Текст книги "На городских холмах"

Автор книги: Эмманюэль Роблес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

На этот раз я чуть не закричал.

С трудом преодолел первые ступени. Я словно одурел, в ушах шумело. Сверху послышался голос Альмаро:

– Убирайся прочь! Вон!.. И чтоб я больше не слышал о тебе! Не то пожалеешь!..

Дверь захлопнулась.

Меня медленно обступала звенящая тишина. Послышался мерный бой часов. Я прислонился к стене.

И тогда я заметил внизу женщину, которая смотрела на меня. Ей было лет сорок. Она была бледна и казалась чем-то встревоженной. Спустившись по лестнице, я молча обошел ее. Впрочем, я и не смог бы говорить. Она стояла, скрестив руки, словно ей было холодно. Не успел я добраться до двери, как до меня донеслись торопливые шаги – женщина поднималась по лестнице.

Я даже не подумал, кто это. На улице стояли ранние сумерки, пронизанные лунным светом. Я остановился. Я сгорал от ненависти… Отчаяние и слабость охватили меня, будто я только что встал после болезни.

В саду было спокойно и сумрачно; голубоватые пятна теней лежали под деревьями. К горлу подступала тошнота.

52… Это номер виллы. Черные цифры на белой эмалевой табличке.

52… Не забыть. Ничего не забыть. Я на проспекте Телемли. Я двинулся вперед мелкими шажками, волоча ногу, словно калека.

И яростно твердил про себя: не забуду, ничего не забуду. Никогда.

В закоулке шепталась запоздалая парочка – мужчина и женщина тесно прижались друг к другу. Когда я проходил мимо, они замолчали…

II

Войдя к себе, я пластом рухнул на кровать. Все тело было покрыто потом.

В соседней комнате шаркала туфлями моя старая хозяйка, и я слышал, как она ворчала на кошек.

Альмаро… Я не мог думать ни о чем другом. Я без конца твердил себе, что должен был вцепиться ему в горло. Почему я ничего не сделал? Почему не ударил его? Что пригвоздило меня к месту? Я метался по кровати, кусал, кулаки. Во мне не было ничего, кроме ненависти. Казалось, голова вот-вот треснет. «Наверное, у меня начинается лихорадка», – подумал я. То и дело я вскакивал с кровати и ополаскивал водой пылающее лицо. Только поздней ночью мне удалось, наконец, заснуть, но и во сне я видел Альмаро. Его огромные глаза неотступно преследовали меня.

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Я забыл завести часы, а ведь в шесть часов надо быть на работе. У меня не было ни малейшего желания идти в гараж. Я никого не хотел видеть.

Бедро болело. Я высунул ногу из-под простыни. На ней расцвел фиолетовый синячище с желтыми краями. Я машинально ощупал ноющую, распухшую ногу. Потом подумал о фонаре под глазом, вскочил с кровати и кинулся к зеркалу. Да, не очень-то красиво… Вздувшееся веко было какого-то противного коричневого цвета. Губы разбиты… Все это придавало мне смешной и жалкий вид.

Я опять завалился в постель и подумал, что с такой физиономией просто невозможно показаться на работе. Значит, я смогу вернуться к Моретти только через несколько дней. Но на самом-то деле это был лишь предлог, чтобы не выходить из дому, а посидеть и поразмыслить над тем, как бы получше отомстить Альмаро. Потому что Альмаро должен заплатить мне за оскорбление. Рано или поздно, но должен заплатить. Руки у меня начинали дрожать, как только я вспоминал о том, что случилось накануне.

Впервые в жизни испытывал я такое сильное, такое до отчаяния болезненное чувство унижения. Больше чем когда-либо я чувствовал себя сейчас одиноким, жалким, беззащитным. Какое правосудие станет на мою сторону? Какая месть, какая радость, какая победа возместят мне то отвращение к жизни, которое в это утро приковало меня к постели и опустошило всю мою душу?

Но вот ухо мое уловило какой-то шорох. Сердце забилось сильнее. Я смутно догадывался, что шорох этот вызван чем-то знакомым, но мне вдруг померещилось, будто это приехал Альмаро, будто я сам завлек его сюда своими мыслями, будто он входит ко мне… И хоть разум всячески противился этим нелепостям, я все же ничего не мог с собой поделать.

