Текст книги "На городских холмах"

Автор книги: Эмманюэль Роблес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Я не хо-чу.

Она возмутилась.

– Но ведь не об этом речь! Этих рабочих используют в самой Франции! Их же не отправляют в Германию! Тебе это хорошо известно. Все они пишут, что им там совсем неплохо! Они вовсе не несчастны!

Все это она выпалила так убежденно и с таким жаром, что черты ее лица невольно исказились. Вокруг рта, в уголках глаз появились морщинки.

Я опять отошел к окну. Эта женщина выводила меня из терпения. Я тряхнул головой, как бы говоря: «Да она сумасшедшая!» – взглянул на крыши, на далекое море…

Потом повернулся к ней. И удивился, увидев, что она встала. Она натягивала перчатки, поддерживая сумочку левой рукой.

– Ты еще совсем ребенок, – устало произнесла она.

Одна ее рука была уже в перчатке.

На улице кого-то позвали. Я прислушался, как если бы это звали меня.

И вдруг запальчиво сказал:

– Я не ребенок. И тем более не низшее существо. Я – человек!

Она тяжело вздохнула, надела вторую перчатку.

– Какой ты, однако, гордец, мальчик!

Я возразил:

– Вы не любите гордых. Вам больше по нутру люди, которые ползают на брюхе перед таким мерзавцем, как ваш Альмаро.

Она сделала такое движение («Ах, как ты можешь!»), словно я предложил ей по меньшей мере переспать со мной.

Она даже порозовела от негодования и принялась нервно теребить отвороты своего жакета.

Потом, казалось, снова взяла себя в руки.

– Послушай, мальчик, я ухожу. Напрасно я потеряла время. Я ведь пришла к тебе ради твоего же блага. – Говоря, она жестикулировала правой рукой, соединив указательный и большой пальцы на манер буквы «о», словно показывая этим, что речь идет о последней точке над «i». – Повторяю тебе еще раз: если ты будешь и впредь раздражать моего мужа, ты дорого поплатишься за это. Он очень зол на тебя. И ты еще пожалеешь об этом! Вот увидишь!

Она была уже у двери. Я стоял посреди комнаты, отделенный от нее барьером солнечных лучей. Мне были хорошо видны ее черные, по-настоящему красивые глаза, подведенные брови, нахмуренный лоб, затененный полями шляпки, и разбегающиеся морщинки у рта…

Сейчас она уйдет, вернется к Альмаро. Через несколько минут она будет рядом с ним. Может быть, расскажет ему обо мне. Может быть, попросит его не преследовать, оставить меня в покое. Она ведь прониклась убеждением, что запугала меня. А может быть, и наоборот…

Я шагнул вперед. Казалось, ноги мои налились свинцом. Слепило солнце. Мадам Альмаро вырисовывалась серо-белым пятном на фоне темной двери. Мне хотелось, чтобы она не думала, будто ей удалось запугать меня. Но больше всего мне хотелось, чтобы она поняла, как велика и неутолима моя ненависть. Я сказал, внезапно почувствовав, как эта самая ненависть намертво сдавила мне горло.

– Альмаро мне заплатит… дорого заплатит… за свои оскорбления и пощечины в ту ночь…

Меня удивил мой голос, хриплый и срывающийся, словно у меня был ларингит.

Я догадался, что мадам Альмаро нажала плечом на дверь. Сумочку она держала у груди. Мне стало легче дышать.

– Болван! Да если ты хоть что-нибудь сделаешь, тебя тут же схватят. Тебя осудят. И очень жестоко…

Я не пошевелился. Мне страстно хотелось, чтобы она ушла. Пусть убирается! И опять я услышал, как она торопливо выговаривает мне:

– Ты ребенок! Ты сам не знаешь, что говоришь. Это же безрассудно. Ну и мысли! Тебе бы лучше уехать из Алжира! Уезжай подальше! Послушай моего совета…

Я не мог вымолвить ни слова. Мне больше нечего было сказать. Я услышал, как яростно хлопнула дверь. Стало удивительно тихо. Мне показалось, что в комнате жарко. Хотелось курить, горло будто забили песком. Я было закурил сигарету, но, затянувшись два-три раза, отбросил ее и придавил каблуком.

