Текст книги "Бельканто"
Автор книги: Энн Пэтчетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Глава восьмая
Возле гостевой спальни находилась маленькая гостиная, в которой командиры обычно держали совет. Именно здесь господин Хосокава и командир Бенхамин часами просиживали за шахматной доской. Казалось, только шахматы и могли отвлечь Бенхамина от его страданий. Лишай дополз-таки до его глаза, вызвал инфекцию и конъюнктивит. Воспаленный глаз покраснел и загноился. Чем больше командир сосредоточивался на шахматах, тем лучше получалось не думать о боли. Разумеется, он никогда о ней не забывал, но, играя, хотя бы выбирался из самой ее сердцевины.
В течение долгого времени заложникам разрешалось находиться лишь в нескольких комнатах дома, но, когда дисциплина ослабла, их стали время от времени допускать и в другие помещения. Господин Хосокава долгое время даже не знал о существовании маленькой гостиной, пока его не пригласили играть в шахматы. Это была совсем небольшая комнатка: возле окна – игральный столик и два стула, у стены – софа, секретер с письменным прибором, застекленный стеллаж с книгами в кожаных переплетах. На окне – желтые шторы, на стене – картина с кораблем, на полу – ковер с голубыми цветами. Комната как комната, но она была маленькой, и после трех месяцев, проведенных в огромной гостиной, дарила господину Хосокаве чувство отдохновения и той успокоительной защищенности, которую он испытывал ребенком, когда забирался с головой под одеяло. Он осознал это только во время третьего сеанса игры: в японских домах не делают огромных комнат – японец попадает в подобные помещения, лишь приходя на банкет или в оперный театр. Господину Хосокаве нравилось, что в этой комнате, если встать на стул, можно достать пальцами до потолка. Он радовался всему, что помогало ему заново освоиться с окружающим миром. Все познания и догадки господина Хосокавы в области законов человеческого общежития за последний месяц обнаружили свою полную несостоятельность. Раньше его жизнь вмещала бесконечные часы работы, вечные переговоры и компромиссы, а теперь он играл в шахматы с террористом, к которому испытывал странную, необъяснимую симпатию. Раньше он был главой почтенного семейства, жизнь которого подчинялась строгому порядку, а теперь его окружали люди, которых он любил, но язык которых не понимал. Раньше он посвящал опере несколько минут перед сном – теперь каждый день часами слушал оперную музыку в живом исполнении, во всем ее великолепии и несовершенстве, и обладательница волшебного голоса садилась подле него на диван, брала его за руку, смеялась. Люди за пределами дома полагали, что господин Хосокава сейчас очень страдает. Он едва ли сможет когда-нибудь объяснить им, насколько они ошибались. Люди за пределами дома. Он не мог совсем перестать думать о них. Но ясное понимание того, что он наверняка очень скоро потеряет ту сладость жизни, которую обрел в этом доме, заставляло его сильнее дорожить каждым мгновением.
Командир Бенхамин был хорошим шахматистом, но господина Хосокаву превзойти не мог. Оба они терпеть не могли игру на время и над каждым ходом готовы были размышлять до бесконечности. И поскольку оба были равно талантливы и равно медлительны, никогда друг друга не раздражали. Как-то господин Хосокава в ожидании своего хода присел на диван и закрыл глаза, а когда проснулся, то увидел, что командир Бенхамин все еще задумчиво двигает своего коня туда-сюда через те же три шахматные клетки. Стратегии у них были разные. Командир Бенхамин старался контролировать центр поля, господин Хосокава предпочитал оборону. Побеждал то один, то другой, и ни победы, ни поражения никто не комментировал. Откровенно говоря, языковой барьер шел шахматистам лишь на пользу, в молчании игра протекала спокойнее – никто не хвастался удачными ходами, не оплакивал неудачные. Ход ферзем, король повержен – шах и мат, и никто из игроков даже не вспоминал про слова, которые Гэн написал им специально для таких случаев. Окончив партию, они лишь тихо кивали друг другу и принимались расставлять фигуры, чтобы на следующий день все было готово к новому поединку. Ни одному из них даже в голову не приходило покинуть комнату, не наведя на доске порядок.
