Текст книги "Снежный ком"

Автор книги: Энн Ветемаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

СНЕЖНЫЙ КОМ[1]1
  Перевод Ирины и Виталия Белобровцевых


[Закрыть]

Калева Пилля разбудил рев реактивного самолета. Пронзительно воющий, пульсирующий раскат усиливался, достиг предела и сразу стал опадать. И вот остался лишь слабый, затухающий вздох. Светящиеся стрелки ручных часов показывали только половину второго. Спросонок Калев даже не поверил, поднес часы к уху, прислушался – нет, идут. Тик-так, тик-так – вгрызались они мышиными зубками в жизнь Калева. Вгрызались весьма деловито, без тени сомнения.

Было душно. Калев встал открыть окно. Рама заскрипела и поддалась с трудом. Видимо, окно открывали редко, оно и понятно: день напролет здесь, под окнами гостиницы, катил окутанный бензинным чадом поток машин, к тому же неподалеку раскинулся вокзал – из депо то и дело доносился скрежет металла.

Полвторого. Дома в такое время его не потревожил бы ни один самолет. Калев лег грудью на подоконник.

Бабье лето. Безветренная городская ночь. Лампы у вокзала разливали мертвенный «дневной» свет. В груди от него занималось чувство одиночества.

Из вокзального ресторана выпроваживали последних посетителей. Взвизгнула какая-то женщина, визг разнесся в ночи необычно далеко.

Откуда-то слева к вокзалу подкатила желто-синяя милицейская машина, встала в тени деревьев и переключила большой свет на стояночный. Маленький яростный зверь, стерегущий жертву. Она и впрямь была стражем порядка. Несколько человек выписывали кренделя у вокзала, но, видимо, в границах дозволенного. Машина еще повременила, потом резко дернулась; сердито фырча, она заторопилась в новые угодья.

Калев оставил окно открытым – к утру его, правда, придется закрыть, – натянул одеяло до подбородка и уставился в потолок. В высвеченном фонарем углу Калев заметил черную точку. Она как будто двигалась. Он живо включил настольную лампу и влез на стул, чтобы разглядеть пятнышко. Нет, это не клоп: гостиница хоть и захудалая, но не до такой степени. Это был клочок газеты, торчавший из-под обоев. Калев оторвал его и попытался расшифровать неожиданную весточку, но разобрал лишь чей-то призыв улучшать загоны для скота.

Калев Пилль усмехнулся: он тоже привык к «загонам» получше. Прежде, когда вызывали в столицу, его обычно устраивали в пригороде, в уютном деревянном особнячке о двух этажах, это было нечто вроде резиденции их министерства. Там зачастую оказывался свой брат лектор или библиотечный работник, с которыми было приятно посудачить. Был там и небольшой бар с буфетом, где не переводилось хорошее пиво и то, что лишь мелькает на прилавках городских магазинов и чем, вернувшись домой, можно побаловать Ильме и мальчика. Впрочем, провиант провиантом, не самое важное на этом свете, – гораздо больше радости доставляли чистенькие комнатки, из их окон открывался славный вид на гигантский багроволистый клен, главным в доме был дух пансионата.

К привилегиям Калев Пилль не стремился: попадая туда, он пытался подавить чувство гордости, даже корил себя за него, но все равно гордился. Уже не за горами его пятидесятилетие, а в этом возрасте всякому, наверное, хочется видеть, что с ним считаются, что труд его ценят.

Видимо, в резиденции не было места, утешал себя Калев. Так-то оно так, но гостиница могла быть и получше. Могла? А может, и нет: кончается лето, Таллии набит иностранцами, где уж там.

«Поезд номер сто сорок пятый…» – загундосил вокзальный репродуктор. Странно: во всех городах они простужены одинаково.

Его жена, Ильме, сейчас наверняка спит. Во сне она не шелохнется, отключается напрочь. Зато когда просыпается, ее сразу слишком много: в последние годы Ильме сделалась злюкой и придирой. Вступила в тот самый нелегкий для женщин возраст, пытается утешить себя Калев, но он-то знает, что это полуправда: Ильме разочаровалась в нем. Да-да, обманулась в собственном муже, Калеве Пилле, потому что теперь уже ясно, что надежды, которыми он тешил себя и на которые уповала Ильме, он оправдать не в силах.