X

Когда город окутали первые вечерние тени, я вышел из дому и направился к ресторану. В этот час мне с необычайной остротой вспомнился наш первый поцелуй с Моникой. Нет, во мне ничего не было от кавалера из предместья, и это знакомство значило для меня немало. В ту ночь мы забрели на пустынную улицу. Посмеиваясь, вспоминали мы причуды некоторых завсегдатаев ресторана, и между нами росло то странное сообщничество, когда каждое слово, каким бы банальным оно ни было, подогревает ожидание и жажду близости. На Монике было легкое пальто в талию и туфли на низком каблуке, отчего походка ее была легкой и стремительной. Я взял Монику за руку. Она остановилась, не переставая улыбаться и не выказывая никакого удивления. Я вспомнил, как мимо нас пронеслась машина, как в ночкой тьме горел маяк Адмиралтейства, каким умиротворенным я чувствовал себя тогда. Я вспомнил также, как с нами нос к носу столкнулась какая-то старая дама-европейка и как меня нисколько не смутил ее осуждающий взгляд. Подумать только! Француженка с арабом! Нет, нет, даже этот взгляд не омрачил того зарождавшегося счастья, которое казалось мне тогда прочным и искрящимся, как кристалл!

Но сегодня вечером в меня будто опять вонзилась тысяча ножей. Мне казалось, что никто не считает меня за человека! Бесцеремонность, с которой меня выбросили из гаража Моретти, еще больше разжигала мою злобу. «Верно, я в любое время мог уехать на строительство оборонительных сооружений на берегу Атлантики! У меня всегда в запасе Альмаро, который может завербовать меня. Н-да, не очень-то я был вежлив с его женой. Интересно, скажет ли она ему? А не все ли равно, скажет или нет? Разве я не решил уничтожить его?» Иногда мысль об этом решении настойчиво, словно удары маятника, билась во мне. Да, я убью его! Убью!.. Я отбросил сигарету. Вспоминалось, каким тоном мадам Альмаро сказала мне: «Когда ему понадобится, он отправит тебя в лагерь».

Злой, раздраженный, пробирался я сквозь толпу. Толкал прохожих. Ох, как я их всех ненавидел! «Да, я скоро убью человека!» И я считал себя выше их. Да, я выше их! Я презирал их, я их ненавидел. Я чувствовал, как они проходят мимо, задевают меня – и я их ненавидел. Их, этих людей, которые не убивали и никогда не убьют. Этих людей, которые терпеливо ждут смерти и час за часом растрачивают свою жизнь на бесценные занятия, этих людей с их серенькими заботами, ничтожными и надоедливыми, словно вши. Они, эти люди, смирились со всяким насилием, со всеми унижениями. Я шел широким шагом в медленном потоке гуляющих, расталкивая их плечами и не извиняясь.

Какой-то незнакомец, которого я тоже задел плечом, схватил меня за руку, остановил мой бег, и я увидел его разъяренные глаза, его перекошенный рот с лоснящимися губами. Он осыпал меня бранью. Он требовал, чтобы я объяснил ему, почему я так бесцеремонен. Это был араб лет сорока. Он был возмущен. Тюрбан съехал ему на лоб. С надменным видом я оттолкнул его. А он кричал и никак не унимался. Несколько прохожих остановились возле нас – взглянуть, что здесь происходит. Не говоря ни слова, я двинулся дальше.

Во мне сидел какой-то огромный слепой змей, распускавший свои кольца.

Я должен достать себе револьвер. И не подумаю убегать из Алжира. Пусть потом меня схватят. Я крикнул бы в лицо всем, что презираю их, что правильно поступил, что я до безумия счастлив, убив эту гадину; что все они трусы, и только у меня, у одного меня, хватило смелости на это!..

Я замедлил шах. Все тело горело. Маленькая спокойная улочка. Кроме меня, на ней никого не было. Навстречу попалась собака, она обежала меня стороной.

Войдя в ресторан, я увидел, что народу в нем мало, и направился прямо к Монике. Она встретила меня без улыбки, с унылым видом.

– Добрый вечер, Моника!

– Добрый вечер…

Робкий, покорный голос. Раз она жалела Андре, я считал ее немного виноватой передо мной.

Я спросил с недоброй иронией:

– Ты не очень сожалеешь об Андре?

– О!.. – тихо вскрикнула она.

Она готова была расплакаться.

