Текст книги "Бельканто"
Автор книги: Энн Пэтчетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
Роксана подняла голову, чтобы охватить взглядом исполинскую фигуру Федорова. Придала лицу учтивое выражение. Приготовилась слушать дежурные комплименты и делать вид, будто ей интересно.
– Мистер Федоров, может быть, нам удобнее сесть в гостиной?
К столь прямому вопросу Федоров был не готов. Услышанное через переводчика его совершенно обескуражило, но, когда Гэн собрался повторить, он все-таки ответил:
– Мне удобно там, где удобно вам. Я с радостью поговорю с вами на кухне. Мне кажется, это замечательное помещение, в котором мне определенно следовало бы бывать почаще. – Вообще-то, как он ни доверял Лебедю и Березовскому, раскрыться лучше всего именно на кухне, где, кроме переводчика, нет никого, кто понимал бы русский или английский. Тут только металл иногда лязгает о столешницу да Тибо прищелкивает языком, вычитав что-то эдакое в поваренной книге – никто не подслушает, как в гостиной.
– Мне это помещение тоже кажется замечательным, – сказала Роксана. Она пила воду из стакана небольшими глоточками. Ее губы, вода… Федоров вздрогнул и отвернулся. Что же он собирался ей сказать? Не лучше ли было бы написать ей письмо? Гэн бы его перевел. Слова остаются словами, скажи их или напиши – все равно.
– Похоже, мне и вправду лучше присесть, – пробормотал Федоров.
Гэн уловил слабость в голосе Федорова, поспешил за стулом и еле успел подсунуть его под русского – колени у того уже подгибались. Гигант согнулся в три погибели с тяжелым вздохом, означавшим, очевидно, что всему конец.
– Господи! – воскликнула Роксана, склоняясь над ним. – Ему плохо? – Она схватила с ручки холодильника кухонное полотенце, намочила его из своего стакана, а затем приложила мягкую влажную ткань к розовому затылку русского. Ощутив прикосновение ее руки, тот тихо застонал.
– Вы не знаете, что с ним такое? – спросила она Гэна. – Когда он вошел, с ним как будто все было в порядке. А теперь – в точности, как Кристоф, та же бледность, то же полуобморочное состояние. Может, у него тоже диабет? Пощупайте его, он совсем холодный!
– Скажите мне, что она говорит, – прошептал Федоров снизу.
– Она спрашивает, что с вами, – перевел Гэн.
Наступило долгое молчание. Роксана начала ощупывать шею Федорова в поисках пульса.
– Скажите ей, что это любовь, – пробормотал русский.
– Любовь?
Федоров молча кивнул головой. У него была густая волнистая шевелюра, хотя и не совсем чистая. На висках уже проступала седина, но на макушке, которую как раз видели перед собой Роксана и Гэн, волосы оставались темными – волосами молодого человека.
– Раньше вы мне ни слова не говорили о любви! – воскликнул Гэн, чувствуя, что его обвели вокруг пальца. Ему было крайне неловко.
– Но я же не в вас влюблен, – пробормотал Федоров. – Почему я должен был говорить с вами о любви?
– Но я полагал, что меня пригласили сюда переводить совсем не это!
Неимоверным усилием Федоров заставил себя поднять голову. Лицо его приобрело какой-то устричный оттенок и сделалось от пота липким – тоже как устрица.
– А вы пришли сюда переводить только то, что считаете нужным? Погоду обсуждать прикажете?
С каких это пор вы решаете, что людям говорить друг другу, а чего не говорить?
Федоров был прав. Гэн должен был это признать. Личные чувства переводчика в данном случае значения не имели. Гэну ни в коем случае не следовало редактировать диалог. По большому счету ему не следовало даже вслушиваться.
– Прекрасно, – сказал он. По-русски очень легко казаться усталым. – В таком случае все прекрасно.
– Что он говорит? – спросила Роксана. Теперь, когда Федоров сел, она приложила полотенце к его лбу.
– Она хочет знать, что вы сказали, – обратился Гэн к Федорову. – Мне следует сказать ей о любви?
