Текст книги "Жажда боли"

Автор книги: Эндрю Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

7

В январе наступают заморозки. А в феврале приходит неожиданная оттепель. Реки плещутся у берегов, на дорогах каша. В праздник Святого Валентина Джеймс получает перевязанный нитью локон волос. Опять загадка, почерк чрезвычайно своеобразен. В следующий раз повстречав близнецов, он пытается разглядеть, у которой недостает отрезанной ножницами пряди, но в густой копне колечек и кудряшек разобрать ничего невозможно. Может, это подарок от них обеих. Раз уж у них одинаковые мысли, то почему бы им не испытывать одинаковых чувств? Неделю он пользуется локоном вместо закладки, потом теряет, возможно позабыв его в книге «De revolutionibus» [28]28
  О циркуляциях (лат.).


[Закрыть]или среди страниц первого издания ньютоновской «Оптики», принадлежащей мистеру Каннингу. Близится самый важный день в жизни девочек. При одной мысли об этом они иногда даже теряют сознание.

Гости. Дюжина экипажей, облепленные грязью колеса. Слуги в дверях, точно пчелы у входного отверстия в улье, мистер Каннинг в камзоле из плотного зеленого бархата – безмятежный хозяин. Джентльмены раскланиваются, пожимают хозяину руку, произносят что-нибудь добродушно-шутливое, однако настроение у них, судя по всему, невеселое, отрешенное, словно в каждой из их голов сложена хрупкая пирамида идей, которые требуют ежесекундного внимания. Сжимая в руках трости, они спешат в мраморный зал. Наконец приезжает последний гость; его кони забрызганы грязью до самых удил. Слуги несут толстого господина через лужи к каменным ступеням.

– Дорогой мой Бентли.

– Мое почтение, Каннинг. Гнуснейшая погода.

Джеймс, затаившись, следит за гостями сквозь балясины перил над залом. Посмотрев вверх, Каннинг замечает мальчика и кивает, ничего более, но они понимают друг друга: Каннинг встретится с ним позже, Джеймс должен прийти. Все абсолютно ясно.

Внизу течет беседа, а сверху Джеймс наблюдает скопление голов; затем все следуют за Каннингом в сторону западного крыла. Дом проглатывает их. Слуга соскабливает с пола оставленную башмаками грязь.

Джеймс ждет в мастерской Молины. Портрет близнецов закончен и небрежно прислонен к кровати художника.

– Я боялся показывать его близнецам, – говорит Молина. – Живопись – недоброе искусство. Искусство вообще не бывает ни добрым, ни учтивым. Они вошли и стали смотреть, долго смотрели. Они очень счастливы. Так счастливы, что даже расплакались. Я тоже расплакался, ибо картина моя истинна. Я подумал о тебе, друг мой, о твоем портрете. Полагаю, мне будет очень нелегко, но я бы хотел попытаться. Ты согласен, не правда ли?

Согласен. Джеймс стоит спиной к невзрачного вида коричневой драпировке. На стол рядом с ним Молина кладет открытую книгу, которую утащил из библиотеки, когда мистер Коллинз вышел, повинуясь зову природы. Это редкое издание Бартоломео Евстахия «Tabulae Anatomicae Clarissimi Viri», [29]29
  Евстахий, Бартоломео (ок. 1510–1574) – итальянский анатом и врач, один из основоположников научной анатомии, открыл соединительный канал между внутренним ухом и носоглоточным пространством (т. н. евстахиеву трубу). Создал упоминаемые «Анатомические таблицы», содержащие 38 рисунков, и опубликовал их в 1714 году.


[Закрыть]раскрытое на странице с изображением мужской фигуры, ступни которой помещены в двух нижних углах, а кисти уперлись в небо. Голова повернута в сторону и напоминает воспаленную луну, кожа полностью удалена, дабы обнажить кровеносные сосуды. На рисунке сосуды похожи на запутанную корневую систему. В качестве анатомической иллюстрации это изображение обладает странной экспрессией. Кажется, что человек осознает свое состояние, испытывает боль и отвращение, словно он стал жертвой некоей омерзительной и необъяснимой хирургической операции. Открытое глазу сердце напоминает неаккуратно упакованный сверток. Видны даже мельчайшие сосуды полового члена. Небольшой темный отросток висит между освежеванных бедренных мускулов. Можно сказать и больше: изображенный на рисунке мужчина похож на объятого ужасом человека, который ждет возвращения своего мучителя. Молина находит, что рисунок должен присутствовать на портрете. Но не говорит почему. Наверное, решает Джеймс, чтобы показать его интерес к подобным вещам.