Я обернулся и посмотрел в зал: никого из знакомых, многие столики пусты. Я поискал глазами Марселя. (Может быть, он, не задавая лишних вопросов, одолжит мне револьвер?) Голова у Моники опущена. Белокурые волосы золотистыми волнами падали на шею. И мне вдруг захотелось погрузить в них свои руки. В вырезе платья виднелась розоватая кожа. Я угадывал очертания груди. Несколько раздраженно я спросил:

– Ты не находишь, что слишком оголилась, а? Этак скоро ты всю себя выставишь напоказ.

Казалось, она скорее удивилась, чем сконфузилась. Потом покорно застегнула воротник платья.

А я подумал: «Андре ласкал эту шею, он прижимался губами к этой упругой и нежной коже».

– Ты ведь ответила на его письмо?

– На какое письмо?.. Кто? Я? Да что ты!

На глаза ее навернулись слезы. Мне все-таки не следовало доводить ее до слез перед ресторанной публикой. А может быть, она и не писала Андре? Впрочем, все равно!

Глазами я поискал пустой столик, хотел присесть. Услышал, как Моника с горечью говорит мне:

– Это письмо выбило меня из колеи. Но ты ошибаешься, если думаешь… Ты не должен…

Она украдкой шмыгнула носом.

От нее пахло вербеной. (Я невольно подумал о запахе гвоздик, исходившем от мадам Альмаро. Он мне нравился больше: не такой неопределенный. Более пьянящий.)

Я взял Монику за руку, выше локтя. Она, вероятно, восприняла это как ласку. А мне до смерти хотелось спросить ее: «У Марселя есть револьвер? Как ты думаешь, не одолжит он мне его?»

В зал вошли двое мужчин, задержались у вешалки. Если бы Марсель согласился дать мне револьвер, я бы начал действовать сегодня же ночью. Моника сказала, растягивая слова:

– Я ненавижу его больше, чем ты думаешь.

– Кого это?

Вопрос вырвался совсем неожиданно для меня самого. Я ведь думал об Альмаро. Моника серьезно посмотрела на меня. С понимающим видом я кивнул: «Ну да, конечно», – и наклонил голову. Не очень-то я уверен в том, что она ненавидит Андре. Интересно, думала ли она когда-нибудь о том, чтобы отомстить ему? Женщина. Она только женщина! Я вдруг почувствовал снисходительное презрение ко всем женщинам. Моника сказала:

– Скоро придет Фернандес. Он хочет поговорить с тобой.

Ну конечно, она довольна, что перевела разговор на другое. Я откликнулся:

– Что ж, пусть приходит!

Он, конечно, хотел переговорить со мной о том человеке, которого мой дядя должен будет переправить в Марокко.

В ресторан, громко перекидываясь словами, входили новые посетители. В ответ на их приветствия Моника улыбалась им рассеянной улыбкой. Потом спросила меня:

– Придешь ко мне вечером?

Вскинув брови, она ждала ответа. Я залюбовался ее серыми глазами. Они были цвета свинцового моря, по которому рассыпались золотистые искорки – это придавало ее взгляду блеск и какую-то обманчивую наивность.

– Конечно, приду.

Я вдруг почувствовал прилив нежности. Я понял: она хочет, чтобы я помог ей отогнать тени прошлого.

Зал постепенно наполнялся. У кухонной двери показался Марсель. Издали он дружески кивнул мне. Я отошел от Моники и уселся за столик. Меня охватила такая усталость, будто я без отдыха трудился весь день.

Поглощая ужин, я думал, что в этот час Альмаро и его жена тоже, наверно, ужинают. Я представил себе, как они сидят за столом друг против друга. Альмаро наклонил свою морду над тарелкой и с хрустом работает челюстями. Мадам Альмаро выпрямилась; она держится напряженно. Я слышал, как она говорит. Я слышал ее звучный голос: «Этот мальчишка Смайл опасен. Он молод и взбалмошен. Он ненавидит тебя. Рано или поздно он выкинет с тобой какую-нибудь скверную штуку. Почему бы тебе не поостеречься? Зачем он забрался к нам в сад? И что за манера все время слоняться вокруг нашего дома! Разве это не значит, что он хочет отплатить тебе за то, что ты тогда избил и оскорбил его? Он гордец! Нужно остерегаться молодых людей, которые страдают излишней гордостью. Берегись! Ты бы прекрасно поступил, если бы заранее обезопасил его, отправил, например, в какой-нибудь лагерь. Это его охладит и заставит призадуматься. Тебе ведь нетрудно это сделать. Ты ни за что не должен оставлять его на свободе. Иначе он доставит тебе немало неприятностей. Вот увидишь… Я боюсь за тебя».