Федоров слабо улыбнулся. Надо собраться. Ничего страшного не случилось, просто легкое недомогание. Сейчас главное начать с самого начала, выдать речь, которую он так долго репетировал перед Лебедем и Березовским. Он прокашлялся.
– У себя на родине я министр торговли, – начал он слабым голосом. – Но у нас это дело такое: как назначили, так и снимут – раз, и все! – Он попытался изобразить щелчок, но ничего не получилось – липкие от пота пальцы беззвучно скользнули друг о дружку. – Но все равно в наше время это очень хорошая должность, жаловаться не приходится. Счастлив тот, кто умеет радоваться тому, что имеет. – Федоров попытался посмотреть ей в глаза, но от такого смелого поступка у него скрутило живот.
Гэн перевел, стараясь не думать, к чему все это приведет.
– Спросите, как он себя чувствует, – сказала Роксана. – Мне кажется, цвет лица у него улучшился.
Она сняла полотенце с его головы. Федоров разочарованно вздохнул.
– Она хочет знать, как вы себя чувствуете!
– Она готова меня выслушать?
– Вы можете продолжать. Я сделаю все, что в моих силах.
– Скажите ей, что со мной все в порядке. Скажите ей так: у России никогда не было намерений инвестировать капитал в эту бедную страну. – Он снова посмотрел в глаза Роксане, но, не в силах выдержать ее взгляд, быстро повернулся к Гэну. – У нас тоже бедная страна, и к тому же мы спонсируем еще кучу других бедных стран. Когда поступило приглашение на этот прием, мой друг господин Березовский, крупный бизнесмен, находился здесь и сказал, что я обязательно должен приехать. Он сказал, что будете выступать вы. С Березовским и Лебедем мы однокашники. Всегда были не разлей вода. Теперь я в правительстве, Березовский в бизнесе, а Лебедь… Лебедь, скажем так, занимается кредитами. Давным-давно мы все учились в Санкт-Петербурге. И часто ходили в оперу. Пока были нищими студентами, брали самые дешевые, стоячие места на галерке. Потом стали зарабатывать и покупать сидячие места. А как стали хорошо зарабатывать – стали брать лучшие места. Наш карьерный взлет отлично можно было отследить по тому, где мы сидели в опере, сколько выкладывали за билеты и что слушали. А слушали мы Чайковского, Мусоргского, Римского-Корсакова, Прокофьева, вообще все, чем славится русская опера.
Перевод шел медленно, всем участникам разговора предстояло запастись терпением.
– В России замечательная опера, – вежливо вставила Роксана. Она бросила полотенце в раковину и тоже решила взять себе стул, потому что никто об этом почему-то не позаботился, а рассказ русского обещал быть длинным. Когда она взялась за один из стульев, мальчик по имени Сесар вскочил из-за стола и бросился ей помогать.
– Gracias[11]11
Спасибо (исп.).
[Закрыть], – сказала она ему. Это слово она уже выучила.
– Прошу прощения, – смутился Гэн, который тоже стоял. – Я забыл предложить вам присесть, о чем я только думал?
– Наверное, ваши мысли были заняты русским языком, – предположила Роксана. – Когда думаешь о русском языке, думать о чем-то другом наверняка затруднительно. Как вы думаете, куда он клонит со своей историей?
Федоров молча смотрел на нее и улыбался. Его щеки успели порозоветь.
– Немножко догадываюсь.
– Тогда молчите, пусть это будет для меня сюрпризом. Надо полагать, что на сегодня у нас с вами такое развлечение. – Она села поудобнее, закинула ногу на ногу и сделала Федорову знак продолжать.
Русский медлил. Он заново обдумывал свою речь. После стольких репетиций он вдруг понял, что выбрал не совсем правильный курс. Его история началась задолго до университета. Она началась еще до оперы, хотя в оперу она Федорова и привела. Началось все гораздо раньше. Он вспомнил Россию, детство, темную лестницу со множеством пролетов, ведущую в квартиру, где жила его семья. Он придвинулся ближе к Роксане. Подумал: интересно, в какую сторону ему надо повернуться, чтобы оказаться лицом к России?
