Текст книги "На городских холмах"

Автор книги: Эмманюэль Роблес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Annotation

События, о которых повествует Эмманюэль Роблес в книге «На городских холмах», развертываются в Африке и относятся ко времени второй мировой войны, к тому времени (конец 1942 года – начало 1943 года), когда Алжир был захвачен фашистами и вся власть в стране находилась в руках многочисленных немецко-итальянских «комиссий по перемирию».

Роман повествует о времени, когда идея свободы, справедливости и борьбы с фашизмом наполняла сердца истинных патриотов. Автор раскрыл эту мысль, которая является главной правдой книги, в подвиге Смайла, простого рабочего парня; он показал, как неистребима мечта юношей Алжира видеть свой народ свободным; они готовы на любой подвиг и самопожертвование во имя утверждения своего достоинства, ради восстановления справедливости.

Эмманюэль Роблес

Предисловие

На городских холмах

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Эмманюэль Роблес

Предисловие

Современный французский писатель Эмманюэль Роблес, сын рабочего-каменщика и прачки, родился 4 мая 1914 года в портовом городе Оране в Алжире. Сейчас ему сорок восемь лет, за плечами у него много пройденных дорог, богатая событиями, насыщенная напряженным творческим трудом жизнь. Профессия репортера, которой он занялся, даже не завершив образования, водила его по странам Дальнего Востока, Латинской Америки и Центральной Европы. Он многое видел, многое пережил. Роблес сражался на стороне республиканских войск против фашистских полчищ Франко в Испании, во время второй мировой войны был военным корреспондентом в частях французской авиации в Италии.

В настоящее время Эмманюэль Роблес ведет большую общественную работу как президент Пенклуба Северной Африки и одновременно возглавляет издание библиотеки «Медитерране». Эта библиотека знакомит читателей с лучшими произведениями даровитых молодых писателей Алжира и других стран Средиземноморья. Здесь были опубликованы книги Мулуда Ферауна, зверски убитого бандитами ОАС, Мохаммеда Диба, известного советским читателям по повести «Африканское лето», Монго Бети и многих других.

Первое свое значительное произведение, роман «Действие», Эмманюэль Роблес опубликовал в 1937 году. С тех пор он выпустил в свет около двух десятков книг, большинство из которых переведено на многие языки и выдержало по нескольку изданий. Среди них романы «Это называется зарей», «Ножи», «Труд человеческий», «Везувий»; сборники новелл «Лицом к лицу со смертью», «Ночи над миром», а также великолепный по своей глубине очерк о жизни и творчестве яркого и самобытного испанского поэта Гарсии Лорки, расстрелянного фашистами в 1936 году.

Щедрый, многосторонний талант Роблеса внес ощутимый вклад и в современную драматургию. Его пьесы «Правда умерла», «Часы», «Порфирио», поставленные на сцене, были тепло встречены зрителями. Однако наибольший успех выпал на долю его шедевра – «Монсерра». В этой пьесе, созданной в 1948 году. Роблес оживил в памяти людей образ мужественного и честного испанского офицера Монсерра, который отказался выдать колониальным властям славного сына венесуэльского народа Симона Боливара, возглавлявшего в начале XIX века борьбу колоний Латинской Америки против Испании. Писатель не случайно обратился к изображению этого исторического факта. В условиях, когда Франция вела «грязную войну» против Алжира, смелая, социально насыщенная и остродраматическая пьеса получила злободневное звучание. Подвиг Монсерра заставлял французских юношей, брошенных на подавление восставшего народа Алжира, подумать о долге честного человека и о своей ответственности перед обществом.

В романе «На городских холмах», над которым автор работал в течение 1946–1947 годов, заложена та же идея. Его герой Смайл бен Лахдар сродни Монсерра. «Эти опаленные пламенем люди, – говорит Роблес в предисловии к изданию романа 1960 года, – вышли из одного горнила – того самого, где человеческий разум кует для себя защиту от тяжелейшего из поражений, угрожающего ему, – отказа от самого себя». Смайл – представитель тех тысяч и тысяч африканских парней, которые обрели уверенность в справедливости социального возмездия и, вырвавшись «из кромешного мрака окутывавшей их ночи», поднялись на борьбу, чтобы восстановить свое поруганное достоинство.