Я словно наяву видел ее взволнованное лицо, ее красивую волнующуюся грудь. Может быть, она даже прижала руку к горлу, как бы унимая мучительную тревогу.

Заботливая супруга! Как она боится за жизнь своего мужа!.. И как это днем я сдержался и выслушал ее до конца? Выслушал все, даже сказочку о рабочих, уезжавших на работы во Францию! Об их радостных письмах!

В эту минуту передо мной вырос Фернандес.

– Привет! – бросил он.

Улыбаясь, он сел за мой столик, и от улыбки на его впалых щеках появились две глубокие, похожие на скобки, морщины.

– Как дела?

Я вяло ответил:

– Помаленьку.

– Лицо у тебя поджило. А глаз еще того… Но это скоро пройдет…

Он был сердечен, приветлив, и его желтые блестящие глаза изучали меня доброжелательно и с еле заметной насмешкой.

– Ну как, ничего не разузнал новенького о тех, кто напал на тебя?

Мне захотелось ответить ему, что их хозяин недавно стрелял в меня из револьвера. Но я только усмехнулся и отрицательно мотнул головой.

– Дядюшку своего еще не видел?

– Времени не было.

– Давай сейчас сходим к нему вместе! Согласен?

– Согласен.

Фернандес наклонился к тарелке и с отвращением посмотрел на рагу, которое мне только что подали.

– Не слишком шикарно, а?

– Наплевать.

– Больше ничего нет. Все идет Роммелю: картошка, мясо, помидоры… Отправляют целыми машинами. Через Тебессу и Габес, это мне известно. А свежие овощи перебрасывают на самолетах… на трехмоторных «юнкерсах» из дюраля.

Я утвердительно кивнул головой. Фернандес говорил оживленно. Вся эта история возмущала его.

– А финики? У нас уж и фиников не осталось, так ведь? Здесь… Все идет этой шпане из Африканского корпуса да плюмажным хлюстам Муссолини…

Я не прерывал его. Все это мне было отлично известно и без него. Но ему просто не хотелось начинать в ресторане тот разговор, ради которого он встретился со мной.

Стоило мне поднять глаза, и в зеркале напротив я мог видеть Монику. Мне показалось, что она выглядит еще печальнее, чем обычно, но я уже этому не удивлялся. Мне захотелось посоветовать ей подкрасить губы и слегка – щеки. Самую малость, чтобы не выглядеть бледной и, больной.

Фернандес все говорил и говорил… Наступление Роммеля беспокоило его.

– Если они возьмут Александрию, каналу капут! А потом, старина…

Он широко развел руками, чтобы показать необъятность катастрофы.

– Подумать только, а? Стоило бы Вейгану двинуться…

Я снова взглянул на Монику. Может быть, с моей стороны было ошибкой не ответить на ее доверие, не помочь ей. Но как Андре мог узнать ее алжирский адрес? Этот вопрос неожиданно возник передо мной, впился в меня, словно этакая тонкая змейка с маленькими колючими глазками и острым жалом.

– Если ты поел, идем, – заторопился Фернандес.

Он был уже на ногах и нетерпеливо разминал в тарелке окурок сигареты. Чтобы подбодрить его, я сказал:

– Дядя поздно засиживается в лавке.

Прежде чем уйти, я подошел к Монике и отдал ей талоны за ужин.

– До скорого, – кивнула Моника.

– Угу.

Я присоединился к Фернандесу, который нетерпеливо топтался на тротуаре. Я чувствовал себя таким усталым, словно все мои кости были налиты свинцом. Чтобы окончательно успокоить моего спутника, я сказал:

– Идир всегда закрывает лавку около десяти или одиннадцати. Так что не бойся, мы застанем его на месте.

– А как ты думаешь, он согласится?

– Откуда мне знать.

И торопливо добавил:

– Мне бы хотелось, чтоб он согласился.

Фернандес быстро взглянул на меня.