– Когда я был мальчишкой, город, в котором я жил, назывался Ленинградом. Но это вы знаете. Еще раньше он назывался Петроградом, но это название никто особенно не любил. Все считали, что городу надо либо оставить исконное название, либо уж дать совсем новое, а не такое – серединка на половинку. В то время мы жили все вместе: мама, папа, два моих брата, я и бабушка, мать моей мамы. Так вот, у бабушки была книга с репродукциями картин. Здоровенная такая. – Федоров руками показал размеры книги. Выходило, что издание было исполинских размеров. – Бабушка рассказывала, что книгу подарил один ее ухажер из Европы, когда ей было пятнадцать лет. Звали его Юлиан. Не знаю, правда ли это. Моя бабушка была большой мастерицей рассказывать всякие истории. Но что меня поражало больше происхождения книги – это то, как бабушка ухитрилась сохранить ее в войну. Она не продала ее во время голода, не сожгла в печке – у нас бывали времена, когда люди сжигали все, что горит, чтобы спастись от холода. Книгу не отобрали, хотя спрятать ее было очень трудно. Когда я был мальчишкой, война давно закончилась и бабушка была уже старой женщиной. Она не ходила по музеям. Мы гуляли с ней возле великолепного Зимнего дворца, но внутрь никогда не заходили. Надо полагать, у нас не было денег. Зато бывали вечера, когда она отправляла меня и братьев мыть руки, а потом доставала книгу. До десяти лет мне вообще не разрешали трогать страницы, но руки я все равно мыл – только для того, чтобы удостоиться чести посмотреть на это диво. Бабушка хранила свое сокровище завернутым в стеганое одеяло в гостиной под диваном, на котором спала. Бабушка проверяла, чтобы на столе не было ни пылинки, ни соринки – только тогда мы клали на него сверток и медленно разворачивали. Потом она садилась, а мы вставали вокруг нее. Бабушка ростом не отличалась, и из-за ее спины все было отлично видно. Она очень щепетильно относилась к освещению, боялась, что от слишком яркого света выцветут краски, а при слишком тусклом мы не сможем в должной мере оценить работу художников. Бабушка надевала белые нитяные перчатки – она их держала специально для таких случаев – и перелистывала страницы, а мы смотрели. Представляете? Особо бедными мы не были – жили не хуже и не лучше прочих. Квартирка была крохотная, мы с братом спали в одной кровати. Мы ничем не отличались от других семей – если не считать книги. Удивительная была книга. Называлась она «Шедевры импрессионистов». Никто не знал, что у нас дома есть такое. Детям запрещалось рассказывать о книге – бабушка боялась, что ее заберут. Там были репродукции Писсарро, Боннара, Ван Гога, Моне, Мане, Сезанна – сотни репродукций. Что ни страница, то многоцветное чудо. Каждую картину мы внимательно рассматривали. Каждая, по словам бабушки, таила в себе пищу для размышлений. Бывали вечера, когда она успевала перевернуть не более двух страниц. Кажется, на то, чтобы просмотреть книгу целиком, у нас ушел год. Это было выдающееся произведение типографского искусства. Разумеется, оригиналов картин я ребенком лицезреть не мог, но годы спустя, когда некоторые из них я наконец увидел, они почти не отличались от моих детских воспоминаний. Бабушка утверждала, что в молодости учила французский, и читала нам подписи под репродукциями. Конечно, она все выдумывала – подписи в ее исполнении раз от разу менялись. Но это было неважно, ведь придумки у бабушки выходили замечательные. «Это поле, на котором Ван Гог рисовал подсолнухи, – вещала бабушка. – Весь день он сидел на жарком солнце под синим небом. А когда в небе появлялось белое облачко, ему хотелось сохранить его для будущих картин и он зарисовывал его на полях». Так она рассказывала нам истории, притворяясь, что читает. Иногда подпись, занимавшая лишь несколько строк, превращалась у нее в байку минут на двадцать. Она объясняла это тем, что французский язык емче русского и в каждом слове там смысла, как в нескольких предложениях. Репродукций было великое множество. Лишь спустя годы я все их запомнил. Зато даже сегодня я могу назвать вам количество стогов на поле и указать направление, откуда падает свет.