А когда-то Калев Пилль был везунчик, рослый, со слегка вьющимися волосами. Он выступал – и его щеки горели энтузиазмом, а в голубых глазах словно отражались дали, которые он торопился покорять. Кинокрасавцем он, правда, не был никогда, но нравился всем, и женщинам тоже. В нем пленяли вера, свежесть, идеализм, девственный, как пыльца на крылышках бабочки. Впрочем, вера еще оставалась – он знает, что жил правильно, и все же в последние годы сомнения все чаще бередят душу.

С Калевом, жизнерадостным и самоуверенным, блестящим оратором, Ильме надеялась достичь многого – нет, пожалуй, это было не совсем так… Если бы в те молодые годы кто-нибудь заговорил с Калевом и Ильме о преуспевании, они в ответ только презрительно усмехнулись бы. Эгоизм был им неведом. Еще бы – легко не быть эгоистом, когда волна несет тебя на гребне вперед, к золотящейся радуге! Теперь у Ильме венозные узлы, у Калева живот… Ах, да что об этом говорить! И живут они все в том же нелепом каменном доме, не очень-то уместном в их заштатном поселке, Ильме все так же ведет бесконечную войну с молью, необъяснимым путем вылезающей из-под полов их двухкомнатной квартирки. Как тут не поверить в учение древних греков о рождении живого из неживого: выходит, моль дитя гипса и штукатурки.

Неприхотливая Ильме приноровилась тихо, но въедливо брюзжать. Временами она бывает весьма иронична, особенно когда семья знакомого тракториста или скотницы покупает «Жигули-люкс» или строит финскую баню. Да, широко зажили колхознички и мелиораторы: строят суперсауны, колхоз обзавелся роскошной яхтой – так она и гниет где-то на берегу Чудского озера, плавать некому. Каждый может себе что-нибудь позволить. Калев одно время всерьез собирался купить мопед, на большее лектор-библиотекарь не тянул, но, когда он поделился своими планами с Ильме, она хмыкнула так, что у Калева сразу отшибло всякую охоту к приобретательству. Лишних денег у него не водилось, уважали его – это верно: частенько сиживал он в президиумах и жюри, районная газета иной раз печатала какую-нибудь его статейку, но это тянулось почти двадцать лет, и в душу все ощутимее закрадывалось чувство безысходности.

Чтобы избавиться от него, Калев изо всех сил старался быть в центре внимания, но все срывалось. Он сделался посмешищем, чуть ли не героем анекдотов, и что хуже всего – над ним посмеивалась даже Ильме. Не от души, нет, в это Калев не верил, скорее, чтобы поддеть его. Да разве не делал Калев Пилль всего, что было в его силах? А неудачи все громоздились. У него возникло странное ощущение – такое бывает у прыгунов в высоту, когда перед самым разбегом начинает подрагивать нога. Тут не до самодовольства – поколеблена была вера в себя. Как ни крути, а каждому прыгуну судьбой определена высота, которая так и остается непокоренной. Может, и он уже достиг потолка?

Но нет, он не сдастся! Рано списывать его со счетов! Он от времени не отстанет! «Tempora mutantur et nos mutamur in illis» – одна из немногих известных Калеву латинских сентенций. Но его отношение к ней менялось вместе с меняющимся временем.

В юности он не был согласен с этой анемичной житейской истиной: он, Калев, не даст течению увлечь его, а времени – лепить из него все, что вздумается. Потом все казалось уже разумным, диалектичным: к чему стыдиться изменений? Кто не меняется, тот мертв. А совсем недавно он понял: со временем обязательно нужно шагать в ногу, но пришлось признать также, что это ой как не просто. Нелегко понять, что такое истинный прогресс! Не считать же любое изменение типичным знамением времени! Всегда найдутся отщепенцы, преклоняющиеся перед Западом, и с ними Калеву Пиллю не по пути. Это от лукавого! Он видит, что в культурной жизни кое-кто жаждет перегнуть палку. Разве угадаешь, какая палка сломается и когда. Тем более что иногда кажется: палки гнутся, гнутся, а не ломаются. Сколько уже раз Калев попадал пальцем в небо!

