защищал Калев Пилль наш жизненный уклад, с чувством ответственности. Вольдемар остался вроде бы доволен, однако же так и норовил поддеть собеседника, во всяком случае, вопросы становились все заковыристее. Выходило, что не таким уж профаном был Вольдемар Сяэск в наших делах.

– Ну, а ежели нет противоречий – твои слова?! – то, согласно вашей же диалектике, развитие страдает? Так? – выпытывал гость из Carrisier & Saesck Notary Publik, уплетая охотничью колбаску. Нет, не давал он Калеву расслабиться и поблаженствовать!

Но несчастным Калев Пилль себя не чувствовал: ему попался благодарный слушатель, к тому же на его долю в известной мере выпала как бы международная просветительская функция. Не часто случается такое с простым тружеником слова на селе! Отвечая на последний вопрос Вольдемара, Калев просветил его насчет неантагонистических противоречий – эту тему он частенько развивал и с трибуны: у нас бывают недостатки и узкие места, но наши противоречия не носят классового характера. И он немедленно привел тому примеры.

– Что страшного, если, например, в библиотеку иногда попадает и такое печатное слово, которое не сразу находит читателя? Скажем, издания для типографских рабочих, или прыгунов с трамплина, или артистов балета. Пускай книжка постоит: есть она не просит, а в будущем, может, и найдет своего читателя.

– А русский читатель прибывает? – поинтересовался Вольдемар Сяэск.

Калев косо взглянул на него и ответил вопросом на вопрос:

– Кстати… как у вас там, в Ванкувере, с процентом эстонцев?

Вольдемар виновато смолк и даже съежился, будто этот процесс зависел именно от него. Тогда Калев поостыл и заговорил о равноправии и расцвете национальных культур. Но от этой лекции гость уклонился: он прошел в предбанник, взял портфель и достал фотоаппарат – щелкнуть пару раз на память. Он сказал, что своими снимками сразит кое-кого наповал: пусть полюбуются, как живет на родине школьный друг Пилль.

Из портфеля появилась и бутылка коньяку.

– «Хен-не-си», – по складам прочел Калев. – Да это же капиталисты пьют! Не такой уж ты, оказывается, бедняк, как прикидываешься!

– Да, уж не нищий. Машина есть, домишко тоже, правда, долгов на шее… А вот бани нету, – признался Вольдемар. – Ведь ко мне за помощью все больше люмпены идут, а что с них возьмешь. С парадного входа я вроде нотариус, а с черного – подпольный адвокат. Иной раз какой-нибудь деятель полусвета заглянет – я и то рад-радешенек.

И тут Калев услыхал рассказ о жизни Вольдемара – о ее великих тяготах и редких радостях. Дескать, с этими макаронниками да пуэрторикашками дела вести – это тебе не пиво хлебать: орава жуликов, проституток и прочего люда, угодившего под колеса жизни. Да-а, всякого повидал этот человек с судьбой пестрой, как лоскутное одеяло.

Вольдемар отвернул пробку.

– Кто так пьет – коньяк с пивом, прямо как мужики пьем.

– А мы и есть мужичье, – отвесил Вольдемар. – И у мужика гордость своя, мужицкая. – Он разлил коньяк по рюмкам, которые Калев отыскал в буфете, и они принялись смаковать напиток. Настроение стремительно поднималось.

– И все-таки в одном мы явно впереди вас, полуортодоксов, – ухмыльнулся гость. – Куда демократичней.

– Это в чем же?

– В сексе, – осклабился Вольдемар Сяэск. Из портфеля на свет божий появился альбом с жуткой фотографией на обложке. Калева аж передернуло.

– Ну что, апостол морали, дрогнул?

– Знаешь, Марик, меня от такого воротит, – честно признался Калев Пилль. – Это уж слишком.

– Что – и глянуть боишься?..

– Да чего тут бояться…

Калев с опаской взял непристойную книгу в распаренные руки. Вот сейчас он испачкается, а все же хотелось посмотреть. Наверное, с таким чувством глядят на автомобильную катастрофу или похороны: и не хочется смотреть, и глаз не отвести.

Кроме того, он, Калев Пилль, хотя почему же «кроме», наоборот, прежде всего – идеологический работник и должен быть в курсе, чтобы успешно вести контрпропаганду.