События, о которых повествует Эмманюэль Роблес в книге «На городских холмах», развертываются в Африке и относятся ко времени второй мировой войны, к тому времени (конец 1942 года – начало 1943 года), когда Алжир был захвачен фашистами и вся власть в стране находилась в руках многочисленных немецко-итальянских «комиссий по перемирию». Эти «комиссии» осуществляли планомерное и варварское ограбление местного населения. Они отправляли в Германию и Италию руду, фосфат, цветные металлы, продовольствие, разрушая экономику Алжира и обрекая арабов на голодную смерть. В стране царили террор и насилие. Фашисты и их сатрапы жестоко расправлялись с лучшими сынами Алжира: одних они бросали в тюрьмы и концентрационные лагеря, других, наиболее непокорных, уничтожали физически. Рабочие партии и прогрессивные общественные организации были разогнаны и запрещены.

«Людей можно убить, – говорит Роблес, – но идею, ради которой они идут на смерть, убить невозможно». И эта идея, идея свободы и справедливости, идея борьбы с фашизмом наполняла сердца истинных патриотов. Автор раскрыл эту мысль, которая является главной правдой книги, в подвиге Смайла, простого рабочего парня; он показал, как неистребима мечта юношей Алжира видеть свой народ свободным; они готовы на любой подвиг и самопожертвование во имя утверждения своего достоинства, ради восстановления справедливости. Пробудившееся в них чувство самосознания жжет их сердца, оно зовет к мщению за бесчисленные унижения, которые выпали на долю многострадального народа Алжира.

Эмманюэль Роблес удивительно тонко и психологически глубоко показывает, как чувство личной ненависти Смайла к Альмаро получает социальный размах, перерастает в ненависть ко всем, кто угнетает его народ и глумится над ним.

Унизительный допрос, который Альмаро учинил Смайлу, жестоко ранил юношу. Он воспринял его, как чисто личное оскорбление. На первых порах все его помыслы, вся ненависть возмущенного сердца были направлены на то, чтобы отомстить Альмаро за нанесенную обиду и смыть черное пятно позора, которое не давало ему покоя ни днем ни ночью. Смайл был ослеплен жаждой мести. Но постепенно сама жизнь преподает ему много наглядных уроков, заставляет задуматься над происходящим, глубже присмотреться к событиям и окружающим его людям. Смайл начинает понимать, что в его лице Альмаро презирает весь народ Алжира, который он беспощадно эксплуатирует. Для него Смайл грязный, ничтожный араб, которого следует проучить в назидание другим. «Я стал понимать, – говорит юноша, – что мое желание убить Альмаро вызвано не только тем, что он презирает меня, лично меня, но и тем, что он презирает тысячи людей, с которыми я был одним целым».

Смайл видит теперь в этом чудовище с обвислыми щеками, раздувшимися ноздрями и выпученными глазами не только своего личного врага, унизившего его, но давнего врага всего народа Алжира. Предки таких, как Альмаро, во времена колониальных захватов, как «стая воронья», устремились из Европы в Африку в поисках наживы. Они поработили народы захваченных ими стран, лишили их элементарных прав, растоптали моральные человеческие принципы, третируя покоренных ими людей как низшую расу. «Не смей играть с арабом! – наставляет белая мать своего малыша. – Не смей плакать, а то позову араба!»

Велик список преступлений Альмаро и ему подобных. Их руки обагрены кровью алжирцев. Это они в застенках городских комиссариатов и в жандармериях истязали ни в чем не повинных людей, стремясь пытками толкнуть их на предательство; это они продевали под колени палки, привязывали к ним руки несчастных и стегали по их спинам бичами; это они, работорговцы, слуги итало-германских фашистов, всяческими посулами зазывали рабочих и феллахов вербоваться в немецкую строительную организацию, которая осуществляла возведение пресловутого «Атлантического вала» на западном побережье Франции; это они набирали наемников для корпуса Роммеля; это они задушили несколько десятков арабов, отказавшихся ехать на строительство укреплений для немцев; это они снабжали продовольствием фашистских головорезов Роммеля, отбирая у населения все, что можно было взять.