Но мне и в самом деле хотелось, чтоб Идир согласился. Я вспомнил, что сам предложил свои услуги в качестве проводника, если дядя откажется. И теперь это огорчало меня. Я не хотел покидать Алжир, не хотел уезжать из Алжира, уезжать от Альмаро…

XI

Четверг, девять часов вечера.

Мой дядя всегда упрекал меня за то, что я плохой мусульманин, что я совсем не верующий. Сам он был очень набожным человеком и в 1935 году даже совершил паломничество.

Когда мы вошли в лавку, дядя сидел на прилавке и готовил чай на мангале, огонек в котором блестел, словно большой налившийся кровью глаз.

Дядя мой – очень худой, загорелый, с лицом, сплошь изрезанным морщинами, с большим горбатым носом и колючими глазами – носил полукруглую бородку на марокканский манер. Его иссохшие руки казались кусками дерева.

Он не знал французского, а Фернандес почти не говорил по-арабски, и поэтому мне пришлось быть переводчиком.

Я не виделся с дядей уже несколько недель. Мне показалось, что он постарел; щеки и виски запали еще глубже, его часто одолевали короткие приступы мучительного кашля. Должно быть, у него туберкулез. Я вспомнил, как во время нашего последнего перехода через границу он вынужден был часто останавливать нас. Он быстро утомлялся: здоровье его сильно пошатнулось.

Он стал расставлять на медном подносе белые и голубые чашки для чая. Фернандес курил. Я разглядывал крохотную лавчонку. Лавчонка эта с множеством полок, забитых ящиками и кусками материи, которые скрадывали шумы, всегда нравилась мне. Сотни платков («Продажа без карточек», – гласила надпись) ярких расцветок, словно флаги свисали с веревок, протянутых под потолочными балками: ярко-малиновые, зеленые, желто-лимонные. Эта радостная игра цветов действовала на меня успокаивающе. Не хотелось ни двигаться, ни говорить… В отсветах керосиновой лампы, стоящей на этажерке, мягко переливались шелка, тюль, блестки на свадебных платьях…

Фернандес все дымил сигаретой. В это мгновение Идир взглянул на меня, и мне показалось, что в его улыбке проскользнула насмешка. Раздувая огонь маленькими детскими мехами, он спросил:

– Чем могу служить?

Меня раздражала эта его непринужденная вежливость торговца.

– Мой товарищ хочет поговорить с тобой об одном деле, об одной услуге.

Идир ждал. Моя фраза ничего не объясняла ему. Может быть, он думал, что речь пойдет о какой-нибудь небезынтересной для него покупке английской ткани. Лампа иногда потрескивала.

– Ему хотелось бы знать, не согласился бы ты провести в Уджду одного из его друзей…

Дядя, казалось, удивился этому предложению. Он выпрямился, опустил веки. Он размышлял. Мне вдруг подумалось, что из чувства порядочности я должен уточнить, кто этот человек, чтобы дядя мог точно определить всю важность и всю опасность поручения.

– Речь идет об одном французе. Он убил в Марселе немецкого офицера. Его теперь преследуют…

Идир впился в меня горящим взглядом. Мне стоило большого труда не отвести глаза. Потом улыбнулся и повернулся к печке.

– Немного чаю?

– Хочешь чаю? – спросил я Фернандеса.

– Да… Ты ему объяснил?

– Конечно.

– У него такой вид, будто он колеблется.

– Он обдумывает предложение.

Идир протянул нам по чашке дымящегося чая. У входа в лавчонку остановился какой-то прохожий, пощупал один из платков, висевших у двери, – этакий ядовито-зеленый платок с желтым рисунком, невольно напомнивший мне бразильский флаг. С царственной небрежностью Идир назвал цену. Покупатель отрицательно мотнул головой и ушел.

Фернандес пил чай, громко прихлебывая. По мостовой протарахтели колеса тележки.

Дядя снова закрыл глаза. Теперь у него был важный и безмятежный вид слепца. Раздумывает ли он?

А может быть, ему больно? Мне казалось, что челюсти у него стиснуты. Наконец он повернулся ко мне и мягко сказал:

– Нет.

– Ты не хочешь?

– Если бы я даже был здоров, – а сейчас я очень устал, – и то я не пошел бы.

– Что он говорит? – нетерпеливо спросил Фернандес.