Молина рисует, сначала при свете дня, потом зажигает свечи. Первые наброски выбрасывает. Глядя на последующие, осторожно кивает. Джеймс смотрит на разбитые часы и говорит:

– Мне пора идти.

Молина кивает:

– Господа, вероятно, уже ждут.

Слуга встречает Джеймса в его комнате. На кровати разложена одежда, которой он раньше не видывал: камзол и штаны из красного атласа, шелковые чулки, туфли с серебряными пряжками. Никогда еще ему не доводилось носить столь роскошное платье. Мальчик смотрит в зеркало. Слуга ждет, держась на расстоянии, чтобы не портить картину собственным отражением. Когда Джеймс наконец поворачивается к нему, он ведет его в залу, где собрались господа, – там, на первом этаже, пахнет табачным дымом и химическими веществами. Ярко освещен лишь стол. Рядом установлено нечто непонятное, и именно оно приковывает внимание присутствующих. Это устройство с изящным основанием, наверху которого находится блестящий стеклянный шар. Внутри шара помещена голубка, она то сидит смирно, то бьет крыльями в стеклянные стенки. Стекло забрызгано снизу птичьим пометом. Господа собрались вокруг стола. Некоторые надели очки. Один делает какие-то заметки на пергаментной бумаге. Держась за ручку, прикрепленную к двум зачехленным поршням, расположенным в основании прибора, стоит мистер Каннинг. С помощью поршней из стеклянного шара предполагается откачать воздух. Мистер Каннинг называет этот шар «колоколом». Там, куда не доходит неровный свет со стола, очень темно, и эта темнота, возможно, скрывает и других зрителей. Джеймс делает шаг вперед. Головы поворачиваются посмотреть, кто пришел, их взгляды некоторое время задерживаются на Джеймсе, затем вновь обращаются к прибору. Они присутствовали при этом эксперименте десяток раз, но прибор Каннинга, созданный его собственными руками, являет собой образец особой научной роскоши.

– Итак, джентльмены, – говорит Каннинг и начинает поворачивать ручку. Птица тут же реагирует на изменение в атмосфере. Последняя отчаянная попытка улететь, разбить стекло. Яростный сгусток энергии. Потом ей на спину словно ложится невидимая рука и прижимает ко дну колокола. Некоторые из присутствующих кивают. Тот, что делал заметки, поднимает глаза и смотрит на птицу через очки, бормоча: «О, да, да». Другой отводит глаза в темноту. Каннинг продолжает поворачивать ручку. Птица бьется в конвульсиях, ее крылья, наполовину расправленные, прижаты к стеклу. Тело искривлено. Явственно заметны спазмы, которые становятся все слабее, пока не превращаются в подобие слабой дрожи. Слышно лишь размеренное щелканье храповиков на верхушках поршней. Птица более не двигается. Мистер Каннинг отпускает ручку. Тишина. Потом откуда-то из темноты слышится всхлипывание. Мистер Каннинг улыбается. У него лицо как у мудрого ангела. Он поднимает руку и запускает механизм над колоколом. Свистит проникающий внутрь воздух, и птичка мгновенно оживает, хотя ее движения похожи на движения пьяного. Мистер Каннинг осторожно достает из-под колокола голубку и с нежностью держит в ладонях. Близнецы, утирая слезы, но уже вполне утешившиеся, выходят из мрака, и мистер Каннинг вручает птицу Анн. Голубка, кажется, уже успокоилась, позабыв о своих страданиях. Раздаются аплодисменты, вносят еще свечи, а за ними появляются слуги с хрустальными графинами портвейна, кларета и бренди. Провозглашаются тосты.

– За будущее!

– За науки!

– За Ньютона!

Обойдя стол, мистер Каннинг приближается к Джеймсу.

– Ты очень хорош в новом костюме, мой милый мальчик. – Он расправляет ему край камзола, и в этом движении проскальзывает что-то материнское.

– Господа! Позвольте попросить у вас еще минуту вашего драгоценного внимания. Мне хотелось бы представить вам этого молодого человека – господина Джеймса Дайера, – который уже некоторое время проживает в моем доме. Надеюсь привести его весной в Лондон, где он будет официально мною представлен на одном из наших регулярных собраний.