Несмотря на то что по всем стандартам дом был громадным, уединения в нем не удавалось обрести никому, кроме Кармен и Гэна, которые встречались в посудной кладовке часа в два ночи. Оперное пение, приготовление пищи и игра в шахматы – все происходило на глазах у общественности. Маленькая гостиная находилась в том же конце дома, что и кабинет, где без умолку трещал телевизор, так что если кто-то из юных террористов искал новых развлечений, то при желании мог понаблюдать за игрой в шахматы. Заложники, когда охрана, повинуясь внезапному душевному порыву, позволяла им погулять по коридору, заходили посмотреть на игру на десять-пятнадцать минут, правда, за это время им редко удавалось увидеть больше одного хода. Нелегко наблюдать за шахматной партией, если ты привык к футболу – игра вроде бы идет, но ничего не происходит. Шахматы действовали на зрителей как церковная литургия, лекция по алгебре или снотворное.
Однако двое обитателей дома проводили здесь целые часы и никогда не клевали носом: Ишмаэль и Роксана. Роксана приходила в маленькую гостиную смотреть на игру господина Хосокавы, желая отблагодарить его за внимание, с которым он выслушивал ее выступления. А Ишмаэль приходил потому, что ему самому хотелось поиграть в шахматы с господином Хосокавой или командиром Бенхамином, только он не был уверен, что ему разрешат. Все юные террористы старались не наглеть и лишнего у командиров не просить. Как и все дети, они иногда начинали что-то клянчить, но при этом испытывали к старшим товарищам непритворное уважение. Они могли часами пялиться в телевизор, но дежурство не пропускали никогда. Они не требовали у Месснера мороженого: подобные просьбы были прерогативой командиров, и командиры мороженое заказывали лишь дважды. Мальчишки не дрались между собой, хотя иногда удержаться было почти невозможно. Командиры сурово наказывали за драки, а от Эктора юным бандитам в таких случаях доставалось еще больше, чем друг от друга, – так командир воспитывал в бойцах командный дух. Если же без драки было ну совсем никак не обойтись, мальчишки сходились в подвале, снимали рубашки и тщательно следили за тем, чтобы не попадать по лицу.
Парни начали нарушать правила, которые они так старательно зубрили на тренировках. Вернее, одни правила (например, уважительно разговаривать со старшим по званию) соблюдались неукоснительно. А другие (например, не разговаривать с заложниками, кроме тех случаев, когда нужно сделать им замечание) – мало-помалу забылись. Вообще, что именно разрешают или не разрешают командиры, было понятно не всегда. Ишмаэль старался запомнить расположение фигур на доске. Названий фигур он не знал, потому что в комнате никто не произносил ни слова. Он мысленно прикидывал, как лучше начать разговор. Не попросить ли Гэна попросить за него? Гэн про что угодно может так сказать, что все сразу понимают: дело важное. А может, попросить Гэна, чтобы тот попросил Месснера? Месснер ведь переговорщик. Но у Гэна, похоже, было много дел, а Месснер, если подумать, наверное, не ахти какой хороший переговорщик, раз они до сих пор тут сидят. Больше всего Ишмаэлю хотелось попросить вице-президента – его он уважал больше всех и даже считал своим другом. Но командиры почему-то постоянно насмехались над вице-президентом, и любая его просьба неизменно отвергалась.
Получалось, что походатайствовать за себя мог лишь он сам, и, помучившись пару дней, Ишмаэль наконец набрался храбрости и пошел к шахматистам. Дни в вице-президентском доме так походили один на другой, что ждать какого-то особенно подходящего момента было бессмысленно. Командир Бенхамин только что сделал ход, и господин Хосокава начал обдумывать положение. Роксана сидела на софе, упершись локтями в колени и опустив подбородок на сложенные ладони. Она смотрела на доску так, словно та могла в любую минуту вскочить и выбежать вон. Вот бы поговорить с Роксаной! Интересно, она умеет играть в шахматы?
– Сеньор, – хрипло пробормотал Ишмаэль, словно в горле у него застрял кусок льда.