Федоров сделал паузу, чтобы дать Гэну время, а сам всмотрелся в лица сидящих за столом: вот покойная бабушка, вот отец и мать – тоже ушедшие в мир иной, вот младший брат Дмитрий, утонувший на рыбалке в двадцать один год. Из всей семьи остались двое: он и его брат Михаил, который, наверное, следит сейчас за историей захвата заложников по телевизору. «Если меня убьют, – подумал Федоров, – Михаил останется один на свете, и даже утешить его будет некому».
– Иногда бабушка отказывалась доставать книгу. Она говорила, что очень устала. Говорила, что от избытка красоты ей становится дурно. Так проходила неделя, другая. Целая вечность без Сера! Я просто с ума сходил, я уже не мог без этих картин. Но, побыв в разлуке с книгой, отдохнув от нее, мы проникались к ней еще большей любовью. Если бы не «Шедевры импрессионистов», которые так берегла бабушка, жизнь моя могла бы сложиться совсем по-другому.
Голос Федорова становился все спокойнее и увереннее.
– Как объяснить это чудо? Книга научила меня любить прекрасное. Я стал понимать язык красоты. Позже это помогло мне полюбить оперу, балет, архитектуру, а еще позже я понял, что ту же красоту я могу различать в природе и в людях. Все благодаря «Шедеврам импрессионистов». К концу жизни бабушка уже не могла поднимать книгу и посылала нас доставать ее из-под дивана. У нее тряслись руки, она боялась порвать страницы – и разрешала нам их переворачивать. Перчатки были слишком малы для моих рук, и бабушка научила меня закладывать их между пальцами, чтобы не пачкать бумагу.
Федоров вздохнул: почему-то именно это воспоминание растрогало его более всего.
– Теперь «Шедеврами импрессионистов» владеет мой брат. Он врач, живет в провинции. Каждые несколько лет он одалживает мне книгу. Мы оба уже не можем без нее жить. Я пытался найти еще один экземпляр, но безуспешно. Может, в мире больше нет другой такой книги.
Рассказывая, Федоров наконец успокоился. Говорить у него вообще получалось лучше всего. Вот и дыхание выровнялось. Наконец он понял, какую роль играли «Шедевры импрессионистов» в истории его жизни. И как он не видел этого раньше?
– То, что ни у кого из нас не оказалось таланта к живописи, стало для бабушки настоящей трагедией. Даже в последние свои годы, когда я уже изучал в университете экономику, она убеждала меня попробовать научиться рисовать. Но у меня просто не было способностей. Бабушка любила повторять, что мой брат Дмитрий наверняка стал бы великим художником, но так она говорила лишь потому, что Дмитрий погиб. Мертвых можно вообразить кем угодно. А мы с братом стали профессиональными любителями прекрасного. Кто-то рождается, чтобы творить великое искусство, а кто-то – чтобы этим искусством восхищаться. А как вы считаете? Это ведь тоже талант – смотреть на картины, слушать лучшее в мире сопрано. Не каждый может стать творцом. Нужны и те, кто будет свидетелями искусства, кто будет любить его, ценить и почитать.
Федоров говорил медленно, делал длинные паузы между предложениями, чтобы Гэну не приходилось напрягаться, но именно поэтому трудно было понять, закончил он рассказывать или еще нет.
– Очаровательная история, – выговорила наконец Роксана.
– Но я рассказал ее не просто так, а со смыслом. Роксана откинулась на стуле в ожидании смысла.
– Может быть, я не произвожу впечатления человека, глубоко понимающего искусство, но я именно такой. Что такое для вас министр торговли Российской Федерации? Но я ведь человек подготовленный – и вполне достоин.
И снова Роксане показалось, что за этим должно последовать что-то еще, и, когда ничего не последовало, она спросила:
– Достоин чего?
– Любить вас, – ответил Федоров. – Я вас люблю.
Гэн в ужасе смотрел на Федорова, чувствуя, как кровь отливает у него от лица.
– Что он сказал? – спросила Роксана.
– Смелее, – сказал Федоров. – Переводите.