Собравшиеся рассматривают мальчика, кое-кто слегка кивает с весьма добродушным видом. Подходят близнецы и становятся рядом. Каннинг, оказавшись сзади, кладет одну руку на плечо Джеймса, другую на плечо Анн и говорит:

– Вот моя семья. Они дороги мне, как собственные дети. Подойдите же. Полагаю, они уже в том возрасте, когда можно отведать по рюмке кларета.

Близнецы всем понравились. От кларета щеки у девочек порозовели, глаза блестят, отражая огоньки всех зажженных свечей, ноздри подрагивают. Господа, поглощая напитки в свое удовольствие, ведут себя с ними все более и более галантно. Похоже, им нравится своеобразное обаяние близнецов. Девочки благосклонно улыбаются Джеймсу. Манера мальчика держать себя делает его старше, сдержаннее. Если бы не богатый костюм, его можно было бы принять за сына квакеров. У некоторых господ он вызывает любопытство, мальчика осторожно выспрашивают, но скупость его ответов быстро утомляет. И, отвернувшись, гости обращаются либо к графинам, либо к близнецам, либо друг к другу. С Джеймсом остается лишь толстяк Бентли, с лягушачьей головой, сидящей на бородавчатой шее. Он задает самые разные вопросы: что мальчик ест, как обычно спит, каково его общее самочувствие. Но во время беседы его ногти крепко держат запястье Джеймса, вонзаясь в кожу до тех пор, пока на ней не появляются капли крови, пачкающие Джеймсу кружево новой рубашки.

– Молодец Каннинг, что разыскал тебя. Мы еще потолкуем с тобой с глазу на глаз.

Он достает из кармана носовой платок и вытирает с пальцев кровь мальчика.

8

Его ни о чем не предупреждают.

Рано утром его будят, велят тепло одеться, подают чашку горячего шоколада и яичницу на завтрак. В холле ждет мистер Каннинг. Слуга разглаживает плечи его дорожного сюртука.

– Насколько я знаю, – говорит Каннинг, – ты еще не бывал в Лондоне. По мнению одних, это величайший город после Рима времен империи. Другие зовут его гостиной дьявола. Оба определения верны. Ты заходил к близнецам?

– Нет, сэр.

После вечера, когда демонстрировали действие воздушного насоса, близнецы слегли в лихорадке: им мерещился дым и огонь.

– Ничего, – говорит мистер Каннинг, – привезем им что-нибудь из Лондона. Веер или гребень. Что-нибудь à la mode. [30]30
  Модное (фр.).


[Закрыть]Я так люблю делать им подарки.

Они выходят из дома, пересекают полосу солнечного света, яркого, как всегда в конце марта, и забираются в прохладное кожаное нутро экипажа. Раздается крик: «А ну, мертвые!», и колеса уже скрипят по гравию, неся их сквозь ласковую тень деревьев по подъездной дорожке к чугунным воротам, а потом все дальше и дальше. Каннинг достает из кармана «Философский трактат» и принимается за чтение, время от времени согласно кивая или с сомнением покачивая головой, если сталкивается с тонким или, напротив, противоречивым суждением. Джеймс, облокотясь, смотрит в окно. Из этого окна он в последний раз видел, как избивают Гаммера, как тот валяется на мостовой в Солсбери. Хорошо было бы снова его увидеть, узнать, что с ним сталось. Славной они были компанией в своем роде, да и дурачить такую прорву народа – дело забавное. Может, люди Каннинга его угробили или он висит, качаясь, на каком-нибудь перекрестке, закованный в цепи, – пожива для ворон. Кому на свете придет в голову оплакивать столь никчемного и хитрого человека?

В сумерках они уже проезжают мимо Кенсингтонского сада. Несмотря на вечернюю прохладу, Каннинг открывает окно, чтобы мальчик мог получше увидеть все вокруг, увидеть и услышать, ибо великолепные, освещенные фонарями площади, скачущие верхом военные, тачки, повозки и уличные торговцы создают любопытную городскую суматоху.

То тут, то там экипажи сталкиваются с портшезами. И тогда кучера и носильщики рычат друг на друга злобно и забавно, с поразительно чопорным видом обмениваясь лихо закрученными непристойностями. Между повозками петляют дети с огромными глазами и тоненькими ножками. Нищие тянут руки к окну их кареты, уворачиваясь от кучерского хлыста. Ветер доносит то запах гари, то помойную вонь, а иногда тонкий аромат, если мимо них проезжает карета светской дамы.

Вверх по Пикадилли, мимо Сент-Джеймсского дворца, плац-парада конной гвардии, по Стрэнду и Флит-стрит… Экипаж останавливается, лакей открывает дверь, Джеймс и Каннинг выходят. Поворачивают в узкий дворик налево, туда, где в глубине стоит освещенное фонарем здание. При их приближении пожилой человек в мантии и с жезлом в руке выходит навстречу.