Командир взглянул на него сощурившись. До этой минуты он вообще не замечал Ишмаэля. До чего же мелкий паренек. Родителей у Ишмаэля не было, в отряд его записал дядя всего за несколько месяцев до их предприятия, утверждая, что в их семье все дети сперва такие, а потом становятся дылдами. Но Бенхамин уже начал подозревать, что дядя наврал. По всему было похоже, что ничего примечательного из Ишмаэля не вырастет. Однако малец изо всех сил старался не отставать от товарищей и стойко переносил все насмешки. К тому же очень полезно иметь в отряде хоть одного человечка, которого можно легко поднять и засунуть в форточку.
– Что тебе?
– Я хотел спросить, сеньор, если вы, конечно, не возражаете… – Он замялся, собрался с духом и начал снова: – Я хотел спросить, если потом будет время, нельзя ли мне сыграть с тем, кто выиграет? – Тут ему пришло в голову, что вероятность победы господина Хосокавы – пятьдесят на пятьдесят, и получается, что он попросил неправильно. – Или с тем, кто проиграет.
– Ты умеешь играть в шахматы? – спросил командир Бенхамин.
Господин Хосокава и Роксана не отрывали глаз от доски. Раньше они взглянули бы на говорящего хотя бы из вежливости, даже не понимая ни слова из сказанного им. Но теперь они уже немного понимали по-испански и не сочли нужным отвлекаться. Господин Хосокава прикидывал, как бы подстеречь вражеского слона. Роксане казалось, что она читает его мысли.
– Вроде бы, – сказал мальчик. – Я долго смотрел. Кажется, я разобрался, как играть.
Бенхамин расхохотался, но по-доброму. Он похлопал господина Хосокаву по плечу. Тот поднял глаза и поправил на переносице очки. Тогда Бенхамин опустил руку мальчишки на пешку и подвигал ее по доске – от Ишмаэля к себе, потом от Ишмаэля к господину Хосокаве, чтобы было совсем понятно. Господин Хосокава улыбнулся и хлопнул парня по плечу.
– Договорились, сыграешь с победителем, – сказал командир Бенхамин.
Ишмаэль, вне себя от восторга, занял место у ног Роксаны и стал смотреть на доску так же, как она, – как на живое существо. Сколько шахматной премудрости ему еще предстояло постичь – а времени только до конца партии!
В дверях возник Гэн. Рядом с ним стоял Месснер. Он весь казался каким-то поблекшим, только волосы по-прежнему сияли, как солнце. Переговорщик, как обычно, был одет в черные брюки и белую рубашку с черным галстуком, но его одежда, точно так же, как у всех обитателей дома, уже начинала изнашиваться. Он скрестил на груди руки и стал молча наблюдать за игрой. В юности в составе шахматной команды колледжа он ездил играть против французов и итальянцев. Он и сейчас был не прочь сыграть, но, задержись он в доме на три часа, люди снаружи будут ждать какого-то необыкновенного прорыва в переговорах.
Бенхамин застыл с поднятой рукой. Он начал понимать, что его слон в опасности.
Месснер проследил направление его взгляда. Ему захотелось сказать командиру, что главная его проблема – вовсе не слон, но, бог свидетель, тот все равно его не послушает.
– Передайте командиру, что я принес свежие газеты, – обратился он к Гэну по-французски. Он мог бы сказать это по-испански, но знал, что Бенхамин вряд ли заинтересуется его сообщением в середине хода.
– Хорошо, скажу.
Роксана Косс, не отрывая глаз от доски, приветственно махнула Месснеру рукой. Ее примеру последовал Ишмаэль, у которого уже живот сводило от страха: а вдруг он все-таки не умеет играть в шахматы?
– Вы не собираетесь нас отсюда наконец вытащить? – спросила Роксана.
– Никаких подвижек. – Месснер старался говорить небрежным тоном. – Никогда не сталкивался с такой патовой ситуацией. – Его грызла зависть к Ишмаэлю, который сидел у ног певицы. Стоило парню протянуть руку, и он мог коснуться ее колена.