– Погоди.

Медленно и глуховато, так, что мне пришлось напряженно вслушиваться, Идир добавил:

– Границу хорошо охраняют… и не только из-за контрабанды, но и из-за французов, которые бегут в Марокко, а также из-за эпидемии тифа, свирепствующей между Тлемсеном и Марниа. Риск слишком велик. Араба, который поможет французу перейти в Марокко, накажут более жестоко, чем самого беглеца…

Он отхлебнул глоток чая.

– Что он говорит? – не удержался Фернандес.

Прежде всего я собирался сказать ему, что дядя стар и болен и поэтому не может принять его предложение.

– Он отказывается, – ответил я, – потому что если его схватят, то жестоко накажут.

– Он преувеличивает…

Я живо отозвался:

– Нет. Он не преувеличивает!

В наступившей тишине послышались звуки патефона – исполняли песенку Махиддина.

Потом заговорил Фернандес:

– Скажи ему: речь идет о жизни человека… Что это даже важнее, чем…

– Не стоит.

Фернандес казался удивленным и раздосадованным. Он осмелился вставить:

– А ты не думаешь, что если бы я предложил ему значительную сумму…

– Нет, не думаю.

– Что же делать?

Фернандес был недоволен. Он нервничал. Вот он бросил сигарету, тщательно растер ее каблуком. Потом, не вставая с табуретки, наклонился вперед и стал потирать руки, похрустывая пальцами…

Я ждал, что он напомнит о моем предложении быть проводником, если дядя откажется. Это приключение показалось мне вдруг заманчивым. Я говорил себе, что отсутствовать придется недолго. И еще одна выгода была во всем этом деле: мадам Альмаро подумает, что хорошенько припугнула меня! Она решит, что я последовал ее совету и дал тягу…

– Ты говорил, – начал Фернандес, – что заменишь своего дядю…

– Да, я помню.

– Товарищ не может оставаться здесь. Отъезд намечен на завтрашний вечер. Он во что бы то ни стало должен быть в Казе в понедельник.

– Что он говорит? – спросил дядя.

Я обещал ему заменить тебя, если ты не согласишься.

Идир поставил на поднос свою чашку, вытер губы тыльной стороной большого пальца, потом долго рассматривал Фернандеса.

– Несколько недель назад, – проговорил он, – одному из моих друзей захотелось отговорить от поездки во Францию рабочих, которые находились уже в порту и готовились к погрузке на судно. Его схватили. Позавчера я узнал, что его приговорили к пятнадцати годам каторги. Его зовут Ассаном. У него пятеро ребятишек.

Он сказал это, отчеканивая каждое слово.

Безусловно, он предупреждал меня. Но эта история вызвала во мне сильнейшее негодование. Пятнадцать лет! Пятнадцать лет каторги за такое, с позволения сказать, «преступление»! Я весь дрожал, лицо покрылось гусиной кожей. Я порывисто вскочил.

– Что случилось? В чем дело? – забеспокоился Фернандес.

Я не ответил. И спросил у дяди:

– Это работа Альмаро? Это он? Отвечай… Это он?

Идир поправил тюрбан на голове (я увидел, Как его длинные пальцы, темные и худые, лихорадочно теребят складки материи) и откашлялся.

Потом он опустил веки и снова замер в позе слепого: застывшая маска, покрытая легкой испариной.

В тишине слышалось лишь потрескивание лампы, похожее на всплеск камешков, падающих в пруд.

– Альмаро – недостойный человек… – прошептал, наконец, дядя с презрением и отвращением.

Он помолчал… Все та же поза слепого… Ничего не понимающий Фернандес смотрел то на одного, то на другого.

Я затаив дыхание вслушивался в дядин голос, который наливался злобой – так ветер, раздувающий пламя, взметает вдруг в своем порыве целый сноп искр.

– Он посмел утверждать, что бог призывает арабов объединиться с немцами, помогать им, работать на них. Он осмелился так говорить о боге, прикрыться его именем!..