– Добро пожаловать, мистер Каннинг, сэр. Почти все господа уже в сборе.

– Отлично, Лут. – Каннинг кладет монету ему в ладонь. – Ведите.

Они входят в здание, поднимаются по лестнице, шествуя мимо портретов президентов общества и бывших его питомцев.

– Знаешь ли ты, кто это, Джеймс? – Каннинг остановился перед самым заметным портретом. Худое, скучное лицо человека, пребывающего, судя по виду, в сильнейшем раздражении. – Сэр Исаак Ньютон, Джеймс. В юности я имел честь быть с ним знакомым.

Лут подводит их к двери в глубине дома, над которой в золотых завитках красуется надпись: «Nullius in verba». [31]31
  Ничего на слово (лат.).


[Закрыть]Он открывает дверь, и оттуда доносится подобный прибою шум голосов. Шум стихает, когда собравшиеся замечают Каннинга. Некоторые лица – включая Бентли – Джеймс помнит по предыдущей встрече у них в доме. Лут жезлом ударяет в пол и объявляет имена вошедших. Взяв Джеймса за руку, Каннинг поднимается с ним на специальное возвышение. Там стоит стол с бокалом и бутылкой. Каннинг спрашивает:

– Вы достали то, о чем я просил, Лут?

– Все здесь, сэр.

И он передает Каннингу небольшой кожаный саквояж. Похоже, новый. Быстро открыв его, Каннинг заглядывает внутрь, кивает. Часы бьют восемь. Снаружи по всему городу разносится звон. Рядом с Каннингом стоит Джеймс, глядя поверх голов в сад. Накрапывает дождь.

– Господа! Коллеги… Я прибыл сюда сегодня, как и обещал, с целью познакомить вас с последним обнаруженным мною чудом природы. Я говорю о мальчике, который – вполне невинно – выступал в балагане бродячего шарлатана. Негодяй использовал его для демонстрации действия обезболивания, и сия демонстрация была на редкость убедительной. Когда же я исследовал состав предлагаемой панацеи, то понял, что это сплошное надувательство. Однако же я собственными глазами видел, что присутствующий здесь юноша оказывался ни в коей мере не восприимчив к боли. Ежели это обстоятельство не было – а оно явно не было – результатом действия снадобья, то как объяснить сей феномен? На некоторых демонстрациях я присутствовал лично, на другие посылал своих агентов. Естественно, я заподозрил какое-то мошенничество, свойственную шулерам и фокусникам ловкость рук. Лишь когда я полностью убедился, что это не так, я спас ребенка из столь несчастного положения и предоставил ему защиту и кров в своем доме. Теперь мне бы хотелось, пользуясь благорасположением присутствующих, произвести небольшой опыт, который, я уверен, убедит даже скептиков в том, что мы имеем дело с поразительным феноменом, достойным внимания глубокоуважаемых членов общества.

Из саквояжа Каннинг достает семидюймовую иглу. Она более похожа на медицинскую, чем та, которой предпочитал пользоваться Гаммер, но по всем остальным существенным параметрам такую же. Чтобы продемонстрировать ее остроту, Каннинг колет острием собственный большой палец. Потом поворачивается к Джеймсу. Мальчик протягивает ему руку ладонью кверху. Каннинг берет ее за пальцы, нацеливается и протыкает ладонь насквозь. Джеймс вопит. Каннинг с удивлением поднимает глаза. В зале тихо кто-то усмехается.

Каннинг говорит негромко:

– Мы не в балагане, сынок. Нам ничего продавать не надо. – Лицо у него уже отнюдь не ласковое, и отеческого в нем ничего не осталось. Каннинг обращается к собравшимся. Из-за его спины Джеймс смотрит на знакомого толстяка, который широко улыбается в ответ. – Следует объяснить, господа, что мальчику полагалось сперва имитировать боль, дабы убедить толпу в том, что он обычный человек, человек чувствующий, такой же, как все зрители. Если мне будет позволено еще раз злоупотребить вашим вниманием, я повторю эксперимент.

И он повторяет. На этот раз мальчик никак не реагирует. Собравшиеся ахают в изумлении. Этот звук хорошо известен Джеймсу.