Взять хоть историю с Вийей, которую он наставлял как умел. У Вийи, двадцатилетней продавщицы поселкового магазина, страсть к актерствованию: Вийя любит декламировать, и когда она попросила составить ей программу к районному смотру, Калев рьяно взялся за дело.

Юхан Лийв – поэт, бесспорно, великий, но приевшийся, решил Калев и посоветовал девушке взять Юхана Смуула. «Чтобы яблони цвели» – то, что надо! Ну, разве это может не понравиться? Образ обугленной яблони еще в молодости глубоко запал ему в душу. Великое искусство не стареет, решил он, и Вийя, поколебавшись, согласилась. В придачу Калев выбрал два мудрых стихотворения Айры Кааль и отрывок из Маяковского.

По вечерам они работали в библиотеке, и хоть Ильме была явно не в восторге, но в работе – святая святых – Калев был тверд как кремень. В успехе он не сомневался: не первое место, так уж какой-нибудь диплом Вийе обеспечен – у девушки мягкий, звучный альт, и поэзию она понимает отменно, бедная обугленная яблоня вызывала слезы на глазах у продавщицы, таких милых, таких доверчивых глазах, что заглядывать в них слишком глубоко Калев не рисковал. Зимними вечерами, провожая ее на автобус, Калев поддерживал девушку под локоток, и Вийя, смородинноглазая Вийя, тому не препятствовала. И вот настал день конкурса. Калев пойти не смог, но результатов ждал с нетерпением.

Он был поражен и разобижен, когда Вийя несколько дней не появлялась в библиотеке. Простудилась, наверно, или дело какое неотложное, решил Калев. Однажды утром он, наконец, увидел Вийю, направляющуюся к библиотеке. Под сердцем захолонуло. Калев прошелся расческой по волосам, слегка сокрушаясь, что их разговору помешает старушенция, которая выписывала из женского журнала рецепт пирожного. Но что это? Вийя горделиво прошествовала мимо, даже не взглянув в его сторону. Калев в одном джемпере бросился за ней.

– Вийя, ну, как выступила?

Девушка нехотя остановилась и уставилась поверх головы Калева на верхушки деревьев.

– Да никак!

– Как это… как это «никак»?

– Я вообще не выступала. У меня не программа… а муть! – Глаза ее увлажнились, но увлажнились от гнева, и, вскинув голову, Вийя зашагала прочь.

Калев оторопело смотрел ей вслед. Он ничегошеньки не понимал.

Повернув обратно к библиотеке, он заметил, как колыхнулась занавеска: бабка наверняка подглядывала. Но Калеву было не до препирательств с заядлой кулинаркой – великое неведение тяготило его. Он решил съездить в райцентр и внести в дело ясность.

Сказано – сделано. Он пересмотрел все программы: читали только-только вступающих в литературу поэтов, о которых Калев, правда, слышал, но вокруг их имен еще кипели споры, и уж никаких наград, не говоря о званиях, у них не было – в этом Калев был абсолютно уверен. А еще читали Лорку, Уитмена, Элюара. Этих авторов он как библиотечный работник, конечно, знал, но и в жизнь не подумал бы, что их читает сельская молодежь. Он призадумался. Выпендриваются, сверхсовременными хотят быть… Но жюри-то! Как оно могло принять за чистую монету распущенные павлиньи хвосты? Ну, что общего у Лорки с сегодняшними проблемами колхозной деревни, кипятился Калев, однако в душе засвербило: отстал, ох отстал он от времени, недаром его все реже приглашают в такие жюри. Но больше всего Калева Пилля расстроила программа лауреата конкурса: сплошной Юхан Лийв, а ведь его-то и хотела читать Вийя.

Больно. Было очень больно. Стыдно перед Вийей. Как мило эта девчушка позволяла поддерживать себя под локоток: карие глаза блестят как у куколки, и крохотная родинка в уголке губ.