Уму непостижимо, какие мерзкие там были снимки! Содом и Гоморра. Одна картинка особенно покоробила Калева, до того она была гадкая и противоестественная. Что ж это за люди, для которых фабрикуют такую мерзопакость? Неужели эти картинки кому-то нравятся?

Калев инстинктивно опустил глаза – они сидели нагишом, набросив на плечи халаты, – ну нет, на его мужественность альбом действовал вполне отпугивающе. Неужели Волли нужны такие вот картинки?

– Ну? – спросил тот, занятый фотографированием бани.

– Отвратительно, – сердито бросил Калев.

– Большинство-то конечно, – согласился Вольдемар.

И правда, не все снимки были пакостными. На одном возлежала молодая девица – кровь с молоком, с довольно милыми голубыми глазами и совсем еще детской улыбкой. Да и наготу свою она хоть как-то прикрывала. Наверно, еще не окончательно испорчена, ее, пожалуй, удалось бы отвоевать для нормальной жизни. Может, ей приходится из-за денег?..

– Эта вот вполне ничего. Ты у нас говорить мастак, вполне подошел бы ей в духовные отцы, протянул бы руку помощи, – ухмыльнулся Вольдемар Сяэск, словно читая мысли Калева, который почувствовал, что краснеет. Хорошо, что они в бане, – все одно распаренные!

– Где уж мне, – стесняясь, забормотал он, но тут же нашел верный тон: – Ты же у таких отец-исповедник. Сам признался!

Вольдемар Сяэск согласился: конечно, с темной стороной жизни он знаком – ремесло обязывает. Случалось, какая-нибудь клиентка предлагала расплатиться натурой, как-то даже один мужчина намекнул…

– Мужчина! – дурным голосом завопил Калев. Уж не стал ли Волли в этой непотребной стране…?

– Ну, что ты на меня вылупился, как Адам на змея? – захихикал этот пособник шлюх и лизнул коньяк, словно кот сметану, – думаешь, я любезно согласился, да? – И после паузы продолжил: – Ничто человеческое мне не чуждо, но это не для меня. Я его словечки на пленочку записал, а потом проиграл ему. Он мне тут же все и заплатил аккуратненько, еще и пленку в придачу выкупил.

Что до Калева – ему такой метод показался, конечно, низостью, но не объявлять же об этом – он предпочел вкусить коньяку. И впрямь царский напиток, вон как в голову ударил.

– Живешь ты, как вы тут выражаетесь, в стране всех свобод, а на поверку с женой развестись – и то не можешь, – довольно заявил Сяэск. – Партийное руководство такие дела не очень-то приветствует. Вмиг с работы полетишь! Это я точно знаю.

– Ничего ты не знаешь, – рассерженно зашипел Калев. – Мы же не какие-нибудь католики.

– Иной раз и почище бываете, – усмехнулся Вольдемар.

– Ну, знаешь!.. Ты, выходит, кроме развеселеньких журнальчиков, еще и политическую писанину исправно почитываешь! – Калев как с цепи сорвался. – Да еще за чистую монету принимаешь! Видал ваши газетенки. И чем эфир засоряете, слыхал, и…

– Где это ты видел такие газеты? – усомнился было Волли.

– Да уж видел! На совещания приглашают, где такие вопросы обсуждаются, – выстрелил Калев Пилль. Нам необходимо быть бдительными! Приезжают разные паршивцы, а потом строчат свои пасквили! – Тут Калеву сделалось неловко – все это звучало по-детски. Так похваляется староста класса, побывав на закрытом собрании в учительской. И вообще, с чего это он голос повысил? Разве на гостей кричат?

И действительно, Волли и впрямь сник. А может, подействовали жара и выпивка – во всяком случае, он поднялся, сказал, что пойдет глотнуть воздуху, и заковылял к дверям, багровый и скрюченный. И снова Калев Пилль пожалел его. Поднялся и вышел вслед за школьным приятелем.

Просыпалась зимняя ночь. С темного неба безмолвно опадали редкие хлопья снега. Баня стояла на взгорье, а внизу расстилались спокойные, отливающие синевой снежные долины. Приятели чувствовали себя вознесенными. А для полноты счастья вдоль шоссе заскользили, позванивая бубенчиком, едва угадываемые сани.

Вольдемар Сяэск вздохнул. И в том, что вздох этот вырвался из самого сердца, сомневаться не приходилось. Он смотрел на Калева снизу вверх – маленький, сухощавый, пучеглазый мужичонка, а гляди-ка, и такой, оказывается, умеет чувствовать, потому что с горькой завистью и грустью у него вырвалось:

– Да, Эстония…

За эти слова Калев все ему простил. И что-то подкатило вдруг к горлу: насколько же он, Калев, богаче и счастливее бывшего приятеля.