– Они могли бы начать морить нас тут голодом. – Роксана тоже старалась говорить спокойно, как будто боялась помешать ходу игры. – Еда совсем не плоха, и, если бы власти хотели подвижек, наверняка присылали бы что-нибудь похуже. Наверное, не так уж сильно они хотят нас освободить, если дают нам все необходимое.
Месснер почесал затылок.
– Хм, боюсь, что в этом ваша вина. Если вы считали себя знаменитой перед тем, как приехать в эту страну, то вам стоит почитать, что о вас пишут теперь. Каллас по сравнению с вами хористка из второго состава. Если вы умрете от голода, то правительство будет скинуто в тот же день.
Роксана поглядела на него с лучезарной сценической улыбкой. Блеснули зубы – и у Месснера защемило сердце.
– То есть вы хотите сказать, что если я выйду отсюда живой, то смогу удвоить свои гонорары?
– Вы сможете их утроить.
– Господи! – пробормотала Роксана. – Вы же только что подсказали Бенхамину, как сбросить правительство. А он все пропустил.
Командир Бенхамин положил руку на слона, покачал фигуру из стороны в сторону. Слова Месснера и Роксаны обтекали его, как речная вода – камень.
Месснер смотрел на Ишмаэля. Казалось, пока командир обдумывал свой ход, паренек даже дышать забыл. Месснеру приходилось участвовать во многих переговорах, но на этот раз ему было совершенно все равно, кто победит. Впрочем, правительство побеждает всегда. Месснер только обрадовался бы, сумей террористы сбежать. Пусть воспользуются туннелем, который роют для них военные, пусть уползут сквозь те же самые вентиляционные трубы, сквозь которые сюда проникли, и вернутся в джунгли, из которых пришли. Революционеры из них как из дерьма снаряд, и именно поэтому, считал Месснер, они не заслуживают наказания, которое в скором времени их наверняка настигнет. Он их очень жалел, вот и все. Раньше он никогда не испытывал жалости к террористам.
Ишмаэль вздохнул, когда командир убрал руку со слона и положил ее на коня. Ход был явно неудачный. Даже Ишмаэлю это было ясно. Он прислонился спиной к дивану, и Роксана тут же положила одну руку ему на плечо, а другую на макушку и стала рассеянно теребить его волосы, словно свои собственные. Но Ишмаэль этого даже не заметил. Он был весь поглощен игрой, которая через шесть ходов благополучно закончилась.
– Ну ладно, на сегодня достаточно, – сказал Бенхамин, ни к кому в особенности не обращаясь.
Стоило партии завершиться, как шлюзы боли открылись, и она пылающим потоком заполнила его голову. Командир и господин Хосокава обменялись кратким учтивым рукопожатием, как всегда после игры. Господин Хосокава несколько раз поклонился, Бенхамин поклонился в ответ – этот странный японский обычай оказался заразительным, как нервный тик. Затем он махнул рукой Ишмаэлю, приглашая того за доску.
– Только если сеньор не возражает! – предупредил он. – Не навязывайся ему. Гэн, спроси господина Хосокаву, может быть, он хочет сделать передышку и сыграть завтра?
Но господин Хосокава был не против играть с Ишмаэлем прямо сейчас, а тот уже успел удобно устроиться в теплом кресле командира Бенхамина. Он начал расставлять на доске фигуры.
– С чем пришли? – спросил Бенхамин Месснера.
– Да все с тем же. – Месснер полистал принесенные бумаги. Ультиматум от президента. Ультиматум от начальника полиции. – Они не уступят. Могу вам сказать со всей ответственностью, они сейчас еще меньше склонны к уступкам, чем раньше. Правительство вполне устраивает сложившееся положение. Люди начинают свыкаться с происходящим. Проходя мимо этого дома, они даже не останавливаются. – Пока Гэн переводил, переговорщик передал командиру новый список требований от военных. Бывали дни, когда они даже не удосуживались печатать его заново, просто делали копию старого и карандашом переправляли число.