Калев Пилль засел за новейшую поэзию. Целые вечера просиживал он в библиотеке. В трубе завывал осенний ветер. Чтобы отогнать сон, Калев налегал на крепкий кофе и кое-что принуждал себя зазубривать. Ну, вот что пишет этот Андрее Эхин:

 
мауно знал что он давно умер
когда однажды дочь выведет в море треугольник
смолу уничтожит весло из селитры
и по приказу отразится в формуле
 

Он совсем приуныл: и это – поэзия? Разве так пишут стихи? В недоумении терзал он свою львиную гриву: что за треугольник выведет эта девушка в море? Какой Мауно? И этот мауно с маленькой буквы знает, что он уже преставился? Калев знал Мауно – тот работал во «Вторчермете», или проще – в утильсырье. У него еще тирольская шляпа с зеленым пером, и всему на свете Мауно предпочитает настойку «Листопад». А это уничтожение смолы селитряным веслом? Господи помилуй, чистой воды абракадабра! И Вийя с родинкой должна читать такие вирши об уничтожении смолы? Воля ваша, с этим Калев Пилль не согласен. К счастью, не все было таким. Но как провести грань, за которой кончается искусство и начинается такое… такое, чему и названия нет? С искусством прямо как с радугой: попробуй-ка отдели один цвет от другого! Это тебе не полено колоть. А провести грань нужно: за всем не угонишься, тем паче что Калев уже не молод. А пожилые в такой гонке выглядят особенно нелепо.

Да, старость подкрадывается незаметно, и переходы в ней так же неощутимы, как у цветов в радуге, и количество их не всегда переходит в качество, как учит диалектика а объясняет на своих лекциях Калев. Иногда понимаешь: что-то круто переменилось. Особенно когда случается быть посмешищем.

О своих неудачах Калеву думать не хотелось, но сон не шел, да и отрадные мысли тоже. Где-то на башне часы пробили два раза. И тут чрево гостиницы ожило: забулькало в радиаторе, заклокотало в кране, извергалось за стеной. Внутренности этого постоялого двора терзали то ли спайки, то ли спазмы – антиэстетичные, натуралистические звуки мешали Калеву Пиллю очиститься от страданий.

Вспомнились ухмылки, которые в последнее время сопровождали любые его начинания, – в молодости такого и в помине не было. Тогда он мог вытворять что угодно и все равно оставался вожаком сверстников. Он вообще настолько свыкся с похвалами, что не подмечал изменений в их подтексте. Превращение улыбок и усмешек в ухмылки и издевки поразило его, поразило буквально как отравленные стрелы, вонзившиеся в жизненно важные нервные центры. Отсюда и пошло ощущение неверной ноги перед прыжком, этакое своеобразное чувство выхолощенности.

На праздничных вечерах он уже не отваживался выходить на вальс первой парой, некоторое время кружиться с какой-нибудь руководящей дамой, и улыбкой поощрять остальных. И носить галстук-бабочку не решался, а прежде Калева Пилля представить без нее было просто невозможно. Страх поселился в нем, губительный для человека его профессии страх. Тут не до большой культработы, только и остается, что выцветать за библиотечным прилавком.

Одной из самых тягостных примет были его прошлогодние поиски места. Хорошо хоть Ильме ничего не узнала! К счастью, он хранил все в тайне, вовсе не из-за предрассудков – в душе он считал этот шаг чем-то сродни предательству.

Соседний совхоз временно, на два года, остался без завклубом – тот на четвертом курсе перевелся с заочного отделения на стационар. Совхоз был – дай бог: сюда возили зарубежных гостей, в Доме культуры, крышей напоминавшем пагоду, было куда просторней, чем в ином столичном театре. На Иванов день над центральной усадьбой кружил самолет, выписанный для увеселительных прогулок, а на декоративном пруду выезжал из-за острова на стрежень старинный челн. «Богатство не порок», – говаривал молодой директор, умудрившийся за четыре года сказочно обогатить свое хозяйство. Он был истинный финансовый гений, но на всякий случай держал при себе двух юристов. В совхозе мастерили противотуманныефары для автомобилей, детали электронно-вычислительных машин, разводили форель, выращивали розы и даже дыни, варили пиво, однако и на полях, и на фермах дела тоже шли как нельзя лучше.