Помолчали.

– Тебе что, худо? – теперь Калев был согласен хоть на руках нести Вольдемара обратно в баню.

– Да нет, отлегло.

Воротившись в баню, Вольдемар тут же принял какую-то таблетку.

Роскошный интерьер и ожидавший их коньяк живо рассеяли умиление, и Калев уже лукаво спросил:

– Да ты, никак, наркоман?

– Ulkus duodenici – язва двенадцатиперстной, – сообщил Вольдемар, – а таблетка вроде соды. Он сразу почувствовал себя лучше, подлил коньяку и запил нарзаном.

– Этим нарзаном хорошо запивать, в нем, кажется, есть что-то щёлочное. – Он изучал этикетку, складывая русские буквы в слова. Калев ждал, когда Волли пройдется насчет русского, однако нет, промолчал – очевидно, объявлялось перемирие, по крайней мере, по острым политическим вопросам.

– Теперь мы говорим «щелочное», – поправил Калев и снова поймал себя на том, что разглядывает прелестную голубоглазую греховодницу: в этой зачумленной книжонке она была единственной, от которой не воротило, наоборот, она даже нравилась.

– Моногамия – оно конечно, но… – засмеялся Вольдемар, проследив за его взглядом.

Коньяк разгорячил Калеву кровь, и внезапно он решил, что разыгрывать апостола морали – тоже нелепо. Пусть не считают эстонцев оскопленными пуританами:

– Если честно, супругу свою я, конечно, выше всех ставлю, но ведь от греха даже папа римский не застрахован. Случалось, конечно, не без того, у меня и работа такая: все время с людьми.

– Хе-хе, – захихикал Вольдемар Сяэск, на этот раз вполне уважительно, – я тебя совсем было в ханжи определил… Ясное дело, когда ты эти свои проповеди читаешь, возможностей-то хоть отбавляй. Все тебе в рот глядят, а уж бывалый мужик разом смекнет, кто как смотрит.

– Ну, не совсем так, – вильнул Калев, – но…

– …но где-то рядом, – закончил Волли.

Калев не перечил: если для старины Вольдемара это вопрос жизни и по нему он судит о мужском достоинстве, то пусть себе думает, как хочет!

– То-то, да еще выводок старшеклассниц в придачу, ты же сказал, что ведешь у них уроки. Где это?

– Да в поселке, у нас тут профтехучилище – портних готовим. Но я там не на ставке, я… – Калев хотел подробней остановиться на своей полуслучайной педагогической деятельности, но подробности однокашника не интересовали.

– Белошвейки, белошвеечки, что и говорить! – потер он руки.

Чего ради любовные интрижки так волнуют пожилого человека? – думал Калев. Или у него с этим делом швах? Он глянул на Вольдемара – хиловат, прямо скажем, а в остальном мужчина как мужчина.

– Ты небось и экзамены у них принимаешь?

– Если ты думаешь, что таким образом я использую свое служебное положение, то ошибаешься, – снова вспылил Калев. Но рассердился он потому, что припомнил – с ним случилось как раз обратное – использовать попытались его, Калева Пилля.

Пару лет назад на майском вечере – и увы, перед самыми экзаменами – его принялась осаждать темноволосая девчушка: все время приглашала на дамские танцы, и Калев как человек воспитанный, в свою очередь, тоже подходил к ней. Это была очень привлекательная, похожая на цыганку Пирет Семененко. Прическа под мальчика ей очень шла, но головка этой милой кнопки была непробиваемо пуста, казалось, абсолютно невозможным вдолбить туда даже самые элементарные истины. Головка эта была создана для чего угодно, только не для учебы. Калев, к примеру, с удовольствием погладил бы эту головку, каемочку стриженых волос на шее, непременно тыльной стороной ладони, и «против шерстки».

Во время очередного танца девушка вдруг захромала, при этом маленький глянцевый зубик так мило прикусил нижнюю губку. Поблескивающий, крошечный, какой-то очень живой зуб. Девушка пожаловалась, что в туфле вылез гвоздь. Калев предложил свою помощь и пригласил Пирет в учительскую.