Он все время сидел на прилавке, выпрямившись, закрыв глаза, и ненависть придавала его лицу то жестокое и злое выражение, которое встречается у старых мавританских разбойников. Я разгадал эту ненависть – ненависть еще более ожесточенную, еще более глубокую, чем моя. Неутомимую ненависть фанатика… Я восхищался дядей! Я любил его! Меня охватил какой-то странный восторг…

Он открыл глаза, посмотрел на меня. Я увидел его пламенеющие зрачки и понял, что, если в один прекрасный день убью Альмаро, Идир одобрит мой поступок, Идир будет доволен мною… И дикая радость захлестнула меня…

Но Фернандес тянул меня за куртку, торопил перевести то, что сказал дядя. Я ответил ему:

– Он отказывается. Но я… я согласен… при двух условиях.

– Каких?

– Я хочу иметь оружие. Мне нужен револьвер..

– Это нетрудно сделать.

– Хороший револьвер.

– Само собой разумеется.

Я долго смотрел на Фернандеса.

– А второе? – спросил он недоверчиво.

– Что второе?

– Ты же сказал, что у тебя два условия. Револьвер – это пустяки.

Ах, второе? Да какое это имеет значение. Я совсем забыл о нем. Я сказал о двух условиях из инстинктивного, неосознанного желания не слишком выпячивать свою просьбу о револьвере. Я сказал:

– Ну конечно же! Я хочу, чтоб мою поездку оплатили.

– Иначе и быть не может.

– Я хочу сказать: и обратный путь.

– У тебя не все дома, парень. И это ты называешь условиями?

– В чем дело? – спросил Идир.

– Я согласился! – воскликнул я, повернувшись к нему.

Он посмотрел на меня, слегка прищурившись.

– Ты не одобряешь?

Он ответил мне со своей невыносимо иронической усмешкой:

– Судьба каждого предопределена свыше.

Я чуть было не пожал плечами и с трудом удержался, чтобы не улыбнуться. Я совсем не верил в судьбу. Сейчас речь шла о том, чтобы я покончил с этим делом в самый короткий срок, и я верил в успех.

Идир налил себе еще чашку. Когда он вытянул руку, на стене возникла тень, похожая на гигантскую птицу. Он отпил глоток и сказал:

– Будь осторожен.

Я огрызнулся:

– Сам знаю.

Фернандес, кажется, удивился такому тону. Он с любопытством посмотрел на нас обоих. Потом сказал:

– Кстати, об Альмаро… Завтра он устраивает сходку, будет там набирать рабочих…

Я торопливо шагнул к нему.

– А где?

– На Рыбном рынке.

– В котором часу?

– Кажется, в четыре.

Но мне показалось, что он пожалел, заговорив со мной об этом собрании, и с напускной шутливостью торопливо добавил:

– Послушай, отъезд завтра. Не попадись раньше…

Идир, не обращая внимания на наш диалог, принялся скручивать папироску.

Он опять посоветовал мне быть осторожным, но на этот раз говорил он уже без настойчивости, каким-то отрешенным, почти безразличным тоном…

Часть вторая

I

Уже несколько недель я нетерпеливо ждал, когда мне представится возможность побывать на одной из сходок, которые устраивает Альмаро. Несмотря на предупреждение Фернандеса, после полудня я спустился к зданию Рыбного рынка. Его страхи мало меня заботили.

Воздух обжигал. Порт, пароходы, бульвары – все было затянуто известковой пылью, которая густыми клубами спускалась с накаленного добела неба. Это неистовство света угнетало меня, утомляло не только глаза, но и мозг, наполняло меня скорбной, опустошающей, черной печалью. Такой же черной, как те круги, что плыли у меня перед глазами от этого нестерпимого света.

Я провел ночь у Моники. Сейчас, по дороге к рынку, вспоминая ее, я снова видел перед собой ее лицо, ее припухшие губы. Какая счастливая ночь!

Вдруг меня пронизала мысль: если я убью Альмаро, мне придется отказаться от Моники. Если я убью Альмаро, меня либо схватят, либо я вынужден буду бежать, покинуть Алжир, скрыться. В обоих случаях я потеряю Монику. Меня удивило и почти ошеломило, что я с таким спокойствием подумал об этом.

Я уже предупредил ее, что несколько дней меня не будет в Алжире.

Она очень настаивала на том, чтобы я вернулся как можно скорее. Теперь я спрашивал себя, что за этим крылось: ее привязанность ко мне или же, скорее, боязнь остаться в одиночестве, наедине с призраками прошлого?