Волосы Роксана убрала с лица и стянула розовой резинкой из комнаты старшей дочери вице-президента. Без косметики и украшений, с хвостиком на затылке она могла показаться обычной усталой женщиной – но только если не знать, на что она способна. Гэн отметил, с каким терпением она слушала длинную историю Федорова, не спуская с него глаз и ни разу не отвернувшись к окну. О ней многое говорил и тот факт, что она выбрала себе в компанию господина Хосокаву, хотя могла бы выбрать кого-то менее достойного, но говорящего по-английски. Гэн восхищался ее пением, понятным всем и каждому без слов. Пение Роксаны неизменно волновало его душу. Но он не любил ее. Правда, его об этом и не просили. Вряд ли ей бы даже в голову пришло, что Гэн может в нее влюбиться. И тем не менее ему было неловко. Раньше он никогда об этом не думал, но теперь был совершенно уверен, что думал, и даже удивлялся, почему это он никогда не говорил и не писал слов любви, ни от своего лица, ни от лица других людей. Поздравления с днем рождения и письма домой он заканчивал просьбой: «Пожалуйста, берегите себя». Ни сестрам, ни родителям он никогда не говорил: «Я тебя люблю». Не говорил этого ни одной из тех трех женщин, с которыми ему случалось спать, не говорил девушкам, которых иногда провожал после лекций в университете. Ему просто в голову это не приходило, и вот теперь, впервые в жизни, когда он жаждет произнести эти слова, он вынужден сообщать их чужой женщине от имени чужого мужчины.
– Так что же он сказал? – снова поинтересовалась Роксана. В голосе ее не чувствовалось особого интереса к предмету разговора. Федоров ждал – руки стиснуты, а по лицу уже расползается улыбка величайшего облегчения. Он свою партию отыграл. Все, что смог, – сделал.
Гэн сглотнул внезапно переполнившую рот слюну и постарался взглянуть на Роксану отстраненно, по-деловому.
– Он достоин любви к вам. Он говорит: «Я вас люблю». – Гэн позволил себе ввести в перевод свои собственные слова, чтобы все выглядело как можно более прилично.
– Он любит мое пение?
– Нет, он любит вас, – уточнил Гэн. Уточнять здесь что-то у Федорова нужды не было. Русский улыбался.
Вот теперь Роксана отвела взгляд. Она глубоко вдохнула и некоторое время смотрела в окно, как будто обдумывая только что полученное предложение. Потом с улыбкой повернулась к Федорову. Выражение ее лица было таким безмятежным, таким нежным, что на секунду Гэн подумал: а не влюбилась ли и она в русского? Но разве возможно, чтобы подобное признание сразу же возымело желаемый эффект? Чтобы она полюбила его просто за то, что он любит ее?
– Виктор Федоров, – сказала она, – какую прелестную историю вы рассказали.
– Спасибо, – кивнул Федоров.
– Интересно, что стало с тем молодым человеком из Европы, с Юлианом, – продолжала она, как будто рассуждая сама с собой. – Одно дело подарить женщине колье. Оно умещается в маленькой коробочке. Даже самое дорогое колье вряд ли доставит в этом смысле много хлопот. Но подарить женщине огромную книгу, везти ее из страны в страну – это, по-моему, экстраординарный поступок. Могу представить себе, как он ее запаковывал, чтобы не повредить в дороге, как вез на вокзал.
– Если этот Юлиан существовал на самом деле.
– А почему бы и нет? Почему бы нам в него не поверить, что плохого от этого случится?
– Да, вы правы. С сегодняшнего дня буду считать историю о Юлиане абсолютной правдой.
Мысли Гэна снова были полны одной Кармен. Вот бы она его ждала, вот бы все так же сидела на краю черной мраморной раковины! Но он понимал, что это невозможно. Она наверняка уже на дежурстве, обходит с винтовкой комнаты на втором этаже, а про себя спрягает глаголы.
– А что касается любви… – снова заговорила Роксана.
– Да о чем тут говорить! – перебил ее Федоров. – Это дар. Вот и все. Мне хотелось что-нибудь вам подарить. Если бы у меня было колье или альбом репродукций, я бы подарил их вам вместо любви. Или нет, я бы подарил их вам в добавление к своей любви.