Играя на религиозных чувствах арабов, Альмаро ведет и политическую агитацию. Он пытается уверить их в том, что оказывать помощь немцам и работать на них повелевает аллах. Иначе, запугивает он задавленных невежеством и темнотой алжирцев, русские могут выиграть войну, и тогда во всех странах ислама будут введены чудовищные законы: женщин принудят снять чадру и выходить на улицу с обнаженными лицами, а юноши и девушки будут учиться в одной школе.

Арабы по-разному относились к происходящему. Одни, подобно Сориа, покорились судьбе, полагая, что так угодно аллаху и что он сумеет сам покарать угнетателей; другие, как старый Идир, считали, что борьба бессмысленна, так как на стороне пришельцев сила и власть. Но было много таких, которые понимали, что дело освобождения народа от угнетателей в руках самого народа. В их ряды становится и Смайл. Слушая рассуждения тех, кто призывает примириться с существующими порядками, Смайл с горечью за свой народ думает: «Попробуй проповедовать непротивление злу крестьянину оккупированной Украины?!» Он сходится с членами подпольной организации Сопротивления, по ее заданию помогает бежать французскому повстанцу, которому грозила смерть за убийство немецкого офицера.

Писатель сплетает судьбу Смайла с судьбами таких мужественных и храбрых патриотов, как Фернандес. И если прежде девятнадцатилетний юноша чувствовал себя жалким, одиноким, и беспомощным, то теперь он начинает задумываться над необходимостью организованной борьбы с угнетателями. Подходя к рынку, где собрались феллахи и рабочие, обманутые посулами Альмаро, Смайл спрашивает у самого себя: «Неужели здесь не найдется членов разогнанных рабочих партий, которые бы сорвали это сборище или по крайней мере отвратили бы от Альмаро тех, кого ему удалось убедить и обмануть?»

Альмаро – это собирательный образ, он подан в романе как олицетворение социального зла. Поэтому Смайл мстит ему не только как своему личному врагу, но и как заклятому врагу своего народа. Юноша-патриот убивает Альмаро с сознанием того, что этот его поступок, за который он сам, видимо, заплатит жизнью, послужит «уничтожению хоть маленькой толики той несправедливости и тех несчастий», которые навалились на народ Алжира.

4 марта 1962 года, в канун возобновления переговоров между временным правительством Алжира и Францией, в дни, когда бандиты ОАС особенно активизировали свою разбойничью деятельность, газета Коммунистической партии Франции «Юманите – Диманш» начала публиковать на своих страницах роман Э. Роблеса «На городских холмах». Книга Роблеса пережила свое новое рождение, она стала активным жизненным документом, опровергающим иллюзорные надежды колонизаторов сохранить свое господство в Алжире.

Какую бы книгу Роблеса ни взял читатель, он постоянно ощущает в ней присутствие и участие самого автора в событиях, о которых он повествует. Порой автора трудно отделить от героя произведения, он сливается с ним. Вместе с Сержем Лонгеро, героем романа «Везувий», он мучается над разрешением проблемы личного счастья и общественного долга, вместе с Монсерра он совершает высокий моральный подвиг; вместе с нами идет по жизни певца свободы Гарсии Лорки, вместе с патриотом Смайлом мстит угнетателям. Все это придает произведениям Роблеса исключительную силу правды, а порой даже историческую достоверность. Их согревают оптимизм, любовь к человеку, они утверждают светлые идеалы свободы и справедливости.

С. ЕМЕЛЬЯНИКОВ

На городских холмах

(Роман)

Памяти моего друга

Ахмеда Смайли.

В то время, когда была написана эта книга, а именно в 1946–1947 годах, я преследовал вполне определенную цель: показать душевное смятение, охватившее тогда алжирскую молодежь. Книга эта должна была также пролить свет на некоторые устремления, вспыхнувшие с большей или меньшей силой и единодушием в разгар событий, которые меняли облик мира. Да и как, например, не признать, что французское Сопротивление оказало решающее влияние на большую часть алжирской молодежи?