Каннинг сует руку в мешочек, извлекает оттуда клещи и, подняв их вверх, с любезным видом демонстрирует присутствующим. Затем с их помощью вырывает Джеймсу ноготь на большом пальце левой руки. Дело это требует от Каннинга столь значительных усилий, что над его верхней губой выступают капельки пота. Он поднимает клещи с зажатым между стальными зубьями ногтем. Раздаются аплодисменты. Некоторые джентльмены стоят. Каннинг перевязывает Джеймсу палец и гладит мальчика по голове.

– Желал бы я, господа, утверждать, что знаю, отчего этот мальчик, во всем остальном похожий на прочих мальчиков его возраста, не испытывает боли. Увы, я этого не знаю. Мне представляется, что, как все вы только что наблюдали, его способность страдать как бы заморожена, а мы ведь знаем, что лед, приложенный к больному месту, часто приносит облегчение. Возможно, в данном случае определение «хладнокровный» оказывается не столь уж фигуральным. А если это действительно так – если его чувства так или иначе заморожены, – то сам собою напрашивается вопрос: как нам растопить этот лед и какова будет реакция ребенка, когда он впервые испытает боль?

Следующим выступает преподобный Джозеф Сипер. Он принес любопытную полевку из своего сада в Страуде. Всем не по себе. Господа потихоньку выходят из зала.

Далеко за полночь экипаж катит вверх по Чарльз-стрит на Гроувенор-сквер, где мистер Каннинг снимает небольшое, но роскошное жилище. Мистера Каннинга и Джеймса задержали почитатели, благородные члены общества, угощавшие их в верхних покоях гостиницы «Митра», что на Флит-стрит. Каннинга не раз просили повторить эксперимент, но он отказывался, утверждая, что это нанесет вред репутации общества. Тем временем Джеймс, оставленный без присмотра, обратил свой интерес к бутылочке вина. Ему было любопытно, какое действие оно возымеет и станет ли он разглагольствовать так же громко, как другие. Однако ничего, кроме смутного ощущения теплоты и оживления мыслей, им отмечено не было. Не стоит оно таких больших денег.

Поднимаясь по лестнице в дом, Каннинг весь сияет. Что-то поет по-итальянски, здоровается с каждым слугой по имени, позволяя им целовать ему руку, словно епископу. В комнате, уставленной хрустальными шарами, он перевязывает Джеймсу палец. Рана от иглы уже начала затягиваться.

Слуга отводит мальчика в комнату на втором этаже. Когда он уходит, Джеймс садится у окна и смотрит через сад на площадь. Несмотря на столь поздний час, там все еще ходят люди и разъезжают взад-вперед экипажи. Появляется городская стража: «Пробило час. Все спокойно!» Какой-то парень в драной одежде, точно таракан, несется что есть сил через площадь. Употребив по назначению ночной горшок, Джеймс ложится спать.

Когда он просыпается, за окном все еще темно, до утра далеко. У него так пересохло во рту и в горле, что кажется, будто внутри все устлано сухой тканью. Сколько он проспал – неизвестно. Джеймс вылезает из постели. Рядом стоит свеча, только вот зажечь ее нечем. Он ощупью выбирается из комнаты. В коридоре темно, и лишь из-под какой-то полуоткрытой двери виднеется изогнутая аркой полоска света. Он тихонько подходит к ней и слышит доносящееся из комнаты приглушенное пение. Джеймс заглядывает внутрь. У него прекрасное зрение. В спальне у камина сидит нагой мистер Каннинг и читает «Сент-Джеймс кроникл». Газета шуршит, Каннинг переворачивает страницу и вдруг, словно утомившись, складывает ее пополам и роняет рядом с собою на пол. Поначалу мальчику кажется, будто это игра света и тени. У Каннинга, несмотря на заметный между ног мужской признак, ясно очерченные груди. Не сказать, что большие и полные, не сказать, что красивые, но несомненно груди. Легкое движение выдает присутствие Джеймса, Каннинг смотрит в его сторону – глаза на окаменевшем лице пронзают мальчика как стрелы, – но, разглядев, кто это, Каннинг улыбается, словно говоря: «А ты разве не догадывался? Ну конечно, догадывался».

9

В середине июля разразилась буря с градом, градины падали огромные, с голубиное яйцо, такие могли свалить и даже убить овцу. Целую неделю люди говорили о недобром предзнаменовании, но потом за уборкой урожая все как-то позабылось. Мистер Коллинз в летнем камзоле распахивает окна библиотеки. В дом пробивают себе дорогу жирные мухи и носятся среди книг. Джеймс то читает, то дремлет. Дважды ездил он с Каннингом в Лондон и лишился еще двух ногтей. Ничего более от него не требуется. Близнецы все болеют: рвота в мае, лихорадка в июне. Когда в августе они впервые за много недель выходят на свежий воздух, опираясь на руку Молины, из окон библиотеки кажется, что на прогулку отправились две старухи с любимым племянником.