В душе Калев Пилль испытывал к совхозу и его руководству определенную неприязнь: чем-то мещанским, алчным и в то же время мужичьим веяло оттуда. Он пытался рассуждать хладнокровно: не всегда же богатство духовное поспевает за материальным. Если бы поспевало, к чему тогда профессия Калева? Зато в совхозе много молодежи, прекрасные условия для развития культурной жизни. Там была почва, а у Калева – богатый опыт. Бери и сей разумное, доброе, вечное! Танцульки, ярмарки – это все несерьезно, он создал бы драмкружок, ансамбль народного танца, фотоклуб… А что до лекций, так тем у него хватает, и не только о политике, есть об искусстве и даже науке. Все это не давало ему спать ночами, хотя он знал: уйдя в совхоз, он по меньшей мере предаст свою библиотеку. И в районе едва ли одобрят этот шаг, станут коситься как на изменника – на длинный рубль позарился. Но – черт побери! – Калев Пилль трубил здесь 25 лет, а получал с гулькин нос. Прежний заведующий Домом культуры уже через два года работы в совхозе разъезжал на собственной «Волге». А Калев что – рыжий? Он на «Волгу» не замахивается, хватило бы и «Запорожца». Теперь это уже дело чести: Тылл, старший сын Калева, через пень колоду закончил семь классов (в кого такой уродился?!), работает в колхозстрое и уж сколько лет с машиной. Калев, право слово, не завидует сыну (да и какой отец завидовал бы?!), но всем, в том числе и Ильме, надо доказать, что государство высоко ценит и его, Калева, труд. Это вопрос идеологический. И, наконец, как только бывший завклубом свое отучится, Калев тут же уступит ему место и вернется в ненаглядную библиотеку.

И настал день – Калев Пилль отправился на разведку. Прежнего директора он знал лучше, а с новоявленным Крезом сталкивался на совещаниях и только. Разговор у них не очень-то клеился – такой уж Андрес Пеэтсалу был человек: никто не мог сказать, что у него на уме. На губах ухмылочка, а глаза-буравчики не улыбаются – маленькие такие глазки, серые, а на сером – коричневые крапинки, словно крапчатый занавес, – не разглядишь, что за ним. А скрывалась там великая тайна – тайна философского камня: все, к чему прикасался директор, тут же превращалось в золото, то есть деньги. И одевается он тоже, мягко говоря, странно: какой-то не разбери-поймешь джинсовый костюм и сандалеты, а из них бессовестно выставились кривые большие пальцы. Самоуверенные и бесстыжие пальцы. На совещания поважнее он, случалось, и в костюме появлялся, так опять же – в лиловом, как кисель из малины, вылитый бармен. Странные они, эти нынешние руководители производства! Прежний директор всюду ходил в сморщенной темной паре, а на шее у него, независимо от времени года, болтался один и тот же скрученный галстук – узел на нем явно никогда не развязывался и лоснился. Да, прежний был заботливый, рачительный хозяин, со лба у него не сходили капли пота, сразу верилось, что он несет на своих плечах все совхозные тяготы, как бедный и бледный Атлас. Зато Андрес Пеэтсалу производил впечатление сомнительного вольного художника. А эти волосы… Висят, как у хипаря какого.

Только не надо думать, что Калев старомоден и предпочитает старого директора новому. Ни в коем случае. Ему симпатичен, скорее, новый, тот делом доказывает, что он за человек, но все же, все же, считает Калев, настоящему директору больше подошла бы золотая середина.

В разведку Калев надел толстый джемпер с национальным узором. Правда, место, где, по идее, должен быть пояс, под пиджаком меньше бросалось бы в глаза, зато скромная черно-оранжевая кофта сразу наводила на мысль о народных танцах и в этом плане была незаменима – своего рода спецодежда.

Они повстречались в длинном коридоре новой, весьма представительной конторы. Директор, как обычно, при улыбочке, мутноватые буравчики лишь на миг задержались на его одеянии, но Калев сразу почувствовал, что разгадан.