В мае 1945 года, когда я находился около Штутгарта, до меня дошли первые слухи о восстание алжирцев в районе города Константина. В Европе едва начал затухать огромный пожар, а другой уже разгорался в моей родной стране, по ту сторону моря. И хоть он не был так огромен, его багровое пламя несло с собой те же несчастья.

На следующий год я возвратился в Алжир, и все, увиденное там, убедило меня, что пожар, залитый кровью тысяч и тысяч жертв, вспыхнет вновь с небывалой, всепожирающей силой. Людей можно убить, но идею, ради которой они идут на смерть, убить невозможно – и это знает каждый.

Будущее не сулило ничего хорошего молодежи Алжира. Сама сущность и структура колониализма говорили о том, что алжирцам предопределено биться об стену без всякой надежды проломить в ней выход в другой, более справедливый мир. А уже одно понимание этого, бесспорно, ведет к бунту. Кроме того, лучшие люди Алжира хорошо знали те силы, которые, презрев справедливость, поддерживали эту стену.

Не прошло и шести лет после опубликования романа «На городских холмах», как Алжир увидел жестокое лицо войны. Тысячи Смайлов, готовых с оружием в руках завоевать свои права, вырвались с факелами в руках из кромешного мрака окутывавшей их ночи.

В другом лагере на их зов откликнулись многочисленные Монсерра^[1], которые томятся теперь в тюрьмах Казабианда и Константина лишь за то, что усомнились в справедливости той битвы, в которую ввергла их Франция.

Поверьте, не из чувства самолюбования я называю здесь имена героев моих книг. Я искренне убежден, что каждый писатель, если только его творения по-человечески правдивы, знает, что рано или поздно на одном из жизненных поворотов он встретит своих героев, «твердо стоящих на земле» и облеченных «в плоть и кровь», о чем постоянно твердил Унамуно^[2].

И если я объединяю здесь Смайла и Монсерра, то делаю это лишь потому, что, с моей точки зрения, эти опаленные пламенем люди вышли из одного горнила – того самого, где человеческий разум кует для себя защиту от тяжелейшего из поражений, угрожающего ему, – отказа от самого себя.

(Э. Р.)

Июль 1960 года.

Часть первая

I

В понедельник вечером.

Один из этих гадов грубо втолкнул меня в комнату. Позади хлопнула дверь. Я вздрогнул и чуть не обернулся. Я остановился у двери, растирая запястья, но вот кто-то ударом кулака подтолкнул меня к столу. И тогда я увидел Альмаро. Облокотившись о массивный письменный прибор и зажав в пальцах ручку, он пристально смотрел на меня. Я сразу узнал его. Он растолстел. Свет лампы с зеленым абажуром придавал его лицу какой-то болезненный оттенок; на лбу и возле носа залегли тени, отчего лицо казалось застывшей маской, на которой, будто гипнотизируя, сверкали жесткие глаза. И в этом зеленоватом свете мне вдруг почудилось, что они живут сами по себе, вне связи с Альмаро, что они похожи на те стеклянные, выставленные в витрине аптекаря глаза, которые всегда вызывали во мне чувство тревожного любопытства.

Ему тоже видно было мое лицо, освещенное снизу, и он, должно быть, не узнал меня только потому, что губы мои были разбиты, а левый глаз заплыл. Здорово меня измордовали эти типы, захватившие меня врасплох, когда я сдирал их плакаты. Теперь они неподвижно стояли за моей спиной, и я слышал их хриплое дыхание.

Альмаро не сводил с меня глаз. Вот он поднес руку к губам, нахмурился: казалось, он роется в памяти, пытаясь вспомнить, где мог видеть меня раньше.