– Ну хорошо, посмотрим, кто кого переупрямит. Мы можем ждать до бесконечности. Мы просто гении ожидания. – Бенхамин со скучающим видом просмотрел бумаги. Потом открыл маленький французский секретер и достал список требований террористов, который Гэн отпечатал ночью. – Передайте им это.
Месснер взял бумаги не глядя. Наверняка все то же самое. Их требования постепенно становились все безумнее: освобождение политических заключенных из других стран, людей, которых они даже не знали, раздача еды бедным, изменение избирательного законодательства. Последнее придумал Эктор, начитавшись юридических книг из библиотеки вице-президента. Не получив ничего, террористы, вместо того чтобы поумерить аппетиты, начинали требовать еще больше. Они неизменно сдабривали свои письма изрядной порцией угроз, обещали начать расстреливать заложников, однако все эти «угрозы», «условия» и «требования» уже стали для них своего рода риторическим приемом. Они значили не больше, чем те печати и штампы, которыми скрепляло свои бумаги правительство.
Господин Хосокава разрешил Ишмаэлю ходить первым. Мальчик начал с третьей пешки. Командир Бенхамин сел рядом, чтобы наблюдать за игрой.
– Нам надо об этом поговорить, – сказал Месснер.
– Не о чем тут говорить.
– По-моему… – начал Месснер. Его мучила совесть. Ему казалось, что, будь у него побольше мозгов, инцидент давно был бы исчерпан. – …Вам надо кое-что обдумать.
– Ш-ш-ш, – остановил его командир Бенхамин, приложив палец к губам. Он указал на доску: – Начинается.
Месснер прислонился к стене, охваченный внезапной усталостью. Ишмаэль передумал и убрал руку с пешки.
– Давайте я вас провожу, – предложила Роксана Месснеру.
– Что? – встрепенулся командир Бенхамин.
– Она сказала, что хочет проводить господина Месснера к двери, – перевел Гэн.
Но Бенхамин уже потерял интерес ко всему, что творилось за пределами шахматной доски. Ему хотелось знать, действительно ли мальчик научился играть.
– Расскажите, что они там собираются делать, – попросила Роксана, когда они спускались в холл. Гэн шел рядом, поэтому все трое говорили по-английски.
– Не имею ни малейшего понятия.
– Имеете наверняка! – настаивала Роксана.
Он посмотрел на нее – и вот уже в который раз удивился тому, какая же она маленькая. В тот вечер она запомнилась ему громадной и величественной. Но, стоя рядом с ним, она выглядела такой крошечной, что ее легко можно было спрятать под пальто, будь у Месснера пальто. Он мог бы просто прижать ее к себе и вывести из дома. В Женеве у него была замечательная шинель, доставшаяся от отца. Отец был крупнее Месснера, но тот все равно носил шинель – как из сентиментальных, так и из практических соображений. При ходьбе шинель красиво развевалась.
– Я всего лишь курьер, средство связи, – пояснил Месснер. – Я приношу бумаги, уношу бумаги, удостоверяюсь, что у вас хватает масла для бутербродов. Меня ни в какие дела не посвящают.
Роксана взяла его под руку, без всякого кокетства, а так, как героиня английского романа XIX века берет под руку джентльмена, отправляясь на прогулку. Сквозь рукав блузки Месснер чувствовал тепло ее руки. Ему очень не хотелось оставлять ее в доме.
– Пожалуйста, расскажите мне все, – зашептала она. – Я потеряла счет времени. Иногда мне кажется, что это теперь мой дом, что я останусь здесь навсегда. Если бы я знала это наверняка, на душе у меня было бы спокойней. Вы меня понимаете? Мне нужно знать, как долго это еще может продлиться.
Видеть ее каждый день, стоять возле дома на тротуаре вместе с огромной толпой и слушать ее пение – разве не чудо?
– Мне кажется, – наконец выдавил из себя Месснер, – это может продлиться еще очень долго.
Гэн следовал за ними, как вышколенный дворецкий, почтительный, но готовый к услугам по первому требованию. Он слушал. Месснер сказал «очень долго». Он подумал о Кармен, обо всех языках, которые могла бы выучить смышленая девушка. Да, заниматься ей придется очень долго.