Я затаил дыхание.

Дверь приоткрылась.

Ох, как медленно отворялась она, эта самая дверь, выходившая из моей комнаты в квартиру хозяйки!

Вонзив ногти в ладони, я приподнялся на локте.

Позвякивая связкой ключей, в комнату вошла сгорбленная старуха, одетая во все черное. В руках у нее пустое ведро и совок для мусора. Она пришла убрать мою комнату. Ну конечно, кроме нее, никто не может так входить. Я облегченно вздохнул и обозвал себя идиотом.

Увидев, что я дома, старуха застыла на месте, не сводя с меня глаз.

Ей было никак не меньше семидесяти. Тело ее казалось каким-то осевшим, шеи не было, голова ушла в плечи, юбка начиналась под самой грудью. Седые волосы в некоторых местах были желтоватого оттенка. Мне не нравилось ее серое, вытянутое лицо, ее костлявые руки.

Она спросила:

– Разве ты нынче не работаешь?

Мне был ненавистен этот ее недоброжелательный тон, которым она умудрялась говорить самые обычные вещи. Я сухо ответил:

– Нет.

Она прошла по комнате, поглядывая вокруг с брезгливым выражением, словно прикидывая, каких еще бед можно ожидать от меня. Потом принялась подметать, что-то бормоча себе под нос. Ее монотонное брюзжанье и шарканье щетки о каменный пол до того осточертели мне, что я готов был крикнуть ей, чтоб она бросила это дело и немедленно убиралась восвояси. Но я будто оцепенел, и мне казалось, что любое сказанное мною слово лишит меня последних сил.

Через несколько минут старуха, не оборачиваясь, вдруг спросила:

– Что с тобой? Заболел, что ли?

У нее был сильный итальянский акцент. Звали ее Флавией, и родом она была из Сицилии, из Сиракуз. Она переспросила:

– Ну? Заболел, что ли?

Конечно же, она боялась, как бы меня не вышвырнули из гаража. Она беспокоилась о плате за комнату. В Алжире с конца 1940 года росла безработица, и хоть старухе было известно, что я хороший механик, но, наверно, она не раз говорила себе, что у Моретти, как и в других местах, в случае надобности начнут увольнять прежде всего самых молодых. Я отрывисто бросил:

– Да, заболел…

Она перестала подметать и посмотрела на меня в зеркало. Глаза ее смущали меня. Они чем-то напоминали глаза Альмаро.

Старуха заметила, что я тоже смотрю на нее, и принялась с такой силой вытирать зеркало, словно хотела стереть с него свое собственное изображение. Солнечный луч подкрался к ней, осветил ее сбоку.

Я закрыл глаза. Потом услыхал легкий шорох тряпки по полированному шкафу. С улицы и из дома до меня долетали и другие шумы. Обычно я их не замечал: они сливались в какой-то неясный гул, не доходивший до сознания. Но сейчас я различал и крики детей, и песню, льющуюся из радиоприемника, и пронзительный голос женщины, зовущий кого-то. Я спрашивал себя: не сон ли это, действительно ли все эти звуки живут вне меня, или же это лишь одна из тех иллюзий, что рисуются больному воображению? Под окнами прогромыхала тяжело груженная машина. Задребезжали стекла.

Я опять открыл глаза, и то, что увидел, очень удивило меня. Старая Флавия, думая, что я заснул, приблизилась ко мне. Толстая, серая, словно сова, застыв в неподвижной позе, она разглядывала меня, опершись на ручку щетки. В ее взгляде сквозили и презрение, и любопытство, и насмешка. Казалось, она нимало не смутилась, когда я неожиданно посмотрел на нее. Она усмехнулась, обнажив свои почерневшие зубы, торчавшие из бледно-розовых десен, и сказала довольным голосом:

– Э, да ты, оказывается, вовсе не болен! Просто ты подрался и тебе хорошенько всыпали…

Кажется, она обрадовалась, уличив меня во лжи, а может быть, ей было приятно узнать, что меня основательно вздули.

Это привело меня в бешенство, и уж не знаю, как только мне удалось сдержаться. А Флавия все смотрела на мои разбитые губы, на заплывший глаз. Потом, не сказав ни слова, пожала плечами, и мне показалось, что в ее глазах заиграли хитрые огоньки.