Я тяжело дышал, но старался взять себя в руки, сохранить спокойствие. Раз уж меня схватили, самое главное сейчас – стойко держаться перед врагами, тщательно взвешивать их вопросы и свои ответы. И хорошенько следить за своим голосом. Когда я волнуюсь, голос у меня срывается и становится вдруг каким-то гнусавым. И не усмехаться, ни за что не усмехаться! Впрочем, это и не так-то легко с моей распухшей физиономией. Особенно давала себя знать верхняя челюсть. Боль поднималась до самого мозга, пронизывая его тысячью иголок. Такое впечатление, будто под щекой огромная дыра, в которую врывается раскаленный воздух. Затылок нестерпимо ломило, словно и там открытая рана.

Я ждал.

В этой комнате с темными обоями, увешанной коврами и загроможденной поблескивающей полированной мебелью, до моего сознания, наконец, дошло, что я самый настоящий пленник, что я не принадлежу больше себе, что эти люди могут оскорбить меня, бросить в застенок, избить, что сопротивляться им бессмысленно. Совершенно бессмысленно! Мысль эта бесила меня. Я не боялся их кулаков, которые они, безусловно, пустят в ход, но я не мог, никак не мог безропотно покориться, окончательно признать свое поражение.

Молчание Альмаро становилось тревожным. Что он мне готовит? Какое наказание?

Ему, конечно, все рассказали. Он уже знал, что я «развлекался» – сдирал, со стен его плакаты, его красивые серо-голубые плакаты с огромными красными буквами. Они призывали алжирских рабочих вербоваться на работу во Францию, в Организацию Тодта^[3].

Вспомнить противно, до чего же глупо я попался!

На углу остановилась машина. Из нее выскочили два каких-то типа и набросились на меня – я в эту минуту кромсал перочинным ножом плакат, только что наклеенный на стену. Удар был настолько неожидан, что я согнулся чуть не вдвое и упал на колени. Удар был тяжелый, мастерски направленный – словом, удар специалистов по таким делам. Мне показалось, что череп мой вот-вот треснет. Опомнился я только тогда, когда машина затормозила у виллы. Мысли в голове путались, во рту еще сохранялся какой-то противный, тошнотворный привкус. Не дав опомниться, меня сразу же поволокли сюда и поставили перед Альмаро. Перед плотным, откормленным, грозным Альмаро. Мне уже давно приходила в голову мысль, что в один прекрасный день я окажусь перед этой сволочью, работавшей на итало-германскую контрольную комиссию.

Вдруг раздался протяжный гудок парохода: долго слышался его заунывный, нагоняющий тоску зов. Что-то вывело Альмаро из задумчивости, может быть, этот гудок? Он откинулся назад. Лежавший перед ним листок бумаги вспыхнул вдруг ослепительной белизной, словно рефлектор.

– Как тебя зовут?

Бесстрастный тон.

Я опустил руки, которые до этого держал за спиной. Они мешали мне. Сунул их в карманы. И почувствовал себя лучше: так вид у меня был более непринужденный, более независимый. Я ответил:

– Смайл.

– Фамилия?

– Бен Лахдар.

– Сын того торговца москательными товарами, что умер два месяца назад?

– Да.

Итак, Альмаро узнал меня.

Он помолчал, закурил сигарету. В ярком свете лампы к потолку медленно поплыли серые завитки дыма. Я не видел пачки, но сразу же узнал табак по запаху. Английский табачок. Контрабанда через Танжер, Уджду, Тлемсен. Уж в этом-то я разбирался.

Странно, но этот запах неожиданно напомнил мне о лесе близ Лалла-Марниа, у границы с Марокко, о том самом лесе неподалеку от железной дороги, по которому нужно пробираться затерянными тропками, почти неизвестными таможенникам и полевой жандармерии. Я вновь отчетливо увидел перед собой деревья, пробковые дубы, россыпи красных ягод земляники…

– Что я слышу? Ты срываешь мои плакаты?

Тот же бесстрастный тон. Тот же медлительный и спокойный голос. Нет, он не торопится. В конце концов он наверняка спросит меня, на кого я работаю. И мне придется совсем не сладко, если я буду утверждать, что подрываю их пропаганду по своей собственной инициативе. И все же это была чистая правда.