Заметив троицу, Рубен бросился им навстречу, торопясь, пока охранники его не заметили.
– Месснер! – возгласил он. – Это просто чудо! Я вас ждал, ждал, и вот! На ловца и зверь бежит! Как там наше правительство? Уже нашло мне замену?
– Ну что вы, как можно, – успокоил вице-президента Месснер. Роксана отпустила его руку и сделала шаг к Гэну. Месснеру тут же стало как будто холоднее.
– Нам нужно мыло, – быстро тараторил вице-президент. – Всякое. Банное, хозяйственное, туалетное.
Месснер слушал его рассеянно. Ему хотелось поговорить с Роксаной еще. И Гэна им никакого не нужно: Месснеру теперь даже сны снились на английском языке. Когда еще им представится случай побыть наедине!
– Посмотрим, что я смогу сделать, – рассеянно пробормотал он.
Рубен вспылил:
– Да что с вами, я же просто прошу мыла!
– Да-да, конечно, завтра будет мыло, – пришел в себя Месснер. Откуда вдруг в его голосе взялась такая мягкость? Месснеру очень хотелось вернуться домой, в Швейцарию, где почтальон, который не знал о нем ровным счетом ничего, каждый день приносил ему почту и клал ее в нужный ящик. Ему хотелось снова стать никому не нужным, незаметным, неизвестным. – Ваше лицо наконец зажило.
Кажется, вице-президент и сам почувствовал неуместность своего раздражения – как можно ругаться из-за мыла с другом, несущим такую ношу! – и слегка дотронулся до своего лба.
– Я думал, уже никогда не заживет. Шрам ужасный, да?
– Выглядите, как герой! – заверил его Месснер.
– Я буду говорить, что получил его от вас. – Рубен весело заглянул в водянистые глаза Месснера. – Что у нас с вами случилась поножовщина в баре.
Месснер подошел к двери и поднял вверх руки. Беатрис и Хесус, охранявшие двери, тщательно осмотрели его и охлопали – от прикосновения девичьих рук Месснеру стало неловко. Точно так же они поступили, когда он пришел. Он не мог понять, почему эту процедуру надо производить не только на входе, но и на выходе. Что он мог отсюда вынести тайком?
– Они думают, что вы можете украсть мыло, – сказал вице-президент, как будто читая его мысли. – Им непонятно, куда оно девается, – сами-то они им не пользуются.
– Марш назад на диван! – приказал ему Хесус.
Вице-президент и так уже хотел вздремнуть и без дальнейших препирательств отправился в гостиную. Месснер вышел из дома, ни с кем не попрощавшись.
* * *
Роксане не давали покоя мысли. Она думала о Месснере: казалось, он скорее предпочел бы сам оказаться заложником, чем нести тяжкое бремя единственного человека, которому разрешено входить и выходить из этого дома. Она думала о романсах Шуберта, об ариях Пуччини, о выступлениях, которые она уже пропустила в Аргентине, о выступлениях, которые она пропустит в Нью-Йорке. Договориться о Нью-Йорке стоило таких усилий, эти выступления были так важны для нее, – правда, Роксана поздно это поняла. Она думала о том, что ей петь завтра в гостиной. Снова Россини? Но больше всего она думала о господине Хосокаве и о том, что с каждым днем становится все более зависимой от него. Если бы не он, она наверняка потеряла бы рассудок уже в первую неделю после захвата. Но, с другой стороны, если бы не он, она бы никогда не приехала в эту страну. Ее бы просто сюда не позвали. Жизнь так и катилась бы ровно, словно поезд, строго по расписанию: Аргентина, Нью-Йорк, визит в Чикаго, потом снова в Италию. А теперь пришлось притормозить. Она думала о Кацуми Хосокаве, который сидит у окна и слушает ее пение. Как так получается, что можно полюбить человека, с которым нельзя даже поговорить? Теперь она верила, что все это совпало не просто так: его день рождения, и то, что подарком на этот день рождения по сути стала она, и то, что они оказались теперь запертыми в этом доме, причем так надолго. Как иначе они бы встретились? Как иначе могли бы узнать друг друга двое людей, говорящих на разных языках, живущих в разных концах мира? Никак, если только не располагать невероятным количеством свободного времени, чтобы просто сидеть вместе и вместе ждать. Но прежде всего ей следует позаботиться о Кармен.