– Нравятся? – директор кивнул на портреты углем и сангиной, протянувшиеся во всю длину коридора.

– Целая галерея… Что за выставка?

Директор рассмеялся, а глаза по-прежнему были непроницаемы.

– Никого не узнаешь?

И впрямь – многие лица были знакомы: скотница Лонни, один строитель, кажется, его зовут Вольдемар, э, даже старый пастух Видрик Пуудерселл улыбался Калеву с портрета.

– Художника Сиймера работа. И взял недорого – двести рублей за штучку. Над некоторыми по нескольку дней корпел, – комментировал Андрес Пеэтсалу.

– Да уж конечно получше обычных фотографий, – отозвался Калев, прикидывая тем временем, сколько же отхватил художник за эти портреты, числом поболее дюжины. Если над некоторыми «корпел по нескольку дней», то на все про все выходил месяц. И опять Калев Пилль невольно прикинул: а сколько он сам получает за год.

Ни с того ни с сего, будто полразговора они уже отговорили, директор произнес:

– Кружок народных танцев я заводить не буду, молодым на них начхать, засмеют, а вот как насчет бальных?

– Э-э-э, – протянул ошеломленный Калев Пилль, ну и прыток же этот Пеэтсалу! – Нет-нет, я в этих румбах и роках ничего не смыслю. Дак ведь я сюда вовсе не за тем, – вконец запутался он.

– Так-так, – пробурчал директор столь неопределенно, что за этим могли одинаково следовать точка, восклицательный или вопросительный знак. Попробуй разбери, что он хотел сказать этим «так-так». Но тут директор снова рассмеялся и добавил, что румбу отплясывали в то доброе старое время, когда он еще в школу ходил (как же окрестить то время, когда на школьной скамье протирал штаны Калев Пилль, а ведь это совсем недавно!).

Они прошли через зал. Там стояла целая толпа юных бородачей в джинсах, с директором они поздоровались неожиданно учтиво. Парней Калев не знал, да и не упомнишь всех, – сам он живет за добрый десяток километров отсюда. Поздоровались они действительно вежливо, ничего не скажешь, но тут же врубили магнитофон на полную катушку. А это никуда не годилось: какой-то американец, наверное, такой же заросший, как эти мальчишки, самоуверенно вопил: «All you need is love!»

Калев ждал, что директор их одернет, но тот и бровью не повел.

– Сегодня вечер. А ребята из Тарту, – сообщил он, дойдя до кабинета, и пригласив Калева сесть.

– Мозги наружу выворачивает, – посетовал Калев, но почел за нужное смягчить свое мнение и добавил, что такая музыка вроде опять в моде по всему свету.

Лицо директора украшала все та же неизменная улыбочка.

– На культуру люди мне нужны. Ты что предлагаешь?

Видал, какой шустрый! И куда только подевалась наша извечная угро-финская медлительность?

– Да я и не знаю, надо ли… В библиотеке работы хватает…

– Но ты же пришел сюда!

Калев почувствовал, что разговорами вокруг да около не отделаешься.

– Ну, я драмкружком руководил.

– Что ставили? – директор напирал, как на допросе.

– Ну, Лутса, Май Тальвест, детские вещицы, раз даже Чехова пробовали…

– Недурно, – отреагировал собеседник со скоростью компьютера, и снова Калев не понял, действительно ли директор считает это таким уж прекрасным.

– Теперь театры сами сюда наезжают, так что конкуренция… Но подумать можно… А как насчет музыки?

– Музыкант я никакой.

– По барабану-то стучать можешь? Или на этой – «скамеечке», на яураме или как там его?

– Ты что – сельскую капеллу планируешь? – Калев представил себя с дирижерской палочкой – приятная картина, ничего не скажешь. Но тут же признался, что дирижерского опыта у него нет.

– Да я об этом и не думал, – Андрес Пеэтсалу все улыбался.

Ах, он об этом и не думал… Перед мысленным взором Калева возникла иная картина: он, Калев Пилль, дубасит по этому яураму, или стукает, или что там с ним делают. Видение было настолько карикатурно, что… нет, все-таки не надо делать его, солидного человека, шутом.