Я чуть не засмеялся, услыхав его «Что я слышу?». Он напомнил моего прежнего школьного учителя. Тот тоже начинал допрос словами: «Что я слышу?»

«Что я слышу? Ты выбил стекла у матери Абдаллы?»

И каждый его допрос всегда завершался пощечиной…

Не отрываясь, смотрел я на Альмаро и молчал. Да и что можно ответить на подобный вопрос?

Он наблюдал за мной сквозь облачко дыма от сигареты. Время от времени он вяло отгонял его рукой от лица.

На пальце у него перстень с крупным бриллиантом, который играл при малейшем движении. Такие перстни – предмет мечтаний сутенеров из квартала Марин.

Может быть, он думал, что я молчу от смущения, как мальчишка, пойманный с поличным? Сделав строгое лицо, он добавил язвительным тоном классного наставника, который уже выбрал самое суровое наказание для провинившегося и учитывает его последствия:

– Ах, так ты развлекаешься тем, что срываешь мои плакаты?

Он сделал ударение на слове «мои». Видите ли, «его» плакаты. Значит, преступление мое чудовищно. Я ждал, что он скажет что-нибудь вроде:

«Ну что ж, старина, ты дорого мне заплатишь за это!», или:

«Сейчас узнаешь, во что обходятся подобные шуточки…»

Но он спросил:

– Ты все еще работаешь в гараже у Моретти?

Это было так неожиданно, что я машинально ответил:

– Все еще работаю…

Такую подробность он мог узнать только от моего отца. Но что он этим хотел сказать?

Альмаро взял перочинный ножик и принялся чистить ногти с тем отсутствующим видом, который начинал раздражать меня. Двое его молодчиков, стоявших позади меня, терпеливо ждали. Один из них зашевелился. Щелкнула зажигалка: я понял, что он тоже закурил. Альмаро сидел, слегка наклонив голову, за копной седеющих волос видна была плешь на макушке. Это розоватое, словно от дурной болезни, пятно вызывало у меня отвращение. Мне (вспомнились фотографии в главе о заболеваниях волосяных покровов в медицинском словаре Лярусса, который однажды попал мне в руки. Брр… экая мерзость! Но тут Альмаро поднял голову и внимательно посмотрел на меня, будто догадываясь о моих мыслях. Я чуть не опустил глаза. Он спросил:

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

Он, кажется, удивился. Я знал, что выгляжу моложе, из-за худобы, конечно.

Он опять принялся за ногти. Ненависть кипела во мне. Я стиснул зубы, чтоб сдержаться и не наговорить ему грубостей. Но про себя я клял его на чем свет стоит.

Это облегчало и удерживало от искушения прыгнуть вперед, схватить стол и опрокинуть его на Альмаро.

Впрочем, из этого ничего бы не вышло: меня слишком зорко стерегли.

Губы горели. Во рту все еще чувствовался сладковатый привкус крови. Хуже всего обстояло дело с глазом: веко распухло, мешало смотреть, вероятно, у меня был тот смешной, идиотский вид, с каким обычно глядят на нас с почтовых открыток собачьи морды с неизменным пятном вокруг глаза. У Альмаро – широкое лицо, толстогубый рот, обрамленный глубокими складками, четко проступающими на щеках. Вот уж у кого морда! Настоящая морда. Даже и не морда, а рыло. А я вот вынужден стоять перед ним и ждать его милости. Милости от этого толстобрюхого типа, от этой свиной хари!

Он был тщательно выбрит, но множество маленьких черных точек от пробивающихся волос образовали синеватую, словно грязную, полосу на щеках и на подбородке.

Ожидание становилось нестерпимым. Запах табака… Я вспомнил, что не курил с обеда. Взглянул на окурок сигареты Альмаро. Английская сигарета. Снова перед глазами замаячил лес Марниа. Однажды я побывал там с дядюшкой Идиром – помогал тайком перебросить контрабандные ткани из Уджды в Тлемсен. И в каждом рулоне ткани было запрятано немало пачек сигарет «Кэмел». Всю ночь, пока мы быстро шли по лесу, сгибаясь под тяжестью сорокакилограммовой ноши, я думал о сигаретах, об их аромате.