– Вам ведь знакома Кармен? – обратилась она к Гэну, когда они возвращались в маленькую гостиную, чтобы досмотреть шахматную партию. Она специально остановила его посреди коридора, подальше от дверей, чтобы задать этот вопрос.
– Кармен?
– Я знаю, что вы ее знаете. Я видела, как вы с ней разговаривали.
– Разумеется. – Гэн почувствовал, как в груди его что-то оборвалось, и теперь отчаянно пытался унять сердцебиение.
Но Роксана на него не смотрела. Взгляд у нее был рассеянный, словно певица устала. Был только полдень, но утренние репетиции часто утомляли Роксану. Охранники даже разрешали ей поспать днем. Если Кармен в это время не дежурила, Роксана отыскивала ее, брала за руку и вела к себе в спальню. Ей лучше спалось, когда рядом была Кармен. Девушка была лет на двадцать ее моложе, но в ней было что-то такое, что умиротворяло Роксану, помогало сохранять присутствие духа.
– Милая девочка, – сказала она. – Она приносит мне по утрам завтрак. Иногда я выхожу по ночам из спальни – а она спит в коридоре. Но не всегда.
Не всегда. Не тогда, когда она с Гэном.
Роксана посмотрела на него и улыбнулась:
– Бедный Гэн, вечно вас во что-то впутывают. Все секреты проходят через вас.
– Что вы, я наверняка очень многое пропускаю.
– Я, как и все остальные, хочу попросить вас об услуге. Мне нужно, чтобы вы кое-что для меня сделали. – Если прав Месснер и им придется сидеть в заложниках еще очень долго, она имеет право на то, о чем хочет просить. А если в конце этого долгого ожидания их всех убьют – ведь все только об этом и говорят, – если военные их расстреляют, чтобы потом все списать на террористов, или террористы расстреляют их сами в минуту отчаяния (хотя в это ей верилось с трудом), – тогда она тем более имеет на это право. А если события будут развиваться по третьему сценарию, если они вскорости выйдут отсюда целыми и невредимыми, вернутся к обычной жизни и забудут о своем злоключении как о страшном сне, – тогда она имеет неоспоримейшее право на то, чего хочет, потому что Кацуми Хосокаву она не увидит больше никогда. – Сегодня вечером найдите Кармен и скажите ей, чтобы она ночевала где-нибудь еще. Скажите, чтобы утром она не приносила мне завтрак. Вы сделаете это для меня?
Гэн молча кивнул.
Но это была еще не вся просьба. Настоящая просьба была впереди. У Роксаны Косс не было никакой возможности сказать господину Хосокаве, чтобы он пришел к ней ночью. Ей хотелось пригласить его к себе в спальню, но единственный способ это сделать – попросить Гэна подойти к нему и сказать по-японски… Что? Что она хочет провести с ним ночь? А потом пусть Гэн попросит Кармен, чтобы она нашла способ провести господина Хосокаву наверх? А что, если их обнаружат? Что тогда случится с господином Хосокавой? И с Кармен? В прошлой жизни, когда человек ей нравился, она просто приглашала его в ресторан. Роксана Косс прислонилась спиной к стене. Мимо прошли двое парней с автоматами. В ее присутствии они никогда не ругались и не пихались. Когда они прошли, Роксана глубоко вдохнула и выложила Гэну все, что было у нее на уме. Он не назвал ее сумасшедшей. Он слушал ее так, словно она просила о самых обычных вещах, кивал головой. Может быть, у переводчиков, так же как у докторов, адвокатов и священников, имеется свой кодекс чести, который удерживает их от сплетен? Но даже если Гэн выдаст ее, он сделает все возможное, чтобы защитить господина Хосокаву.