У нее была маленькая ножка, для эстонки (правда, эстонкой девушка была, очевидно, только наполовину) просто крошечная. Она застенчиво протянула Калеву поношенный башмачок. Он был совсем чуточку расхлябан и еще хранил тепло ноги. Калев подумал о мизерной стипендии – эти девушки подчас картошку на воде жарят, только бы выкроить на тряпки и туфли, – и в нем пробудилась какая-то отеческая нежность к этой малышке. Пирет, пока он чинил туфлю, доверчиво опиралась на его плечо, стоя на одной ноге, прислонясь к его плечу, и вдруг, едва не потеряв равновесие, оперлась другой рукой о стену, точнее, о выключатель. Тьма. Калев и опомниться не успел, как девчушка повисла у него на шее. От нее пахло приторно-сладкими, явно дешевыми, но дурманящими духами, их заглушал резкий, головокружительный запах дикого зверька – запах пота, в классе Пирет Семененко слыла довольно неряшливой. Мог ли Калев Пилль не поцеловать ее?! Это был долгий-долгий поцелуй, маленький живой зубик прикусил губу Калева…

Да, такими, вернее, таким был единственный опыт общения Калева Пилля с девушками из училища. Этот опыт еще долго терзал ему сердце, потому-то он злился теперь на Волли. Однако желчное его молчание не затянулось: на «Хеннеси» – дурманную голову история с Пирет уже не казалась такой маетной. Как знать, может, он даже нравился девушке.

– Ох, славные были девчата, – произнес он мечтательно и неожиданно для себя самого. А Волли подхихикнул, любуясь им, словно подручный колдуна самим князем тьмы.

Застолье продолжалось. Сколько всего они еще наговорили, Калев и не упомнит, от ерша из благородного коньяка и простецкого пива все смазалось, словно они крутились на карусели. Вольдемар маялся желудком и без конца глотал таблетки. Странным образом он вроде бы и не пьянел. В конце концов, Калев заказал в поселке такси – в этой фешенебельной бане был даже телефон – и непременно захотел показать давнему приятелю места, связанные с общими воспоминаниями детства. Хотя бы настолько, насколько позволял снег. Он растрогался и сочувствовал подпольному адвокату-космополиту.

Они гоняли по поселку, время от времени вылезали из машины и пели «Росла у нас березка» и еще о том, как женщина преклонных лет организовала у себя проживание некоего домашнего животного, которое, ослушавшись ивыказав свой непокорный нрав, успокоилось в желудках злобных хищников, оставив безутешной хозяйке лишь некоторые части своего тела.

Не было забыто и большое колесо, которое знай катилось по дороге, а чтобы репертуар не вышел чересчур аполитичным, сочный баритон Калева Пилля познакомил эмигранта ис современной классикой: с песней о женитьбе робкого бригадира и озорной полькой «Эту лодку строил я не как-нибудь…», основной проблемой которой являются, как известно, мелкие противоречия неантагонистического характера, возникающие между двумя влюбленными, – отличной бригадиршей-скотницей и передовым рыбаком. Вольдемару Сяэску очень понравились и эти песни.

У гостя была замечательная камера, которой можно было фотографировать даже ночью, и он заснял их вечер на нескольких пленках. Калев сфотографировался не только там, где прошло их детство, но ина лестнице райсовета, и на фоне профтехучилища, где когда-то некая Пирет, которая уже давно и, наверное, небезуспешно трудится закройщицей, выказала неблаговидный интерес к преподавателю много старше себя.

Наконец они вернулись обратно в поселковую гостиницу – Калев не настолько еще потерял голову, чтобы приглашать Вольдемара к себе. Их не первой свежести две комнаты никак не вязались с баней и нескончаемой поездкой на такси, дешевизна которой привела Вольдемара в изумление.

На другой день он проводил Волли и преподнес ему енотовую шкуру, припасенную Ильме на шапку и воротник…

Воспоминание о енотовой шкуре вернуло неисправимого мечтателя Калева Пилля к действительности: что же купить Ильме и сыну?

Мемуары Калева подошли к концу, стал закругляться и лектор. Он говорил, что головотяпство в общении с иностранцами в последнее время имело место иу нас в республике. Не всегда наши товарищи проявляют бдительность и дают достойный отпор тем, кто этого заслуживает. Ха, подумал Пилль, а может, не в каждом случае это и нужно, умный человек понимает, что такой отпор наша действительность даст сама, нужно только правильно ее подать. Можно даже опытом поделиться – ему, скромному сельскому интеллигенту, есть о чем порассказать.