Вдруг Альмаро выпрямился. Отбросив ножик, он уперся руками в стол, вскинул голову, нахмурился (у него были огромные черные брови, почти сросшиеся на переносице) и спросил меня, на этот раз громко и слегка раздраженно:

– Кто тебе платит за такие делишки?

Я ответил не сразу. Заметив, что переминаюсь с ноги на ногу, я опустил руки, слегка расставил ноги и заставил себя стоять спокойно, не шевелясь. Помнится, в эту минуту меня больше всего волновало, как бы Альмаро не подумал, что я боюсь его. Вот потому-то меня разозлило и удивило это мое топтанье на месте. Еще бы! Я боялся, что у меня может вырваться невзначай какой-нибудь жест или слово, которые мой враг расценит как признак страха. Я твердо ответил:

– Никто.

И мне показалось, что голос мой звучит четко и внушительно.

Прищурившись, Альмаро испытующе посмотрел на меня. (И мне опять вспомнился старый школьный учитель: «Кто стянул книгу у Ферхата? Смотри мне в глаза!»)

Но в глазах у Альмаро, черных, жестких и властных, пробегали какие-то странные искорки, какой-то отблеск дикого животного бешенства. Он и в самом деле гипнотизировал меня. И когда он слегка повернул голову, отыскивая свой ножичек, я глянул на него, и мой отупевший взгляд уперся в его руку, попавшую в полосу света от лампы.

– Не надо упрямиться, малыш. Я ведь отлично знаю, что не ты тут виноват…

До меня долетал его густой, немного гнусавый голос, которому он пытался придать оттенок сочувствия и сердечности.

– …Настоящие виновники – это те, кто толкает тебя на подобные дела. Из-за них-то ты и рискуешь, верно? Ну, а те чувствуют себя преспокойненько. У них только и заботы, что расплачиваться своими грязными английскими деньгами. Держу пари, что все это еще и еврейские штучки, верно? Это они посылают смелых мальчишек – пусть себе свернут шею. А на мальчишек, которые толком даже и не знают, в чем тут дело, сыплются все шишки. Повторяю тебе: не ты виноват в этом. Ведь эти сволочи, которых нам нужно схватить, злоупотребили твоим… твоей доверчивостью, понял?

Еще бы не понять! Очевидно, он принимает меня за идиота. В его короткой, но красочной речи легко угадывалось то презрение, которое он испытывал ко мне. И презрение это выводило меня из себя.

Теперь он в упор смотрел на меня, и его толстое лицо, застывшее в зеленоватом свете лампы, походило на восковую маску. Резкая эмалевая белизна глаз, завораживающая неподвижность зрачков еще больше усиливали это сходство.

Я хотел было ответить, но в горле пересохло, да и мысли путались. Наконец мне удалось сказать:

– Я сделал это сам.

– Что?

Ну, конечно, я ответил слишком тихо, и он не расслышал как следует. Вытянув шею, вскинув брови, он ждал, что я повторю свои слова.

– Я сделал это сам.

– Так-таки сам?.. – усмехнулся он, скривив рот и как бы передразнивая меня. – Этот поганец сделал все, видите ли, сам, один… Совсем один!..

Он медленно цедил слова, призывая в свидетели обоих своих приспешников.

Я не смел пошевелиться, изо всех сил стараясь не моргать. Я знал, что, когда волнуюсь, кадык у меня судорожно ходит вверх-вниз. Чтобы избежать этого, нужно было дышать как можно спокойнее.

Резким движением Альмаро схватил сигарету, жадно затянулся, раздавил окурок в пепельнице, и сквозь дым я разглядел, как он судорожно разминает его большим пальцем.

Я подумал: «Сейчас они отдубасят меня, чтобы заставить говорить».

По улице неторопливо проехала повозка. Мерное цоканье лошадиных копыт медленно замирало, звонко отдаваясь в ночи, и, прислушиваясь к нему, я представил себе тихую улицу, зажженные фонари, зеленые ветки деревьев, нависшие над изгородями, и печаль пронзила мне сердце – печаль зверя, попавшего в западню.