Рубен Иглесиас вошел в комнату, которую все еще называл маленькой гостиной, но которая теперь служила кабинетом для командиров, чтобы вытряхнуть мусор из корзин. Он ходил из комнаты в комнату с большим мусорным мешком. Мусор был не только в корзинах, но и на полу: пластиковые бутылки, банановая кожура, вырезанные командирской цензурой газетные статьи. Их Рубен осторожно раскладывал по карманам, чтобы прочесть позже, ночью, при свете фонарика. Господин Хосокава и Ишмаэль все еще играли в шахматы, и вице-президент минуту постоял в комнате, наблюдая за игрой. Он очень гордился Ишмаэлем – тот был намного умнее прочих мальчиков. Шахматы Рубен купил, чтобы учить игре своего сына, но потом решил подождать, пока Марко немножко подрастет. Сидевший на софе командир Бенхамин взглянул на вице-президента. От вида его больного глаза у Рубена перехватило дыхание.
– Этот Ишмаэль, – сказал Бенхамин, – такой прыткий шахматист. Его ведь никто не учил игре! Он сам все понял методом наблюдения. – Успехи мальчика привели командира в отличное расположение духа, напомнили о том времени, когда он был школьным учителем.
– Можно вас попросить на минутку в коридор? – шепнул Рубен. – Мне надо с вами кое о чем поговорить.
– Тогда говорите здесь.
Рубен скосил глаза на Ишмаэля, давая понять, что разговор мужской, не для мальчишечьих ушей. Бенхамин вздохнул и с трудом заставил себя подняться с софы.
– Покою мне от вас нет, – проворчал он.
За дверью Рубен поставил на пол мусорный мешок. Он терпеть не мог что-то обсуждать с командирами. Каждый разговор с ними, начиная с самого первого, заканчивался для вице-президента какой-нибудь неприятностью. Но не может же порядочный человек спокойно смотреть на такое и молчать!
– Так что вам от меня нужно? – мрачно спросил командир.
– Это вам нужно! – ответил Рубен. Он достал из кармана маленький флакончик с таблетками, на котором значилось его имя. – Это антибиотик. Красный Крест прислал даже больше, чем мне надо. Инфекция уже прошла.
– Отлично, – хмыкнул командир Бенхамин.
– Вот и у вас будет все отлично. Там еще много. Берите. Вам станет намного лучше.
– А вы что, доктор?
– Не нужно быть доктором, чтобы видеть, что с вами происходит. Я вас уверяю.
Бенхамин улыбнулся:
– А откуда я знаю, что вы не хотите меня отравить, крошка вице-президент?
– Ну да, конечно, – вздохнул Рубен. – Я именно хочу вас отравить! Я хочу, чтобы мы умерли вместе! – Он открыл флакончик, вытряс одну таблетку, положил в рот, продемонстрировал командиру, что лекарство лежит на языке, и проглотил. Потом протянул флакон Бенхамину. – Делайте с ними что хотите, пусть просто будут у вас.
После этого Бенхамин вернулся к шахматам, а Рубен подхватил мешок и перешел в следующую комнату.
Была суббота, но все дни были настолько похожи один на другой, что никто не вел им счет, кроме двоих: отца Аргуэдаса, который в субботу принимал исповеди и готовился к воскресной службе, и Беатрис, для которой выходные были ужасными потерянными днями, потому что ее любимый сериал «История Марии» шел только с понедельника по пятницу.
– Ожидание – очень полезная вещь, – поучал ее командир Альфредо, любивший порезонерствовать. – Ожидаемое становится более желанным.
– А я не хочу ждать! – воскликнула Беатрис и вдруг поняла, что готова прямо сейчас расплакаться от расстройства: перед ней, точно бескрайняя безжизненная пустыня, расстилались унылые, ничем не заполненные дневные часы. Она уже вычистила свое оружие, прошла построение, и в карауле ей не надо было стоять до самого вечера. Можно, конечно, вздремнуть или полистать один из тех журналов, которые она и так уже листала сотни раз, ничего не понимая, но от одной мысли о сне и журналах Беатрис замутило. Она хотела наружу. Хотела погулять по улицам, как все нормальные девчонки, и чтобы мужики свистели ей вслед. Ей хотелось сделать хоть что-нибудь!