В первый раз я прочел во взгляде постороннего человека, что ему известно о моем поражении. Волна гнева захлестнула меня. Согнувшись в три погибели, старуха подбирала сор совком. Ее неторопливые, спокойные движения еще больше разжигали мою ярость. Я крикнул:

– Ну да! Мне здорово всыпали! Но это еще не все! Нет! Не все! Я отомщу! Я еще отомщу за себя!..

Старуха выпрямилась и повернулась ко мне. На ее лице не было удивления, вовсе нет! Она была серьезна, строга. Перевалившись на бок, почти свешиваясь с кровати, я выдержал ее взгляд и вдруг почувствовал, как ненависть проникает во все, даже в самые далекие, клеточки моего тела. Я посмотрел на нее с такой ненавистью, словно передо мной стоял сам Альмаро. Я ненавидел ее так же, как и Альмаро!

Старуха не спеша взяла ведро, щетку, совок, тряпку и направилась к двери. Она и в самом деле походила на сову. Потом обернулась и, словно для себя, хрипло произнесла наставительным тоном:

– Скоро ты наворотишь таких дел, что и сам не рад будешь…

И захлопнула дверь.

Растянувшись на койке, я пробурчал:

– Вот подлюга!

Я был весь в поту. Над кроватью жужжали мухи.

III

Во вторник вечером.

Наступила ночь, и темнота, разлившаяся за окном, казалось, проникает в меня и вызывает озноб во всем теле. Я не мог больше сидеть в этой комнате и прыжком вскочил с кровати.

Еще раз полюбовался в зеркале своим глазом и губами. Подумал, что мое исчезновение, наверно, встревожило Монику. Но мне не хотелось появляться к ней с распухшим лицом. Уже больше недели мы не были вместе… Однако я больше чем нужно задержался у зеркала и начал уже испытывать то тревожное чувство, которое охватывало меня всякий раз, когда я слишком долго предавался этому занятию. Наконец я решился, набросил куртку и торопливо вышел. На лестнице никого не было. Выйдя на улицу, я двинулся вперед, слегка прихрамывая. Какая-то женщина, стоявшая на углу улицы, кивнула мне, улыбаясь, но я молча прошел мимо. Ночь была светлая. Преодолев несколько лестниц, я вскоре очутился у виллы.

Сердце колотилось от волнения и быстрой ходьбы. Прижавшись спиной к стене, я неподвижно замер напротив решетчатой ограды.

Дом 52!

Мимо прошел троллейбус. Слабо освещенные лица пассажиров, видневшиеся за стеклами троллейбуса, были какого-то мертвенно-землистого цвета.

Я сунул руки в карманы, нащупал нож. Дом как будто вымер. Нигде ни огонька. Листья пальм в саду, залитые светом поднимающейся луны, казались вырезанными из белой жести. Я поискал глазами окно кабинета на втором этаже. Так и есть, третье слева. Вчера, выходя из дома, я свернул на аллею справа и должен был пройти вон под тем развесистым фикусом. Сейчас я что-то не помнил этого фикуса. Но зато в память отчетливо врезалась вот та амфора, стоящая у входа в сад.

По улице, пригнувшись, промчался велосипедист. В темноте проплясал его маленький фонарик. Потом мимо прошла молоденькая девушка и украдкой взглянула на меня. Моя застывшая в ожидании фигура могла вызвать подозрение. Но я все-таки стоял и стоял, будто загипнотизированный этим белым фасадом, этими опущенными жалюзи.

Собаки в доме не было. Если бы кто-нибудь захотел проникнуть в виллу, ему достаточно было перелезть через решетку в конце ограды и, прячась за деревьями, добраться до угла здания. Оттуда можно вскарабкаться на балкон по водосточной трубе. Для этого нужны новые сандалии на добротной веревочной подошве. Широкую балконную дверь открыть, вероятно, не трудно. Для того чтобы отпереть замок снаружи, часто бывает достаточно простой отмычки из толстой проволоки.

Какой-то прохожий наткнулся на меня в темноте, от неожиданности отпрянул в сторону и ускорил шаг. Отойдя на приличное расстояние, он раза два обернулся. Я следил за ним до тех пор, пока его силуэт не растаял в темноте. Немного погодя из-за крыши выплыла луна. Она залила своим светом весь сад и мою одинокую фигуру… Я почувствовал себя голым, будто вдруг вся моя одежда соскользнула к ногам. Теперь меня легко заметить.