– Вы слишком расточительны по части подарков. Федоров пожал плечами:
– Может быть, вы и правы. В другой ситуации это был бы поступок жалкий и напыщенный. В другой ситуации такое вообще было бы невозможно, потому что вы знаменитость, и самое большее, что я смог бы сделать, – пожать вам руку после спектакля, пока вы еще не сели в машину. Но в этом доме я слышу ваше пение каждый день. В этом доме я наблюдаю, как вы обедаете – и мое сердце наполняется любовью. Почему же не сказать вам об этом? Люди, которые так удачно нас захватили в заложники, в конце концов могут нас убить. Такая вероятность существует. Так почему я должен уносить свою любовь в мир иной? Почему не отдать вам то, что по праву ваше?
– А что, если я не смогу вас ничем отдарить? – похоже, федоровские аргументы произвели на Роксану Косс впечатление.
Он покачал головой:
– О чем тут говорить, когда вы и так уже столько мне дали? Да и вообще, здесь речь не о том, кто кому и сколько должен дать. Нельзя все время думать о дарах. Мы не бизнесом с вами занимаемся. Буду ли я счастлив услышать, что вы тоже любите меня? Что больше всего на свете вы хотите приехать в Россию и жить вместе с министром торговли, посещать официальные обеды, пить свой утренний кофе в моей постели? Разумеется, буду. Вот только моя жена вряд ли обрадуется. Когда вы думаете о любви, то рассуждаете как американка. А должны думать как русская. То есть более широко.
– Думать как американцы, – один из главных недостатков американцев, – улыбнулась Роксана.
После этого все минуту сидели молча. Разговор подошел к логическому завершению, и никто уже не знал, что добавить.
Наконец Федоров поднялся со стула и бодро хлопнул в ладоши.
– Не знаю, как вам, а мне изрядно полегчало, – сказал он. – Просто гора с плеч. Теперь можно хоть дух перевести. Спасибо огромное, что выслушали меня. – Он протянул руку Роксане, и, когда та, встав, протянула ему руку в ответ, поцеловал ее. И на мгновение прижал к своей щеке. – Я запомню этот день навсегда. И эту минуту, и вашу руку. Ни один мужчина не может желать большего. – Он улыбнулся и отпустил ее ладонь. – Какой чудесный день. И какой чудесный подарок я получил от вас. – Он откланялся и вышел с кухни, ни слова не сказав Гэну. В своем волнении Федоров совершенно забыл о молодом человеке – так часто бывает, когда перевод проходит гладко.
Роксана снова села на стул, а Гэн опустился на место Федорова.
– Однако, – сказала она, – до чего получился изматывающий разговор.
– Я подумал о том же.
– Бедный мой Гэн! – Роксана склонила голову набок. – Сколько скучных излияний вам пришлось сегодня выслушать.
– Скорей неловких, чем скучных.
– Неловких?
– А вы не находите неловкой ситуацию, когда незнакомые люди открывают вам свои чувства?
А вдруг она так не думает? Наверняка люди влюбляются в нее ежеминутно. Ей следовало бы содержать целый штат переводчиков, чтобы те переводили ей все признания в любви и все предложения о замужестве.
– Гораздо легче любить женщину, если ни слова не понимаешь из того, что она говорит, – заметила Роксана.
– Вот бы они прислали нам несколько кроликов! – воскликнул по-французски Тибо, обращаясь к Гэну. Он барабанил пальцами по книге. – Вы, ребята, любите крольчатину? – спросил он по-испански террористов. – Conejo.
Парни оторвались от своего занятия. Они уже почти закончили собирать винтовки. Те и так были вполне чистыми и после смазки стали еще чище. Когда присмотришься к оружию и когда это оружие на тебя не направлено, выглядит оно, пожалуй, даже занимательно, почти как современная скульптура.
– Cabayo, – произнес самый высокий из них, Хильберто, который совсем недавно собирался застрелить Тибо во время инцидента с телевизором.
– Cabayo? – переспросил Тибо. – Гэн, что такое «cabayo»?
Гэн минутку подумал. Его мозг все еще не переключился с русского языка.
– Такие пушистые зверьки… но не хомяки… – Он прищелкнул пальцами. – Морские свинки!
– Морские свинки куда вкуснее кроликов, – продолжал Хильберто. – Они такие нежные!