Объявили перерыв.

Конца семинара (он выяснил, что это был семинар пропагандистов) Калев ждать не стал. Он присмотрел Ильме скромный кухонный миксер, а парню – кассеты для магнитофона. И завтра, после того как сходит в министерство, он все купит.

Побывал Калев в зоопарке – подсознательный импульс этому дали утренние раздумья о термитах, – посмотрел на рыбок, земноводных и обезьян, поразмышлял на темы эволюции. Зашел и в пивбар, выпил пару кружек хорошего свежего пива и закусил сыром.

Под вечер гостиница показалась даже симпатичной, потому что за стойкой дежурного сидела пожилая дама, еще не разучившаяся улыбаться. Вечером Калев сыграл с жильцом из соседнего номера две партии в шашки. Счет был 1:1.

Спать он лег пораньше: надо было хорошенько отдохнуть перед завтрашним ответственным мероприятием. В эту ночь водопроводные трубы все так же простуженно урчали и дохали, но Калев Пилль спал глубоко и тяжко и сквозь сон подстанывал им.

Уважающий себя человек не явится в условленное место чересчур рано, а потому Калев Пилль спокойно прогуливался возле министерства. Часы показывали без четверти двенадцать. Разумней было еще немного погулять. Он прошелся до следующего переулка, но дальше пойти не решился – времени оставалось не так уж много.

На обратном пути он разглядывал витрины: там надменно улыбался манекен мужского пола, средних лег, с подрисованными усиками и серебрящимися висками. Через одну руку он перекинул плащ, в другой – раскачивал элегантный зонтик.

Ох, как самоуверенно улыбаются манекены! Они выше суеты, их взгляд, устремленный вдаль, зрит нечто неведомое другим. Откуда простому смертному взять эдакое ледяное достоинство? Даже выкинутые в кладовую манекены будут точно так же улыбаться и там. Однажды в старом сарае Калев наткнулся на такого и страшно перепугался: манекен напоминал голый труп, изуродованный и обритый наголо – блюдо на пиршестве каннибалов. Особенно его ужаснули переходы от обрубка тела к приляпанным конечностям – в голову так и лезли таблицы разделки туш в мясных лавках, на которых куски очерчены жирными пунктирными линиями. Однако самым противоестественным была все та же исполненная достоинства, стылая и независимая улыбка.

Тьфу! Нашел, о чем думать! Калев снова направился к министерству. Он остановился перед манекеном для того, чтобы поучиться его улыбке. Им, пластмассовым, хорошо улыбаться: нет у них пластмассового начальства, которое проверяет эффективность их работы. Он опять прошагал мимо двери – времени хватало, но тут до него дошло, что шатание наподобие маятника менее всего вяжется с солидностью.

Дрожать причин нет – чего бояться? Скорее уж надо надеяться на что-нибудь приятное, подумал он и решительно потянул дверь.

Пока Калев поднимался по лестнице, у него снова зашлось сердце. Ничего! Смелей вперед! И вот он уже перед одной из самых значительных дверей большого дома. Без колебаний он открывает ее и громогласно объявляет:

– Пилль Калев Фридрихович. Мне назначено!

– Пилль, – эхом отозвалась молоденькая секретарша. – Так вы и есть Пилль?! – Калеву показалось, что его фамилия произвела впечатление. Не может быть, уверял он себя, кто же здесь меня – провинциального человека – знает. Но девушка и в самом деле разглядывала его с явным любопытством, одновременно этого любопытства как бы и стесняясь. Может, у меня что-нибудь не в порядке? Калев тронул узел галстука: когда двадцатилетняя девица приятной наружности с таким интересом поглядывает на пятидесятилетнего мужчину, к тому же не киноактера, причина, как правило, самая простая и по большей части комическая.

– Посидите минутку, пожалуйста! Я сейчас доложу. – Секретарша с интересом обернулась даже от дверей

Калева сразу пригласили войти.

В кабинете сидели двое. Одного, в летах, Калев, конечно, знал – как не знать замминистра Паэранда! Сколько раз он видел на трибуне этого седого человека с лицом грустного льва и дважды даже обменялся с ним несколькими словами. А тот, помоложе? Он его видел – это как пить дать, но где? Никак не вспомнить. По тому, как они говорили между собой вполголоса, Калев понял, что и тот, вроде бы знакомый, тоже человек немаленький.