Сигналя, мимо пронесся еще один троллейбус; его круглые фары выбрасывали пучки голубоватого света. Пассажиры, цеплявшиеся за подвесные ремни, походили на вяленых рыбешек, подвешенных за жабры. Я все же заприметил одну мавританочку, поправлявшую чадру. Красивая девушка… беленькая такая…

Однако стоит ли проникать в дом? Можно ведь подождать, притаившись на балконе, и схватить того, кто откроет дверь!

Альмаро раскрывает створки двери, и я внезапно вырастаю перед ним!..

Придется изо всех сил ударить его, уложить на месте одним ударом, а потом бежать тем же путем. Я не двигался, но дрожь от этого почудившегося мне яростного движения пробежала по мускулам; волна дикого неистовства охватила меня. Смакуя, я представил себе эту сцену: удивленное лицо Альмаро, его вскинутые брови… Я бью его дубинкой прямо в лоб, опрокидываю на пол. И, конечно же, кидаюсь на него. Нужно оставить ему о себе долгую память… Я все так же неподвижно стоял у стены и чувствовал, что какая-то часть моей души так ожесточилась, что никогда уж больше не смягчится. Потом я машинально повернулся и увидел, как город сверкает множеством огней, свет которых пробивается сквозь листву деревьев. И мне показалось, что с той самой минуты, когда я снова пришел к дому Альмаро, я уже не был одинок в своем городе. Мне показалось, что теперь, когда я осознал свое решение, я могу бродить по улицам Алжира, как по своему собственному владению, где и люди и вещи мне подвластны.

– Я еще вернусь…

Я знал: в этой решимости заложена беспощадная угроза. Но сейчас было бы неосторожно околачиваться у самой виллы. Если здесь на меня наткнется какой-нибудь полицейский, то непременно начнет допрашивать, потому что мое пребывание в этом пустынном месте явно подозрительно. Итак, нужно уходить. Но этот дом, казалось, притягивал меня к себе. Я словно окаменел. Ночь пахла гвоздиками. Такая же ночь, что и вчера: те же тени, тот же сладковатый запах… На мгновенье мне представилось, как моя собственная жалкая тень движется по саду неровным шагом, и сердце мое дрогнуло. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы уйти.

В это мгновенье из-за поворота, коротко просигналив, вынырнула машина. Большая черная машина. Она остановилась у виллы, и у меня хватило мужества не сбежать. Я прижался к стене, скрытой в этом месте густой тенью от свисавших вьюнков.

Мотор заглох, и мне вдруг показалось, что я один в пустыне, а кругом медленно разрастается бескрайная ночь.

Из машины вышли двое.

Один из них наклонился к шоферу – это был Альмаро. Я задержал дыхание и услышал несколько коротких слов. Машина тронулась. Меня не заметили, но тем не менее я ощущал огромную тяжесть, навалившуюся на меня.

Альмаро увидел меня только тогда, когда толкнул ногой калитку. Я весь напружинился, готовый тут же схватиться с ним. В кармане я раскрыл нож и теперь держал его лезвием вверх, чтобы скорее выхватить. Если Альмаро двинется ко мне, я выжду и пырну его ножом в живот!

Но он не двигался. Свет падал на него со спины, лицо было в тени. Эта черная маска, выражения которой я не мог различить, волновала меня как раз больше всего. Человек, сопровождавший Альмаро, остановился посреди аллеи. Он тоже ждал. Теперь сердце мое билось быстро и четко, я часто дышал. Все мускулы повиновались мне.

Между мной и удивленным человеком за решетчатой калиткой протянулась невидимая нить, которую я никак не мог разорвать. Я чего-то ждал, чего – сам не знаю. Я ждал и знал, что на этот раз ненависть утроит мои силы, если он бросится на меня. Я был уверен, что ударю его, ударю с бешенством, беспощадно и ничто не остановит меня! Но Альмаро не двигался. И я подумал: он тоже ждет, что я сделаю какое-нибудь угрожающее движение. У него, наверно, есть револьвер. И он выстрелит не раздумывая. Меня душила ярость – я задыхался. Я готов был ринуться вперед, наброситься на него. Выстрелит или нет? В его неподвижности было что-то зловещее. Он казался совсем маленьким. Ну да, он пригнулся, черт его побери! Конечно, он узнал меня и был начеку! Я не мог больше сдерживаться и выкрикнул по-арабски:

– Дерьмо! Свинья!