Я с горечью подумал: «Если я убью Альмаро и потом исчезну, она снова станет добычей Андре». Бессчетное количество раз, даже в эту ночь, тень Андре возникала между мной и Моникой.

Что из того, что я теряю Монику, что жизнь ускользает между пальцами, а я даже не могу удержать ее, – что из того? У меня остается нечто твердое, настоящее, за что можно зацепиться. У меня остается Альмаро, моя ненависть к Альмаро. Альмаро, посланный мне провидением!

Подходя к рынку, я все еще усмехался. Я спрашивал себя: неужели здесь не найдется членов разогнанных рабочих партий, которые бы сорвали это сборище или по крайней мере отвратили бы от Альмаро тех, кого ему удалось убедить и обмануть? Я знал, что должен остерегаться. Люди Альмаро, которые схватили меня в ту ночь, могут узнать меня. Поэтому из осторожности я решил устроиться у двери, чтобы в случае опасности можно было убежать.

Когда я вошел в здание, то увидел, что здесь было уже немало народу. Разбившись на маленькие группы, люди ждали начала. Через отверстия в своде падали потоки солнечных лучей.

Подходили все новые рабочие, некоторые располагались прямо на цементных прилавках. В канавках поблескивала вода.

Я внимательно всматривался в лица, пытаясь распознать подозрительных личностей. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Еще раньше я твердо решил, что буду держать себя в руках. И сейчас чувствовал себя совершенно спокойно. Только бы не попасться как-нибудь по-дурацки! Мадам Альмаро любезно предупредила меня: если я попадусь, меня надолго засадят в лагерь.

В эту минуту в здание вошла большая группа докеров. Они устроились на высоком помосте у задней стены.

Я расположился в противоположной стороне зала.

Я бы с удовольствием смешался с рабочими, но боялся провокаторов и к тому же оттуда, где я стоял, в случае необходимости легче было выскочить на улицу.

К рынку с ревом подлетела машина, набитая полицейскими в полотняной форме.

Уличные мальчишки, веселые и подвижные, болтая, облепили входную дверь. Их гнали прочь, но они снова возвращались, упрямые, как мухи.

Я видел перед собой стену из черных и синих спин. На глаз я определил, что в зале никак не меньше двухсот докеров.

Выкрашенные известью стены отражали свет. Гул, стоявший над толпой, поднимался к высокому своду.

Вдруг наступила тишина. Все головы повернулись в одну сторону. Большая черная машина остановилась у двери, и только тогда я заметил вооруженных жандармов.

Какой-то толстый лысый человек вылез из автомобиля, вытирая пот со лба. На носу у него громадные зеленые очки, одет он в холщовую, промокшую от пота куртку.

Чтобы лучше видеть, я привстал на цыпочки.

Вслед за толстяком показался Альмаро. Полицейские, стоявшие у входа, отдали ему честь. Он был меньше своего спутника, и я видел только его макушку.

Докеры ждали. Кое-кто из них курил, сплевывая на пол.

Человек в зеленых очках тяжело поднялся на помост и начал свою речь:

– Товарищи!..

Я не понимал, о чем он говорит. Он говорил по-французски, но очень быстро и с каким-то странным акцентом. Сбоку я видел лица некоторых рабочих: было вовсе не похоже, чтобы они внимательно слушали оратора. Тот, наконец, остановился, надул щеки, выдыхая воздух, и в своих зеленых очках стал совсем похож на огромную жабу. Он сошел с трибуны, и в зале снова повис гул толпы, напоминавший глухой грохот барабанов. Все это действовало на меня угнетающе. Очень хотелось пить.

Я взглянул на одного из докеров: несмотря на черную кайму вокруг глаз и обкусанные губы, вырисовывавшиеся на темном от угольной пыли лице, он показался мне еще очень молодым. Он опирался о прилавок. Парень моего возраста. Я решил поглядеть, как он будет реагировать на следующую речь. Когда над головами рабочих выросла фигура Альмаро, я явственно ощутил, что он увидел и узнал меня. Мне стало не по себе; осознав это, я расстроился. Но взгляд Альмаро уже скользил по собравшимся. Он стоял на трибуне, выпрямившись, широко расставив ноги и сунув руки в карманы расстегнутой куртки. На его окаменевшем лице застыло настороженное выражение. Он ждал, когда станет тихо. Вот он нахмурился с начальственным видом.