– Я не музыкант, так руководитель и не должен сам все уметь. Что касается организаторской работы, опыта мне не занимать.

– Этого у тебя хватает. Инициатива тоже имеется… – согласился директор. – Нам бы еще какую-нибудь газету, настольную или стенную. Требуют, черти! С этим ты должен справиться. Раз в месяц, а?

– Справлюсь, отчего не справиться. – Пренебрежительное отношение Андреса Пеэтсалу к настольным газетам Калеву не понравилось, но он промолчал.

– Я еще и лектор. – Вот, уже нахваливать себя начинаю, поразился он. Директор тоже хорош: разглядывает тебя, словно лошадь на ярмарке. И ничего не поделаешь – это как зараза, еще и заскачешь, и заржешь, чтобы все свои стати показать.

– Ладно. Позвоню тебе во вторник. – И, мыслями уже далеко, он все-таки спросил Калева, как его дела вообще.

– Дак что дела, идут…

– …если подталкивать. – Опять Андрес Пеэтсалу досказал за него. – Будешь уходить – пошли следующего, Хельмута.

– Какого следующего? Какого Хельмута? – не понял Калев.

– Ну, кликнешь там ребятам, что я жду Хельмута. Привет!

Калев вышел из кабинета, так и не уразумев толком, что же, собственно, произошло: ведь он пришел прощупать почву, обговорить все обстоятельно, а тут прямо как у врача – раздевайся догола, да поживей!

Приглашение директора он передал. Обладатель длиннющих конечностей и такой же шевелюры кивнул и пошел. Значок у него на груди смело призывал: «Make love to me!»

Во вторник директор не позвонил, зато в среду утром в библиотеку по приказу Пеэтсалу, как он сказал, явился тот самый лохматый Хельмут и объявил, что директор велел Калеву, не откладывая в долгий ящик, начинать репетировать на яураме или на пастушьем рожке. По этому случаю заведут сельскую капеллу. На Калеве будут еще стенные и настольные газеты. Зарплата – двести плюс халтура. «Халтура» – звучит омерзительно (хотя словарь толкует ее просто как работу, выполняемую во внеслужебное время, а о качестве ее умалчивает), поэтому о ней Калев Пилль, естественно, ничего не спросил. А спросил, почему директор прислал сюда именно Хельмута. И в ответ услышал, что такого рода дела возложены теперь на Хельмута.

– Выделил тебе, значит, должность курьера? – пошутил Калев.

– Это вроде как прилагается. У заведующего Домом культуры такая беготня едва ли не самое главное.

Калев Пилль кинулся судорожно рыться на полке, будто ему приспичило что-то найти. Под руку попалась карта внесения навоза…

– Жаль, вы не играете на каком-нибудь человеческом инструменте. – Фамильярному «ты» Калева новоиспеченный завклубом предпочитал «выканье». – А то взяли бы вас в компанию. В воскресенье в «Рассвет» ездили. Нынче председатели так и норовят переплюнуть друг друга: просили на человека по полсотни, дали по восемьдесят. Зато и наяривать пришлось до самого утра.

– Спасибо за приглашение, да только район не отпустит, – отрубил Калев. Хотел было добавить, что есть еще инстанции, где человека ценят по достоинству, где понимают высокие цели идеологической работы, но Хельмут опередил его.

– Ну, ясно, они вас здорово ценят. Огромный опыт. Незаменимый человек. – Это прозвучало предельно серьезно, но Калев готов был поклясться, что в душе Хельмут издевается. – Жалованье тоже, наверное, грех жаловаться? – допытывался тот, крайне почтительно глядя голубыми глазами на незаменимого библиотечного работника Калева Пилля. «Make love to me!» по-прежнему телепалось у Хельмута на груди.

– Деньги в жизни не главное! – проревел Калев Пилль. – Пусть твой директор сам тянет эту свою волынку!

– Ага, он как раз обещал и сам приступить к репетициям. Жаль-жаль, что вы к нам не придете… Вы бы здорово мне помогли… И волынка так славно вам подошла бы. Привет!