Мне показалось, что мой голос заполнил всю эту бескрайную ночь, что этот белесый свет, эта лунная спокойная тишь вот-вот взорвутся с ужасающим грохотом. Но и в этом горячечном состоянии я почувствовал, как тревога леденит мне грудь. Не сводя глаз с Альмаро, стоя все так же спиной к стене, я сделал шаг в сторону. Рук из карманов я не вытащил. Я был уверен, что при малейшем движении, которое покажется ему подозрительным, он ухлопает меня. Но не от этого бешено колотилось мое сердце, нет! Просто меня охватила злоба при мысли о том, что я могу еще раз очутиться в руках Альмаро, что вынужден удирать от него только потому, что у меня нет ничего, кроме жалкого ножа, что я должен снова признать себя побежденным. И на этот раз побежденным… И на этот раз униженным…

Я медленно пятился, отступал, не спуская глаз с силуэта за решеткой.

Альмаро не пошевелился, когда я оскорбил его. А он мог бы выстрелить. Почему же он не стрелял?

Я снова крикнул:

– Ты еще мне заплатишь!..

Но эта угроза тут же показалась мне такой пустой, такой смехотворной, что я, не оглядываясь, пошел по дороге. Меня снедали стыд, бессильная злоба, отвращение. Не все ли равно, если тот, другой, выстрелит мне в спину? Я был готов умереть. Я заслуживал смерти. Пусть я свалюсь на тротуар с пулей в животе!..

Я не оглянулся.

Валясь с ног от усталости, я вошел в свою комнату. Болело бедро. Резкая боль пронизывала всю ногу, засев где-то в самой мякоти.

Я заглянул в зеркало, увидел свое растерянное лицо и отвел глаза в сторону.

IV

Окно было распахнуто настежь, но в комнате стояла жара. Лежа на кровати, я весь обливался потом.

Я пытался понять поведение Альмаро. Он, конечно, подумал о покушении. Чем иным мог он объяснить то, что я торчал у его дома, как не намерением отомстить ему? Заметив меня, он сразу же насторожился и вытащил револьвер. Правда, в темноте я не мог разглядеть оружия, но он, безусловно, держал его в руке.

Значит, Альмаро испугался! Значит, я внушил ему страх! Мысль об этом доставила мне удовольствие. Приятно было думать, что отныне он будет остерегаться меня и примет меры предосторожности. В любое время дня и ночи он будет бояться, как бы я не вынырнул из темноты, из-за угла, из-за машины и не убил его.

Я закурил, нервно разминая сигарету пальцами.

Зеркало умывальника висело как раз напротив моей кровати, и всякий раз, когда я затягивался сигаретой, в глубине его загорался розовый огонек. На несколько минут я весь ушел в эту игру и ни о чем не думал: при каждой вспышке огненной точки я различал только одно – свое лицо, похожее на какую-то красноватую маску, выглядывавшую из Зеленого омута. Продолговатую маску с черными провалами на месте глаз, будто у меня были пустые глазницы.

Вот такое лицо будет у меня после смерти. Да, я буду именно таким: высохшее лицо, прозрачная кожа, темные пятна на щеках, на лбу, на висках. Я не боялся смерти. Иногда, правда, я думал о ней, но это мало меня волновало. А в эту ночь игра с зеркалом вызвала во мне смутную тревогу. Я не хотел умирать, не отомстив Альмаро. И никак не мог отогнать от себя эту навязчивую мысль. Мне начали мерещиться всякие нелепости: то я заболеваю тяжелой болезнью, то становлюсь жертвой несчастного случая и меня выносят из больницы ногами вперед.

Я думал, что если со мной случится что-нибудь подобное, то я приду в отчаяние не от уверенности в близкой смерти, а от сознания того, что Альмаро останется в живых.