И, когда смолк вдали шум колес, я с удивлением увидел перед собой бюро красного дерева и злое лицо Альмаро в ореоле желтоватого света лампочки.

– Ну-с, допустим, ты сделал это сам… Допустим, а? – Теперь он говорил уже ироническим, деланно любезным тоном. – Почему же ты это сделал?

Я промолчал. Он подумал, что я не хочу отвечать. На самом же деле я подбирал более точные слова для объяснения своего поступка. Но Альмаро вскипел:

– Ты почему срывал мои плакаты? Будешь отвечать?

Он буквально прорычал эти слова. Порывисто вскочил. Опрокинул стул. В комнате повисла зловещая, напряженная тишина. Теперь лицо Альмаро с выпученными глазами было освещено снизу. Казалось, голову его с бледным, одутловатым лицом, заштрихованным резкими тенями, отсекли от туловища и выставили, на фоне огромного светящегося шара.

Я с трудом выдавил из себя:

– Я не хочу… чтобы мои земляки… уезжали во Францию… работать на немцев…

– Ах, ты…

Он даже задохнулся. Это мое «я не хочу» подействовало на него словно оскорбление. Я посмел перечить ему! Я восстал, я осмелился восстать против него, против самого Альмаро!

Мне было известно, что в общем-то ему удалось набрать только самых забитых туземцев из глухих мест. Однажды в порту мне довелось увидеть, как грузили на пароход этих бедняг в грязных бурнусах.

– Куда ты суешься, а? Прохвост! Мерзавец!

Он сцепил руки. Его обвислые щеки дрожали. Ноздри раздувались, глаза совсем вылезли из орбит. Я невольно подумал, что он похож на рыбу.

Но больше, чем мой ответ, его, конечно, взбесило мое кажущееся спокойствие. Он вдруг обошел стол, запутался в проводе от лампы, яростно выругался, несколько раз пнул ногой воздух и оказался передо мной. От всей этой тяжело пыхтевшей туши несло бриллиантином, табаком и потом… Два человека, стоявшие позади, придвинулись вплотную, чтобы удержать меня, если я кинусь на него.

Альмаро выкрикнул срывающимся голосом:

– Куда ты суешься, гаденыш, куда?..

Я почувствовал, что сейчас он меня ударит. Я весь внутренне ощетинился, испытывая нелепое желание броситься на него первым, съездить его по морде.

Но Альмаро сдержался, сунул руки в карманы. Я слышал его хриплое, прерывистое дыхание, видел его огромные глаза.

Я подумал, что эта троица так разделается со мной, что уложит в постель по крайней мере недель на шесть. Живот у меня подвело, губы побелели, странная дрожь пробежала по затылку. Я инстинктивно боялся, как бы один из этих типов опять не ударил меня сзади по голове. Мне хотелось отодвинуться в сторону, прижаться к стене, чтобы хоть как-то избежать ударов.

Альмаро еще что-то говорил, но я плохо его слышал. К тому же теперь меня мало интересовало то, что он мог мне сказать. В воздухе пахло взбучкой, и я думал лишь о том, как бы подавить в себе зарождающийся страх. «Сейчас они мне все ребра переломают!» Будто сквозь плотную завесу доносился до меня голос – задыхающийся, грубый, немного медлительный голос Альмаро. Голос этот чего-то требовал, четко выговаривая слова, и в конце концов я услышал:

– …так как ты всего-навсего сопляк, на этот раз я тебя отпускаю!

И пока я жадно впитывал в себя эти слова, Альмаро изо всей силы залепил мне пару пощечин. Я как-то сразу отупел, голову обожгло огнем, на глаза навернулись слезы. Руки мгновенно вспотели, сознание помутилось. И не успел я опомниться, не успел подумать, чем «отплатить» Альмаро, как почувствовал, что меня толкают, хватают, волокут и вышвыривают вон из комнаты. У самой лестницы кто-то наотмашь ударил меня ногой в бедро.