Ему предложили сесть. Он присел и стал ждать, когда большие люди закончат серьезный разговор.

Так вот каков капитанский мостик эстонской культуры. Сюда стекаются сообщения, сигналы, хорошие и неважные «показатели». Калев покосился на стол заместителя министра с благоговением – это, конечно, не центр управления космическими полетами, но ведь у каждого дела своя специфика. Компьютеров и радаров тут нет, и, несмотря на это, отсюда тянутся ниточки ко всем калевам пиллям Эстонии, отсюда следят за их работой – налажена четкая обратная связь. Знать бы, какая из этих ниточек притянула его сюда?

Собеседник Паэранда на миг повысил голос – но он стал не резче, а как-то невзрачнее… И тут Калев Пилль узнал его! Это он говорил вчера о ползучих диверсиях или как их там. Калев Пилль краем глаза с уважением поглядывал на молодого человека, который посвятил себя столь сложным вещам.

Еще несколько слов – и этот человек встал и направился к двери. Пересекая просторное помещение, он окинул Калева Пилля долгим взглядом – суровым, пронзительным, – в ответ Калев полурастерянно улыбнулся.

Остались вдвоем. Может, начать как-нибудь повеселее? Вроде: «И вот я здесь и не могу иначе», – прикидывал Калев, но ему и опомниться не дали:

– Товарищ Пилль, нам пришлось вызвать вас по одному, – заместитель министра, казалось, подыскивает слова, – …по одному крайне неприглядному делу.

Калев одеревенел: что стряслось, что?

В мозгу начал раскручиваться клубок возможных просчетов и промахов, их было всего раз-два и обчелся: в прошлом сезоне выпали две лекции, но тогда у него был грипп. Может, проглядел какой-нибудь важный документ? И такого вроде не было. Мероприятия в связи с новой Конституцией прошли нормально. А может, этот несчастный снежный городок, который Калев выстроил по собственной инициативе? Все так чудесно складывалось: он с помощью школьников воздвиг целый городок из снега – крепость, танки, бойцов, а хулиганы все испохабили. Конфуз вышел, что верно, то верно, но давно, еще прошлой зимой, и район это дело замял…

Что же произошло?

– Взгляните-ка!

И ему протянули какой-то пестрый журнал большого формата. На английском, догадался он.

– Что это? – Рука не поднималась открыть журнал. – Я… я этого не видел.

– В это я действительно верю. – Товарищ Паэранд поигрывал карандашом, очевидно, и ему было не по себе. – Откройте там, где заложено.

Делать нечего, Калев повиновался.

Всю страницу занимала броская цветная фотография. Какой-то знакомый интерьер… Полуголый, красный как рак толстяк в бане – камин, медная чеканка…

Калева как обухом хватило: с ума сойти! Да это же он сам! Инстинктивным движением Калев прижал журнал к груди – немедленно скомкать, в клочья его, он – и в таком непотребном виде! Ох, дорого бы он дал, чтоб не видел этого заместитель министра! – бестолково и глупо взмолился Калев Пилль.

Спустя мгновение он снова робко глянул на снимок. Да, этот киноварно-красный бык с кудлатой грудью и выпяченным животом – просветитель и оратор Калев Пилль собственной персоной. На углу стола красовалась бутылка «Хеннеси», одной рукой он лихо держал бокал с коньяком, а… а это еще что?! Другой рукой этот здоровенный поклонник Дионисия указует на порнографический альбом! А с его страницы умопомрачительно сфокусированное, по-кошачьи щуря глазки, улыбается ему полуголое дитя греха…

Калев услыхал свой собственный вздох. Такой громадный, такой жуткий снимок – он ширился, бушевал, поблескивал клейкой испариной по всему развороту мелованной бумаги.

– Что это? Откуда это взялось? – спросил Калев Пилль почему-то шепотом.

– Канадский журнал. Гибрид политики и порнографии.

Неловкость ощущалась и по другую сторону стола. Собеседник Калева покачивал вверх-вниз своей импозантной головой, увенчанной шапкой вьющихся седых волос. Лицо льва, мучающегося зубной болью. Калев брезгливо, двумя пальцами перевернул страницу. Еще два снимка: он перед райсоветом, на крыльце профтехучилища… Эти были поменьше, поэтому казались и менее опасными. Однако… Калев Пилль усмехается, шарф выбился из-под воротника, пальто застегнуто наперекосяк. Не трудно догадаться, что человек на снимке если не вдрызг пьяный, то уж точно в изрядном подпитии. Калев схватился за сердце.