Я опять затянулся сигаретой: захотелось снова увидеть в зеркале свое лицо с огромным лбом и запавшими щеками. Но на этот раз под темными дугами бровей я уже разглядел свои глаза. Они сверкали в глубине глазниц, словно две белые жемчужины. И я сказал себе, что готов убить Альмаро, а уж потом мне будет не то что безразлично, но легче умирать.

В среду.

Около полудня ко мне притащилась старая Флавия; ей надо было убрать в комнате. Вошла она тихонько, украдкой, но я все же уловил позвякивание ключей, стук посуды и проснулся. Мне не хотелось разговаривать с ней, и я сделал вид, что сплю. Сквозь приоткрытые веки я видел ее черно-серую фигуру, залитую бьющим из окна солнцем.

Она подошла к кровати; я постарался дышать ровнее. До чего же неприятно лежать вот так, когда на тебя устремлен чей-то внимательный взгляд! Мне захотелось подшутить над старухой – сделать вид, будто я неожиданно проснулся. Я услышал, как она что-то пробурчала себе под нос, потом вышла из комнаты. Рывком я вскочил с кровати и начал торопливо бриться. В ту же минуту на лестничной клетке прошуршали шаги. Бритва замерла в воздухе, я весь превратился в слух. Кто-то остановился у самой двери. Я вдруг подумал, что, если это пришли за мной, у меня будет самый идиотский вид с этакой намыленной физиономией. Заторопившись, я вмиг вытер лицо полотенцем. В дверь постучали. Как знать, что кроется за этим стуком? Может быть, Альмаро встревожился и напустил на меня полицию? Я затянул пояс потуже и решил сопротивляться. За дверью говорили. Голос старухи:

– Дома он. Дрыхнет. Стучите сильнее.

(Вот стерва! Конечно, она всегда готова предать меня!)

– Уже стучал. Он не болен?

(Голос показался мне знакомым.)

– Сами увидите…

Снова постучали – на этот раз сильнее, пожалуй, даже с нетерпением. Я глянул в зеркало и увидел там свою пригнувшуюся фигуру, очень бледное лицо.

– Смайл!

Я ошибся. Это Фернандес. Я был так удивлен, что и не подумал пойти открыть дверь.

– Смайл! – опять крикнул Фернандес, барабаня в дверь.

Что ему от меня нужно? Я не пошевелился. И без него тошно – так зачем еще он приперся ко мне?

Наконец я открыл, усиленно моргая глазами, чтобы подумали, будто я только что проснулся.

Передо мной стоял, удивленно глядя на меня, Фернандес.

– Что случилось? Тебя избили?

– Входи. Пустяки…

Я нервничал. Меня раздражал его пристальный взгляд. Он, должно быть, думает, что мне просто-напросто съездили по физиономии. Я сказал:

– Садись. Сейчас вот только побреюсь.

Он уселся на край кровати, вынул пачку сигарет.

– Ну, ты чего зашел?

Наигранный беззаботный тон. Мне страшно хотелось, чтобы он не засиживался.

– Тебя ведь сегодня не было в гараже. Вот мне и захотелось узнать, что такое с тобой стряслось, – спокойно ответил Фернандес.

– Что новенького в гараже?

– Почти ничего. Но тебя скоро уволят… Кое-кого уже сокращают.

Я промолчал. Это меня не трогало. Фернандес спросил:

– Закуришь?

– Только что бросил.

Он старательно раскурил сигарету. Я понял, что он не торопится и пришел ко мне не только затем, чтобы, справиться о моих делах.

Бреясь, я рассматривал в зеркало его тонкую белесую мордочку с желтыми глазами. У него была очень бледная кожа, испещренная веснушками. Он был одет в синюю спецовку и брюки цвета хаки – память о 39–40 годах, которые он провел в Нанси в танковых войсках. Был взят в плен в июне. Сбежал в начале июля, как раз накануне отправки в Германию. Хороший товарищ, искренне любит меня, но пришел очень уж некстати. Сейчас мне во что бы то ни стало нужно побыть одному.

– Кто это тебя так разукрасил? – спросил он.

– Что? – вяло отозвался я.

Я-то прекрасно понимал, что речь идет о моем распухшем лице, но у меня не было желания поддерживать разговор.

Я взглянул на Фернандеса, и он, казалось, смутился. Сделав резкое движение рукой, в которой была зажата сигарета, он сказал, чуть усмехнувшись:

– Так. Подрался, что ли?