– Ага! – поддержал Сесар, скрещивая на винтовке руки. – Я бы что угодно отдал сейчас за морскую свинку, ммм! – Он даже поцеловал кончики своих пальцев. У него была очень плохая кожа, но за время пребывания в этом доме она стала выглядеть лучше.
Тибо захлопнул книгу. В Париже у одной из его дочерей когда-то жила в стеклянном аквариуме толстая белая морская свинка. Милу – так свинку звали – был довольно жалкой заменой собаке (ее-то дочь и хотела). Эдит совсем закормила животное. Она очень жалела Милу оттого, что тот вечно сидит в одиночестве, смотрит на жизнь семейства Тибо через стекло. Иногда Эдит брала его на руки и так читала. Милу свертывался калачиком у нее на коленях и подергивал от удовольствия носиком. Он был Тибо все равно что брат. Все, чего послу сейчас хотелось, – это так же положить голову на колени жене и зарыться носом в ее свитер. Как можно вообразить этого зверька (который давно умер, но когда и отчего, Тибо вспомнить не мог) освежеванным и зажаренным? Милу на обед. Нельзя съесть того, кому дал имя. Если назвал кого-то братом, относись к нему как к брату.
– А как вы их готовите?
Мальчишки принялись обсуждать, как лучше всего готовить морских свинок и как предсказывать судьбу по кишкам заживо выпотрошенной морской свинки. Гэн отвернулся.
– Люди влюбляются друг в друга по разным причинам, – продолжала Роксана. Незнание спасло ее от спора, как лучше всего медленно зажарить морскую свинку на вертеле. – Чаще всего нас любят за наши таланты и умения, а не просто так. Это не так уж плохо – быть любимой за свой талант.
– Но второй вариант лучше, – сказал Гэн.
Роксана забралась на стул с ногами и уперлась коленями в грудь.
– Да, лучше. Я терпеть не могу говорить «лучше», но это так. Когда кто-то любит тебя за талант, это лестно. Но тебе-то его за что любить? А вот если кто-то любит тебя за то, что ты такая, какая есть, это значит, что он тебя по-настоящему знает. А ты знаешь его. – Роксана улыбнулась Гэну.
Один за другим кухню покинули два террориста, а потом Гэн с Роксаной и Тибо – их Сесар с некоторых пор начал считать не заложниками, а просто взрослыми. Оставшись один, он начал напевать Россини. На короткое время кухня осталась в его полном распоряжении, и он спешил воспользоваться драгоценными минутами одиночества. В окно светило солнце, его лучи отражались от начищенной винтовки… и как здорово было слушать свой голос! Сегодня утром артистка пела это произведение столько раз, что он запомнил все слова. Ну и что, что язык непонятный. Главное, он знал, о чем она поет. Слова и музыка слились для него в единое целое и стали частью его самого. Снова и снова он повторял припев, почти шептал, боясь, что кто-нибудь может услышать, высмеять, наказать. Сесар и думать не думал, что сможет как-то выкрутиться, если его застукают. Но все равно хотел так же, как она, открыть в себе нечто неизвестное, вытащить это наружу с помощью пения, узнать, что таится у него внутри. У него замирало сердце, когда Роксана Косс брала самые высокие и громкие ноты. Если бы не винтовка, которую он держал перед собой, Сесар по-страшному позорился бы на каждой репетиции – пение пробуждало в нем такую бешеную, невыносимую страсть, что член набухал, не успевала Роксана спеть и нескольких тактов. Она пела и пела, а член твердел и твердел, пока Сесар окончательно не тонул в океане наслаждения и нестерпимой боли, незаметно двигая прикладом вверх-вниз, чтобы скорее достигнуть облегчения. Он облокачивался на стену – голова кружилась, сквозь тело будто электрический заряд прошел. Все эти яростные эрекции предназначались ей, только ей. Каждый парень в доме мечтал о том, чтобы подмять ее под себя, запустить язык в ее рот, овладеть ею. Они все любили ее, и в фантазиях, которые не оставляли юных бандитов ни днем ни ночью, она отвечала им взаимностью. Но для Сесара она значила гораздо больше, чем для других. Сесар знал, что встает у него на музыку. Как будто музыка была живым существом, и ее тоже можно полюбить, потрогать, наконец – трахнуть.