Заместитель министра налил воды и тихонько осведомился, не худо ли ему. От воды Калев отказался, как и от таблетки из трубочки, что постукивала о ладонь собеседника. Он только на миг расслабился, откинувшись на спинку, и прикрыл глаза.

Сяэск! Вольдемар Сяэск! Voldemar Saesck! Вот тебе и Марик-комарик! Года не прошло, как побывал на родине, и на тебе – плоды дружбы! Рядом с названьем статьи был маленький снимок слащаво улыбающегося Вольдемара Сяэска, а на голове у него красовалась енотовая шапка, из той самой шкуры, которую Калев доставал для Ильме.

Да, прошло девять месяцев… Калев трудился в поте лица, читал лекции, выдавал сельчанам книги, устраивал библиотечные пятницы, заманивал в село литераторов, а где-то за океаном в городе Ванкувере тем Бременем кипела другая работа: Вольдемар Сяэск измышлял историю, проявлял фотографии, тащил всю эту гадость в типографию. И вот уже громадные и безличные барабаны ротационных машин выплевывают на мелованную бумагу губительные для Калева небылицы. Зазмеилось это бесстыдство. Вскорости клевета разлетается по газетным киоскам, молодые канадцы покупают журнал, и какая-нибудь девчушка, смеясь, тычет пальцем в Калева Пилля и говорит: глянь-ка, до чего уморительный старый козел… Теперь это жало дотянулось сюда, в это место, откуда, как с командного пункта, разлетаются приказы и распоряжения сотням калевов.

– Что же там написано? – просипел Калев Пилль.

– Текст гораздо хуже, фотографии по сравнению с ним – цветочки. Вот перевод, читайте, – он протянул Калеву отпечатанный на машинке эстонский перевод.

Калев не смог, просто не смог. Тогда заместитель министра, водя длинным острым концом карандаша туда-сюда, стал приглушенно пояснять:

– «Борьба за свободу может принимать странные формы!» – это сквозная тема. Какой-то Saesck, судя по всему – Сяэск…

– Вольдемар Сяэск, когда-то учились вместе, – прошептал Калев.

– …утверждает, что эстонцы – народ мудрый и умеющий приспособиться. Они умудряются проводить свою линию, защищать национальные идеалы. В Эстонии добились заметных успехов в экономике. Конечно, их не сравнить с теми успехами, каких добился бы эстонский народ, распоряжайся он своей судьбой сам. И все-таки он, повидавший мир Voldemar Saesck – Сяэск, побывав и в других районах Советской России, отмечает существенные экономические и культурные различия между прибалтийскими странами и остальной территорией государства. Долго ли просуществует такое отличие – это другой вопрос.

Паэранд сглотнул.

– Такой бани, в которой он, Вольдемар Сяэск, имел возможность побывать вместе со старым другом и школьным товарищем…

– Тамбовский волк тебе товарищ, – пробормотал Калев.

– …не постесняется и средний эстонец за рубежом. Отрадно было отметить, что баня принадлежит не убежденному красному и не переселенцу, а ловкому попутчику, который сумел уберечь известную часть национальных идеалов, конечно, изрядно деформированных. «А это здание – моя «птицеферма». – Паэранд указал на снимок поменьше, тут Калев стоял на лестнице профтехучилища, по-хозяйски уперев руки в боки.

– В каком смысле? – не понял Калев.

– Тут вы подбираете себе жриц любви, пташек, молоденьких белошвеек, товарищ Калев Пилль… Не понимаете?

– Я… я абсолютно моногамен.

– Это не моя забота. – В голосе зазвучал металл.

– Клянусь, я ничего подобного не говорил, – выдохнул Калев.

– И это не исключено, но… снимать-то вы себя позволяли? Или тоже нет?

Калев хотел было оправдаться, но Паэранд, не слушая его, продолжил:

– Разумно, по-современному относится Калев Пилль и к вопросам секса. Живи он в свободном мире – охотно поддержал бы идеи сексуальной революции: уже пожилой человек, он не видит ничего зазорного и в сексуальных развлечениях. Ортодоксальная половая мораль славян, естественно, нетерпима к подобным вещам, зато эстонец, несмотря на свой северный темперамент, и в этом трезвее и либеральнее.