Я выбрил под подбородком ту, самую трудную, часть его, где волосы растут в разные стороны. Фернандеса, видимо, удивляло, что я медлю с ответом. А я подумал о том, какие лица будут у товарищей из гаража, когда он им скажет: «На малыша Смайла напали какие-то типы из машины, когда он сдирал плакаты Тодта!»

Фернандес ждал. Сидя на краю кровати и болтая ногами, он следил за движением бритвы под подбородком.

Наконец я выпалил:

– На меня наскочили два типа.

– Почему?

Нервы сдали у меня до того, что я чуть было не крикнул: «Ты мне осточертел! Кто тебе дал право задавать мне вопросы?»

Но я только сказал:

– Я как раз сдирал плакаты…

Это сообщение, как мне показалось, очень заинтересовало его. Он встал, совсем забыв о сигарете, торчавшей в углу рта, и сощурился от ее едкого дыма.

– Плакаты? Какие плакаты?

– С призывом ехать на строительство укреплений во Францию.

– А что это за типы?

– Понятия не имею. Они выскочили из машины.

– Они застали тебя врасплох?

– Да…

– Европейцы?

– Да.

Теперь он оставил меня в покое. Я не хотел ему рассказывать продолжение всей этой истории.

– Сволочи, – пробормотал Фернандес.

Он был искренне возмущен. Я знал, что он входит в одну из групп алжирского Сопротивления.

– А если бы они передали тебя в руки фликам^[4], ты бы живо очутился в Мешерии, а то и в каком-нибудь другом концлагере еще почище.

Скупым, точным движением Фернандес зажег новую сигарету. В промежутках между затяжками он покачивал головой.

– А ты знаешь, какой мерзавец занимается вербовкой рабочих для бошей?

На мгновенье он замолчал и отвел взгляд. Я понял: сейчас он скажет мне об Альмаро, и ждал его слов почти со злорадным нетерпением.

– Бывший компаньон Моретти. С тех пор как он работает на итало-германскую комиссию, он загребает сумасшедшие деньги!

Все это мне было известно, и поэтому я молчал. Я как раз брил над верхней губой.

– Этот человек опасен, потому что он не глуп и ему не откажешь в храбрости, – продолжал Фернандес. – Ну и, кроме того, он превосходно говорит по-арабски. Он любит деньги и немало их зарабатывает на каждом бедолаге, которого ему удается зацапать для отправки во Францию. К тому же, мне кажется, у него какие-то делишки с интендантством Роммеля.

Фернандес вдруг оживился. Его бледное лицо порозовело, пошло пятнами по лбу, по щекам, будто его хватил солнечный удар.

– Мерзавец!.. Такого пристукнуть мало.

Внешне я был совершенно спокоен и все же чувствовал, как меня снова охватывает волнение. Фернандес встал и принялся ходить по комнате. Я заметил, что зеленоватые брюки немного коротки для его длинных ног и болтаются выше лодыжек. Тихо цедя слова, он повторил:

– Такого пристукнуть мало…

На этот раз от моего безразличия не осталось и следа. Я подумал, что он повторил эти слова специально для меня. Он как бы давал мне совет, исподволь подталкивал и ободрял меня. И я почувствовал, как внутри меня все вдруг потеплело, высохло, славно тело мое наполнили горячим пеплом. В зеркале было видно, что теперь Фернандес неподвижно стоит у окна. Я повернулся, чтобы лучше рассмотреть его и убедиться, не ошибся ли я. Но нет, он сказал это для себя. Казалось даже, он не обращает на меня ни малейшего внимания. Все зеркало было испещрено брызгами солнца, да и у меня на лице играли солнечные зайчики, щекоча кожу. «Такого пристукнуть мало!» Значит, и другие ненавидят его. А ведь тех, других, не избили, не оскорбили, не унизили, как меня! У тех, других, меньше прав на ненависть, чем у меня! Крапинки солнца двигались по лицу: я стал похож на человека, пораженного какой-то ужасной болезнью. Но вот Фернандес отошел от окна, и поток солнца залил каменный пол.

– Ты не запомнил номер машины?