– …вы бы мне помогли…», «волынка вам подошла бы…» – в сердцах бубнил Калев Пилль. – Сопляк чертов! На такого и глянуть противно! – Тем не менее Калев смотрел ему вслед. Перед библиотекой стояла новая совхозная «Волга»-пикап. Хельмут подбросил на руке ключи, открыл дверцу, хозяйски пнул баллон и сел в машину. Блеснуло взметенное рывком облачко снега. Вот бы… да, с тем же успехом эта машина время от времени могла бы стоять под окнами Калева Пилля.

Поставить на культработу такого молокососа! Какая уж там культура! Гнусные роки да «делай любовь со мной!». А Калеву волынку и рожок в зубы! Он, девяностокилограммовый бугай, должен пиликать на дурацкой ребячьей дудке! Плеваться хочется! А много ль наплюешься?.. К тому же в библиотеке.

Он все еще судорожно сжимал карту внесения навоза, но гнев потихоньку переходил в грусть. Эта грусть не отравила горечью, а обволокла чем-то мягким, даже приятным. Никуда мне отсюда не деться. Он бессильно опустился на скамеечку у печки. Да и хочется ли ему уходить отсюда? По-своему здесь даже мило: утром придешь, притащишь охапку заснеженных поленьев и растапливаешь печь. Пока закипает вода, смотришь на огонь, расставляешь книги… Утром сюда редко кто заходит.

Калев закрыл трубу. Снова подошел к окну. Затуманившийся взгляд надолго задержался на сонном зимнем пейзаже. Далеко в поле снялись со снега какие-то большие птицы – тетерева или куропатки? В метельном облаке их крылья лучились удивительным темным светом. На гребень леса выползало зимнее солнце цвета деревенского масла.

Жизнь ты моя, жизнь, думал Калев Пилль, глядя прямо на солнце – смотреть было не больно; солнце стояло тусклое, ленивое. В горле что-то сладко щемило, и Калев с испугом понял, что это сосущее чувство приятно ему, что ему просто не хватало этого чувства.

Утренние трамваи действительно разбудили Калева около половины шестого. Он закрыл окно, но заснуть больше не смог. Сосредоточенно исследовал он трещины на потолке: там был черт, толстуха, моющая ноги в тазу, и довольно похожая Волга (река, конечно, а не машина). Изучив эту выставку графики, он вскочил с постели и попытался сделать зарядку. Он поприседал, пару раз отжался, всякая охота заниматься отпала. Калев почесал мохнатую грудь, вспомнив народное присловье: «Волосатый – значит, будешь богатый», и пошел мыться. Раковина оказалась грязной. Носик старого медного крана смотрел вверх: кто-то испытывал на нем свою силу. Ни кривой кран, ни склизкая раковина не влекли заниматься личной гигиеной. Калев с омерзением воззрился на них, но делать было нечего – мыться надо. Однако кран испытывал к лектору и библиотечному работнику Калеву еще более пакостные чувства: фыркнув, он заурчал, потом утробно загудел, зашипел и стал отплевывать воду. Кружка отдавала то ли пластмассой, то ли мылом.

Хорошая мина плохой игры не спасает, подумал оратор и сеятель на ниве просвещения. Но все-таки изобразил на лице улыбку и натужно сохранил ее, пока брился. Он завязывал галстук и улыбался. Галстук был скользкий, дорогой, ярко-красные и черные полосы напоминали какую-то змею южных краев, виденную на картинке. Кажется, коралловую. Галстук прохладно скользнул под воротник рубашки, и на миг Калеву вспомнился Вольдемар Сяэск, – это был его подарок. Теперь он, правда, Voldemar Saesck – как значится на его визитной карточке. Вольдемар был однокашником Калева. Во время войны он попал в Канаду, а в прошлом году заехал к Калеву в гости. Воспоминание о Сяэске подняло настроение: Калев изрядно и не без успеха потрудился над его перевоспитанием. Вольдемар, к примеру, думал, что эстонцы носят лохмотья, едят картофельные очистки, а между собой говорят по-русски, но после финской баньки, приятной закусочки и – что важнее всего – после тактически грамотной разъяснительной работы (не слишком в лоб, не рубить сплеча – золотое правило идеологической борьбы) у того раскрылись глаза.