Летняя пора делает свое дело, и девочки обретают пусть хрупкую, но все-таки живость. Вскоре требуется и присутствие Джеймса, чтобы сопровождать их в походах за полевыми цветами. Иногда к ним присоединяется Молина и делает наброски всех троих. Некоторые он пишет маслом: две девочки и мальчик сидят под деревом, утомленные отупляющим солнечным жаром. Из всех портретов Джеймса Дайера – чудесного мальчика, модного врача – следовало бы предпочесть те, что созданы кистью Молины, хотя это не более чем наброски в красках – причем красках, положенных раскованной рукой, – лишенные мелких деталей. Трагедия девочек заметна сразу, а мальчик сидит, прислонившись к дереву с таким же безмятежно-непоколебимым выражением лица, как у статуй мистера Каннинга. Это лицо убийцы младенцев, короля-идиота. Глядя на него, даже случайному зрителю становится не по себе. Ибо перед ним тайна.

Что же в конце концов заставляет Джеймса пойти? Почему именно в тот, а не другой день? Он словно зажат между влажными зубцами какого-то огромного механизма. Он не понимает, что это. Ему чудится свет, будто от сенной пыли першит в горле. В его снах беспорядочно снуют собаки. На прошлой неделе он час рассматривал расчлененные женские половые органы в анатомическом атласе, изучая их, точно карту страны, в которой ему вскоре предстоит побывать. В это утро он просыпается, набрасывает халат и идет прямо к близнецам, как будто получив от них послание, приглашение, тонкой ниточкой проникшее из их комнаты к нему в спальню.

Он находит их еще в постели. Они сидят и очищают от скорлупы вареные яйца. До их дня рождения осталась неделя, до его – две. У каждой на шее жемчужное ожерелье, подарок мистера Каннинга. Девочки улыбаются, и их улыбки пересекаются на том месте, где стоит Джеймс. Они откладывают яйца, так до конца и не очистив. Анн откидывает покрывало. Джеймс забирается в постель, ложится на спину и смотрит на полог кровати.

Позже он вспоминает, как много было хихиканья, как много они, оказывается, знали. Годы спустя в Бате, когда он едет в открытой коляске с сидящими напротив двумя молодыми дамами, прижавшимися друг к другу, Джеймс осознает, что познания близнецов могли быть лишь результатом приобретенного опыта. С кем? С Каннингом? С Молиной? Были ли они любовницами Молины?

После хихиканья наступает странная сосредоточенная тишина. Долгие минуты напряженной физической работы. Сросшиеся, они испытывают наслаждение вместе. Стоит погладить одну грудь, как вздыхают обе. Сколько все это длится? Достаточно долго, чтобы ему наскучить. Девочки дышат тяжело, точно какие-то инвалиды, они то нашептывают ласковые слова, то журят его, то вдруг впадают в неистовство. Он продолжает, желая получить нужный опыт, закончить все как полагается. Через полчаса у Анны разрывается жемчужная нитка, и теплый жемчуг, как ртуть, бежит по их телам в складки простыни. Девочки вскрикивают, встают на колени, начинают собирать жемчужины и складывать себе в рот. Некоторое время Джеймс наблюдает, как они копошатся в постели с набитыми жемчугом ртами. Потом надевает халат и возвращается к себе в комнату.

Следующий день. Рассвет еще не наступил. У Джеймса на краю кровати сидит толстяк и держит в руке свечу. От него пахнет дождем и бренди.

– Как поживает мой чудесный мальчик?

Он протягивает холодную руку и дотрагивается до щеки Джеймса.

– Сегодня? – спрашивает Джеймс. – Я о близнецах. Вы сделаете это сегодня?

– Да, сегодня.

– Мне позволят смотреть?

– Конечно, смотри.

– Они умрут?

– Если да, тебе-то что за дело? Вот кого я бы с удовольствием распотрошил. Готов биться об заклад, у тебя внутри спрятана тайна. Что скажешь, приятель, может, начнем с тебя? Вот уж кто будет лежать смирно. И не пикнет.

Открывается дверь, и в комнату заглядывает мистер Каннинг:

– Бентли?

– Да, Каннинг. Иду.

Они удаляются.

Мальчик лежит в постели, но не спит.