Удивленный, я повернулся к нему. Я хотел было придать лицу насмешливое выражение, но вовремя вспомнил о своем подбитом глазе и распухших губах. (С насмешливой ухмылкой я выглядел бы еще безобразнее.)

Поэтому я лишь пожал плечами.

– Ну конечно же… – заметил Фернандес, словно спохватившись, что задал дурацкий вопрос.

Уйдет ли он наконец? Я добрился, смочил лицо водой и старательно высушивал его, прикладывая к коже полотенце. Мне страшно хотелось, чтобы он ушел, но Фернандес, казалось, совсем не торопился. Он работал у Моретти в утренней смене и уже отстукал свои восемь часов.

Я стал тщательно вытирать детали бритвы.

Фернандес, конечно, ждал, пока я кончу, чтобы заговорить о том главном, ради чего он и пришел. Ведь не явился же он только для того, чтобы справиться о моем здоровье. Он мне надоел. Мне до зарезу надо было побыть одному, и теперь вот приходилось делать усилие, чтобы скрыть свое плохое настроение. Тем не менее я спросил его:

– Ты видел Монику?

Он знал, что Моника моя подружка.

– Видел. У нее все в порядке. Вчера вечером она спрашивала о тебе. Я сказал, что зайду к тебе сегодня.

(Должно быть, мое неожиданное исчезновение удивило ее.)

– Славная девушка, – добавил Фернандес. – Похоже, что она здорово к тебе привязалась.

На сей раз он попал в точку. Его слова были мне приятны. И неожиданно я пожалел, что обошелся с ним так неприветливо.

Моника, ее отец и старший брат убежали из Рубэ в сентябре 1940 года и с того времени держали здесь маленький ресторанчик, где я обычно обедал вместе с товарищами по гаражу.

До меня Моника сошлась с неким Андре, который сразу же, как только узнал, что она беременна, куда-то уехал. Ребенок прожил всего две недели.

Я частенько думал об этом самом Андре, об этом незнакомом мне человеке, испытывая в такие минуты удивлявшее меня чувство гнева. Я спрашивал себя, действительно ли люблю Монику. Ну да, люблю ли я ее? Любовь, как и ненависть, как и любая другая глубокая страсть, должна захватывать человека целиком, входить в его плоть и кровь. А я и сам хорошенько не знал, как у меня с Моникой.

Однажды вечером, провожая Монику домой из ресторанчика, я обнял ее. Она жила одна в скромной и со вкусом обставленной комнатке на последнем этаже высокого меблированного дома. Ту ночь мы провели вместе… Мы лежали на кровати, и через открытое окно до нас доносилось звездное дыхание ночного неба…

Я закурил сигарету, которую предложил мне Фернандес. Казалось, настало время поговорить о серьезных вещах. Не знаю отчего, но меня вдруг охватило чувство острого любопытства.

– Я хотел у тебя спросить, – начал Фернандес, – как твой дядя Идир… Его ведь зовут Идир?

– Да.

– Так вот, по-прежнему ли твой дядя Идир время от времени бывает в Марокко?

Странно, что Фернандес заинтересовался контрабандой.

– Тебе нужен материал на пальто, что ли?

Мне хотелось произнести эти слова с улыбкой, но тут я вспомнил о своих распухших губах и затекшем глазе.

– Не шути. Дело важное…

Он понизил голос, как будто хотел придать оттенок большей интимности и даже таинственности нашему разговору.

– Твой дядя не собирается туда на днях?

– Я ничего не знаю об этом..

– Ты не пойдешь к нему?

– Нет.

Фернандес упорно тер маленькое жирное пятнышко на своих брюках, возле коленки. Когда же он уйдет? Мне казалось, он сидит здесь уже много часов. Я посмотрел на него недружелюбно. Он поднял голову, и я увидел его почти бесцветные глаза. Мать его была эльзаской. Я знал ее – видел однажды в Оране: крупная сухощавая женщина со светлыми волосами и такими же, как у сына, бесцветными глазами. Фернандес снова заговорил:

– Послушай. Это не то, что ты думаешь. Речь идет об одном человеке… одном товарище, который должен пробраться в Марокко в ближайшие дни. Тайком. О паспорте не может быть и речи. Его выследила полиция. За ним усилилась слежка. В районе между Тлемсеном и Марниа свирепствует тиф. Сейчас повсюду рыщут жандармы.